считать не стану, но любая - праздник.
В день сева ни обязанность упасть, ни
присяга жечь
не злят, и на покорную бумагу
послушно льёт кириллицыну влагу
гуманный меч.
Закрыв засов,
моя богиня строго наказала
творенья не обменивать на сало,
но скрип зубов
кричит о чуть не проданных страницах:
захочешь жрать - заставишь потесниться
любых богов.
Покровы сна
трясли напрасно шёлковой рваниной
над бесконечной угольной равниной,
что так грустна -
отбросив их прозрачные лохмотья,
чай с мёдом доливаю пинтой дёгтя
и пью до дна.
Как на парад,
иду считать убытки и потери.
Пишу - и деформации не верю:
ужель я рад
чугунной тишине полярной ночи,
где разбиваю жизнь на многоточья,
как циферблат?..
Тик-так... тик-так...
Явившийся ошибкой в одночасье,
когда-то отделял меня от счастья
всего лишь шаг,
но, невзирая на молитвы Богу,
размыл слезой непрошеной дорогу
разбитый брак.
Наевшись впрок
семейного борща, блюду диету.
Хреново в одиночестве поэту,
однако срок
прощания с тюрьмой скрывает наледь,
настраивая душу, ум и память
на эпилог.
Надежд оплот
рассыпался землистым сероцветьем,
стегая семихвостым лихолетьем
мой крестный ход,
сумевший до степей житейской саги
добраться. А в марании бумаги -
наоборот.
Мои года -
моя беда. Не в пику Кикабидзе.
Ответу "нет" никак не раздробиться
на "да-да-да"
и, как Луна венчает низкий ельник,
безмолвный вопль венчает блеклый тельник
провалом рта.
Аки плотва,
запуталось перо в глагольной сети.
Мечусь во тьме, как таракан при свете,
цежу слова;
порою применяю хитрость лисью,
чтоб от октавы не оставить мыслью
до-ре-ми-фа.
Карандаша
не вычесть ненароком из эскиза,
как фактора достачи - из репризы.
Одесским "ша!"
душа репризу жалует порою,
в глубокий резонанс входя с настроем
Бодлера Ш.
Вороньих стай
не отогнать от мысленного поля
в день сева "откровений поневоле" -
любви Клондайк
исчерпан. Захирела смысла завязь.
Короткое "умри" гремит, братаясь
с кратчайшим "die".
Тетрадь, кровать
да стены сохранят следы отбросов,
какие доморощенный философ
посмел копать,
чернильными плетьми колючих строчек
сплав тишины и горечи упрочив
во тьме, как тать.
Не стоит лезть
на стену от нежданных откровений.
Насыщенный апоэтичной феней,
язык мой есть
проекция желанья тех, кто умер,
с живыми слиться - но не в данной сумме
отхожих мест.
Мой катерок
дал крен. Корма и ют ушли под воду.
Спеша, я добавляю к огороду
один росток,
но даже через месяцы и годы
глупцы сочтут тирадой Квазимодо
сей монолог.
