МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 3.1. Я И МОИ РОДИТЕЛИ.
Всегда в жизни полагаясь на себя, отец не переносил состояние подчиненности или малейшей зависимости. Его вольнолюбивый характер делал его неуживчивым со всяким, кто смел в той или иной форме проявлять против него свою волю, тем более командовать им, делать замечание или, более того, призывать к ответу. Возведение себя в абсолютную истину, которой ведомо все, было его сутью неопровержимой. И малое слово поучения вызывало в нем непредсказуемую реакцию, как и сам гнев, который в мгновение охватывал все его существо, в глазах появлялась непередаваемая ярость, и он уже не владел собой в такой степени, что другому следовало или ретироваться, или умолкнуть, спасаясь от дальнейшей возможной агрессии. Таким образом он проявлял себя дома, также был совершенно несдержанным на работе. Если к этому добавить то, что он не переносил и «на дух» любое начальство, то можно понять, почему он не удерживался более полугода ни на одной работе в течение всей жизни, будучи неплохим токарем, в результате чего вся его трудовая книжка была испещрена записями, мало отличаясь от библиотечного формуляра. Это, несомненно, наносило удар по семейному бюджету, но когда пришел исполнительный лист на алименты, отец стал срываться с работ в два раза чаще, в свою очередь требуя от мамы, чтобы она зарабатывала в два раза больше. Поскольку мама работала продавцом в продуктовом магазине, он настаивал, чтобы она обвешивала и обсчитывала людей, что в те времена было достаточно опасно, и что она делала и потому, что он требовал, и потому, что это не противоречило ее пониманию, также к этому ее понуждал заведующий магазином, и это было в порядке вещей. Вечерами, когда мама приходила с работы домой, они вместе считали и пересчитывали дневную левую выручку в виде мелочи, большой горсткой высыпанной на стол с бумажного куля. Доставались деньги из шкафа, все считалось вместе, что-то записывалось, планировалось, о чем-то мечталось. Меня частенько во время этих процедур гнали на улицу, или я сидела на кровати и возилась со своими бумажными и тряпочными игрушками. Звон монет в доме было делом обычным, где отец был главным считающим и распределяющим, но маму поощрял одеждой, хотя и скромной. Далее деньги отправлялись неизменно в носок и далее в карман пальто в шкаф. Поэтому деньги хоть в небольшой сумме, но иногда лежали на этажерке, несчитанные или считанные, и я иногда украдкой брала до двадцати копеек, поскольку иногда покупала семечки или пирожки в ближайшем сквере, где был летний кинотеатр. Помнится, как-то, торгуя газ водой летом в парке, мама принесла только десять рублей левых. Гнев отца был таков, что он избил маму и этим надолго запомнился мне алчущим и гневным. Сам же он не снимал с себя ответственность за семью и, не работая, спасаясь от алиментов, выискивал другие пути заработков. Имея художественные задатки, он рисовал и продавал ковры, придумывая великолепные узоры и орнаменты, пейзажи, натюрморты и дело пошло на лад, но маленькая комната не могла служить мастерской, и тогда она начал выходить в парк, рисуя портреты людей карандашом на заказ, конкурируя с фотографами и другими любителями левых приработков. Но и такой заработок его не устроил, и тогда он занялся новым, как говорят теперь, бизнесом, который только-только начинал проявляться в Одессе, и учителем его, сам того не зная, был некий Медведев, занимающийся моментальным изготовлением силуэтов и привороживший отца легкостью добывания больших денег, которые, так или иначе, но множеством купюр мелькали в руках пожилого художника-силуэтиста, что невозможно было скрыть от любопытных и завистливых глаз никак.
Упорство отца было великим. Он часами простаивал за спиной художника и, приходя домой, разворачивал свои журналы и начинал ножницами копировать все подходящие профили людей, делая это ежедневно до мозолей на пальцах, нарезая кучи бумаги и добиваясь сходства. Будучи левшой, он приучил себя к работе только правой рукой, ибо работа была при людной, и вскоре так овладел этим делом, что стал первым и весьма серьезным конкурентом своего учителя, превзойдя его по мастерству, точности или, как он говорил, реальности, где никогда не приукрашивал, но передавал профиль так, как есть, не мельча, не придумывая от себя излишне и вскоре приобрел свою славу. Этот путь заработка и стал для него окончательным до последних его дней. И поскольку он не очень любил платить налоги и идти честным путем, судьба его частенько заталкивала в милицейскую машину, или изгоняла из злачных мест, или все же вела к заключению сезонных договоров. Отец то плевал на всех, то смирялся, то входил в затяжные конфликты, то менял места, неизменно почитая себя и свой талант, восхваляясь в семье, но мамины уши были равнодушны ко всему, ибо деньги по любому в дом шли, но при всем при этом семья никогда не была в хорошем достатке, но и никогда не было так, чтобы перебивалась или входила в долги. И я тоже могу свидетельствовать, что отец работал красиво, легко, быстро, поражая убедительностью сходства, вырисовывающегося прямо на глазах, рождая очереди, уважение и преклонение. Публичность по своему отшлифовывала его характер, обязывала и рождала необходимость правильно вести себя на людях, быть тщательным, немногословным, не вникать в разговоры, не отзываться на похвалу или угрозы завистников, спокойней вести диалоги с блюстителями порядка, смягчать или устранять конфликтные ситуации, если они возникали. Шутник (или как он еще называл себя – юморист) от природы, он скоро понял, что лишнее остроумие и острословие на людях не на пользу, а потому учился отмалчиваться, хотя иногда его действительно прорывало, но не через чур и к месту. Такая работа за долгие последующие годы как-то окультуривала его, делала на людях корректней, сдержанней, хотя на самом деле, когда он дома срывался, казалось, что ему уже ничего не поможет, нет той узды, чтобы обуздать его заумный ум, вольный, как ветер характер, не имеющий ни авторитетов, ни простого иной раз понимания. С другой стороны, увы, эта работа, где натиск похвалы не мог сдержать его в этом плане непосредственный ум, действовала разрушительно, ибо поднимала его в своих глазах на столь недосягаемую высоту, что дом (особенно в летний сезон) превращался в полигон скандалов и требований, как и притязаний, где он всех подминал под себя, требуя непререкаемое послушание. На самом деле мы с мамой находились под влиянием долгого отцовского гнета, граничащего иногда с гневом, психом и величайшей порою глупостью. Поведение отца было аморальным, и называл он себя аморалом, ибо и позволял себе вещи недостойные, о который будет еще поведано. Я же должна была принимать отца таким, каков он был, но никогда мое сердце не разворачивалось к нему, и я тихонько подрастала, уходя в себя, ища интересы вне дома, и часто уже с детства была, что называется в ситуациях, когда могла и погибнуть. Однако, входила и выходила из своих ситуаций, ведомая Богом, приучаясь мыслить, различать добро и зло вне своей семьи, приобретая самостоятельность недетскую и имея право на личное мышление и понимание. Относительно неплохо поправившая свой бюджет наша семья (относительно – поскольку работа отца была сезонная) в один из дней стала счастливой обладательницей маленького черно-белого телевизора «Заря» в серой металлической коробке и с никаким дизайном и тем прославившись на весь двор, ибо на тридцать шесть квартир телевизор был у дворничихи, Аси и Наташи Толчок (насколько я помню). В летнее время, когда телевизор работал и дверь была открыта настежь, все подступы к нашей комнате к большому неудовлетворению дворничихи превращались в зрительный зал летнего кинотеатра. Сначала люди постепенно и робко просили отца приоткрыть дверь пошире, чтобы можно было смотреть с улицы телевизор, ибо он стоял на этажерке у стены как раз напротив входной двери, и далее все смелей тащили стулья и табуретки, загромождая проход во двор, усаживаясь надолго и смотрели все подряд, восхваляя отца за доброту и льстя ему, на что отец отшучивался и входил во вкус делать людям хоть какое-либо добро, ибо энергия добродетели всегда привлекательна даже для закоренелого буяна. Нашими завсегдатаями были дети, старушки и в основном матери одиночки, к которым отец всегда был благосклонен, любил пошучивать с ними со всякими намеками, но никогда не подавал маме серьезный повод для ревности. Иногда и ради одного человека отец не торопился закрывать дверь или приглашал в дом, когда начинало темнеть или погода не позволяла. Однако, гостеприимство отца было очень куцым, т.е. непоследовательным. Засидевшегося зрителя он выпроваживал без предупреждения, без ну хоть каких-нибудь вступительных слов и пояснений, но просто подходя и выключая телевизор, давая понять, что пора ложиться нам спать или есть другие дела. Обидчиков не было. Нрав отца был понятен, и многие просто начинали упрашивать дать посмотреть, ну еще пять минут. Выпроводив гостя, отец укладывал меня спать, что было для него закон. Следил, чтобы я спала всегда на правом боку, лицом к стене и вновь включал телевизор, приглушал звук и еще некоторое время смотрел лежа с мамой на кровати новости или кино, но к десяти или началу одиннадцатого все должны были спать. Своими принципами он не поступался никогда и ни ради кого, сколько я его знала.
Зимой отец снова устраивался на завод, но все как-то ненадолго, ибо не терпел алименты и начальство над собой и в свободное время готовил силуэтные витрины, бумагу, клей. Бумагу предварительно красил тушью, и она листами сохла на полу, где только можно было ее постелить. Далее, с обратной стороны наносился клей и снова сохла. И только потом она нарезалась и упаковывалась стопками и укладывалась в чемодан. Как токарь, он изготовил себе миниатюрный зажим, алюминиевую полую кисточку, которая наполняться могла водой и прочие нехитрые приспособления, как то: съемные ножки к столику-витрине, которые можно было прикручивать, удлинять и раздвигать, готовил также витрины- летучки, не требующие никаких дополнительных приспособлений, которые можно было повесить на любом дереве и моментально свернуть при виде приближающегося милиционера.
Свою первую семью отец вспоминал редко, однако о делах в его первой семье хорошо были осведомлены его сестры, которые переписывались с его женой и непременно сообщали отцу все подробности, касательно его детей и бывшей супруги. Сестра Анна не взлюбила мою мать, упрекая ее в том, что она увела ее брата из семьи, а также, находя ее гордой и своенравной и метелила ее в своих письмах, открывая глаза отцу и тем внося в их отношения многие ссоры, как и драки. Мама же, будучи от природы дружелюбной, однако, платила ей тем же, заочно не любя, обижаясь на оскорбления и кричала отцу, что не держит его и пусть идет на все четыре стороны. Прислушиваясь во многом к сестре, отец все же заказал себе дорогу назад и был настроен на то, чтобы отрезать все прошлое навсегда вместе с детьми и своим перед ними долгом. Вообще, письма от Анны были частыми и основной темой помимо первой семьи отца был вопрос о том, что она, Анна и Мария по сути заменили ему в свое время мать, подняли его на себе, когда мать была осуждена на десять лет, а он такой неблагодарный… И все в таком духе. Приходили и редкие письма от матери, моей бабушки Александры Петровны. Отец к ней относился по-доброму, однако часто винил ее в том, что по ее глупости семья в свое время лишилась добротного дома и отсюда пошли многие беды семьи, как и смерть или неустроенность детей. Мать жила то у одной, то у другой дочери, отец Ефрем где-то кочевал и на старости лет, и каждый хотел приехать в Одессу к отцу и пожить у него или остаться навсегда, ибо пришло время и где-то приклонить голову, к тому же, отец мой был всегда для бабушки любимым ребенком, поскольку был младшим и всегда только с ним она связывала свои надежды по старости.
Многие семейные потрясения происходили у меня на глазах. Но одно событие потрясло мое детское сознание так, что боль от происшедшего до сих пор болит во мне, как и плачет, но многое, смотря с позиции данных мне Богом знаний, я правильно понимаю умом, как и вижу причины происшедшего, но это едва оправдывает происшедшее в те далекие дни, ибо, куда деть человеческую земную суть, которая не хочет, чтоб было так. Это событие было связано с приездом к нам бабушки, Александры Петровны. В один из летних дней 1963 года бабушка приехала к нам неожиданно со своим скудным и единственным багажом, небольшим чемоданчиком, и с порога была принята отцом трогательно, с многих вопросов. Бабушка была говорливая, очень подвижная, сухощавая, с умным глубоким взглядом, чуть-чуть суховатая ко мне и несколько пренебрежительная к маме и ее гостеприимству. Однако с отцом у них быстро завязался как деловой разговор, который в основном был направлен на достаточно отдаленное совместное прошлое, и здесь непременно нашлось место и упрекам, и объяснениям, и обидам, как и ровной и ни на что уже не претендующей беседе. Мне было странно видеть отца немного нежным, чьим-то сыном, но, зная его, я томилась от предчувствия чего-то неожиданного с его стороны, которое буквально витало в нашей комнате, как только бабушка ступила на порог. Отец никогда не мог быть долго приветливым или по-доброму озабоченным. Его ум, как бы он не изощрялся, понуждая себя к нормальным отношениям, неизменно нашептывал ему свое, что непременно выливалось в агрессию или непредвиденное поведение, отчего страдали только другие, глубоко начиная осознавать суть этого человека. Чередуя друг друга, дни постепенно развеяли первое впечатление и радость от встречи, и потекли обычные будни, привнося в нашу семью в лице взрослых и раздумие, как и тревогу, как и уже уловимое смятение отца. Он все чаще вызывал бабушку на откровенные разговоры по поводу ее приезда, всячески, и прямо и косвенно пытаясь ей донести, объяснить, что жить-то у нас негде, потесниться – крайне проблематично. Отец по жизни никогда не рассчитывал на чудеса и устраивал свою жизни путями разными, но через личные усилия и понимание, что называется своими руками, считал, что жизнь вынуждает поступить его порою не лучшим образом и много раз говорил маме, что на самом деле он гораздо добрее и лучше, что ему приходится… Однако, будучи чрезвычайно жизнелюбивым, он был пессимист, умея здраво рассуждать, он был паникер, испытывая доброе чувство к другим, никогда не поступался своим, будучи неробкого десятка, заискивался перед другими до того, что даже менял голос, и будучи сыном, никак не желал снести и малые неудобства, пусть мать он не видел долгие и долгие годы. Ночами он вздыхал, ворочался, долго не мог уснуть или понуждал маму к сексу, что было достаточно слышно и бабушке. А я, затаившись, подумывала: «Ну, почему он так поступает?...». Но утро наступало и разговоры, как ни в чем не бывало, по-прежнему крутились вокруг прежних тем, не касаясь ночных отцовских дел. Все прямей и прямей отец говорил о том, что здесь жить негде, должна понимать, что лучше бы ей было возвратиться к Анне или Марии. Однако, мать уже перевела сюда пенсию и стала требовать, чтоб он ее содержал, а свою пенсию она намерена собирать, поскольку дело идет не к молодости. Разговоры между ними становились все более жестковатыми и нещадящими, часто на повышенных тонах, поскольку отец требовал, чтобы пенсия не утаивалась, а шла в общий котел. К тому же отец был большим противником тех, кто, как он говорил, ест с кулака, ибо мать его зачастую покупала продукты лично для себя, что-нибудь вкусное и в одиночестве съедала. Отец же непоколебимо стоял на том, что все в семье следует ровно делить на всех, не взирая на возраст. Иногда и из-за этого моей маме попадало, когда она хотела что-либо съесть сама, предварительно не спросив у других членов семьи, не голодны ли они, не хотят ли тоже поесть. Это качество отца стало моим на всю жизнь в плане непременно делиться с другими и отдавать им, но не в плане вырывать изо рта. Но, возвращаясь к повествованию, нада сказать, что мама в их разговоры не влазила и ставила своей целью всех накормить и обстирать. Меня же бабушка почти совсем не замечала, едва за день перекидывалась со мной несколькими словами. Каждый вечер вновь и вновь в узком проходе комнаты ставилась раскладушка для бабушки и далее – негде было поставить и ногу, случись у кого ночью нужда. Так и потянулись день за днем. Как-то, привычно гуляя в институте, я подумала, ну почему бабушка мне не купит хотя бы пирожок за четыре копейки. Лазая по заброшенной стройке, я размышляла о бабушке с небольшой грустью и не потому, что мне хотелось пирожка, но хотелось проявления к себе какого-то участия от человека, который мне был родным. На свою мысль я посмотрела как на величайшую иллюзию относительно бабушки, но то, что произошло – была улыбка Бога мне, тогда ребенку. Когда я пришла домой, бабушка протянула мне пирожок и сказала: « Наташа, на, съешь…». Я была изумлена. Теперь я конечно знаю, что мысль всем дается Богом, даже детям. Бог дал желание бабушке угостить меня, а мне через мысль пообещал и этим удивил, и этим сказал мне, что не следует торопиться плохо думать о других. Я мгновенно и искренне простила бабушку и навсегда запомнила ласковость ее слов… Мне больше не хотелось думать о бабушкиной жадности и нелюбви ко мне. Так сделал Бог, ибо этот день был последним, когда я видела бабушку и говорила с ней и получила от нее пирожок с картошкой. На следующий день, когда я пришла из школы домой, бабушки дома не оказалось.
Пока я была в школе, отец разругался со своей матерью так, что в одночасье собрал все ее скудные вещи и вместе с ней выставил за дверь. Виктория Федоровна, волею случая оказавшаяся свидетельницей этого скандала, приютила старушку у себя. Однако, бабушка у нее долго не задержалась. Ранним утром следующего дня три громких удара в нашу дверь раздались столь неожиданно, что и мое сердце заходило ходуном. Мы полагали, что это опять дворничиха. Но с той стороны, за дверью крикнула бабушка: «Прощай! Федор! Прощай!». Мама в чем есть хотела броситься открыть дверь, но отец строго и котегорично запретил, сказав: «Пускай едет!». И не открыл дверь. Более мы бабушку не видели никогда. Отец не высказывал сожаления, но я думаю, что и он был подвластен боли, ибо много лет спустя, нет-нет, да и проскальзывало в его словах и сожаление, и печаль, и любовь к матери и непонимание судьбы, толкающей на столь ужасные поступки… Поступок отца потряс меня настолько, что я долго украдкой обливалась слезами и чувствовала только невысказанную боль за такую жестокость. Где было мне знать, что и отцу Бог уготовил подобную кармическую реакцию. И его дочь с ним поступит также. Но ведь этой дочерью, единственным ребенком в семье была я… Однако, это произошло. И я опишу это событие, ибо оно необычно, оно почти мистическое, оно объясняющее многие вещи, которые пока за пределами понимания людей. Так не воспринимают, так не мыслят, так не готовы объяснять и ожидать. Но эти воспоминания от той, которая говорит с Богом и которой потому ведомо большее, чем многим авторам своих биографий. Для этого я вернусь не надолго в своем повествовании в ту самую квартиру, где со мною заговорил Бог и с которой начиналась моя повесть, т.е. в Ростов на Дону, ул. Королева один дробь два, квартира за номером пятьдесят девять. На одной площадке с нашей квартирой, дверь в дверь жила (и живет) семья, подробности о которой я здесь опущу, но росла в этой семье девочка, моя тезка, Наталья, одногодка моей старшей дочери Светланы. В 1995 году родила она сына Олега. Это был очень смышленый и подвижный ребенок, не по годам развитый, озорной, абсолютно неусидчивый, шкодливый, за что ему очень часто попадало от молоденькой матери, которой самой на тот период было может быть лет семнадцать-восемнадцать. Он залазил в краску, опрокидывал на себя тяжелые предметы, метался из угла в угол как только начал едва ходить. Его рев оглушал и нащу квартиру, порою надолго. Наталья с большим трудом справлялась с ним и порою обращалась ко мне за помощью. Бывало, что и я торопилась забрать у нее ребенка, поскольку однажды на его маленькой с ладошку попе обнаружила так хорошо отпечатанную пятерню, что становилось жаль малыша. Однако этим немалые хлопоты доставляла и себе и своим детям. Он мог подчистую уплести все наготовленные оладушки, разбить тарелки, просто неугомонно метаться по квартире, отчего к нам поднимались с нижнего этажа, а однажды, сидя у меня на руках, сжал пальцы в хороший кулачок и пока я мыслила, что он собирается с этим сделать, мощный удар кулачка точно прошелся по моему лицу так, что кажется я поняла, что такое искры в глазах, к тому же такой удар, как и кулак, мне хорошо был знаком с детства. В один из дней мне Бог открыл, что он – воплощение моего отца. Это был примерно 1997 год, отец же мой умер ровно десять лет назад, в 1987 году, буквально накануне рождения моей второй дочери. Отец умирал тяжело, от рака желудка. Об этом мне придется еще рассказать. Но перед смертью отец, истощенный до неузнаваемости, полгода уже прикованный к постели, настрадавшийся, потерявший всякую надежду, попросил четыре вещи. Одна из которых была обращена ко мне – довести его дело до конца. Эта просьба была невыполнима, хотя то дело, которому он посвятил большую часть своей жизни, было уникальным, но не реальным. Об этом я еще напишу. Вторая просьба была обращена к маме. Он просил написать на памятнике – «раб Божий, Тараданов Федор», этим признав в свои последние дни Бога и свою зависимость от Милости Бога, третья просьбы была исповедовать его, пригласить в дом священника и четвертая - купить ему хоть немного клубники. Я купила. Может быть он съел одну или две и взглядом и жестом попросил меня, чтобы я съела тоже, поскольку я сидела рядом постоянно и не отходила. Я наотрез отказалась, ибо куплено было для него. Отец едва махнул рукой и слабо что-то сказав, замолчал. Это были трудные дни в нашей семье. И ни один жест отца, ни его взгляд или укор, ни его боль, ни его надежды не были забыты мною. Теперь же, когда Бог сказал мне, кто этот ребенок, я подумала, что по качествам ребенка я бы угадала отца. Но ведь таких детей много. Тогда Бог Сказал: Смотри дальше. Долго не пришлось ждать. Однажды Наталья дала мне посмотреть Олежку и попросила, чтобы я накормила его клубникой, которую она принесла. Крупная и сочная, она лежала на блюдце, и ребенок с удовольствием ее ел. Но вдруг Олежка, сидящий у меня на руках, выбрал самую крупную и поднес ее к моим губам, требуя, чтобы я непременно приняла от него столь щедрое подношение. И здесь Бог напомнил мне, что, не выполнив просьбу отца тогда, перед его смертью, я могу выполнить ее теперь, ибо на то Воля Бога, подсказавшего душе ребенка поступок, истинный смысл которого известен был Богу и теперь понятен мне. Это было одно доказательство, но не последнее. Однажды Наталия с мужем уехали на пикник, где жгли костер и делали шашлыки. Олежка, бегая возле костра споткнулся и угодил обоими ручками в полымя. Сколько слез было пролито – один Бог знает. Но когда я спросила Бога, за что Бог наказал его несмышленого, Бог ответил, что слишком много он бил этими руками людей, будучи в гневе, и кармическая реакция вернула ему долг лишь отчасти, ибо страдают у человека те части тела, которые наиболее служили греховной деятельности. И последнее доказательство. Поскольку Олежек был очень трудный ребенок и так и норовил влезть в какую-то неприятность, то у меня возникало частенько чувство страха, ибо уследить за ним было очень непросто (однажды он залез на подоконник и мог оттуда упасть или прорвать сетку). Поэтому мы как бы пытались отвадить его, несмышленого, от нашей квартиры до повзросления. С этой целью мы перестали брать ребенка к себе и игнорировали его просьбы, как и просьбы его бабушки, утверждающей, что он очень привязался к нам и плачет, когда его не впускают. Сердце действительно разрывалось за малыша, но я попыталась выдержать свое решение, усматривая в этом только благо. Откуда мне было знать, что отец Олежки соберет свое семейство, и они уедут на постоянное место жительства в Черкесск, где живут его родители. В день отъезда ребенок рвался к нам, плакал, и когда уже выходили к лифту, бросился к нашей двери и три раза со всех сил ударил по ней кулаком. И только бабушка сказала: «Ну, что делать, если они не хотят тебе открыть…». И через мгновение лифт тронулся. Только тут я поняла, что произошло. Бог напомнил мне, что отец в новом теле получил то, что заслужил, когда не открыл дверь своей матери на ее прощальный стук. Тоска за этого маленького тогда ребенка и боль за происшедшее до сих пор в моем сердце. Я более не видела его. Бог повел моего отца своей дорогой, и может быть непростой, и я сыграла в его новой судьбе роль маленькую, ибо и не должна ему ни мешать, ни напоминать, ни объяснять. Разговаривая с Богом на протяжении долгого времени, я узнавала вещи удивительные. Многие умершие в виде детей оказывались рядом, и я узнавала их, видела их новые судьбы, многие стали членами и моей семьи. Также Бог поведал мне, что Наталья и есть моя бабушка Александра Петровна, и Бог их вновь соединил, ибо если в одной жизни человек не отдает полностью родительский долг детям, то Бог повторяет эти отношения, эти же связи в других телах и рождениях, дает лучшие условия и возможности, как и обязывает исполнять свой долг. В свое время я опишу эти встречи с прошлым через своих детей, внуков, соседей, их детей… Хорошо надо понимать, что умершие снова рождаются и иногда рядом или в той же семье, что душа не исчезает бесследно, но вновь приходит с теми качествами, с которыми оставила свое тело и будет ведома и далее, развиваясь, изменяясь, совершенствуясь и отдавая долги чуть ли не с самого детства, как и зарабатывая их. Вообще, если знать качества человека в одной жизни, его греховные деяния, его ценности и цели, то можно с большой долей вероятности описать и его судьбу в новом рождении. Однако, греховные деяния могут быть таковыми, что по качествам человек еще не может ответить за них, а потому последствия могут растянуться на несколько рождений вперед. В этом случае говорят, что человек запутался в последствиях греховной деятельности, зависим от них и будет страдать до тех пор, пока не добудет качества Божественные, что возможно только через религиозную деятельность. Поэтому можно сказать, что этот малыш, подросший уже на тот момент, когда я пишу, имеет немалые долги. Но рождение в мусульманской семье щадящим путем даст ему навыки истинного гостеприимства и взаимопомощи с детства, в той среде, где почитают стариков и женщину, как мать, надеюсь, даст ему и религию, через призму которой он увидит истинные ценности и лучшим образом отшлифует качества, дав им лучшее направление и применение. Но, возвращаясь к Одессе, к событиям тех лет, я все же хочу рассказать и о других жестокостях отца, ибо, как бы ни милостива была к нему судьба в дальнейшем, я думаю, что за некоторые вещи придется ответить один к одному, а не символически, ибо, несомненно, ребенком не было понято, что и за что, ибо Бог Мудр и строг и многое дает испытать живому существу на себе реально, с полным осознанием в этом или следующем рождении из того, что пожелал другому или как поступил с другим.
Прогонять людей, отказывать им в крове, еде для отца было делом обычным. Однако, были и те, кого отец в доме принимал охотно или достаточно сдержанно, ибо они не просили ни хлеб, ни кров, но были завсегдатаями по другим, иногда не очень существенным причинам, таким, как соседство, общие интересы (шахматы). Однако, мне хочется рассказать и о другом случае, который также запал мне в душу. Как я уже говорила, у мамы было две сестры. Младшая Лена жила в родительском доме с отцом. С ней связаны у меня самые лучшие воспоминания, ибо люблю ее, как только можно любить и сердце мое при мысли о ней разрывается, ибо и ее судьба была многострадальная. Но о ней в другой раз. Бабушка Ксения уже умерла в возрасте сорока восьми лет и, кстати сказать, отец никогда не разрешал маме ездить на ее могилку в деревне Гедеримово, куда добираться было, ну, не более нескольких часов. О Бабушке Ксении я расскажу также вещи удивительные, ибо Бог мне показал ту женщину в новом теле, которая в прошлом воплощении была моей бабушкой, показал, когда мне уже было за сорок. А Тамара, средняя сестра мамы в поисках своей судьбы уехала к родственникам в Грузию, в Город Батуми, где и вышла замуж за Васо, худощавого и красивого грузина, но попала в великую немилость к его родителям, жаждущим для своего сына жену грузинку. Чтобы им угодить, а жили они в грузинской деревне, куда привез ее из Батуми Васо, Тетя Тамара взяла на себя ведение всего домашнего хозяйства, ибо с детства была приучена вслед за мамой к труду. Грузинская речь повсюду, не желание говорить с ней на ее родном языке, заставили тетю Тамару взяться за блокнот и карандаш и записывать грузинские слова постоянно. Итог был великолепный, она заговорила без акцента, свободно. Более того, уважительная к чужим национальным традициям, она неизменно им следовала, во всем соблюдала, училась готовить национальные блюда, полюбила грузинские танцы и песни до восторга и, замирая, слушала, когда бывала в гостях у нас и где-то эта музыка вдруг звучала или по телевизору показывали народные грузинские зажигательные танцы. От природы тетя Тамара была очень покладистая, добрая до великодушия, терпеливая, но и твердая и неотступная в трудностях, ибо и на ее долю их перепало не мало. Думаю, если бы мы жили рядом, лучшего друга я бы и не нашла. Но и этого оказалось недостаточно. Родители Васо повернулись к ней лицом, когда в дом пришло горе. Муж Васо заболел раком желудка. С ним больным, исхудавшим, ослабленным, с пожелтевшим от болезни и страданий лицом с большими черными глазами, в которых едва теплилась надежда тетя Тамара приехала в Одессу, рассчитывая на радушный и понимающий прием и операцию в одной из Одесских клиник. Мать с отцом встретили, накормили и выслушали гостей, прониклись сочувствием и как бы пониманием. Но на утро следующего дня, еще не успело взойти солнце, отец гневно и жестко выгнал их из дома, без сострадания, поставив мать на место грубой силой и сказал, что дом его не богодельня, жить негде, пусть идут до Любы, маминой тетке по отцу. Обида навсегда осталась у мамы и тети Томары, и сколько мама жила с отцом, она всегда говорила отцу, что есть две вещи, за которые нет ему прощения: за то, что не пускал хоронить мать, когда она умерла и в последствии на ее могилку, а также за то, что изгнал Васо, человека, который ему лично ничего плохого не сделал, которому немногое было надо. Васо умер. Тетя Тамара овдовела, оставшись с маленьким сыном на руках, Зураби. И только после этого стала желанной и долгой, как и единственной невесткой его престарелых родителей. Каждый в этой истории получил свой урок. Но не в чужих людях дело. Но опять же, в отце. О нем речь, за него и его неразумные поступки болела душа. И как можно, видя все это в упор, найти этому оправдание. Но можно. И не такому. Ибо каждый пожинает плоды своих поступков. Неразумный отец, обладающий многими слабыми качествами, послужил Богу орудием наказания тех, кто в прошлом так поступали с другими, хотя и сам стал в очередь за наказанием. Бог категоричен в наказаниях, не взирая на возраст, здоровье или положение человека. Каждого руками греховных находит Божественная кара. Это надо понимать, но это не должно оправдывать грех, ибо человеку – человеческое.
Вообще, отец не любил, не терпел и малейшего стеснения, хотя, когда судьба позже предоставила ему лучшие жилищные условия, он и тогда отказывал в крове, как и не любил затянувшееся гостеприимство со своей стороны и мог в самый неподходящий момент указать человеку на дверь. Приехать к нам в гости или остановиться у нас на время для многих становилось проблемой, и люди шли на дипломатический разговор с отцом, где он милостиво мог разрешить. Однако, он в этом плане все-равно был ненадежный, вспыльчивый, гневный, излишне опекающим неприкосновенность покоя семьи, а по сути своего, был в этом труслив, предубежденным, беспокойным умом, не торопясь делать добро или делал его с большой натяжкой и исходил из того, что всю жизнь рассчитывал на себя, никогда и никому не лез в глаза, за чужой счет не прокатывался в рай и не подозревая о том, что эти мнимые его заслуги в любое мгновение могли быть разрушены Богом, Которому ничего не стоит так повернуть судьбу человека, чтобы он увидел, что можно стать и просящим, и нуждающимся и зависящим и нет человеческой в этом заслуги, если ты не просишь милостыню. Неисповедимы пути Бога. На самом деле страх отца родствен страху любого материалиста, рассчитывающего в жизни только на себя и боящийся хоть едва поколебать эту свою мнимую стабильность. Верующему человеку проще, ибо он видит, Как Бог приводит к нему людей и уводит, давая им на это в свое время желание, как Бог поддерживает и помогает тому, кто оказался в ситуации непредвиденной или невыносимой. Но и до такого понимания надо дорасти и может быть через такие ошибки, такой уровень мышления.
Все эти события я описываю для того, чтобы было видно, какая атмосфера окружала меня, какие были ценности и кто был их носителем, как я воспринимала, будучи ребенком, эти события, и какие мысли они во мне рождали. Я не могу сказать, что сколько-нибудь участвовала или влияла на все происходящее, однако внутренне не была безучастна, хотя и жила своей внутренней жизнью, доступ в которую не имел никто. Занятые собой и своими проблемами, родители как-то воспитывали меня вскользь, по мере возможности и необходимости, где мама стояла на позиции накормить и обстирать, а отец – построжиться и потребовать вещи правильные, но так, что мое средце холодело от страха. Очень часто я действительно, оценивая все теперь глазами взрослого человека, была в опасности реальной. Мои путешествия по институту могли также в один из дней закончиться плачевно, если судить с материальной точки зрения. С религиозной же – ничего со мной не должно было случиться. Но это дверь закрытая, и речь всегда в этом мире перед Лицом Бога идет о долге родительским, если иметь ввиду мою ситуацию на тот период. Сколько раз я, цепляясь за бурьян, удерживаясь им, подползала к самому краю крутой расщелины в земле, уводившей, может быть в небытие. Таких зияющих и развороченных черных дыр в земле в институте было несчесть. Что там было? Катакомбы или едва присыпанные воронки, оставшиеся после войны? Но любопытство было подстать отцовскому, желание знать, приблизиться было выше моих сил. Со мною уже никто из моих друзей не отваживался идти, ибо за это все были нещадно биты. Но это была моя радость, моя свобода, мой личный мир. Любая неосторожность, неловкость могли послужить причиной страданий. Так и было. Я приносила из института переломы, бесчисленные болячки, которые не сразу показывала родителям, и они начинали гноиться. Порою отец лечил меня сам, что называется наживую, методами достаточно спорными. Он брал ножницы, вскрывал рану, находил и вытаскивал инородное тело, выдавливал оттуда гной, обрабатывал и все проходило. Это была действительно боль. Но я подпускала отца к своей ране, ибо он уговаривал потерпеть и все же помогал мне. Любовь отца ко мне была какая-то практическая, дающая качества неплохие, путем не похвалы, но критики, требования, убеждения. Причем он все же знал, что такое хорошо, и теперь я могу со многим согласиться, кроме конечно тех поступков отца, которые подрывали его авторитет в моих глазах несомненно. Беседки в институте тоже были места нелюдные, неухоженные, заросшие кустарниками, заброшенная стройка не менее была местом опасным, ибо там не было ограждений, все неожиданно обрывалось, лестницы не имели перил, а балконы – ограждений… Однажды ко мне на улице подошел незнакомый мужчина, взял за руку и повел за собой, суля деньги и конфеты. Ища укромное место, он завел меня в незнакомый двор, но здесь было как-то многолюдно и обозримо, и он снова потащил меня за собой, как-то нервно пожимая мою руку и что-то объясняя. Он завел меня за ворота другого двора, стал хватать меня за руки, одежды… Но и здесь что-то напугало его. Тогда он заговорил о стройке. Я почувствовала недоброе, некий замысел, исходящий из всей его нервозной фигуры. Я мыслью искала предлог, чтобы вырваться. Я сказала, что очень хочу в туалет и сейчас приду и бросилась в свой двор. Там, укрывшись в подъезде, я наблюдала, как он ищет меня по всему двору, и так едва начинала понимать, что доверяться опасно. Был и другой случай, когда я шла в школу. Мой путь проходил мимо завода, где делали мороженное. И снова незнакомый мужчина стал уговаривать меня пойти с ним на территорию этого завода, поскольку там он даст мне самое лучшее мороженное… Конечно, я устояла. На самом деле в Одессе в те времена тоже пропадали и дети и взрослые, слухи разносили самые невероятные вещи. Но когда взрослый человек убеждает, зовет, сулит, просто ласков – удержаться ребенку трудно. Но Бог меня миловал. И все же последствия греховной деятельности находят человека в любые времена, в любые эпохи, в любом возрасте. И вершащий греховное, тем более против ребенка, в теле ребенка и наказуем, но в новом рождении. Были и другие опасности. На пути в школу, как и назад, я переходила три дороги. Меня никогда не провожали, не встречали, будь то зима или другое время года. Я описываю случаи, происходившие со мной, ну, в первом или втором классе. Однажды я шла со школы и раздумывала. А дело было в том, что у меня в кормане было десять копеек (на них по тем временам можно было купить, два пирожка или полбулки хлеба или пойти в кино на детский сеанс, или купить десять коробков спичек, или большой стакан семечек…), и я думала, может ли мне продавщица в овощном ларьке, к которому я направлялась, на эти десять копеек взвесить и продать хотя бы одно яблоко. Я монетку то и дело сжимала в кулаке и набиралась решимости, забыв, что все-таки перехожу дорогу. Внезапно откуда-то взявшаяся машина, издав невообразимо угрожающий скрежет, тормозя, фарой буквально ткнулась в меня, однако, не ударив и не причинив мне вреда. Из нее словно вылетел водитель и покрыл меня таким отборным матом, что отбил всякую охоту покупать злосчастное яблоко. Я толком и не поняла, что случилось, во мне ничего не дрогнуло и только недоумение охватило меня от возникшей вокруг меня ситуации, где прохожие и водитель и сама продавец ларька пораженные смотрели в мою сторону, что-то крича, что уши никак не доводили до сознания. Так, разными путями, то в одном, то в другом потрясая меня, Бог будил мой ум, мое понимание, встряхивал самыми разными и доступными путями мое сознание, заставляя мыслить не по-детски, строго, без скидок на свой возраст. И так всегда, в свою меру, непрерывно, до седых волос. Это если говорить о себе. На самом деле, этот труд Бога, потрясающий через все видимые и осознанные опасности, есть непременное развитие живого существа, как бы не казался этот путь жестким или жестоким. У каждого в жизни весь этот набор Божественных наук неиссякаем. Это надо знать, хорошо осознавая, что ничто не случайно, за всем стоит Бог, преследуя Божественные цели на каждого, никого не опуская из виду. Это же путь к оценке исполнения родителями их долга. Накормить и вовремя уложить спать – такова несложная цель многих родителей, считающихся благополучными; я же для себя вывела другую формулу: никогда не запугивать ребенка, не бить его ни за какую провинность, но терпеливо разъяснять всегда в самой доброжелательной форме, чтобы улица не стала его вторым домом, и чтобы он легко по жизни делился со мной всеми своими радостями и печалями, не замыкаясь в себе и не ища ответа у других, не зная страха. Это простой и материальный вывод никогда не подводил меня. Но и он – не оптимальный, хотя мною приемлемый. На самом деле с каждым ребенком Бог руками судьбы поступает так, как надо, иногда не лучшими средствами с точки зрения человека, но уникальными по результату с точки зрения Бога, ибо разные по своему развитию родители, разные и по своим ступеням дети. Но эти все понимания – лишь крохи детского опыта, и порою Бог поворачивал жизнь такими гранями, что воспользоваться этим опытом не представляло возможным. Но об этом позже.
Возможно, описывая события и свое отношение к ним, подходя к разным проявлениям близких мне людей вновь и вновь, я где-то себе и противоречу, ибо, как и каждый, пишу под влиянием Божественных энергий, дающих чувства от благости, до порицания, от благодарности до боли, от понимания до протеста. Через эти внутренние состояния, направляющие мышление и оценки событий то в одно, то в другое русло, то смягчая, то делая изложение строже и принципиальней, удается делать вещи обозримыми со всех сторон, а потому могут быть объективно осмысленными и осознанными теми, кому Бог даст на суд. Надо понимать и то, что Бог есть Сам Абсолютная Истина, включающая в себя все относительные истины, как неотъемлемые и развивающие составляющие единого целого.
Также хотелось бы отметить, что, даже прогуливаясь по судьбе одного человека, вмещающей в себя многие ветви, ничего не утаивая и не приукрашивая, объясняя все с позиции совершенных знаний, можно ответить на многие общие вопросы достаточно полно, тем бросив зерно в ликвидацию неграмотности в своей собственной судьбе каждого читающего.
Если говорить с материальной точки зрения, я считаю, что счастье невозможно подарить, взять в долг. Оно непременно должно добываться собственными руками, усилиями, трудом и потом, как и непрерывно, счастье также имеет свойство отдавать. Отец же был счастлив тем, что все делал и обустраивал сам, своими руками, но это счастье было зыбкое, ибо, находясь в бесконечном страхе за выживание, за свою независимость и свободу, он обрубал это счастье тем, что не желал платить по счетам, отдавать долги и был потому всегда в состоянии гончей. Это его состояние выливалось в гнев. Энергией гнева неудовлетворенный в нем Бог мутил его, вздымал нагара всю его суть и много раз устраивал ему его же руками великое потрясение, ибо и от своего гнева отец отходил болезненно, укрываясь разве что в печальных песнях под звуки гитары, и хотел или нет, но медитировал на своих детей и на свою в этом плане никчемность и безответственность. Гнев как бы заставлял искать себя неутомимо, а лучшие качества пасовали и прижимались к обочине, будучи невостребованными, заглушенными, ибо гнев не позволял им и слова сказать, хотя было, что сказать. И об этом будет рассказано позже.
Городская жизнь мутила отца, никак не подменяла его прошлые бродяжничества, к которым он тяготел и тяготел до самой смерти. Неисповедимы пути Бога на каждого человека. Один должен всю жизнь проходить в кирзовых сапогах и это ему во благо, другого Бог понуждает быть в гуще цивилизации и этим путем достигать своей реализации. И можно ли судить по образу жизни об уровне мышления? Один Бог знает, или высокостоящий, реализованный добывает крупицы недостающих качеств в низах, или слабый, будучи поднятым в цивилизованную среду, должен здесь впервые вкусить плоды высшего разума и понимания, что имеет место в материальном мире и для верующих и для неверующих. О моем же отце я склонна думать, как о том, кто имел одновременно и развитый и неотесанный ум и ему необходимо было формой жизни обострить его дурные качества в условиях, которые могли дать ему оценку, поставить это душе на заметку пусть ценою всей этой жизни и так запустить в нем программу личного духовного возрождения, как очищения, имеющую целью отвергнуть то, за что цеплялось еще безбожное сознание, находясь в страхе, эгоизме и в иллюзорной свободе.
Здесь описывается в своей мере жизнь давно ушедшего человека, маленькое звено большой цепи земных воплощение души. Невозможно только по этому отрезку судить или осудить. Он ничего не даст мыслящему в пределах одной жизни и невидящего конечной цели, самого предназначения живого существа, не видящего, что дают каждому эти крохотные мелькающие отрезки. Но смысл этих отрезков и всего, что в них кроется, велик и значим для каждого. Надо лишь увидеть, Кто за всем стоит и куда каждого ведет. Жизни никогда не обрываются бессмысленно и навсегда со смертью. Но продолжаются, по сути, плавно, как жидкость переливается из сосуда в сосуд. Каждая новая жизнь есть новые врата, новые возможности, послабления, усложнения. И каждый, рожденный в новой жизни, выше себя вчерашнего и ниже завтрашнего. Даже если в этой жизни человек убил, он выше себя вчерашнего, еще не совершившего злодеяние. Ибо вчера, т.е. в прошлом рождении он был готов, он замышлял, он позволял мыслить и планировать себе в этом направлении, он был потенциальным убийцей. В этой жизни, убив и еще раз убив, он открыл врата к наказанию, он открыл врата к сомнению, он открыл врата к страданиям, а значит и к очищению, а потому стал на ступень, где пора его лечить. Завтра, в следующем рождении, пройдя муки ада на Земле не по одному кругу, он закажет себе убийство и муравья. Все жизни всех людей направлены на незримое очищение. У одних этот процесс бывает более активным и обозримым другими, у других – менее, но до своего часа. Но, чистясь Волей Бога в одном, душа неизменно, будучи еще несовершенной, грешит в другом, а жизни направлены в совокупности на то чтобы из всех закоулков души чистить и выгребать все нечистоты, по сути тянущиеся из животного мира, понимания и образа жизни, которые тогда были спасительными для выживания, а сегодня обязаны себя изжить, ибо в человеческом теле уже не достойны человека, ибо это уровень, когда пора выходить на диалог с Создателем, обладая соответствующими качествами, называемыми Божественными, которые и есть пропуск к Богу и добывание которых возможно только через религии, и что непременно возможно, поскольку душа есть изначально частица Бога и тяготеет к своей изначальной Высшей Природе.
Но, возвращаясь к повествованию, хотелось бы сказать, что рассказ о детстве будет далеко не полным, если не описать начало своего школьного пути, свои пионерские лагеря, свои первые мечты. Никогда не скажу, что эти вещи были оформлены для меня с элементом родительского тепла, заботы или хотя бы с добрым напутствием, что мое сердце почувствовало бы. Не было никаких семейных сует. Все было обыденно, с небольшой строгостью, без умилений и всего прочего, как и все другое, что имело отношение лично ко мне, сколько бы я не жила в родительском доме. Помню как-то тетя Аня, сестра отца, прислала нам письмо, в которое вложила письмо Галины, дочери отца из первой семьи, которая была старше меня на несколько лет. Галя писала с обидой на отца, что он не хочет ни ее, ни брата Василия знать, а свою, наверно, дочь Наташу любит и лелеет, как цветок. Когда отец читал это письма вслух, я думала, что это абсолютная неправда и скорее им больше повезло, чем мне. Таково было мнение мое тогда, как ребенка. Хотя на самом деле отец всегда по-своему любил меня, и переживал, и нес ответственность, и более уделял мне времени, чем мама, но все это не сводилось к материальным благам, но и будет неправдой, что он иногда не баловал меня мороженным или шоколадкой, как и мама приносила с работы то конфеты, то печенья, то зефир и вкусная мамина еда у нас была всегда. Но все это как-то перечеркивалось его дебоширством, а порою и жестокостью и ко мне, поскольку не было дня, чтобы меня или не били, или очень сильно не ругали, ибо в глазах отца я была тупицей, никак не могла научиться узнавать время по часам, никак не выговаривала букву «Р», с трудом читала и как-то на вопрос, откуда берется хлеб, надолго задумалась и, чтобы отец отстал, брякнула, что растет на деревьях. Это было принято за чистую монету, и я была очень жестоко побита за несообразительность и невежество, хотя сам он со мной ни одной детской книжки не прочитал. На следующий день его, такого все знающего, я спросила, откуда взялось слово Москва, вообще, откуда все слова, за что опять попала в непонятную. И это отбивало охоту вообще на подобные темы искать ответ у родителей. Однако, когда я повзрослела, разговоры с отцом становились очень интересными, долгими, серьезными и оттачивали постоянно мой разум, сообразительность и смелость в мышлении, так, что отец, будучи не слабого десятка, иногда пасовал и говорил: «Ну, что ты хочешь, у меня всего-то три класса образования». Это он прикрывался, ибо на самом деле перечитал массу литературы и не было ему равных в рассуждениях на высокие или философские темы, и я была этому свидетелем. Так что, если быть справедливым, мне все же больше повезло, чем другим детям отца во всех отношениях, ибо строгость отца сделала свое святое дело, у Галины же, на сколько я знаю, была очень непростая семейная жизнь, а брат по отцу Василий, весельчак и балагур, увы, был убит, но это уже события более позднего периода. Мне же своей жизнью и своими ошибками отец показал направление движения, дав четкую колею, где я не могла уклониться никак, но все претерпеть и из всего, волею Бога извлечь свои уроки, как и достичь необходимые качества, как и закрепить и углубить то, что было во мне едва. Бог готовит к встрече с Собой основательно, без скидок, абсолютно зная, что во что в душе должно переплавиться. И потому, когда Бог заговорил со мной Лично, он назвал меня нормой, т.е. готовой по качествам и по претерпеваниям, как и по аскезам к Священному и далеко не однодневному диалогу.
О маме я пишу пока немного, поскольку на тот период ярких впечатлений во мне как-то не осталось. Помню лишь, что она приходила с работы позже отца. До этого я уже, бывало, наплакивалась и ожидала ее с нетерпением. Тоска по маме было моим очень частым чувством. Я могу сказать, что сердце мое почти разрывалось по ней, по ее ласке. Но я подрастала, становилась угловатым и некрасивым ребенком, в котором угадывались черты лица отца, была во мне некоторая замкнутость или скрытность, но ожидание материнских рук не угасало. Однако, когда мама приходила, ей было не до меня, ибо, как бы отец не помогал, но стирка, глажка, приготовление еды ложились на ее плечи и редко мирно, но и, успев до ночи поругаться с отцом, она неизменно начинала создавать семейный уют, заботясь обо мне лишь в плане того, чтобы накормить и отправить в школу или в детский сад не хуже других. Такой, не очень ласковой она запомнилась мне на тот период. Однако, с возрастом были и другие проявления мамы относительно меня, и очень неплохие. Но это уже было вне Одессы. Но помнится, в районе шести лет как-то она пришла с базара. Я бросилась к ее сумке, как обычно в надежде на игрушку или сладости. Я спросила ее, что она купила. Она ответила: «Морковь, петрушку…» . «Петрушку? – радостно переспросила я, - Где? Покажи!». Мама достала пучок зелени. Могла ли она знать, что Петрушкой в детском саду называли куклу с длинным колпачком, как у Буратины, которую воспитатели насаживали на руку и показывали нам кукольные спектакли. Разочарование мое было беспредельным и единственная большая кукла, историю которой я рассказала ранее, меня не радовала. Этими воспоминаниями я хочу просто сказать, что я была обычным ребенком, но все дети очень чувствительны, обидчивы, мыслят, полны желаний и своих надежд, есть все же личности понимающие, оценивающие, характерные, ибо каждый приходит в жизнь уже со своим багажом, своим прошлым опытом, со своими несбывшимися из прошлого мечтами, как и со своими последствиями греховных деяний. Это отнюдь не чистые листы бумаги и не бездушные существа. Это целый мир чувств и переживаний и из этого мира они очень не плохо оценивают взрослых, находясь в постоянном ожидании и своей реализации, ибо озабочены этим, как только начали осознавать себя. Так должен понимать взрослый человек, но все, что реально все же происходит с ребенком, есть Божий на него план, заставляющий взрослых поступать в соответствии с тем, как диктует сама жизнь, или внутреннее понимание на данный момент. Невозможно, все понимая о душе ребенка, создать ему тепличные условия, ибо Бог не даст, будучи истинным отцом каждого. Но человек должен хотя бы стремиться, делая свое, человеческое, а Бог уж подправит или заставит, или уберет того взрослого, влияние которого на данного ребенка губительно, не способствует его развитию и Планам Бога на него. Это тоже следует знать. В этой связи хотелось бы рассказать еще одну крохотную историю. Может быть мне было лет семь-восемь, когда мама отправила меня в ближайший магазин купить хлеб, соль, рис, сахар. Сдача была небольшая, и я соблазнилась и купила себе конфеты, сто грамм, подушечки, на десять копеек. Идя домой, я переживала, что не донесла всю сдачу. И мне действительно не было прощено, но мама меня хорошо отругала за такое своеволие. Однако, такое поведение мамы я растолковала, как жадность и далее пыталась все делать или скрытно, или отчитываясь до мелочей. Жизнь и требования родителей делали меня пунктуальной, все учитывающей, мыслящей наперед. В отношениях с людьми я и далее становилась щепетильной, непременно отдающей все до копейки, отчитывающейся во всем, касалось ли это денег или других вопросов и в будущем, когда родители как студентке присылали мне деньги, я в письме отчитывалась до копейки, отчитывалась и перед своими детьми, когда делала им базар. Это стало моей сутью, беречь чужие деньги – моим кредо и непоколебимым пониманием, отказывающейся только в пользу других, не любящей подарки, но любящей их делать при малейшей возможности. Так что сдержанность родителей относительно меня преломилась в моем сознании так, как видимо мои качества того требовали и как пожелал Бог. Эти качества и спасали меня в моей собственной семье, ибо я никогда не претендовала ни на какое внимание мужа и, если он что-то хотел сделать для меня, то только по своей личной на то инициативе. Так я настраивала и своих детей: во всем полагаться только на себя. И с этой позиции живя, видела, что Бог руками других людей давал иной раз щедро. Но ничего лишнее у меня уже не задерживалось, но отправлялось к тем, кому нужнее.
И, тем не менее, мысля по детски и понимая в свою меру, в отношении себя я осознавала, скорее всего будучи неправой, что я не главное в жизни родителей, что есть между ними что-то, что удерживает их друг с другом, что я лишь своим существованием обязываю их смотреть за мной и воспитывать. Я также понимала на тот период, что, как на ребенка, они хотят тратить как можно меньше денег, исходя из моей несмышлености, робкости и нетребовательности. Никогда не было так, чтобы, заходя в магазин, я просила или умоляла родителей что-либо мне купить. Но на самом деле я сжималась от всех своих желаний в комочек, не давая себе волю и никогда не надеясь на родительскую щедрость. Однако было то, что было неизменно моим – это мои мечты. Моей долгой мечтой было стать геологом или археологом, ибо это было связано с путешествиями, с поисками, с некоей свободой и азартом, который во мне проявлялся в лазаниях моих по институту, а позже и по всей Одессе с Витей. Также, я тяготела к рисованию, шахматам, стихам, которые пробовала писать, будучи в начальной школе. Все эти желание и мечты были достаточно устойчивыми вплоть до пятого класса, пока передо мной не открылся мир наук, по сути завороживший меня. Но о школе, как и о пионерских лагерях, я расскажу в следующий раз.