О ШУРИНЕ: вместо некролога (Очерк)

С нелегким сердцем принимаюсь я за эти Записки.  Оправдывает меня, пусть только  отчасти, то обстоятельство, что я, видимо, смогу высветить некоторые моменты из короткой жизни Вадима, известные мне, и предложить им свое объяснение. Отсюда - субъективизм, ведь пишу я не просто о нем, но - о нем в связи с собою и своим пониманием случившегося. Зато я имею неосторожность вести дневники, что дает мне возможность как хронологической привязки действия, так и упоминания о деталях, обычно обретающихся в кратковременной памяти в течение  недолгого по определению срока. В силу этих обстоятельств текст мой будет несколько отличаться от всего остального корпуса, но ведь и я «выламываюсь» из круга авторов, и чаще - не в «ту сторону». Тем не менее, пишу я, по возможности, искренне, наступая на горло воображению, и пытаясь избежать спрямления фактов, будучи информационно обогащенным «всеведением» с позиций сегодняшних. То же, и занимаясь Романом из тогдашней жизни своей, по ряду причин, его материалов почти не буду использовать, компенсируя возможный художественный ущерб, если он есть, точностью изложения. Если она есть.
О Вадиме я был немного наслышан еще до физического его появления в своей жизни. Я тогда работал в одной академической организации, кстати, с его сестрою, мы подолгу беседовали обо всем (напомню - год 1983, «андроповский», вопросы трудовой дисциплины и посещений дирекция принимала близко к карману, в иное время нас бы тяготила необходимость позвоночно отсиживать положенные часы после застойной брежневской разболтанности), в том числе и о ее родне, в частности, брате, о котором она неизменно отзывалась очень тепло и, в то же время с затаенною тревогой. Он в то время служил в армии, и у Лауры были известные основания (пусть она не знала армейских порядков, но знала своего брата) для беспокойства. Я с неизбывным вниманием ее выслушивал, мне были интересны ее рассказы, полагаю, что она переносила часть симпатий к брату и на меня, возможно, по инерции, не успевая притормаживать на крутых поворотах общения. Не скрою, у меня уже тогда в голове роились разные предприятия и кампании. Мне даже приходило в голову познакомиться с Вадимом по его демобилизации инкогнито - каково?! и войти в их дом в качестве... стоп! так далеко мои мысли не простирались. И - к лучшему. Конечно, Вадим о моем существовании и не подозревал, что называется, «невелика птица!» - я о себе. Что ж?.. пару раз мне удавалось проводить Лауру до дома до хаты. Что до третьего раза, то его не было: домашние  ей «поставили на вид», а она - мне. Я оказался крайним (по горизонтали)  и нижним (по вертикали). Оставалось писать на себя жалобу - все в те же дневники.
Тем временем год изжил себя со всеми своими событиями.
Наступил следующий, 1984-й, насыпавший на меня столько всего, что и посейчас не вполне прихожу в себя, пережевывая и дохлёбывая его остатки. Весь год меня бросало ups & downs. Не могу сказать, что год тот был самым тяжелым в моей жизни; сейчас, когда мне пришлось столкнуться с ударами много сильнее, есть с чем его сравнивать, но в то время я абсолютно не был к ним готов; счастье? его тоже хватило через край! Но гремучая смесь этих составляющих опять же не могла не оказать сокрушающего действия на меня. И - на эти Записки.
Таков контекст заочного нашего знакомства с Вадимом.
Личное наше знакомство произошло апрелем следующего года. Обстоятельства его врезались в мою память настолько, что почти нет необходимости прибегать к помощи дневников. Я был вызван главой семьи для некоторых объяснений, в существо которых не буду сейчас вдаваться. Важно отметить, что ни Вадима, ни сестры его Лауры при этом не было, коль скоро их поспешно выставили за дверь! После нелицеприятного разговора, что называется:

День был резкий, и тон был резкий,
Резки были и день и тон -

...я остался с Лаурой и Вадимом наедине. Попервоначалу мы с ним чинились, несколько присматриваясь друг к другу, а Лаура выглядела очень оживленной тем, что можно назвать легальной встречей в  неформальной обстановке. На столе появился чай, следом - коньяк, языки наши развязались и мы пустились интенсивно общаться, сыпать остротами и цитатами. Вадим произвел на меня впечатление необычной смесью сдержанности и разговорчивости: он то молча уходил в себя и делал преогромные паузы, то брал разговор на себя, не оставляя нам никакого пространства даже для междометий. Подобная амбивалентность, возможно, не была для него случайною, а выражала некоторую сущностную черту; тогда я, разумеется, не мог судить об этом категорично, всего лишь отметив на полях: слишком много впечатлений вынес я в тот день! Мы не касались цели моего визита, разговоры были на темы нейтральные, что называется, «ни слова, ни вздоха!» и мысли мои летали в стороне от... и налетели, что называется на...  я решился позвать его к себе на следующий день. С этой целью я и передал ему записку-приглашение; он ответил согласием. А потом... мне уж это «потом»... всего то полпервого ночи, впрямь - «счастливые часов не наблюдают!» - вошли ихние родители и церемонно поинтересовались, что, собственно говоря, мы празднуем?! Тогда я осознал, что наше празднество было «передышкой после боя», а возможно - и «между боями», и на состоявшееся объяснение мы смотрим с противоположных берегов. Словом, каждый вел свою партию, и по-разному оценивал ее результаты. Лаура была довольна, как я уже отметил, а мнение Вадима мне оставалось выяснить. Так, безответным вопросом закончился первый раунд нашей встречи. Ее плюсом оказалось то обстоятельство, что, говоря новоязом, я стал почти выездным, хотя и не вполне легализированным. Вроде землемера К.,  что отирался в деревне, но в Замок до поры путь ему был заказан!
Назавтра в шесть пополудни, как было условлено, я встретил Вадима и, предупредив его как Н. Н. Князев, шукшинский правдоискатель и сочинитель трактата о государстве: «там - женщина (я находился в процессе развода), она как бы не очень любезна, так что не обращай внимания, проходи, не реагируй!»... пронесло, они даже поздоровались, что было сверх программы, и он бочком-бочком прошел в комнату. Разговора как такового не получилось. Мы, конечно, общались, но как-то невесело, он ничего не выяснял, я - тоже... Кофе, бутерброды, коньяк. Я показывал ему слайды, он смотрел... молча. Примите в рассмотрение и то, что оба мы были интровертами, тогда, как Лаура со всем оставшимся семейством - экстравертами. Да и разница наших отчасти темпераментов сказывалась, вернее, недостаточность их разницы: он - флегматик, я - меланхолик и нам столь явно недоставало его сангвинической сестрицы для веселия (не говорю уже о том, что и женщина за стеною не прибавляла нам радости). Конечно, темперамент изрядно характеризует нас всех и не всегда комплиментарно: холерик предстает обладателем вполне предсказуемых, но, необъяснимо, почти неуправляемых реакций, сангвиник облачен в позлащенный сусальный блеск, меланхолик оказывается бездонным занудой, да, еще этот, вот, пуленепробиваемый флегматик, что сидит супротив меня - ничего чрез череп ты не выдавишь его! Тем не менее поговорить нам было о чем, а еще более - о ком. Оказывается, он и раньше искал (громко сказано!) встречи со мною, нет - собирался встретиться, вот! - и на правах брата, как он их понимал, да вот, - прособирался. Это и к вопросу о скорости его реакций. Да и о самых его намерениях я узнал позже, причем настолько, что необходимость этого разговора отпала. А когда я спросил, о чем он собирался говорить со мною, Вадим в ответ досадливо отмахнулся... Словом, в тот вечер встреча оказалась вполне безрезультатной, только примерились друг к другу и через час с небольшим, выдержав приличия, разошлись.
После этого неизвестно на каких правах «с ограниченною ответственностью» мы несколько раз втроем (я, он и она) ходили в кино. Он больше молчал по своему обыкновению, вид, впрочем, имел несколько таинственный, будто выполнял неведомое нам поручение; мы были разговорчивее, пытались и его втянуть в беседу, она настойчивее, я... да не обо мне речь! Без него мы не встречались, как бы сохраняя верность его линии, пусть это от нас, как я понимаю, и не требовалось... Так продолжалось несколько месяцев (Лаура с Вадимом приходили к моим родителям, помнится материнских наказ ему: «Вадик, садись, быстренько поешь, сейчас с сестрой в одно место пойдешь!?» И - высказывания моего отца, к Вадиму обращенные: «Вы знаете, сейчас на человеческий фактор надо особое внимание обращать!» Вадим и глазом не повел, будто ежедневно выслушивал подобные сентенции)...  а - по мне хоть и несколько лет, я вообще не люблю форсировать события, коль скоро каждому из них неминуемо придет свой срок. А нет - так нет!
Судьба распорядилась иначе, как пишут в романах. Вдруг (у нас все вдруг было!)... не поверите! - вновь назрела необходимость объяснения, но уже - как бы взаимная, хотя лично я предпочел бы... да кто с меня спрашивает предпочтений?... Впрямь судьба тащит на привязи тех, кто не удосужился в свое время хотя бы удлинить повод. Или - причину! Не буду подробно (да и вообще никак!) останавливаться на знаменательном дне, коль скоро Вадим отсутствовал, посему событие коснулось его только леденящим крылом последствий. А именно: я стал чаще бывать там, сменив прежнюю «невыездность» на теперешнюю безвылазность; соответственно, чаще, хотя и не всякий раз, встречался с ним. Держались мы ровно, как и всегда. Однажды нас пытались даже едва ли не стравить, усадив за шахматную доску с фигурами. Партия в памяти не сохранилась, только как результат, в котором умер процесс. И - к лучшему! Помню, впрочем, мать его усиленно болела за своего сына, причем, по обыкновению своему - вслух. Меня это немного удивило, я полагал, законы гостеприимства более универсальными... Позже оказалось, что они вообще были склонны поощрять любые  позитивные его начинания, а для симметрии - резко реагировали на все остальные. Иногда, впрочем, страсти накалялись и по пустякам. К примеру, ему однозначно было указано, что он стоит на телефонном шнуре. У меня взмокли лопатки и горели ступни! А он продолжал стоять, хоть бы хны! Было ли дело в замедленности его реакций, упрямстве или в его нереактивности на замечания, а то и погруженности в своим мысли? А может - все сразу, хоть и в разных пропорциях? Но мог и крупно обидеться, как это произошло несколько позднее - в первое новогоднее 1986-го утро, когда он ввалился в супружескую нашу спальню, и - это, впрочем, с какого берега выглядывать наше семейное суденышко - с позитивисткой ли непотопляемости, со спекулятивной ли утлости. Иными словами, если исходить из парадигмы мотивов, то - все 100 баллов ему по соответствующей шкале, что же до конвенциональных установлений, то, как говорится -

Борис, получи и распишись!! -

и Лаура, а потом и ее мать, поочередно сделали ему внушение... на него жалко было смотреть.
Тогда же я начал понимать, а позже - укрепился в мысли, что он относился к той особой категории людей, которые способны у многих вызывать неосознанную симпатию к себе, в том числе у женщин, а, возможно, и прежде всего у них. Отсюда и его популярность у друзей его, которых я почти не знал... Конечно, были и исключения, и весьма большие числом. Я слышал, как тяжело ему приходилось в армии - участь, увы, многих правдоискателей и примкнувших к ним людей, похожих на правдоискателей. Сам я, к слову говоря, годичный срок службы пролетел на автопилоте, но это - особый случай, который годится только для людей моего склада, и не буду рекомендовать его никому иному... Каждому лучше найти собственную нишу в этом мире, а не пытаться играть чужую, а тем паче чуждую роль - себе дороже!
Характер его в значительной степени отличался от остальных членов семейства. Он был, как я уже заметил, интровертом и флегматиком, другие - гораздо более шумны, нетерпеливы и заметны. Центробежные силы в нем преобладали над центростремительными, его постоянно увлекало куда-то вовне, как мне объяснили - к друзьям и рискованным предприятиям. Этим и объяснялось, что его я встречал у них дома реже остальных. Этим, конечно, но - не только. Друзей его откровенно недолюбливали и имели на то свои причины, до которых я не касаюсь. А самих друзей только несколько раз довелось повидать (в продолжении пяти полубезмятежных-то лет!) и далеко не всех. Один из них - Игорь Юрьевич приходил со своей молодой женою. Чета была столь молчалива, что одно это их качество и запомнилось. Видел Яника, он запомнился белогвардейскою внешностью, вкупе с поручикоржевскою вальяжностью. Вадим оживлялся необыкновенно при виде их и явно не знал, чем бы им угодить еще. Тоже ему хотелось, чтобы и все присутствующие разделили его радость, но... но по заказу это как бы не делается. Самое подробное воспоминание в этой связи относится к окончанию пятилетнего срока. Пришел Тимка с женой, сидели потихоньку, выпивали, не без этого. Говорили в этот раз больше чем обычно, да меньше и быть не могло; я, преподавая общественную дисциплину, имел расписание, позволявшее в промежутках появляться и подсаживаться к столу. А потом - снова в бой! Когда я заявился в последний раз, дым стоял столбом! Говорили об искусстве, самоотдаче художника, самоотречении... больше всех горячился глава дома. Другие, если и отставали, то не намного. Едва ли тема интересовала Вадима, но обстановка действовала на него очень благотворно, если смогла отвлечь его от обычного состояния заторможенности... Отношу это, впрочем, на счет совместного застолья друзей и родных. Идиллия продолжалась недолго. Или - долго, смотря как посмотреть, чьми глазами.  Все это прискучило хозяйке дома, тем более, что ее внучка, а по совместительству и моя дочь, отличавшаяся и в более мирные периоды крикливым нравом, проявила себя «на всю Ивановскую», пусть многожды переименованная улица не так тогда, да, кажется и теперь, называлась. Теперь меньше, чем когда бы то ни было. Под детские крики сборище было разогнано в толчки: «Здесь вам не кабак! накурили, задымили! дышать нечем!» Ну, дышать нечем, да и пересказывать незачем! Выгнали взашей (или - в три шеи, сейчас запямятовалось). Вспоминаю же об этом лишь в качестве характеристической картинки отношения их к вадимовским друзьям, что очень контрастировало с его отношением к ним же. Не буду и комментировать: у каждого, как известно, своя правота, вытекающая из интересов, правильно или ложно понятых - другой вопрос. Но друзья его в течение длительного времени не то, чтобы были ближе, а тем более -  дороже родителей, но что ли загораживали их... Много позже он с горечью обмолвился, что только друзья его совершенно понимают, а больше - никто!  Я поежился, представив себя на его месте, что где-то меня видят насквозь! Да я бежал бы от такого места, что называется через три границы! но речь не обо мне...
В такой суматохе дней пролетел конец июля, начало августа, в которые, кстати, Лаура со своими родителями приходили к моим познакомиться, и до другой знаменательной сентябрьской даты оставалось всего-ничего, как выяснилось, что Лауре прост-таки-напросто необходимо в Москву зачем невесть: на ярмарку невест!.. нешто. Пришлось с 7-го до 27-го августа одному куковать. Интроверта ведь особенно одиночеством не запугать, как... ежа чем бы таким помягче! Я и залег на дно, как подводная лодка. И предчувствия тогда меня не трогали, просто надо было в мыслях относительный порядок навести и просто на дальнейшее раскинуть чем там-нибудь. Но с Вадимом связь наладить не пытался. Да и отношения перешли на другой уровень. Но прежние виды мои на него вовсе не сняты были с повестки, а всего лишь видо- (прощенья просим за нечаянную тавтологию) -изменились. Не собираясь вызванивать насчет очередных перемен, собственно, в семейном своем статусе, я минимизировал круг извещенных об этом лиц. Посему и решил предложить Вадиму роль свидетеля со стороны. А чтобы никак не напрягать его допрежь времени - не налаживал связи. Он согласился, я через два десятка месяцев и дней симметрично (Even-Steaven) отплатил ему свидетельством уже на его регистрации.
Вадим обладал особенным чувством юмора и рекомендовал письмо в газету обязательно начинать словами: «Я знаю, что вы меня ни за что не напечатаете!» Тогда вопрос о публикации можно считать решенным!» Он способен был подхватить на лету любое неосторожное высказывание. Мы как-то злословили на тему подруг его сестры, одной из них доставалось особенно крепко. Тут Лаура спробовала заступиться: «Неужели у (она назвала достославное имя) нет ни одного достоинства?!» - «Два! - выкрикнули мы хором: - Большая белая грудь и служба!» Каково?! Тех, кто безрезультатно ломает голову в поисках первоисточника, направляю прямиком к авторам «Золотого теленка». А когда я с Лаурой ломали голову над тем, как назвать первую из новорожденных дочерей, он, ничтоже сумняшеся, предложил: «РЖП - 86»! Для тех, кто не способен самостоятельно декодировать аббревиатуру, поясню: «Ребенок женского пола, год рождения 1986» Ничего, а?  Вот и я говорю «а»!
Встречи становились не то чтобы реже, но по-броуновски нерегулярнее. Как-никак, своя отдельная семья со своей территорией, веденизяйством, финансами, одним словом, всеми признаками, отмеченными в социологии. Возможно, наша эта отдельность и/или отделенность привели к ответному ходу с его стороны, хотя это, во-первых, лишь мое необязывающее предположение и относиться к нему предлагаю исключительно как к таковому, а, во-вторых, я это акцентирую, не сводился он однозначно к этому ходу, а деталей - не знаю, не буду гадать, коль скоро своих загадок еще не отгадал... Был я у него на регистрации свидетелем, симметрично расплатившись тем самым за его услугу некоторой давности (а на «сдачу» я положил его называть шурином, чего мне хотелось даже еще безотносительно к нему со времен десятилетней давности после спектакля «Царь Федор Иоаннович» в Малом Театре, когда незабвенный голос Смоктуновского, обращенный с исполнителю роли Бориса, засел в памяти и мечтах; Вадим, казалось, был этим даже польщен; во всяком случае, в продолжении полутора десятков лет не выказывал никаких претензий по этому поводу), другим свидетелем выступил брат невесты, и здесь можно провести поверхностную аналогию с моим брачным сочетанием. О невесте его... aut bene aut nihil, посему - продолжаю. То же, впрочем, и о свидетеле, но не о себе.  Нас там четверо всего,  небось не запутаетесь! Шурин нисколько не волновался, был по своему обыкновению задумчив, неразговорчив, медлителен. На общей фотографии он так и выглядел, изогнувшись, впрочем, всем туловом и согнув руку калачиком, типа - «чего изволите?...» Отмечали событие опять же в доме его родителей, где собрались только ближайшие родственники и то, как я к тому времени вызнал, не все, и только со стороны жениха, исключая самое невесту и ее братца. Было не вполне невесело, как всегда почти не безоблачно, когда дело касалось Шурина, налицо - камни какого-то преткновения, о существовании которых я пусть и не знал, но - ненароком догадывался... И об этом доме я некогда имел неосторожность заметить: «Дом кутежом красен!» Очевидно, не так представляли себе подобные торжества и члены их фамилии. Двое из приглашенных задремали... «Деталь!» - догадаетесь вы. И я сонно кивну... Позднее выяснилось, что сны не остались незамеченными; об этом не преминула заметить бывшая невеста своей свекрови. Сонливость, впрочем, была инкриминирована лишь одному из нас. Справедливости, а не токмо корысти ради, отмечу, что свекровь-теща заступилась за меня как могла. А именно - дословно отрезала: «Жалко, что вообще проснулся!» И я почувствовал себя отмщенным вполне! Прикрывая тему его родни, скажу, что у них существовал определенный культ в этом плане, но - ежели кого невзлюбливали, неприязнь продолжалась всерьез и надолго! Со временем я вникся в диспозицию и лауровскую родню узнал лучше своей. Хотя и хуже форсайтовской...
А потом... потом молодые исчезли из вида. Где они жили? дружно ли? «Жизнь позволяет поставить «либо»... - как сказал поэт.  Знаю, что у него в том же году родился ребенок, которого я, впрочем, так и не увидел. Отсюда делаю опосредованный вывод, что они куда-то переехали. Но с ним я встречался, пусть и очень редко, на протяжении еще нескольких лет. Шурин помогал мне приобрести кондиционер; потом Лаура со мною пытались встроить его в Институт Экономики, увы, безрезультатно. Словом, отдалялись. И круг его интересов был далек от меня: какой-то бизнес по индивидуальной трудовой деятельности - новая инициатива  очередного генсека... Даже раз я ему в столицу какие-то игрухи и причиндалы через проводника ли, пассажиров ли  пересылал. Ничего особенного: импорт-экспорт, деньги-товар-навар... Жизнь становилась динамичнее, съезды депутатов, реабилитация прежних врагов, возвращение книг и фильмов, прежде припрятанных в закромах архивов и ящиках столов... что-то прояснялось из прошлого, но настоящее все больше мутнело, напоминало нэп из учебников и книжек, остро приправленный национальными и иными проблемами, неясными перспективами для себя и семьи; прибавьте к тому и личные мои... нет, не прибавляйте, не откроюсь! А что до Шурина, то его авантюрно-предприимчивая натура обрела второе дыхание. Видел я его и в деле, как он, обложившись гобеленами, стоял у местной нашей Девичьей достопримечательной башни столбом лотовым и - молчал... Я не в укор ему, я бы и так не смог. Как же, думал я, он другие дела и делишки проворачивает? Верно, организатор он лучше был, чем рядовой исполнитель. Ведь и успехи были, коль скоро он на капиталы свои даже автомашиной обзавелся!.. Но, как это по-русски? Вот, знаю такое выражение: презумпция невиновности, а вот как применить к нему - не знаю. За него очень переживала ближайшая родня, потому и предположу, что деятельность его была на грани фола. Наверное, он знал-таки край, да не падал, в детали я посвящен не был, и не стремился особенно... Как бы то ни было, он под их ли давлением, избегая ли вовлеченности в обострившиеся дела современности, в одиночку засобирался в другое государство, что ни говорите - поступок! Перед отъездом предложил мне подзаработать на изготовлении каких-то бирюлек, но я и к этому, как и многому другому, оказался способен не вполне, пусть мне деньги на выплату алиментарной задолженности и немало нужны были. Провалился я в этом деле, не оправдал надежд. Поделом!
Все устроилось тем не менее. И он уехал в свой Израиль. Через полтора года - и я с семьею эмигрировал туда, где и посейчас безвыездно обретаюсь. И целых лет десять друг о друге мало, что знали. Замечу только, что он, один из наинемногейших позвонил мне в связи с тяжелой утратой и выразил соболезнование. Впрочем, я никому почти и не говорил о своем горе: не шибко верю в утешительность дружеского участия и его действенность, якобы способные поддержать и помочь справиться. Кому куда, а мне надо уйти в себя. Чем тут можно утешить? Как сказал Иван Лапшин в одноименном фильме Юрия Германа: «Ну, умер человек. Что тут поделаешь?..» Действительно, нечего добавить. Это - единственное, что я могу сказать себе... А все остальное?.. Все же шуринский звонок я запомнил и оценил.
Вот такой водораздел в наших отношения - десять лет, в течение которых он настолько изменился. Но, по-порядку...
Через годы длительной разлуки мы встретились в Нью-Йорке. Сначала он приезжал с кратковременным, говоря суконным языком, визитом. После - навсегда, как это ни горько сейчас звучит. Сказать, что он изменился? Этого мало! Его было не узнать! И если раньше он напоминал мне молодого Шостаковича (особенно на мальчуковой картине, хранящейся у его родителей), то теперь трудно было подобрать иной оригинал или даже слова для его описания. Вспоминалась не к месту цитата из «Мастера и Маргариты»: «Да его хорошо отделали!» Жизнью тамошней! Время мало кого красит, к тому же - в лучшую сторону. Но он слишком поблек и утух. Так выглядят люди, которым не хочется, а главное, незачем жить. Почему? Ему всего сорок, он крепок физически, способен к языкам? Что так надломило его? Нет, я, конечно, знал кое-что о его жизни вдали от нас, но не в деталях, из вторых рук, так что не буду пересказывать, а просто констатирую самый факт его перемены, не вдаваясь в причины.
Встретили мы его хорошо; да иначе и быть не могло. Приезжать в другую страну тяжело, если это не туристическая поездка, вторая эмиграция - испытание вдвойне. Он, как мне передавали, так и высказался: «Второй эмиграции я не выдержу!» Но - примите в рассмотрение, ехал Шурин не на пустое место, к родным людям, которые обеспечили его заботой, жильем... что там перечислять! Так что, говоря откровенно, проблемы его были минимизированы. Внешние. Потому, если кто-то на основании реальных фактов будет доказывать, что он был благополучен вполне, и все его трудности оказывались «в пределах эмигрантского допуска», порушить такой подход может единственная мысль: «чтобы судить о ком-то, мало знать перечень событий его жизни, надо знать еще и отношение этого человека к ним»! Скорее всего, такое отношение является более реальным источником его внутренних мучений и переживаний, пусть они тоже связаны с фактами, но - прошлой жизни и больной памяти. А если к этому присовокупить и некоторую его склонность к суевериям и вообще мистике, то картина не то, что более усложнится, но даже много иррационализируется.  Что творилось у него в душе? Не знаю. Но о чем-то по внешнему виду могу догадываться. Он временами становился суетливее, раньше за ним такого не водилось. Он рвался найти хоть какую работу, упрекал нас, что мы не можем в этом преуспеть. Когда ему говорили, что у него есть возможность учиться, да и языком нужно заняться, он отмахивался. Устраивался сам, но подолгу нигде не задерживался. В этом он был моей противоположностью: я, заполучив работу, пусть самую грязную и неблагодарную, держался за нее, но не в силу особой сознательности и/или необходимости, а более - безынициативности,

смиряясь легче со знакомым злом,
чем бегством к незнакомому стремяся!