/продолжение/
Август (2000)
Первый день. Вторник
Еще один чудный день по погодным признакам. Во всем она, погода, слепок со вчерашней. Солнце, причудливые нагромождения белых облаков, лишь изредка и на короткие промежутки времени затмевающие дневное светило. Ветерок чуть-чуть. Ночью +17, днем +23.
/.../
Начался последний полный месяц пребывания здесь Хазарова, Норы Браховской и их дщери Ксении. Сегодня они вновь шастали по магазинам и вещевому рынку. Кое-что купили: две панамы полотняные, серые — Князю и Ксюхе (Князь себе хотел белую, но искать дальше нет сил и времени), босоножки Князю (Ксения говорит, что там ходят в босоножках без носков, а Князь клянется, что будет ходить в них только с носками, ему, дескать, наплевать на их привычки и понятия о прилично-неприлично, у него, мол, есть свои, которым он не собирается изменять), три галстука опять же Князю (вдруг у него там окажется приличная работа, требующая этой детали).
В этот их поход ничего из очень нужного не нашли. А надо еще и утюг (легкий, недорогой и с наворотами), костюм привередливому Князю, который ходит, по выражению Норы, «черт-те в чем», потому, что не любит таскаться по магазинам, а подначки Норы неизменно парирует: «Король — и в рубище — король». И из мелочей еще надо уйму чего: мешок лекарств, чтоб хватило до конца жизни (хотя бы Хазарова), сигарет привычных и дешевых в сравнении с тамошними, чтобы хватило на первые три месяца или сто дней (а дальше, мол, сориентируемся — или зарабатывать начнем и на приличные сигареты, или дружно бросим к такой-то матери курить) и еще того, и еще этого, и еще вон того с вон этим…
А гараж с машиной никак не продаются, а денег поэтому на то, это и вон то…
Надо собирать чемоданы…
/.../
Седьмой день. Понедельник
Солнце с самого восхода. И хоть под утро опустилось по предосеннему до +12-и, уже в первой половине дня стало почти жарко — +20.
Князь и Нора сдали паспорта на выписку. Событие, которое добавило не радости, а тревоги и ощущения, что с каждым таким шагом совершается непоправимое.
Утренний звонок из «Илиона», корреспондент которого Елена Корицына просила Хазарова об интервью. Поломался для порядка, покочевряжился слегка и согласился. Встреча завтра, в кафе на воздухе, в парке Рощинка. Почему-то не на сквере, не на Тарелочке, не у меня…
Вечером были у Ковригиных в их новом доме в Ульях. Отвозили кое-какие книги из тощающей библиотеки Норы. То ли в дар, то ли на разжижку камина. Разрозненные тома Ленина, советскую версию Истории Великой Отечественной войны в шести томах… У Ковригиных пили чай с, конечно же, пирогами, конечно же, с ягодами из собственного сада, конечно же, испеченными самой Элей. И грустили, и смеялись новым и старым анекдотам, искусно рассказываемым Володей. Особенно хохотали над былью о том, как хозяина дома пару лет назад ужалила в язык оса. Выскочил он распарившийся из бани в предбанник, темно, нащупал кружку с квасом и стал жадно квас этот пить. А оса, лакомившаяся тем же квасом… Уже смешно. Язык стал катастрофически распухать и деревенеть. Пришлось бежать в больницу, которая по счастью рядом с домом, тут же в Ульях. Объяснить уже языком ничего не может. Специалисты, однако, доперли сами — уколы, полоскания… Но смешней оказалось то, что следующим утром, в понедельник, Володе предстояло проводить производственное совещание вместо ушедшего в отпуск начальника. Совещание утром провел, никто ничего не заметил или вежливо сделали вид, что — ничего, так как язык-то ворочался еще плохо… Народ-то у нас понятливый и… понимающий. Умеющий входить в чужое положение народ.
Надо собирать чемоданы… Ох, надо…
Восьмой день. Вторник
Лето кончилось, не начавшись. Это про нас теперь, в этот раз. Ночью осталось всего +10. С утра, хоть и солнце, но и холодный ветер с Севера. И небо вовсе не летнее — тучи, не обращенные солнцем в облака, тяжелых, свинцовых оттенков. Днем так и не прогрелось выше +17-и.
Хазаров давал интервью. Позвал с собой команду, «группу поддержки», по выражению Норы, вошедшей в эту самую группу вместе с Ксенией. Распустил хвост. Заливался со… нет, воробьем. Самому стало потом противно. Не давал Лене Корицыной задавать заготовленные дома вопросы, постоянно приговаривал: «Вы это не записывайте. Просто послушайте». И пел. Уже как глухарь. Только что глаза не закрывал… Публикация — в четверг через четверг, семнадцатого.
Купил Князь пиджак в «секонде» за три доллара. Это вместо костюма. Решил, что брюк более-менее приличных у него достаточно, вот и будет комбинировать и варьировать вкупе с рубашками и галстуками. О последних — былая уже оговорка — «если подвернется работа, требующая эти чертовы удавки».
Двумя семьями (как в старые и такие недавние времена!) смотрели «Молоха» в большом зале когда-то хазаровского дворца. Вышли несколько пришибленными. «Сокуров — есть Сокуров», — только и сказал Хазаров тоном мрачного знатока. Ни Полина Бупан не согласилась на предложение Ксении пойти к ней, ни Антон с Ланой не пошли к Норе пить чай. «Настроение не то», — это Лана.
Этим же днем Нора и Князь получили паспорта с выпиской. Рвут последние нити. Через два дня им в Столичку, за выездной визой.
/.../
Четырнадцатый день. Понедельник
/.../
Надежда Дорофеева сообщила Князю под большим секретом, что Профессор и Ираида Селифанова затевают в Славянском доме вечер прощания с ним, с Хазаровым. Князь не мог этому противиться, да, пожалуй, противиться-то и не хотел, но с присущим ему в подобных случаях жеманством попросил: «Наденька, окажите услугу, настройте Теодора Поликарповича и Ираиду так, чтобы все это — без помпы и пены. Поймите, по мне — чем пышнее, тем тошнее». Надежда на это заметила, что Князь говорит глупости. И была права.
/.../
Григорий Глухцов настойчиво просит у Хазарова его мемуары, то, что написано. Собирается частично печатать в «Илионе», с продолжениями и с тем, что Князь будет присылать оттуда. Чтобы раскрутить интерес горожан, а потом, если интерес появится (а Гриша в этом не сомневается!), он готов издать и отдельной книгой. И это при том, что издатель Глухцов не читал ни строчки из хазаровских мемуаров. «У Гриши к тебе какое-то повышенное внимание. Какая-то не обычная для издателя любовь. Уж и не знаю, что и думать», — иронизирует в их адрес Нора.
/.../
Официальное сообщение из России — в Баренцевом море затонула атомная подводная лодка «Курск». Оказывается, западные источники утверждают, что катастрофа произошла еще двое суток назад. Российское головотяпство?..
/.../
Шестнадцатый день. Среда
Парило, как и два предшествовавших дня. Но сегодня — до той лишь поры, когда ближе к вечеру все небо затянуло не тучами даже, а сплошным свинцовым одеялом, и разразилась гроза, и хлынул дождь. Часа три был он весьма сильным, дороги в низких местах заполнились водой до верхних кромок бордюрных камней, и машины двигались подобно катерам, с вздымавшимися из-под колес выше собственных крыш водяными усами. Тротуарные пешеходы шарахались, вжимаясь в стены домов, ища спасения еще и от этих водных потоков. Температура с +25-и упала до +16-и. Холодно не стало.
Четыре дня усилий всего российского флота спасти моряков несчастной суперподлодки не приводят к успеху. Откликнулся президент Путин — общие слова, типа: надо сначала изучить обстоятельства и обстановку, сделаем все возможное, есть надежда… И дал, наконец, согласие на помощь других государств — Норвегии и Англии. А они готовы были подключиться к спасательной операции через сутки после трагедии. В России жизнь человека, жизнь людей всегда ничего не стоила для правителей. А уж ежели стоял выбор в ряду: людишки или госсекреты…
/.../
Хазаров подарил Григорию Глухцову дискету с автографом, на которой зафиксированы неотредактированные мемуары Князя, скорее — наброски к мемуарам. Подарок сопроводил словами: «Когда въедешь, Гришенька, поймешь, что к чему, — поступай по своему усмотрению». Поговорили о последнем телевыходе Князя в ближайшую субботу и о том, что ремонт кабинета Глухцова вот-вот будет завершен и что это надо непременно обмыть до отъезда Хазарова…
/.../
Через десять дней Ксения возвращается в Иерусалим.
Надо собирать чемоданы. Хотя, нет. Собирать надо, если по правде, чемодан-ишко.
Семнадцатый день. Четверг
В основном, пасмурно. Но появлялось и солнце. Вчерашний дождь не разрядил напряжения в атмосфере. В атмосфере на сквере и над сквером, скажу справедливости ради. Парит, как и до дождя. Температура еще по-местному летняя — +18… +23.
Прошла статья о Хазарове в «Илионе». Юля позвонила отцу домой и сказала, что читала и плакала. И что плакала ее знакомая, которая Хазарова никак до этого не знала. Нора и Ксения, прочтя, сказали, что не плохо, гораздо лучше того, что они ожидали.
Литературный клон Виктора Ерофеева говорит: «У меня социальный статус знаменитости второго сорта». Самоирония или самолюбование? А, Хазаров?!..
/.../
Подлодка «Курск» там же, на стометровой глубине, куда канула пять дней назад. «Делается все возможное», — это голоса многих, от президента до корреспондента, смотрящего ему в рот. И что же это «все», если ни в каком виде никому не является?
Около полуночи Князь вышел на балкон своей квартиры. Стоял, облокотившись на перила. Курил и смотрел на почти полную луну. И думал: «А там луна выглядит, должно быть, несколько иначе. Картинка будет иная. Что-то из здешнего ее портрета исчезнет из поля видимости, а что-то, какие-то иные черточки ее откроются как новые. Будет ли вот так, невооруженным глазом, заметна эта разница? На сколько эту разницу реально явит другой угол зрения? И возникнет ли она, разница, в принципе?»
Охо-хохо-хо-о-о! Пора собирать чемоданы.
/.../
Девятнадцатый день. Суббота
В первой половине дня и солнце, и облака набегали, и тепло. Во второй половине похудшело — облака отгородили солнце от города, от сквера, превратились в тучи, которые пролились дождем в сопровождении молний и громов. Холодно, однако, не стало — в темное время +15... +18, днем же и до +23-х.
Сегодня ровно неделя, как лежит на стометровой глубине, на дне Баренцева моря железный гроб величиной с Курский вокзал, стоимостью в миллиард, со ста восемнадцатью людскими телами. И душ там столько же — отлететь сквозь океанскую толщу не могут.
Нынешние прохожане. из них:
—…Русь, как и тысячу лет назад, не может обойтись без варягов. Позвала на помощь с опозданием на сто восемнадцать жизней. Э-эх! Твою…
—…тайны, видите ли, им дороже человеческой жизни. И спокойны, как слоны. У них же план есть на количество жертв на каждых учениях. И это…
—…обосрался президент-то. Так у него гладко все катилось. Как в кино. Он и летчик, он и моряк-подводник, он и… Козел он — это…
/.../
Князь сидел со мной в середине дня целых два часа с перерывом на «купить сигареты». До перерыва этого пять выкурил почти подряд. Сходил и снова стал смолить одну за другой. Был при этом спокойно-нервным. Или нервно-спокойным. Пытался разобраться в «текущем моменте»:
—… И что же я теряю?.. Ну-ка, ну-ка… Друзей, конечно. Еще?… Имя, авторитет, значимость какую-никакую… Уклад, привычки… уют, как ты его ни кляни… Еще?.. Еще?!.. Ритм жизни, в котором отводилось много места сладчайшей лени… Все под рукой и дома, и на работе… протяни руку… и… книга нужная, словарь… отвертка, молоток… лекарство… чашка для чая… … И все?!.. А это — мало?.. Половина сознательной жизни… Наиболее сознательной!.. Поди ж ты! — ровно половина… И все, что с этим, в этом, из этого… Когда чувства притуплялись, угасали, а голова… научалась работать. А любовь… дети, всё, с этим связанное… все места, зацепки памяти… дома вот эти, воробышки за окном… магазины, киоски, знакомые продавщицы… парки, скверы… скамейка вот эта!.. Если бы она понимала, чувствовала, слышала, она бы плакала, как… как Юлька в младенчестве над Карабасом-Барабасом, которого «все обижают»…
А… может мне… … не ехать туда?..
А я и плачу!.. Дубина ты, а не князь! Плачу я, плачу…
Ему, видите ли, надо собирать чемоданы…
Двадцатый день. Воскресенье
С утра и за полдень солнце сквозь несмелые облака. А в середине второй половины дня облака набрались нахальства и заслонили солнце до самого его заката. Уже перед самыми сумерками покрапал дождик. В темное время +16, днем до +23-х.
—А может, мне не ехать туда? — удивился пришедшей вдруг вчера мысли Хазаров. И испугался. А сегодня пришел ко мне это додумать. Эх! Если бы я…
—…Здесь я оставляю много… Себя… А там? Что я там?.. Неудержимо и быстро дряхлеющий старик… Обуза и Норе, и Ксении… Болезни, лекарства, капризы… Противен сам себе… день ото дня сильней, и от этого еще более капризный и нетерпимый… …Нет! Мне ехать с ними нельзя. Я же там съем себя изнутри… А здесь может еще…
Как им это сказать?.. Какими словами?.. Чтобы не обидеть, не ранить?.. Чтобы поняли не превратно?..
Ушел от меня в том же растрепе чувств, что и пришел…
/…/
Вечером у Князя и Норы в гостях вернувшаяся из дерзкой поездки в Дербент (через Чечню!) Галина, племянница Князя, вызволенная им пятнадцать лет назад из «кавказской глуши в европейскую». Привезла вороха приветов от тамошних родственников и добрых знакомых и бутылочку когда-то замечательного дербентского коньяка с совсем уже импотентным теперь названием «Пять звездочек». Нюхали, лизали, пригубливали — пытались воскресить былые ощущения. Не получалось. Зато получился яркий и жаркий рассказ о неувядающих прелестях Дербента.
Юля хочет в Дербент, в реальную сказку своего детства…
А тут – надо собирать чемоданы. Но не в Дербент. И не Юле.
Двадцать первый день. Понедельник
/.../
Прошло официальное признание, что все сто восемнадцать моряков-подводников погибли. Позор России? Нет, конечно, — ее правителей. Но переносится всегда на всех россиян, на Россию. Скорее всего — потому, что конкретных виновников не выявляется. А значит — круговая порука. Навязанная, не добровольная.
/.../
Мурат подарил трубку из своей коллекции, дабы Князь там курил только ее, экономя при этом на сигаретах, и каждый раз вспоминал…
О-о-ох! Надо собирать чемоданы.
/.../
Двадцать пятый день. Пятница
/.../
Прощальная тусовка по случаю отъезда Норы и Князя отложена на неделю и один день. А Ксения, отканикулярившись, улетает через два дня.
Из Столички приехали Аня с мужем Сашей и детьми. Подарили Князю шикарную курительную трубку CHACOM со всяческими причиндалами и коробку табака от W*O* Larsen-а. «Кури, папочка, на здоровье! — не без лукавства сопроводила подарок Аня. — И нас вспоминай».
Семейное прощание проходило на даче у Марцевичей, месте, знакомом столичным гостям по прошлым приездам. Дети во главе с Ксенией (а это хазаровские внуки Антон и Женя и Дина Марцевич) затихли где-то на верхних этажах. Остальная же и большая часть компании в салоне у камина затихать не собиралась. Даже, скорее, напротив — разгорячалась с каждой новой рюмкой. А так как число рюмок было безгранично, то ближе к полуночи все добросовестно пытались слушать обильно сентиментальные, велеречивые разглагольствования Князя, но это ни у кого ну никак не получалось. Хазаров не обижался, он все и всех понимал, одергивал себя, уговаривал себя посидеть в уголке, послушать, понаблюдать за веселыми людьми — «Это же так интересно!» — и ничего с собой не мог поделать, вновь пытался овладеть вниманием всех. Подтрунивали над Князем, друг над другом, Князь тоже не оставался в долгу, хохотали до слез, до упаду… А над ними витало… И под коркой смеха у каждого, съежившись, ютилось…
А чемоданы-то…
/.../
Двадцать седьмой день. Воскресенье
/.../
Не опоздали. Прибыли прямо к началу регистрации. Взвесили чемоданы, то есть клетчатые матерчато-клеенчатые сумки с вещичками, на электронных весах у свободной регистрационной стойки. Оказалось ровно 25 разрешенных к бесплатному провозу кэгэ, но без книг. А дома, на весах Ланы Гарт, было то же, но с книгами вместе. «Это Лана их выдрессировала под себя. Подкрутила себе на комплименты», — грубовато сострил Князь, на что Нора ему тут же и указала. А между тем десяток томиков, в числе которых Ремизов, Платонов, Чаадаев, Булгаков, Зощенко, Бродский, Высоцкий… остались пока здесь. Придется брать их с собой Норе и Князю, когда полетят. И тоже, скорее всего, сверх необлагаемого платой веса.
Расставание с Ксенькой не было таким мучительным, как год назад. Еще бы! Теперь-то разлучались всего на пару недель.
По дороге домой услышали из приемника в машине о пожаре на Останкинской башне. Князь крепко, «по-княжески» выругался в адрес неизбывного рассейского головотяпства, но на большее, против обыкновения в подобных случаях, его сегодня не хватило. Ехали почти молча, изредка обмениваясь незначительными репликами.
Вернулись чуть за полдень. Невыспавшиеся, усталые. Ополоснулись под душем и завалились в постель. Немного нервных объятий. Чуть-чуть… И свинцовый сон на три часа.
Проснувшись, поужинали с вином и с грезами о том, как там будут воплощаться в реалии их «грандиозные» надежды: спать в широкой кровати, а не на раскладном диване, как всю четверть века, так, чтобы никто не у стены, чтобы у каждого — свой, автономный сход с постели; у каждого — кабинет, ну пусть — кабинетик, но с маленьким, уютным диванчиком; и зал, гостиная, «салон!», как у них там это называется, с громадными бегемотоподобными кожаными диванами и креслами вдоль всех стен, но чтобы в нем, салоне, никто не спал, кроме, конечно, гостей, — гостиная так гостиная; и чтобы… Остановились, расхохотавшись над «мечтами идиотов», как выразилась Нора. А Хазаров поправил: «Двух ста-а-ареньких идиотичков».
Это у них нечто нервическое, как говорили… давно.
Уснули поздно. С одной мыслью на двоих, впервые совпавшей по времени и месту:
—Надо собирать чемоданы.
Двадцать восьмой день. Понедельник
/.../
Мурат Шемаго сочиняет стихи к прощальной тусовке друзей. Даже оду, а еще точнее — ораторию. Иначе это был бы не Мурат. Сочинил короб строф, и теперь ему надо «отобрать лучшее», а для этого необходимо «посоветоваться с филологами». А еще он требует сходку для репетиции, «чтобы хоть в унисон звучало». Замучил чету Дорофеевых-филологов, не обошел с мелкими вопросами (чтоб не догадалась о целом) и филолога Нору.
Князь, прознав об этом, позвонил: «Ну ты, Муратик… Слов нет! Так достанешь всех, что им тошно станет задолго до тусовки. Хочешь ведь услышать от «филолухов», что все твои вирши — шедевр, ничего выбрасывать нельзя, а все надо исполнять до третьих петухов без перерыва «на выпить». Да ты просто антиалкогольный террорист!» Мурат обиделся. Но затею свою, конечно же, не бросил.
Завтрашняя официальная тусовка в Центре разновсяких культур обещает быть многолюдной и помпезной. Прознав и об этом (у него во всех сферах свои агенты), Князь занервничал, обозлился, затосковал, заскулил буквально. Чего много — плохо! — Так он — обо всем. Кроме еды. «Синдром голодного детства» — это диагноз Норы.
На фоне сих неудовольствий Хазаров, присев ко мне на одну сигарету, в очередной раз пытался убедить себя, что принятое им решение о «ехать!» — единственно правильное:
—…и что? Это сегодня здесь еще кому-то нужен, кто-то помнит. Да и это — видимость одна. Так, по случаю. Ритуал. А завтра… Ну не буквально, но очень скоро круги станут сужаться. Как телок около кола, ходит в одну сторону на привязи, а привязь-то все укорачивается, укорачивается, укора… Да какой там телок! Старый мерин — и то комплимент… Какое-то время будет кое-кто звонить-приходить… Из милости… Из жалости. Да все реже и реже… А потом… потом серая затхлая кровать в сером углу… и руки уже книгу не держат… и сухая кружка на колченогом табурете… и… Фу-ты черт! Разнюнился!.. Но ведь все так! И это еще, если Нора уедет-таки сама. А если останется?! Из жалости-милости… Так совесть же задушит на полсрока раньше!.. …и вот: «Тук-тук». — «Кто там?» — «Смерть». — «Ну и что?» — «Ну и все».
…Не-е-ет!..
О-ох! Так надо собирать эти чертовы чемоданы?!..
Двадцать девятый день. Вторник
Даже не прикрытое облачной дымкой солнце уже и в полдень не жалит. Облака сегодня гуляют сами по себе, солнце — по единственно возможному для него пути. Друг дружке не мешают. Воздух — от +13-и до +21-ого.
/.../
Почти без иронии сабантуйчик по случаю прощания с Константином Хазаровым назван был Торжественным заседанием Совета Центра славянских культур. Главными (почти без иронии) персонажами этого исторического (ну совсем без тени иронии!) шоу явились: член-корреспондент АН Теодор Дорофеев — легитимный председатель Совета Центра (он же — Профессор); Ираида Селифанова — номинальная хозяйка Центра; депутат госпарламента Мирослав Епифанов с супругой — милейшей Еленой; Мурат Шемаго и его жена Алла — на правах стариннейших друзей Кости Хазарова; отец Алексий — член Совета Центра и симпатичный Князю мужик, умеющий красно баять и умно пить водочку в приятной компании; Эдгар Векш — тоже член Совета, университетский профессор и тоже много чего умеющий помимо; Саша и Соня Горбоносовы — активисты Центра; генконсул России Гонтаренко Петр Николаевич; местные лидеры республиканской партии «За Пчих!» — Алексей Увиденко и Хлопот Евгений, так и не обратившие в свою веру Хазарова, но так и не потерявшие (даже теперь!) веру в успех своих тщаний; Глухцов Григорий — первый в здешних краях не-советский издатель и редактор, симпатизирующий Князю; Фаина Пчелина — поэтесса и ревностный активист Центра…
Нет! Безумная затея — назвать более чем три десятка имен, да еще и как-то аттестовать по отношению к безоговорочно виновному Князю — Константину Хазарову. Остается уповать на то, что неназванные никогда не прознают об их неназванности так же, как и те, кто удостоен. То есть обиженных не будет ни в том, ни в другом ряду.
Собственно торжественная часть «торжественного заседания» проведена была, как говорится, на одной ноге: в Круглом Красном зале кругом стояли печалующиеся, а в центре круга вертелся, поворачиваясь к очередному исполняющему очередную заплачку, виновник торжества. Основными говорильщиками оказались мужчины, и «плакали» они скупо и кратко, стремясь, однако, быть один многозначительнее другого. Профессор Дорофеев: «Мы, конечно, теряем Константина Михайловича. Но он и остается с нами. И мы уверены, что он и издалека будет принимать деятельное, творческое участие в делах Центра». И вручает Князю удостоверение Почетного члена Совета Центра с бутылкой черного бальзама в кожаном футляре в придачу. Отец Алексий вручил белую, без каких-либо рисунков, чайную чашку с блюдцем, сопроводив подношение словами: «Чтобы всегда была под рукой для глотка чистой воды». Крепкое объятье, троекратное лобызание. Депутат Епифанов: «Константин Михайлович, вы всегда были порядочны и чисты словно ангел. Географические перемены вас не переменят». И — декоративная кружка с цветастыми символами: Птица Феникс и семиугольная звезда с выгравированными в каждом углу Аз есмь — Семь-я. Генконсул российский Гонтаренко: «Знаю Константина Михайловича полтора года, а будто всю свою жизнь». И — бутылку водки «Старая Москва» в очень подарочной упаковке. Бизнесмен и политик-любитель Увиденко преподнес Хазарову карманные часы, на серебряной крышке которых выгравирован портрет Петра Первого на фоне фрегата с полным набором парусов. Князь в этом месте воскликнул: “Удружил, Алексей Николаевич! Самый нужный сейчас мне подарок!” Изрек Хазаров сие, желая как-то скрыть свое естественное смущение от изобильного к себе внимания, и еще потому, что его ручные часы буквально накануне совершенно отказались хронометрировать. И не сразу уловил Костя, что совершил бестактность, хотя и по отношению к весьма близким, все понимающим, вроде бы, людям. Дорофеев как-то коротко и нервно, едва заметно повел головой, и Князь с запозданием понял сотворенную им для всех неловкость, но как ее исправить, как выйти из нее — не нашелся. Так и зависло.
Были еще и слова, и подношения, но и с задуманным кратким торжеством выходил-таки уже перебор. Решено было говорения продолжить за столом. И…
И понеслось! Подарком Ираиды-хозяйки был сверхшикарный стол, на котором помимо всевозможных магазинных яств… нет! — над всем, изысканно казенным, господствовали вкуснейшие домашности: пельмени, разновсякие пирожки и румяные, масляно улыбающиеся блины! И, естественно! вина-водки на любой вкус!
Вконец смущенный Хазаров то одного, то другого устроителя шоу вопрошал: «Кто это роскошество оплатил?» Он-то знал наверняка, что у Центра денег нет и на пятую часть такого стола. А ему, как сговорившись, отвечали, что, дескать, щедрый мэ-эр — господин Слыха-авский. Все ответчики при этом лукаво лыбились. Но и без этого Князь понимал — вранье. И только в самом конце вечера размякшая душой и дородным телом Ираида выдала «страшную тайну»: сбросились Епифанов с Увиденко. «Только ты им, Михалыч, ни-ни-ни!» — попросила доносительница.
И ели, и пили, и пели, кое-кто и в пляс готов был пуститься, да развинченным ногам места не хватало. На какое-то время забывали о «предмете» попойки, вспоминали вдруг, возвращались к здравицам, прощальным спичам, вновь оплакивали то Князя, то Нору порознь, а затем обоих разом. Не обошлось без адресных стихов Пчелиной и предлинного рифмованно-ритмизированного плача Мурата.
В самом конце сабантуя, обращаясь к веселому собранию с до печенки прочувствованными словами, Хазаров сказал: «Люди! Друзья-товарищи! Ребята! Черти дрипаные! Что же никто из вас не спросит меня: “И куда же, и зачем ты, дурак эдакий, от всего этого вот?!” Я же чувствую, что у каждого в башке вопрос этот свербит. А я вам, дорогие и милые сердцу моему господа, а допреж того — прелестные дамы, вот что отвечу… Вот прилетают к нам (теперь будет — к вам!) сюда на лето птицы с Юга. Гнезда вьют, деток высиживают-выращивают. А потом улетают на этот самый Юг и … Что же они там-то делают?! А?!!! А-а-а! Даже биолог с верхним образованием Мирослав Борисович затрудняется ответом. Вот и я. Не из книжек хочу знать, а прямо у птичек там и поспрошать: “И чего это вы, птахи мои сладкие, издеся деете длинными, жаркими летами?” И они мне ответят, а я вам в подробностях-то и опишу-у-у»…
Разбредались сильно за полночь малыми группками. Унылый, понурый, вконец опустошенный Князь изрек Норе, еле ворочая языком: «Вот. Теперь уже выставили за дверь бесповоротно. И облегчение празднуют. Попро-обуй теперь остаться. Или даже притормозиться — здороваться перестанут». «Ну и зануда же ты!» — только и нашлась в ответ Нора.
Надо, черт подери, собирать, наконец, эти… грёбаные чемоданы!
/.../
Тридцать первый-день. Четверг
Пасмурно весь день. Пару-тройку раз пробивалось солнце на очень короткие отрезочки времени. Прохладно, но не холодно — и ночью не ниже +13-и. А кое-какие деревья именно сегодня под утро поспешили примерить оранжево-желто-малиновые косынки, да так и не нашлись их снять.
Хазаров от, казалось, нескончаемых «ох, надо собирать чемоданы» стал, вдруг, решительно, реально их собирать. Правда, не «их», а только его, свой условный чемодан. Условный потому, что то, во что Князь стал сбрасывать свои вещички, чемоданом назвать нельзя и в дальнем приближении. Это клеенчато-матерчатая, в серую клеточку, грубо сработанная сумка, скорее — сумарь, какие нынче чаще всего снуют и мельтешат в аэропортах и на вокзалах по причине их ничтожно малого веса и малой же стоимости.
Собственно процедура сбора вещей Князя не утомила, более того — он и до самого процесса сбора четко знал его для себя крайнюю необременительность. И, тем не менее, он эту процедуру почему-то бесконечно оттягивал, волынил, навлекая на себя многократно нешуточный гнев Норы. За четверть часа Хазаров посбрасывал все свое в свой «чемодан» и взвесил. Вышло восемнадцать кг. Горько усмехнулся и изрек: «Вот и все, что нажил человек за целую жизнь. Нищему собраться — только подпоясаться». Лукавил, конечно, — он много чего ценного из одежды оставлял, и оставлял по причине того, что менял почти Север на сугубый Юг, но Князя же пряниками не корми, а дай порисоваться обиженным судьбой, людьми, погодой…
Съездили к Анастасии Даниловне на пельмени. А там — разговоры о сборах денег у родственников для Норы на тот случай, если Костя до отъезда так и не продаст машину и гараж. Князь в какой уже раз сегодня помрачнел и пожалел себя несчастного. Но… промолчал, против обыкновения.
Нора пытается отговорить мать от походов с шапкой по кругу, а та ее успокаивает: «Я всю жизнь им одалживала. Да и прощала долги не раз. Так что…» Нора вынуждена будет взять, в надежде вернуть вскорости.
«Чемоданы» Нора собирает уже давно. Не впрямую, не сбрасывает нужное в них, а готовит к чемоданированию. И не только сугубо свои вещички, а и «тысячу мелочей», которые понадобятся там и первое время, и, может статься, второе и третье, и… И книги! С одной книгой, как это сделал один знакомый профессор Профессора Дорофеева, Нора уехать не сможет. Да и Хазаров на кое-что претендует. А это его «кое-что», скажем, — четырехтомный словарь Фасмера, весом в пять кэгэ триста гр.
«У меня все замечательно! Только: 1) нет денег, и не могу вам длинно позвонить, 2) дадут деньги и телекарту на следующей неделе, и я вам позвоню длинно, 3) и все станет восхитительно замечательным!» — Так вновь заговорила Ксения.
/продолжение будет, как ему не быть/