В Царстве У (Рассказ)

Рассказ возник в результате
убеждения автора, что он должен писать...
Хоть и не умеет писать так, как пишут остальные.
Ю.К.Олеша «Ни Дня без строчки»

Опять и опять идет снег. С самого утра, пользуясь безветрием, торжественно и плавно опускаются на нас нежные пушистые хлопья, эти глашатаи вечной новости о том, что что-то кончается и уже никогда не исполнится, навсегда останется в прошлом, впечатанное в него, словно мушка в янтарь, и впереди - непонятное, предопределенное, неизбежное.

Неясность волнует, пугает, но и заманивает: «Вот подожди чуть-чуть и - такое увидишь!». И на душе воцаряется сладкая тревожность: «Да, увижу, узнаю». И сразу же хочется обратиться к Нему, всё понимающему, мудрому, милостивому: «Господи, помоги! Дай сил внутренних, покоя душевного и малюсенькую капельку удачи. Пожалуйста, Господи! Пусть все будет хорошо!»

Легкий ласковый снег закрывает день и год. Он заделывает дыры, через которые суетливое прошлое обычно перетекает в будущее. Он - плотина, воздвигнутая Небом и нашим умытым просвещенным сознанием, благодаря ему, вчерашняя боль не прорвется к завтрашней радости, а былое чувство не разрушит нового. Снег разъединяет, чтобы объединить. Граница растаскивает тех, кто по разные стороны, но сводит вместе тех, кто по одну. А все мы - по одну сторону от снега. И живые, и мертвые. На всех нас падает снег, как написал когда-то один из нас, известный и почитаемый. И потому все мы - и те, кто были, и те, кто есть, и те, кто еще придет - все мы - братья и сестры, породненные этим величественным умиротворяющим снегопадом.

И в тихих прозрачных заводях вечности, что приблизил он к нам, плещется наша душа и видит, что и сегодня, 31 декабря 198... года в древнем царстве У кружится и кружится снег, и маленькая девочка, глаза которой похожи на спелый миндаль, все так же ловит спускающиеся снежинки и, восторженно рассматривая их изысканные, удивительно правильные узоры, упорно не желает верить в то, что их никто не делал. А мелодичный звон колокольчиков с далекой пагоды сливается в вечности с тихим задумчивым звоном золотой новогодней елочки, купленной три дня назад.

И ей, уже не маленькой девочке из северной страны, понятно, что сегодняшний день так же бессмертен, как и тот - в царстве У. И чтобы ни случилось с миром и с ней, все равно в древней стране будет идти снег, а в ее жизни тихонько позванивать красивая елочка и огромная, в полпотолка тень от золотой вертушки ни за что не прекратит своего меланхоличного вращения.

А за окном - уже ночь. Где-то вдалеке гулко лает бездомный пес. Одинокие грустные фонари выхватывают у окружающего мрака редкие круги усталого света, в них поблескивает нарядный и холодный снег, и безнадежным недоумением - куда? зачем? - застряли узкие, плохо утоптанные, неровные обрывки тропинок. Прохожих почти нет. Лишь изредка мелькнет кто-нибудь спешащий, покупками помахивающий, и ясно, что он всем существом уже дома, среди уютного тепла и праздничного света, а его неуклюжая бренная оболочка позорно отстала и теперь в этом бесприютном освещении неловко догоняет его.

К родным и близким. Поближе, поближе. Все по своим комнатам, квартирам, домам. Почти в каждом окне пляшут цветные огоньки гирлянд, и голубовато отсвечивает работающий телевизор. И это - словно маяк, посылающий сигнал о том, что семья - в сборе. Сегодня, как никогда, душа жмется к своим - чтобы поласкаться и отогреться. Свои - самое надежное на свете: от опасности защитят, от беды укроют, в усилии помогут, в унынии ободрят, в слабости укрепят. Главное - чтобы они были. Окружить себя ими, словно теплый мягкий шарф, намотать их благость на себя. И – «Слава Богу! Все вместе. Живы и здоровы. Благополучны. Дай бог, чтобы и в следующем году так было!»

- Как хорошо, когда есть настоящий дом, - думает Оля, прислушиваясь к тому, что делается за дверью ее комнаты. Весело стучат на кухне кастрюли и сковородки, с радостным оживлением собирается в зале праздничный стол, а в ванной умиротворенно плещется и при этом напевает что-то похожее на «Пусть всегда будет солнце» брат Сашка.

Прелесть этих домашних звуков смешивается с жаром, поднимающимся от мощных прочных батарей. Надежность физического мира и красота духовного, переплетаясь, свиваясь в одно, рождают то, без чего нет настоящего дома, то, что за неимением лучшего слова, часто называют просто теплом. Сгусток его, скопившийся в доме, разнеживает, срывает повседневную собранность и настороженность, раскрепощает. Словно палкой муравейник, он глубоко ворошит душу и на свет Божий извлекаются таившиеся в черных безднах блестки истины. Сегодняшние ее мысли и чувства -прозрачные, отстраненные от ежедневной суетности, купаю¬щиеся в вечности - оттуда.

Но только тепла мало. Никогда не состояться дому, если в него пролезло, проползло, проскользнуло хотя бы слабое подобие страха. Даже не того, что парализует и оглупляет, не того, что мертвит страдающее сердце и помещает в нем суровые приказы, строгие инструкции и неоспоримые постулаты, не того, что вспыхивает от внезапного - ночью - звонка в дверь, от силы огромной, мрачной, чуждой, необоримой - подминающей под себя, населяю¬щей твою жизнь тенями и призраками, спокойно уничтожающей любое сопротивление.

Чтобы превратить дом в жилплощадь, вполне хватит легкого опасения: - «как бы не»: не сказать глупость, не стать жертвой, не лишиться понимания, не поступить не так, не перейти грань, не навлечь гнев, не помешать, не опоздать, не переусердствовать - много-много всяких «не» - подчас, может быть, и полезных, но чем их больше, тем дальше от того места, куда так тянет в новогоднюю ночь.

Какое счастье, что их семья свободна от этих подлых, трудно изводимых злодеев, и ржавые их кандалы навсегда выброшены за ненадобностью - все запреты теперь похожи на мягкое сопротивление воды, когда идешь, погрузившись в нее по грудь. Они не бьют по рукам, а спокойно увещевают: «Туда лучше не ходить, подожди, не торопись, подумай, сам вскоре поймешь, что не прав». И трудно бывает не поддаться такому вкрадчивому, «обволакивающему» обхождению.

- Мд-а-у, - вслух соглашается с ней только что проснувшаяся кошечка. Вытянув передние лапки, она сидит в мягком кресле и медленно приходит в себя. В глазах ее еще плавает туман и слабость. Она широко зевает, доверчиво обнажая ребристое розовое нёбо и маленькие, словно игрушечные, клычки. Подними ее сейчас, она повиснет на руке, точно тяжелая материя: вяло и покорно.

Без усилия достигшая. Без мучений обретшая. Без терза¬ний освоившая. Свое местечко, свой райский уголочек. Смутность желаний незаметно сменилась четкостью заветной действительности. Немота от неспособности и ограниченности вдруг стала немотой от блаженства и, следовательно, ненужности слов. Слова, вообще, слишком сложны, чтобы объяснять те простые вещи, из которых состоит весь мир. Но это - для кошечки и подобных ей, для нищих духом.

А мудрствующим, прежде чем обрести свой рай, прежде чем отправиться на поиск его, предстоит потерять другой, то ли на самом деле изначально данный, то ли всего лишь придуманный. И вот сейчас - на границе, отмеченной снегопадом и бесповоротно наступающим новым годам - человек прощается с прежним - еще не простился, уходит к будущему - еще не ушел.

Завтра - темно и непонятно. Боль перетерпеть? Разо¬чарование пережить? Упасть или взлететь? Смириться или восстать против? Кто знает, кто знает.

А вид зевающей кошечки говорит о том, что дом - это там, где можно быть томным и беззащитным - и спать вволю, пока не надоест, и посади ее сейчас  куда угодно, хоть за уличную дверь, она все равно останется такой же сонной и разнеженной, потому что раз обретенный рай - всегда с тобой, и пока он есть, весь мир - твой дом. Впрочем, так же как и единожды спустившись в ад, уже не выбраться из него окончательно, и тогда мир - твоя тюрьма.

- Мда-а-у, - подтверждает кошечка и, деликатно пере¬ставляя лапки, забирается на колени, потом, словно смущенная своим вторжением, осторожно поворачивается и нерешительно ложится, крошечный свой подбородочек льстиво кладет на запястье. Давая почувствовать хрупкие хрящики своего горлышка, она как бы показывает, что полностью доверяет любимой хозяйке, что - беззащитна и готова подвергнуться любым ласкам, даже самым бестолковым и раздражающим.

«Ах ты, подлиза! Без тебя этот фрагмент вечности был бы не полон. Словно фотография, у которой оторвали уголок, где явно кто-то изображен».

Прижав кошечку к себе, Оля поднимается и вдруг накры¬тая новым нахлынувшим прозрением задумчиво осматривает свою комнату.

Старые добрые вещи, спасибо вам.

Милый раскладной диванчик с желто-черной обивкой, спасибо тебе за то, что щедро и безвозмездно дарил отдых: затуманилась голова, охватила слабость, защипали глаза, подскочила температура и ты, мягкий, упругий, - уже наготове: подхватываешь и оберегаешь. И за сны - спасибо. За нежные, сердце бархаткой поглаживающие, как тот, во время которого она поняла, что влюблена. Ей виделось тогда, что знакомый мальчик глядит на нее странно волнующими, блестящими глазами, говорит что-то проникновенное, ласковое, головокружительное и, береж¬но взяв ее за руку, ведет гулять на незнакомую малолюдную улицу. И за другие - тоже: веселые, полные абсурдных забавных проделок, грустные, с вдруг увядшими по всей земле цветами и несбывшимися надеждами, и даже за напря¬женные, жутковатые - все равно спасибо, они будоражили, оживляли.

А за праздничные пробуждения - особая благодарность. Какая радость, открыв глаза, обнаружить под подушкой прекрасную, пахнущую новизной игрушку, от которой радость так и распирает, и, забыв обо всем на свете, потеряться в воображаемом мире, одевая почти настоящего ребенка, накрывая почти настоящий обед, беседуя с почти настоящими больными.

И тебе, кресло, - спасибо. За те блаженные часы, когда, откинувшись, сползя немного вниз, с книгой в руках пускаешься в авантюры, соблазняешь и соблазняешься, сострадаешь и печалишься, утешаешь и вдохновляешься.

А как же не поблагодарить платяной шкаф? В детстве она тайком от родителей забиралась в него и, устроившись на тюках со старым тряпьем, окунувшись в запах нафталина, под папиными костюмами и мамиными платьями, представляла себя в далеком замке, самой обольстительной и коварной принцессой.

А письменный стол? С каким старанием и отчаянием от собственной неумелости она, сидя за ним, выводила первые замысловатые крючки, а потом, повзрослев, решала сложные задачки и - восторг, упоительное счастье! - когда все получалось: ответы сходились и формулы приходили на ум. И - волнение на грани истерики в полубессонные ночи перед выпускными и вступительными экзаменами: она пыталась тогда одновременно читать все учебники и конспекты, но от страха пред стремительно истекающим временем не способна была одолеть за раз более полстраницы, но, видя солидность и невозмутимость своего стола-приятеля, она постепенно успокаивалась и такой - уверенной в себе, решительной - представала перед строгими экзаменаторами, непременно поддающимся этому элегантному блефу.

И тебе спасибо - первый ее магнитофон, чья отечественная неприглядность так очевидна на фоне сегодняшних "Сони" и "Панасоников". Это из твоего динамика в ее кровь часто переливалась томность и нега, озорная агрессия и дикая свобода.

Спасибо всем, всем, всем. За то, что берегли и защищали, развлекали и утешали. Вы - крепость ее детства и так же принадлежите вечности, как и весь сегодняшний день. Дорогие, любимые, родные, она выросла и ей пора идти. Она не прощается с вами, не раз она еще вернется к вам, не раз вы еще поддержите ее. Но уже никогда вы не будете для нее тем, чем были в детстве, уже никогда не сможете сделать для нее то, что могли когда-то. Вчерашнюю радость не повторить, не испытать заново. Можно лишь вспомнить ее, убедиться, что в жизни есть место и для этого, и поблаго¬дарить.

- Спасибо, спасибо, спасибо, - ласково прикасается Оля к вещам, таким живым и понимающим.

Но будущее требует - с ним не поспоришь - требует идти дальше.

Как хорошо, если жаль минувшее. Как хорошо, если не нужно опекать его, если оно способно постоять за себя, да и за тебя тоже. Как грустно, если надо менять его на что-то новое. За право иметь завтрашний день, за искушающее, неизведанное и неиспытанное приходится отдавать любимое прошлое. Так уж устроено. А чем больше ждешь от будущего, тем дороже следует платить, тем ценнее и роднее будет то, с чем расстанешься. И ничего тут не поделать. Таков закон.

С подлизой на руках Оля выходит из своей комнаты и, задумчиво, грустно улыбаясь, идет в зал; не включая свет, забирается вместе с ногами на диван и замирает.

Миг упоительного покоя. Когда приятно просто от того, как сидишь. Когда отпала нужда даже в малейшем усилии. Когда ощущения отодвигают беспокойные мысли и, необыкновенно усилившись, жадно поглощают окружающее. Когда беспечность становится такой естественной, что не вызывает ни повседневного осуждения, ни библейского восхваления. Когда из памяти пропадает все гнетущее и тревожащее. Когда бесполезное вдруг делается незаменимым. Когда страс¬ти и устремления кажутся невыносимой обузой. Когда любая боль не ранит, как не радует даже самая великая победа. Когда - блаженное, мудрое «все равно».

По комнате лениво проплывает вечно свежий, неизменно будоражащий запах хвои. Он окутывает ее, пропитывает внегородской бодростью, необычной жизненностью и затаенной радостью - напоминает о том, как когда-то она самозабвенно искала подарки Деда Мороза среди колючих елочных ветвей, а папа с мамой заговорщически улыбались и подбадривали ее:

- Ищи лучше, смотри не прогляди!

Да, вчерашнюю радость не пережить заново, но ее легко можно передать по наследству. И сегодня уже Сашка будет с замиранием сердца нащупывать спрятанный под елкой конструктор, а она наслаждаться его нетерпением и восторгом.

Словно соревнуясь в яркости, вспыхивают в полумраке лампочки гирлянд. Изначальное единство света и торжества. И вся эта лубочная разноцветность – синее –зеленое – красное – желтое - собравшись вместе, то зажигаясь, то потухая - вкрадчиво завораживает, тихо заполняет разлитой в воздухе необычностью и вызывает предчувствие близкого чуда: вот-вот появится кто-то внимательный, понимающий, почти сказочный, поведет ее куда-то и горизонты раздвинутся, и жизнь преобразится, станет в высшем смысле правильной и такой изысканной, утонченной, возвышенной, что ни в одном романе еще не описана, или вдруг что-то неожиданно и счастливо изменится: позвонят, принесут телеграмму, подсунут под дверь записку, и от восторга перед засверкавшим, невероятно соблазнительным будущим бешено застучит сердце и мучительно сладко заноет под ложечкой.

Это предчувствие чуда и есть счастье, самое настоящее: непритворное и ненадуманное. На волне его смотрит она, как призрачно белеет нарядная скатерть, украсившая выдвинутый на середину зала стол и тот – предвкушающий, надеющийся, мечтающий, такой, словно проникся ее настроением и чрезвычайно этим гордится.
                                                      
Но наступает минута, когда ничего не происходит. Смирен¬но и тускло отсвечивает в серванте хрусталь. Громко и равнодушно тикает на полке будильник. Задумчиво и размеренно покачивается на елке оранжевый стеклянный шар. И - печаль, это безмолвное признание в любви ко всему живому на границе между вечностью и мигом. Она приходит от умиротворяющего затишья, от избытка доброго и мудрого, от пронзи¬тельного ощущения всеобщей непрочности и уязвимости. Словно вековые, таинственные весы вдруг пришли в равновесие: железные ладьи зависли точно друг напротив друга, но еще секунда, и одна из них рванется вверх, другая вниз и что-то обязательно распадется, разрушится, погибнет, еще секун¬да и... Ты напряженно всматриваешься и вроде бы уже видишь, как одна ладья резко вздрагивает - сердце отчаянно сжи¬мается... Но нет - показалось. Пока есть еще время. Пока есть еще покой и гармония.

- Оля, ты здесь? - просовывается в дверь мама. - Я думала уж, что ты потихоньку куда-нибудь ушла. Если ты не очень занята, помоги, пожалуйста, на стол накрыть. Хорошо?

Печаль легко и безболезненно смыта кипящей в жилах молодой, здоровой, деятельной кровью, быстро и решительно растворена проснувшейся вдруг дикой жаждой полноты жизни, предчувствием радости от встреч с новым, каким-то поистине животным удовольствием оттого, что существуешь и делаешь. И даже остатки красивой былой меланхолии не уцелели под этим страстным натиском. Желание творить: ставить честолюбивые и благородные цели, энергично и твердо их добиваться, изобретательно разделываться с преградами, исправлять мир и под его добрым, но непреклонным напором самому становиться иным и в этой взаимной изменчивости вдруг ощутить свою причастность к мощное нескончаемому потоку бытия, и под сенью непоколебимой веры в успех испытать еще одну ипостась счастья: блаженство решительного порыва - эта птица встрепенулась в ней, распустила свои вызывающие, задорные перья и громким пронзительным голо¬сом потребовала вкуснейших, аппетитнейших яств.

Зажжены все люстры и светильники; в хлынувшем сиянии и блеске, в призрачных отражениях зеркал величественно выстраиваются расписные салатницы, селедочницы, блюда, а между ними, словно одноногие часовые, бдительно охраняющие празднество, появляются тонкобокие бокалы и фужеры; скромно, но, не теряя достоинство, - все-таки в них наливают напитки посолиднее - держатся рядом рюмки; высокомерными королевами, явившими милость и снизошедшими до ря¬дового бала, застывают у краев стола вазы с впечатанным в них матовым узором из фруктов и ягод.

И - наконец-то! - сопровождающие семейный фарфор долгожданные почтенные гости:
- купающиеся в густом майонезе бело-розовые кусочки крабовых палочек и нырнувшие к ним ярко-желтые сладковатые зер¬нышки кукурузы - как на рекламной картинке - круглые, ровные, гладкие;
- Просим, просим!
- бурая увесистая селедка под шубой - на языке пресность вареной свеклы
всегда с такой восхитительной неожиданностью пронзается острым, солоноватым вкусом самой демократичной рыбы;
-  Проходите, проходите, мы уже заждались.
- куриные окорочка со светло-коричневой поджаристо - хрустящей кожицей, подцепишь ее вилочкой, в рот отправишь, посмакуешь, а потом рукой за хрящик и вопьешься зубами в упоительно-сочное, в меру жесткое мяса;
- И для вас, конечно, местечко найдется.
- тонко нарезанные кусочки ветчины - нежнейшие, кокетливо дразнящие своей изысканностью, они не столько утоляют голод, сколько возбуждают желание попробовать чего-нибудь еще;
-  Добро пожаловать! Думаем, что вам у нас понравиться.
- копченная грудинка, легким оттенком вечернего костёрного дымка приводящая на ум воспоминания о веселых походах и беспечных детских играх;
- Рады! Рады!
- и дымящаяся мятая картошка, в которую положили столько сливочного масла, что она приняла его цвет - такая обжигающе вкусная, такая домашняя;
- Без церемоний, пожалуйста. Чувствуйте себя как дома.
- и солянка, и сыры, и маринованные огурцы с помидорами, и рыба, и многое-многое другое.

А в центре стола, словно командующие этим пиршеством, возвышаются только что вынутые из холодильника бутылки. Пузатится и самодовольно поблескивает серебряной фольгой шампанское, сдержанно и холодно несет свое обжигающее содержимое запотевшее стекло «Русской», хитро затаились, словно готовятся созорничать пол-литровые карапузы с га¬зировкой.

Достаток - еще один признак настоящего, уютного, на¬дежного дома. Он дает спокойствие и душевную мощь, те всегда чувствуются и, невольно вызывая уважение, вынуждают считаться с особым мнением обеспеченности. Счастлив тот, кто рос, не зная лишений и потрясений! На всю жизнь сохранится в нем прочный стержень, закалённый не бедствующим детством, и чтобы ни случилось потом с миром, какие бы вулканы не извергались, какие бы наводнения не затоп¬ляли землю, такой человек устоит и от множества напастей себя убережет. Защищенные достатком от бесчисленных зябких ветров сидят четверо за праздничным новогодним столом.

Вертится на стуле неугомонный Сашка, восторг удачного эксперимента распирает его: полдня провозился он с бесчувственной мухой, выуженной среди стекол оконной рамы, и добился-таки своего: вернул к жизни. Очумело смотрит она из приоткрытого спичечного коробка на некстати,  по ее мнению, веселящихся людей, вяло пошевеливает крылышками, спотыкаясь и замирая, перебирает лапками. Чтобы взбодрить ее, Сашка резко встряхивает коробком. Словно засохшая горошина, ударяется она о плотные стенки своей темницы.

- Смотрите, смотрите, - проверив самочувствие подопыт¬ной, мальчик нетерпеливо подносит ее поближе к сестре и родителям. - Не спит ведь. На улице - зима, холод, а она не спит. Значит, можно, чтобы живое существо нарушило законы природы. Конечно, не без вмешательства со стороны, но можно.

Брат Сашка - скуластый, как татарчонок, с высоким бледным лбом, вертлявый и непоседливый, он - это нацеленное в будущее беспокойное познание, это - опасная, но притягательная свобода, новые головокружительные возможности, это - мысль пытливая, раздвигающая стены и границы, осваивающая и приручающая - причастность к ней - через родство и повседневное соприкосновение - доставляет Оле сытное, с брюшком, удовольствие.

Папа в сером, элегантно сидящем на нем костюме, посверкивая белоснежными манжетами, раскручивает проволочку шампанского.
Какой же он молодец! Двадцать лет сохранять семью и не терять себя, идти по узкой грани уважения к себе и любви к близким, жертвовать чем-то и не лишаться достоинства, делать дом «полной чашей» и не опускаться - виртуозная работа, папа.

Своими, уже недетскими гладами она не раз видела, как уходишь ты от вязких, бессмысленных ссор с мамой, как умно и упорно защищаешь перед ней то, что считаешь важ¬ным, как великодушно и красиво уступаешь, как тонко и про¬думанно отстаиваешь тебе дорогое. Это - ведь талант, данный лишь немногим, талант семьянина.

А разве можно забыть то, что сделал ты для нее и брата. В меру податливый, в меру непреклонный, ты воспитывал их, не заглядывая в новомодные пособия, полагаясь на свой здравый смысл и опыт. Ты щедро дарил и скупо наказывал. А скольким вещам научил ты их с Сашкой!

Скользить на лыжах, парить на коньках, расслаблено раскачиваться на растревоженной волне, а потом, мощно гребя, мчаться по ее лоснящемуся хребту, терпеливо высматривать прячущиеся под опавшей хвоей грибы и равнодушно проходить мимо жалких поганок, побеждать в шашки, отчаянно сопротивляться в шахматы, складывать верткие самолетики, запускать капризных змеев, решать запутанные головоломки - это все - ты, ты!

А как по-мальчишески увлеченно рассказывал ты об изощренной и замысловатой конструкции тех событийных завитков, в естественной простоте и очевидности которых им даже в голову не приходило сомневаться, как, заражая своим неутомимым любопытством, раскрывал перед ними бесконечность того, что еще предстоит узнать, понять, объяснить. После чего оставалось только пораженно хлопать глазами и бормотать, едва сдерживая восхищение:

- Вот оно как на самом-то деле!

Папа, ты создал этот дом, его стены и потолки - не эти, бетонные, а другие, невидимые, те, которые покровительствуют и оберегают, дают уютную неподвижность и раскрепощающее постоянство - они были замешаны на твоем теле и душе, каждая твоя мысль, каждое твое слово, каж¬дый твой поступок строили и укрепляли их.

Ты действительно заслужил отдых и покой. Так расстегни пиджак, ослабь галстук, откинься на спинку удоб¬ного стула и выпей рюмку водки. И пусть на лице у тебя расцветет мягкая улыбка, а в глазах поселится беззаботный свет. Да пропадут все твои печали и тревоги! Да сгинут недуги и сомненья! Наслаждайся непринужденностью застолья и тишиной души. Твои жена и дети - с тобой, они ценят и любят тебя. Посмотри и ты увидишь это в их взглядах. Тебе удалось все, что ты когда-то хотел. Ты построил дом и вырастил сына. Ты преодолел и добился. И сегодняшняя ночь - это твой праздничный парад победы. Отдыхай, отды¬хай, папа.

Беспорядочно и прихотливо срываются жизнелюбивые пузырьки шаманского; подрагивая и покачиваясь, они взмы¬вают вдоль узорчатых стенок фужера и - раз! резко! -вспрыгивают на поверхность; похожие на мальчишек, которые впервые вкусили запретный напиток и, ошеломленные им, охотно покорились вдруг проснувшейся жажде чудить, совершать бессмысленное и веселое, такие подвыпившие, беспечные, добродушные пузырьки, они колышется незримыми течениями и постепенно подгоняются друг к другу ближе, ближе... Наконец, слепившись в одну неровную дугу, успокаиваются, но ненадолго, переполняющая мощь рвется на простор, не удержать, не подавить, и пузырьки, стреляя в нос пенными брызгами, восторженно лопаются. Уцелевшие же - а их все меньше и меньше - словно впитывают в себя жизненные силы ушедших: растут и крепнут, и после череды этих веселых смертей и щедрых наследований остается один - самый боль¬шой и самый неуязвимый. Странное чувство распространяется от него и охватывает, всех, собравшихся за столом: им кажется, что ничего неисправимо плохого с ними уже никогда не случится, словно они неожиданно перенеслись туда, где дурное - лишь вымысел, страшная сказка, которую можно по своей воле прервать в любой момент, и черта, отрезавшая их от разных грозных обстоятельств, проведена по вечности и не стираема ничем. Подхваченные теплом, силой и надежностью своего дома, подталкиваемые магией пузырьков шампанского они очутились в центре волшебного круга - за ним бушует и злится нечисть, подлость наслаивается на подлость, бред принимается за откровение, а пошлость за оригинальность, безумцев выдают за пророков, а гениев за идиотов, торговля всем - от семечек до совести - считается наиважнейшим делом, удачливых торговцев превозносят как героев, ограниченность маскируется под убежденность, а расчетливость под веру, а внутри, за белой линией, - тишина, мир, довольство; все ценности - на своих местах и никто по ошибке не спутает право и лево...

И вроде бы слышится тихий звон колокольчиков - то ли от игрушечной елочки, то ли с далекой пагоды...

Мама стряхивает с себя оцепенение блаженства и дело¬вито, по-хозяйски осматривает стол: разрушенные холмики салатов, прилипшие к тарелкам комки остывшей картошки, голые ободранные кости с крупными белыми хрящами-головка¬ми, яркие, словно испускающие праздничный свет, горки апельсиновой кожуры.

Быстро и ловко она собирает остатки пиршества и как-то удивительно незаметно относит на кухню. Словно по взмаху волшебной палочки, перед каждым появляется чистая чашка с крепким, терпким чаем и блюдце с куском пышного вкусного торта.

Милая, милая хозяюшка, дом не мыслим без нее. Своей жизнью она вскормила его, убеждениями крестила, честностью воспитала, любовью укрепила. Уютом и убранством своим обязан он ей. Чистотой и красотой кланяется. Там, где папа возводил и строил, она прибиралась: выкидывала неизбежный мусор просчетов, изысканно украшала вдруг обретаемое пространство, раскладывала по удобным полочкам семейное достояние, тщательно прилаживала одну находку к другой.

Теперь ей легче: достаточно поддерживать достигнутое когда-то равновесие. Здоровое сердце бьется само. Отделанный дом сам заботится о себе. Просто быть наготове. И если - сбой, провал или - не дай Бог! - беда, сразу, секунды не теряя, - спасать, лечить, возрождать. Но пока этого не требуется, отдохни, мама, отдохни...

Что-то яркое мелькает на экране телевизора. Легкие мелодии набросили на слух расшитое серебром и лазурью покрывало звуков, и по ушным каналам шатаются ненавязчи¬вые компании приятных, симпатичных нот. Упирается в небо нетяжелая, полая сладость съеденного торта.

Обессиливающая наполненность, утихомиривающая сытость тела и души, убаюкивающая согретость овладевают каждым. Не к чему стремиться. Нечего хотеть. Старые желания либо исполнились, либо забылись, новые же еще не окрепли и не подступили вплотную. Освобожденные от их безудержных и утомительных приставаний люди, как поплавки, качаются на волне сиюминутного и преходящего. Словно кто-то боль¬шой и мудрый заботливо склонился над ними: поддержал, ободрил, развлек - даже понянчил. Ибо слишком тяжел их груз повседневных трудов и горьких печалей - и требуется - ох как требуется! - дух перевести, сил поднакопить. Дети пограничной полосы, живущие между надеждой и отчая¬нием, войной и миром, добром и злом, чувством и словом, мыслью и делом, секундой и вечностью, между «еще рано» и «уже поздно», между смелостью и трусостью, любовью и безразличием, дети, постоянно ждущие, что на вас кто-нибудь нападет и оттого - напряженные, издерганные, нервные -как же не помогать вам, как же не поддерживать?...

Ходят, зевая, самые близкие люди. Они устали. Чувствуется, как стремительно разрастается в их мозгу доброкачественная опухоль сна. Полупарализованные ею они то и дело смахивают что-нибудь на пол и путаются в ножках стола.

Глядя в их припухшие, слипающиеся глаза, понимаешь, что от времени их жизни отрезан еще один день - их убавили, укоротили; ведь объем человека измеряется не только силой и мастерством его рук, не только остротой мысли, не только решительностью поступков, но и годами жизни, и чем больше их за плечами, тем незначительнее становится человек: стремительно растет число предметов, до которых ему не дотянуться, тонкостей, которых не рассмотреть, мест, где не суждено побывать, ладей, с которыми не встре¬титься.

И взмывает из встревоженной души призыв отчаянно страстный:

- Живите! Живите, родные мои! Живите, как можно дольше! Пусть сон изгонит мутную усталость и развеет застарелые тревоги. Пусть отдых залечит раны и вдохнет новые силы. Вы проснетесь снова молодыми, здоровыми, крепкими. Вы сметете казавшиеся непреодолимыми преграды и лихо промчитесь над ограничительными шлагбаумами и ничуть не состарившимися, бодрыми, веселыми шагнете в вечность и там, не растворившись в ее чистоте и прохладе, не потерявшись среди бесчисленных возможностей и ошеломляющего разнообразия, подарите свою энергию и тепло.

Затянула экран выключенного телевизора выдержанная, строгая серость и по ней неунывающими скоморохами пляшут-скачут отражения развязных гирляндных огоньков. А за окном – пышно расцветает бутон пущенной кем-то ракеты. Ее мягкий розовый свет ровно вливается в комнату и осторожно дотрагивается до игривых отблесков, превращая их в легкие мазки художника, рисующего тропический закат. В сплетении разноцветных лучей бесшумно колышется время, и тихо кружится на одном месте пространство.

Жить в стороне от себя самого - в отсветах и рикошетах, быть сильным их силой и слабым их слабостью, ме¬няться под действием собственного отражения - не избе¬жать, не избежать, не избежать. И оттого тускнеет крас¬ная ракета и холодеют краски гирлянды. Не избежать, не избежать, не избежать...

Словно оскалившийся шквал разбил окна - так резко вдруг подуло холодной неопределенностью грядущего. В миг рухнули все опоры и размякла-закачалась тверди. И плотины, когда-то укротившие дикие воды, разбившие их на упорядоченные, ухоженные квадратики запруд, мгновенно рассы¬пались в прах; неистовые потоки вырвались на свободу и закрутили-завертели пущенный полудетской рукой бумажный кораблик: несется он, несется, разлинованным носом своим врезается в скользкий зыбкий оползень, подмокшими, отяже¬левшими бортами сшибается с камнями и корягами, но не цепляется, не останавливается, - слишком застоялись ручьи, слишком стосковались по простору и безбрежью, слишком озверели от долгого бездействия - несется, несется...

А так хочется, чтобы появился тот, кто способен - нет, не обездвижить - а успокоить эти воды - он присмотрел бы за корабликом, под его добрым и мудрым взглядом он, не задерживаемый и лишь изредка подталкиваемый, превра¬тился бы в мощный океанский лайнер. Ах, как нужен Оле кто-нибудь, понявший бы ее и не осудивший, кто-нибудь, добравшийся бы до самых отдаленных и затерянных уголков души и прогнавший бы скопившийся таv мрак, кто-нибудь, чей ненавязчивой заботой проросли бы посеянные некогда семена добра и любви, кто-нибудь, чье легкое дыхание   поддерживало бы непрерывное круговращение светлого и невесомого счастья.

Рядом кто-то невидимый произносит знакомые слова:

- Встану же я, пойду по городу, по улицам и площа¬дям, и буду искать того, кого любит душа моя...

За дверью - бодрящий, уплотняющий, довершающий тебя холод. Он будит утробное тепло и дарит ликующую силу: из разрозненных желаний, спутанных ощущений и разбросанных мыслей он лепит один подвижный жизнерадостный комок. Хочется идти, идти бесконечно долго.

Сегодня все живые сердца нанизаны на золотую нить надежды. Осторожно, боясь ненароком повредить или потре¬вожить, прикасается Оля к этим чудесным бусинам. Их очер¬тания восхищают, их сияние завораживает. Лучики света, отраженные ими, спокойно пронзают ее, и в сверкании их вдруг появляется вечно цветущая лесная поляна: на ней никогда не прекращают тяжело качаться и лениво благоухать травы, и не устает самозабвенно жужжать-стрекотать шустрая мелочь, и не смолкает пылкая птичья разноголосица.

Блаженство летнего дня побуждает еще раз дотронуться до этих волшебных бусин, погладить их нежные грани, провести по скрытым впадинам, ощутить трепет жизни, проникнуться божественной разумностью - хочется перебирать их словно четки, одну за другой, не упуская ни один изгиб, ни один излом.

ПЕРВАЯ

Два лохматых бездомных пса, выгибая шею и громко фыркая, восторженно трутся своими крепкими лбами о чистый, только что выпавший снег. На мгновение останавливаются, выпрямляются, смотрят друг на друга невероятно счастли¬во, видят, как радостно и задорно блестят глаза приятеля, преисполняются еще большим восторгом и снова чешутся о сугроб.

- Жизнь - прекрасна, - говорят их простодушные серд¬ца. Счастье - купаться в снеге. Счастье - бегать. Счастье - лаять. Счастье - кусаться. Счастье - грызть душистую кость с ошметками мяса. Счастье - приятелю хорошо. Счастье - гладят по голове. Счастье - чувствовать в себе силу. Счастье - дышать. Счастье - быть. Счастье, что впереди дни, наполненные этим.

ВТОРАЯ

Маленькая, лет трех девочка, встав на цыпочки, цепко ухватившись маленькими пухленькими ручками за раму, тянется к распахнутой форточке. Папа бережно придерживает стоящую на подоконнике дочурку, а та восхищенно и громко - ни мало не смущаясь своей картавости - выкрикивает недавно освоенные слова:

- Уля-я-я!!! Нёвый го-о-оть!!!

И веет от нее неиссякаемой радостью бесчисленных приятных сюрпризов. Каждый шаг сталкивает ее с чем-то привлекательным, ярким, незабываемым; каждый поворот открывает новый дивный вид; необозримое количество вещей наперебой спешит доставить ей удовольствие, а любой сдвиг часовой стрелки непременно преподносит ей новую вечность, которая уверяет в своем почтении. А чьи-то бдительные руки всегда готовы уберечь от ударов и падений, приласкать и утешить.

ТРЕТЬЯ

Навстречу идут две девочки лет одиннадцати-двенадцати. Они настолько поглощены беседой, что ничего вокруг не замечают. В их глазах, уставившихся в землю, плавают лишь кусочки только что сказанного.
- К моей сестре вчера приходил друг, - говорит одна из них так, словно выдает страшную тайну.
Вторая какое-то время молча обдумывает этот факт, потом деловито осведомляется:
- А сколько ей лет?
- Пятнадцать.
- Ну, в пятнадцать уже пора иметь друга, - со знанием дела уверяет вторая.
- Он к ней каждую неделю ходит, - воодушевлено говорит первая, чувствуя, что одобрение сестриных дел - это в какой-то степени похвала ей.
- В пятнадцать - пора, - строго, тоном судьи, зачитывающего приговор, говорит первая и потом доверительно продолжает:
- А то у меня - соседка. Ей уже девятнадцать лет, а она все еще не замужем.
- В девятнадцать - не замужем?! - искренне ужасается первая.
- Представь себе, - скорбно замечает вторая.

Они удаляются и то, о чем они говорят дальше, становится не слышным. Но даже скрывшись из глаз, они продолжают заражать своим страстным ожиданием не очень им еще понятных радостей и печалей, восторгов и страданий. Богатейшая палитра человеческих чувств - пока еще не близко, но им так хочется до нее дотянуться: перепробовать все краски, примерить все эмоции, поэкспериментиро¬вать с оттенками, частое, искреннее предвкушение, против которого - не устоять.

ЧЕТВЕРТАЯ

Две женщины лет тридцати пяти сидят на лавочке перед домом. Они немало выпили. Их вышедшие из повиновения языки размазывают по гортани гласные и плющат на нижних зубах согласные. Но это - не важно. Отчаянно продираясь сквозь звуковые препоны, не замечая своих и чужих огрехов, они прекрасно понимают друг друга.

- Ну, я ему и говорю: «Если хочешь - уходи, я тебя не держу; если она нравится тебе больше - иди к ней, ради Бога, иди. А нет - так оставайся, я тебя не гоню», - с искренней горечью рассказывает одна.
- Это ты правильно. Так и надо, - пылко одобряет вторая и чувствуется, что и ей когда-то пришлось пережить нечто подобное и страдания подруги для нее - такие же реальные и мучительные, как и былые собственные.
- «Решай», - говорю ему – «Ты свободен. Хочешь - уходи. Переживу, не пропаду. Хочешь – оставайся», - продолжает первая без злобы и уныния.
- Ты - молодец, - поддерживает вторая, отпуская в этот миг подруге все грехи, забывая про все ее ошибки и глупости.                                              
- Он и ушел, - подводит итог первая так, что становится понятно: непутевый мужик ею уже прощен и помилован.
Вторая же с пренебрежительным великодушием машет ру¬кой:
- Бог с ним. Ты себе еще лучше найдешь. Смотри, какая ты баба видная.

Неугасимое желание жить: пробовать, ошибаться, страдать, и во многом разочаровавшись, многое упустив, не озлобиться, не запереться ото всех в душном мирке мрачных чувств, не утратить способности прощать и любить, но - возродиться и снова пробовать, ошибаться, страдать; непоколебимая готовность все вытерпеть и сохранить в себе человека - вот что излучает в вечность эта пьяная пара.

И еще раз - вначале:

ПЕРВАЯ, ВТОРАЯ, ТРЕТЬЯ …  
О, это великое непротивление жизни, когда каждый встроен в ее организм и подхвачен ее током, и ей, такой самолюбивой и своевольной, ничего не остается, как оберегать и поддерживать, ибо все встреченные - ее плоть, ее нерв, ее суть, а вредить себе, - отнюдь не в правилах этой строптивицы.

ЧЕТВЕРТАЯ, ПЯТАЯ, ШЕСТАЯ…

Ждущие глазницы темных окон. Все, что угодно, может появиться из них. Сейчас там что-то шевелится, ворочается, рождается, но вдруг застывает и начинает медленно распадаться: оплывают заострившиеся было черты, размягчается определившийся было скелет, увядают проступившие было цвета - пересохли живительные потоки, льющиеся из множества сердец и почти законченное творение становится бесформенной массой.

И вот уже другие ручьи заструились по ней и она, вздрогнув, опять меняется: колышется, волнуется - что-то совсем иное лепится из нее: проступают новые, но будто бы уже виденные контуры, вырастают неповторимые, но будто бы уже знакомые сочленения. И, чтобы невзначай не возникло из этого беспокойного вещества нечто страшное и грозное, каждое питающее его сердце тонко и точно настраивается на добро и застенчиво просит не забывать о свете, глядя в темные окна.

ПЕРВАЯ, ВТОРАЯ, ТРЕТЬЯ …  

Перебираются четки. Замыкается кольцо надежды и вих¬рем кружится вокруг Оли. Даже блуждая, она теперь не пропадет, даже потеряв все, не разорится. Поляна будет цвести всегда - чтобы ни случилось...

Тихо бредет Оля по занесенным улицам. Все так же печально светят фонари. Все так же холодно искрит снег. Все так же торжественно и плавно опускаются белые хлопья. Все так же манерно тают они на ресницах: прозрачнейшая тончайшая пленка сцепляет трепетные волоски, один из них нечаянно вздрагивает и крохотная капелька, оставляя за собой приятно холодящий след, стремительно скатывается в уголок глаза, на пугливое зернышко цвета моллюска.

Среди глубокой, запредельной тишины, окутавшей все тоннами пушистой ваты, звонко-звонко смеется, восторженно подпрыгивает и тянется навстречу прекрасным снежинкам маленькая девочка из царства У, а в двух шагах от нее неунывающий Франциск Ассизский увлеченно рассказывает стайке нахохлившихся воробьев о том, что такое любовь...

- Девушка, Вы меня помните? - раздается голос, начи¬ненный цветами и шоколадом. Оля оборачивается и, конечно же, узнает Его.

В животе вдруг появляется огромный теплый шар, он мягко давит на бока и нежно сжимает легкие. Обыкновенное, привычное до неприметности дыхание становится чувственно приятным: когда-то безразличный воздух проникает теперь ласково, словно поглаживая, словно целуя своей прохладной свежестью, от этого в сердце расстилается сверкающий чистым золотом покров, и скачут во все стороны невидимые, сладко впивающиеся в плоть зверьки.

Теплый шар плавно перекатывается в стиснутую ребрами грудную клетку и легко - будто ничего не вешает - раздвигает ее до размеров неохватных, немыслимых. В этой новой живорожденной бесконечности внимательно прислушиваются к людям звезды и тихо дуют прирученные ветры, и среди них, под непрекращающимся снегопадом, идут, чувствуя благодарное тепло друг друга, Оля и Он. Вокруг игривыми бабочками вьются любимые мелодии, ласковыми собачками трутся о слух дивные строки и, словно в кино, прокручивается волнующие человеческие жизни.

Семена отделены от плевел. Все объяснено и понято. Все встало на свои места. Человек и Бог убедились в правоте друг друга и подставили обе щеки. Неизбежность, утратив свою суровость и безжалостность, кажется добродушной меланхоличной старушкой. И в неминуемости смерти торжествует жизнь, а из невозможности ничего сохранить вырастает надежда на иное, более высокое, более правильное существование, на то, что при очередном, сто миллиардном встряхивании вселенского калейдоскопа разноцветные стеклышки, наконец-то, лягут так, как надо.

Он тихим, солнечным голосом говорит ей о том, что любовь - это всегда жизнь во имя... И никто, даже Он, не может обещать ей жизни простой и безоблачной. Ведь как более способному ученику даются задачи посложнее, так и людям талантливым, незаурядным выпадают испытания посерьезнее и поопаснее. Но и в отчаянии кривых мечтаний есть свой смысл, после него все либо озаряется небесным светом, либо возвращается к началу. А пока, пока...

Он наклоняется и нежно целует ее. Мир вспыхивает и рассыпается на мириады разноцветных, крохотных - со спичечную головку - огоньков. Белые, призванные напоминать о естественности начала и конца; голубые, обязанные увлекать в сво¬бодный полет; красные, одаренные способностью будить страсти и выпускать на волю дикие необузданные силы; зеленые, которым положено рассказывать о первых шагах детей и отдыхе усталых путников; черные, вынужденные завораживать обреченностью и пугать могуществом бездны - крупинки всех цветов и оттенков, забыв о долге и важных делах мироздания, отбросив серьезность и степенность, пра¬зднуют освобождение от гнета неподвижности: прыгают, выписы¬вают молниеносные - проследить не успеешь – зигзаги, сталкиваются, вертятся.

Оля вдруг замечает, что и она сама состоит из таких же огоньков и те уже готовы сорваться и разлететься, уже нетерпеливо подрагивают и дергаются. Оля понимающе им улыбается и этим, словно взмахом стартового флажка, отпускает на волю. Воодушевленные поощряющим изгибам губ, они резво перечеркивают воздух и уносятся прочь, и Оля, с счастливым вздохом распавшись на миллиарды шаловливых огоньков, блаженно потеряв свою утомительную материальность, оказывается разбросанной по разным уголкам вселенной и с убаюкивающей плавной радостью ощущает свою причастность ко многим ее сокровенным колыханиям и движениям: катится суровой океанской волной, летит крикливой птицей, качается вековыми, уставшими от собственного величия деревьями, мерцает угасающей звездой, стрекочет влюбленным в собственную песню сверчком, овевает потные лица мягким прохладным ветром. И в охватившем ее восторге - невозможном, немыслимом - приходит понимание, что все это лишь снится. Она сладко - довольно гудят растянутые мышцы - потягивается и переворачивается на другой бок. И сра¬зу - гаснут краски и затихает мельтешение огоньков. И сквозь придвинувшийся к ней серый туман проступают знакомые милые черты: избранник приближается, нежно расцеловывает каждый ее пальчик и, лаская своими умными печальными глазами, признается ей в любви.

До самого утра Оля слушает о том, что даже одно ее прикосновение способно превратить скучную угрюмую действительность в светлую озорную сказку; что своей улыбкой она навсегда изгоняет из людей хмурь и тоску, и потому может вместо церковников святить земли и дома - просто прийти, постоять немного и - всё: место прочно защищено от зла - что ее пахнущее медом дыхание есть величайшее чудо на планете и если не стекаются толпы, дабы насладиться им и поклониться, то виной тому - их собственное скудоумие и грубость; что ее голос пробуждает токи новой жизни даже в самом бездушном и черством человеке, и с ней, именно с ней не страшно броситься в погоню за непредсказуемым, обманчивым, но неотразимо обольстительным будущим.

*********

Как положено, пройдут дни. Как положено, промчатся легковесные лета. И случится так, что в череде мелких неизбежных хлопот ты, девочка моя, однажды потеряешь себя. Посмотришь вокруг и увидишь работу, автобусы, магазины, увидишь «туда зайти», «с этой поговорить», «тому позвонить», увидишь крепко въевшиеся, однотипные действия и мысли, и вдруг с пронзительной ясностью поймешь: тебя-то в этом налаженном течении жизни нет, НЕТ, НЕТ!!! Где-то потерялась, заплутала, задержалась.

И не раз - ой, не раз - испытаешь ты горькое и мучительное чувство своей ненужности: тебя не разглядели, не оценили, не поддержали; и потому не ты, а другие зарабатывают сногсшибательные суммы, не ты, а другие раскатывают в шикарных лимузинах и путешествуют за границей, не ты, а другие владеют миром и распоряжаются судьбами; быть лучше, умнее, талантливее оказалось недостаточным, никакие способности не помогли добиться своего, и теперь они - яркие безделушки, которыми на досуге удобно развлекать скучающих друзей. Несправедливость этого отравит твою кровь, твои чувства и мысли и, как следствие, улетучится обворожительная безмятежность, потухнет игривый блеск, окостенеет обедневшее сознание, прогоркнет тонкая лиричность, и в минуту слабости - потом ты испугаешься своего желания - тебе, девочка моя,  захочется, чтобы погиб этот несовершенный мир, чтобы какой-нибудь сверхмощный взрыв стер бы его, как губка стирает грязь, и на расчищенном месте уже другие существа, более дальновидные и благородные, строили бы свое царство.

И от одиночества тебе тоже не укрыться. Оно обтянет тебя прозрачной не рвущейся пленкой, сквозь нее не прорвется ни одно задушевное признание, ни одно вдруг явившееся откровение, а все окружающие предстанут не живыми созданиями из плоти и крови, а вымышленными двухмерными киногероями, чьи страдания и устремления придуманы специально для того, чтобы разнообразить сюжет. «Людей много, а человека – нет», - горько скажешь ты однажды и в очередной раз попробуешь отыскать ЕГО, но пленка не пустит, твои слова и поступки, даже долетев до кого-то, не осядут на жирный чернозем души и не прорастут весомыми благими смыслами, а сгниют, не оставив плодов, словно и не было никаких попыток.

Но помни, девочка моя, что та новогодняя ночь 198... года останется с тобой навсегда, и когда подступят несчастья, когда бессмысленность и одиночество выжгут вокруг все живое, она спасет тебя: в ее удобном убежище ты переждешь невзгоды и обретешь покой, переведешь дух и накопишь силы. С ее благословения ты не озлобишься и не закроешься от любви. В ее тихом нежном шептании всегда услышишь, какой чудесной может быть жизнь, в ее ровном сиянии везде разглядишь золотые чешуйки истинного. И какой бы путь не увлек тебя, ты, благодаря ей, продолжишь творить доброе и прекрасное.

Только помни, девочка моя, помни, когда вдруг увидишь в зеркале незнакомую стареющую женщину, помни, что в царстве У все еще идет снег, а Франциск Ассизский все еще толкует воробьям смысл любви. И это будет продолжаться всегда. Слышишь, всегда.