- Зачем ты это читаешь? - сказала мне мама. – Половина новостей – страшилки для обывателей. Ну, а те, что правда… наверное, сами виноваты. Просто так у нас не обвиняют…
Мы с ней разбирали старые фотографии, которые уже не вмещались в ящик комода. Рядом, у дивана, возился с игрушечной машинкой и деловито сопел мой трехлетний сын.
- Да? А если не страшилки? А если это все действительно правда? Тебе не приходило в голову, что нас убивают – просто и действенно. А если…
Мама покачала головой и вынула старую пожелтевшую карточку.
- Посмотри, это бабушка – видишь, какая она красивая была. А вот здесь, сбоку – дядя мой…
Я всмотрелась в веселое, совсем молодое лицо.
- Странно, я его не видела на других фотографиях. Он рано умер?
- Он не умер, его взяли в тридцать восьмом, - тихо сказала мама. – И больше о нем ничего не известно. Мы даже не знали, где он погиб и где похоронен. Бабушка до последнего дня писала запросы, но… увы.
- А за что взяли? - я пристально вгляделась в фотографию.
- Кабы хоть кто-то знал тогда, за что, - вздохнула мама. – Враг народа – и вся недолга. Нам, можно сказать, повезло еще – у нас только дядю Пашу увели. У бабы Шуры вон – и отца, и брата, и мужа, у бабы Вали – сына и мать, у Дмитрия Николаевича…
- Послушай, - я отложила карточки и посмотрела на маму. – Как они жили тогда? Ведь это же уму непостижимо – бояться каждый день.
- Жили, наверное, как-то, - опять вздохнула мама. – Верили. Думали – так надо. А как иначе? Как мы сейчас живем, так и они жили. Если из-за всего переживать, свихнуться можно. Вот и жили – не думая…
Ночью мне приснился страус. Большой, желтый с черными пятнами страус, стоящий на пригорке в пустыне и прячущий голову в песок. Там, в песке, было темно и прохладно, а снаружи палило солнце. Снаружи были комары, мухи и хищники, а в песке – хорошо и тихо. Страус стоял, покачиваясь с боку на бок, и ухал от удовольствия, пока тощий, поджарый волк с облезлой шкурой не подкрался сбоку и не тяпнул его за ногу. Тогда страус подскочил и воплем кинулся бежать, смешно подпрыгивая и высоко задирая ноги. От его вопля я и проснулась.
Тихо тикали часы, дышал во сне сын. Где-то проехала, светя фарами, машина, и желтая полоса света проползла по обоям. Мне было страшно. Не слышать, не видеть, не думать. Не знать.
Петля затягивается все туже. И все чаще приходит на ум недоброй памяти 37-й год. Нет, можно поверить, конечно, что сами виноваты – те, кого посадили, арестовали, обвинили. И я верила – до недавнего времени. Пока не наткнулась в том же интернете на историю, названную теперь новгородским делом.
История проста, как валенок, и стара, как мир – с лестницы в подъезде многоэтажного дома в Новгороде свалилась двухлетняя девочка. Те, у кого есть дети, пожмут плечами: с кем не бывает. Но, видимо, нет детей у тех, кто сделали эту простую историю страшной: обвинили мать малышки в попытке убийства. Полтора года двадцатидвухлетняя Тоня Федорова пыталась доказать, что не виновна. А потом сделала самое разумное, что могла – исчезла вместе с дочерью.
- Не думай об этом, - посоветовала мама, когда я рассказала ей эту историю. - Мы же не знаем всего. Да и кто тебе эта Тоня… Если переживать за каждого, не хватит сил жить. Подумай лучше о своем ребенке...
Впрочем, много думать мне было особенно некогда. Утро-будильник-колготки-завтрак, мелкого в сад, на автобус бегом. Работа-отчеты-квартальный-налоги, мелкого из сада, ужин-штопка. Ничего необычного не было и в этом хмуром июльском дне, кроме, разве что, дождя, низвергавшегося с небес на землю потоками манны небесной. Мы с сыном бежали из садика по лужам, хохоча и отфыркиваясь.
В подъезде, в ожидании лифта, я пыталась свернуть мокрый зонт, но зонт упрямо не поддавался. Сын настойчиво и сосредоточенно осваивал лестницу на второй этаж.
- Осторожнее, солнышко, - пыхтя, проговорила я, сражаясь с механикой.
Треклятый зонт, наконец, щелкнул и сложился. Облегченно вздохнув, я отряхнула мокрые ладони и повернулась к лестнице…
… как раз, чтобы увидеть, как вниз по ступенькам катится с глухим стуком, неуклюже переворачиваясь, мой упавший малыш. Оцепенев, смотрела я, как кривится в беззвучном недоумении его лицо, как в неестественной тишине скатывается он с последней ступеньки и замирает, нелепо выгнувшись, на бетонном полу. И только спустя невыносимо долгую секунду раздался отчаянный рев. Я очнулась и, телом расталкивая загустевшее пространство, кинулась к ребенку.
Что говорить о том ужасе, который затопил меня, когда пока я бежала к сыну, хватала его, ставила на ноги. Что рассказывать, как мы метались в поисках такси и мчались в травмопункт, забыв в подъезде проклятый зонт. Что толку пересказывать слова, сказанные мне хмурым врачом – я и сама все это знаю. Дура, курица и растяпа, и дуракам везет – мы отделались синяком на коленке и растяжением связок на руке. И только поздним вечером, когда малыш мой, наконец, заснул в обнимку с новым бегемотом, купленным ему на радостях, что – жив и все обошлось, я почувствовала, что снова могу дышать и соображать Жив. Цел. Отпустило.
Уже спустя два дня сын носился по квартире с прежней скоростью. Тому, кто знает моего маленького электровеника, не нужно объяснять, почему я иногда пропускаю телефонные звонки или вместо входной двери иду в ванную. Вот и в воскресенье днем, услышав звонок, я сначала не могла сообразить, почему он доносится из прихожей, а не из туалета. Прошло около минуты, прежде чем я догадалась, наконец, открыть входную дверь.
На пороге стояла незнакомая женщина, при взгляде на которую мне отчетливо стало нехорошо. Есть такие тети очень официального вида – казенное выражение лица, казенный китель и очень казенный запах беды, витающий вокруг них, как облачко. С казенной неприязнью тетя смотрела на меня.
- Здравствуйте, - механически-озабоченно сказала гостья и развернула передо мной красные корочки. – Отдел опеки, сотрудник Жильцова. Могу я войти?
- В чем дело? – проговорила я пересохшими губами, отступая на шаг.
- Поступило заявление от соседей, что вы систематически избиваете своего сына, а два дня назад совершили в отношении него противоправные действия.
- Что? – тупо переспросила я.
В голове было пусто, холодно и не осталось ни единой мысли.
- Могу я войти? – снова осведомилась тетя, вдвигая меня в квартиру.
В коридор выкатился мой сын, сверкая свежим синяком на коленке и перевязанной рукой, и жизнерадостно сказал:
- Привет!
Я загородила малыша собой.
Тетя перевела на меня взгляд, и в глазах ее впервые мелькнула тень сомнения.
- Это ваш младший сын? – осведомилась она.
- Что? – так же тупо переспросила я.
- Вы - гражданка Воронина?.
Я помотала головой.
- Нет… моя фамилия Егорова.
- Анна Сергеевна?
- Нет.
Тетя чуточку отодвинулась.
- У вас семидесятая квартира?
- Нет… семьдесят четвертая.
- А… ну, тогда извините. Ошиблась.
Когда за ушедшей захлопнулась дверь, я обессилено прислонилась к косяку и прикрыла глаза. Обошло. Обошла беда. А ведь могла… могла… могла.
Где-то, быть может, далеко отсюда бредет по безлюдной дороге девочка по имени Тоня, качая на руках уснувшую дочь. Девочка Тоня выпила эту чашу до дна – чашу страха за себя и за своего ребенка. Чашу, из которой может хлебнуть каждый, живущий в огромной стране между Западом и Востоком. Чашу, о которой лучше не думать, потому что иначе невозможно жить. Не думать, пока беда не коснется тебя.
Желтый страус с черными пятнами на шкуре понимающе смотрел на меня, вынув голову из песка. Где-то вдали мотался в ожидании волк. Волк, впрочем, не виноват – ему просто хочется есть.
04.11.2009.