Порт приписки - Вена
Ион лежал на спине, широко раскинув руки. Ноги замерли в бегущем положении. Красивое смуглое тело, худое скуластое лицо, длинные черные кудри разложены, как в рекламе шампуня, глаза закрыты и от длинных ресниц тянутся еще более длинные тени. Услышав страшный грохот и короткий пронзительный вскрик, она бежала через огромную квартиру как сумасшедшая, а тут вдруг залюбовалась. Бегущий мальчик с греческой амфоры, и, кажется, я знаю старого фавна, от которого он бежит... - отстраненно подумала Надя, но тут же вскрикнула и помчалась к телефону.
Накрыла неподвижного голого Иона его халатом и села рядом на пол. Она смотрела, как багровеют тонкий птичий нос и высокий загорелый лоб еще недавно любимого ею человека, и сотрясалась от смеха. Пыталась сдержать истерический хохот, но он прорвался просто брызгами, совершенно не характерных ей, слез. Она не поняла быстро или нет, приехала скорая. Так их и застали врачи: заплаканная женщина и неподвижный мужчина.
Два крепких доктора перенесли Иона в спальню. Тот, что держался поглавней, отозвал Надю на кухню и, с явной угрозой в голосе, спросил: "Кто он у Вас по профессии?" От неожиданности она честно, но шепотом призналась: "актер".
Это диагноз - подумали они с доктором хором, на чем незадорого и расстались.
Возможно непростое детство в Кишиневе, а может, и были другие причины, но что-то заставляло довольно успешного актера с маниакальным упорством экономить электричество. Он выключал свет всегда и везде: дома, в гостях, в ресторане, театре, везде, где в зоне досягаемости был выключатель или рубильник. Когда они только познакомились, и Надя заметила эту причудь, она искренне опасалась за свою шею. Где Молдавия, там и Румыния... Но Ион быстро развеял ее страхи детской любовью к солнцу и актерским пристрастием к соляриям. Так вот сегодня он стал физически жертвой своей мании. Идя из кухни в спальню, он методично выключил все осветительные приборы и лег смотреть телевизор. В глухой ночи, пользуясь короткой рекламной паузой, Ион побежал в туалет и со всего лету, всем весом и инерцией был встречен ребром незакрытой им же туалетной двери.
Оставшаяся часть ночи прошла под протяжные стоны Иона. Он требовал вернуть врачей, сделать ему еще раз укол, дать снотворного, разморозить и приложить к лицу антрекот, поменять, убрать, освежить, заменить смастеренный врачами компресс. К моменту, когда Ион, продолжая подвывать, наконец, уснул, совершенно вымотанная Надя почувствовала голод. Не перекусить немножко, чтобы взбодриться. Не желание поесть. А понятный только тибетскому демону с шеей-соломинкой, тоскливый и бесконечный голод.
•
Пытаясь найти в интернете синдромы схожие со своими, она зацепилась за чудо какую фразу: акрибофобия - боязнь не понять смысл прочитанного. Пошла по ссылке и уперлась в нечитаемый текст. Вернулась на главную страницу. Нажала другую ссылку - тест с технической информацией вместо описания синдромов. Опять на главную. Еще по ссылке. Рисунок из символов и цифр. Ей стала жарко. Надя запаниковала. Пока она выбирала между начавшейся войной машин и признанием акрибофобии у себя, мороженое спрыгнуло с палочки. Увы, оно не проникло в сеть, чтоб остановить скрытую атаку, но бедный Надин мозг явно выручило. Глухой шлепок. Экран вздрогнул и свернулся. Пространство между черных квадратиков начало заполняться очень медленной ленивой белизной. Красиво, - подумала Надя.
Как-то летом во Львове она вымучивала ратушу. Так бывает, в полдень, когда очень жарко. И колонок любимый, и села удачно. Хороший вроде ракурс, но вот стоит она перед тобой накренившейся бесцветной громадиной, и ты не видишь ни формы, ни цвета. Все равно, что пытаться увековечить куличик в песочнице. Хотя при определенном стечении обстоятельств и это можно сделать гениально. Дождаться солнечного удара, как Ван Гог в пшеничных полях, выдать последний шедевр и умереть через двадцать дней. И тут площадь Рынка взорвалась. Такого ливня ожидать было никак невозможно. Опрокинулась единственная, небольшая, но очень насыщенная лилово-черная туча. Банка кадмия зеленого слетела с этюдника, и краска потекла между булыжников. "Если кадмий добавить и стронций - сразу живопись вспыхнет солнцем" - вспомнила она институцкую присказку. Схватила мокрый торшон и быстро набросала живой и очень симпатичный этюдик. Как же было хорошо тем летом...
•
Она опять посмотрела на клавиатуру. Мороженое уже насытило нутро, видимо не голодной, клавы и теперь стекало по шнуру. Да, в этом доме всегда хотела есть только она. Надя достала пакет и с отвращением кинула туда коробку из-под чего-то китайско-кисло-тухлого. Морщась, двумя пальцами, туда же чернеющие банановые чехольчики, обертки от мюслей и мороженого... Этот, обратный поеданию, вынужденный процесс заставил желудок вздрогнуть. Съеденные продукты явно стремились присоединиться к свом упаковкам. Когда рука коснулась банки с мутным маслом из-под шпрот, она не выдержала и, рассыпая мусор, бросилась к раковине. Отвратительно. Отвратительно и страшно! Что с ней происходит?!
Умывшись, но, все еще дрожа всем телом, она вернулась в комнату. Снова посмотрела на клавиатуру и, без малейшего сожаления, завершила ею композицию в мусорном ведре. Если честно, то хотелось отправить туда же и монитор с питаловом. Питалово, блок питания… Опять "питание". Надя нервно сглотнула. Компьютер из вяло недолюбливаемых переходил в разряд врагов.
•
Через два дня, прекрасным единорогом с сияющей шишкой на лбу, Ион улетел на гастроли. Ей было неприятно осознать, какое облегчение она испытала, но обманывать себя и дальше было бессмысленно. Два с лишним года, прожитых с красавцем актером, можно было закинуть на книжный шкаф, даже не упаковывая в шляпную коробку. Вряд ли захочется доставать, вспоминать, пересматривать. Все спектакли с ним были уже просмотрены десятки и сотни раз. От этих мыслей отвлек телефонный звонок. Мама.
- Ну, ты, со своей любовью, совсем уже про нас забыла. Когда приедешь? У нас ни денег, ни продуктов...
- Мы виделись позавчера. Заеду после работы, не обижайся.
- Коту купи фарш. Видела репортаж вчера с показа. Что-то очень коротенький... Да, ты что была без лифчика?
- Мммм...
- Кофта тонкая, да еще с таким вырезом. Ты ж на людях, надо уже соображать. И вообще в твоем возрасте без лифчика...
- До вечера, мама.
Надя вздохнула. А до какого возраста прилично ходить без лифчика? Пока он тебе не станет нужен? Она была убеждена, что женщине с неполным вторым размером, этот аксессуар необходим только на общественном пляже в Арабских Эмиратах. Ну, еще при исполнении роли пионера-героя в поселковом ДК.
А показ прошел просто отлично! Коллекцию встретили очень хорошо. Две или три вещи взяли прямо с подиума. Цветов подарили столько, что букет чуть не утащил Надю с ее двенадцатисантиметровых каблуков.
Она не любили диеты и высокий каблук, но когда вокруг тебя двухметровые молодые тела, приходится пытаться соответствовать. Статус ведущего художника одного из московских домов моды обязывал ко многому: она должна всегда быть тщательно одета и причесана, улыбаться публике, быть на высоте, если не роста, то хотя бы положения...
•
В конце XIX века в женщинах ценили слабость и хрупкость. Многие заболевали истерией и превращались в очень слабых и беспомощных: у них безо всякой причины «отнимались» ноги, «исчезало» зрение, возникали «судорожные» припадки. Близкие отвечали на такую «страшную» болезнь удвоенной заботой.
Теперь в моде сильная, тощая, выносливая и независимая женщина, поэтому никто о тебе особо не побеспокоится - приходится самой объедаться и самой же канонам красоты соответствовать.
Порой ей казалось, что она все делает для других, но никто ничего не делает для нее. И несколько раз в месяц, после очередной неприятности с мамой или ссоры с Ионом, ею овладевала непреодолимая страсть - поглотить все содержимое холодильника и хоть так порадовать себя. В ход шли сырые яйца, колбаса, молоко, шпинаты и салаты, сливочное масло пачками вприкуску с хлебом. Потом, от переедания, ее неминуемо рвало. Если никто в доме не появлялся, она вновь и вновь ела. Ела до приступа неукротимой повторной рвоты. Чтобы про ее слабость Ион ничего не узнал, ей приходилось срочно бежать в магазин за продуктами. Иногда она съедала купленные яблоки, мюсли, хлеб и сыр по дороге и вновь мчалась в магазин.
Надя нашла, как ей сначала показалось, прекрасный способ бороться с неожиданными и злыми приступами обжорства - алкоголь. Пара бокалов, и голода как не бывало. И все бы ничего, но не со всех презентаций, фуршетов, пати и авто-пати можно было незаметно улизнуть через пол часа. Выбора, между прилюдно надраться в лоскуты или, на глазах удивленной публики, смести все со стола, не было. Оба варианта заканчивались у унитаза. А уж если рядом был Ион, то попойка неизбежно заканчивалось еще и плотным завтраком. Его страстью было общение, новые лица, «зрители» короче. Кстати сказать, Ион не пил, не употреблял наркотики, был вегетарианцем и вдохновенно занимался йогой. Это помимо всех обязательных театральных программ: танцы, фехтование, дыхание... Что там еще нужно чтобы в полной тишине, под взглядами сотни глаз, с достоинством произнести: «Кушать подано»?
Он очень следил за собой... и Надей. Легкий удар по лопаткам, в самый неожиданный момент, означал, что Надя сутулится, поцелуй в лоб - разгладь чело, а ласковое пощипывание щечки, что опять начала набирать вес.
Ион даже попробовал приобщить ее к очистительным практикам хатха-йоги. Однажды он достал из аптечки в ванной бинт. Прямо в рулоне разрезал на две равные части. Положил его в тёплую воду.
- Некоторые предпочитают слегка подсолить воду, другие оставить пресной - это вопрос вкуса. Можно даже подсластить, это помогает преодолеть рвотный рефлекс. Дхирендра Брахмачари рекомендует вообще заменить воду тёплым молоком и добавить мёда. Короткий бинт безопасней для начинающих. Если «передержать» больше двадцати минут, его может начать засасывать в кишечник, – с видом гуру начал Ион.
Надю замутило…
- Садись на корточки и старайся проглотить первый кусок бинта. Можно запивать. Рвотный рефлекс поначалу, скорее всего, будет. Постарайся расслабиться. Постепенно сможешь заглатывать всё более и более длинный кусок. Можно составить план постепенного освоения, например, первую неделю учимся заглатывать по десять сантиметров, потом увеличиваем. На метр. Надо оставить достаточно длинный кусок бинта снаружи. Можно даже привязать его к чему-нибудь, чтобы в запале не проглотить бинт целиком… - он игриво подмигнул Наде.
Она представила себя голой, сидящей на корточках, с торчащим изо рта бинтом, привязанным к железной кровати. Босх с Брейгелем отдыхают.
- С крылом подбитым, в бинтах и в гипсе глотаю пищу из рук твоих. Мой друг унылый, опали листья… - выбрался из Надиной памяти чей-то печальных стих.
•
Надя засела за эскизы. Ей нравилось рисовать ночью в одиночестве и тишине. Особый картинный характер памяти, основанный на зрительных впечатлениях, позволял ей удерживать и воспроизводить чрезвычайно живой образ предметов, людей, текстур. Эйдетическая память, свойственная большинству детей и художников, и тактильный контакт с рабочим инвентарем превращали Надино творчество в тихое наслаждение. Она любила шершавость торшона и мелованную глянцевую белизну, тонкий запах сангины и, пачкающий руки, соус. Да что там, банальный ватман и мягкий карандаш были всегда ближе сердцу и руке, чем электронные поцарапки вакома. Телефонный звонок заставил вздрогнуть так, что пастэль раскатилась по полу. Спасибо лохматому ковру, не раз спасавшему эту невинную хрупкость. Бессонница мучила маму:
- Не спишь.
- Работаю, рисую.
- Ну да, другие - то идеи из воздуха хватают, а тебе все жопой высиживать приходится, ночами не спать…
- Мам, перестань мне кровь сворачивать! Спокойной ночи.
Демон, с шеей-соломинкой, выпрямился в свой нечеловеческий рост. Надя пошла к холодильнику, но после вчерашнего очередного приступа он был пуст. Как евнух - без яиц и масла. Она достала из шкафа блинную муку, сахар, залила водой из чайника, очень быстро размешала и даже не съела, а скорее выпила булькающее тесто. Пошла в комнату и осмотрела подоконник-бар. От вина есть захочется еще больше, а вот Бехеровка вполне сойдет за еду, рассудила Надя и налила не приложенную аптекарем девятнадцатого века фарфоровую рюмочку, а почти полный коньячный бокал. Она поймала пристальный взгляд черно-невыговариваемых, как консервированные маслины, глаз. Подошла к картине. Чокнулась полным бокалом с, хорошо прописанным, перстнем на маминой правой руке на портрете. Упрямо села напротив. Всегда тщательно вычесанные и убранные в пучок смоляные волосы, строгое породистое лицо, прямая спина, маленькие сильные руки, на которых фамильные сокровища смотрятся неуместно. (Надя с двадцати лет носила это, подаренное бабушкой, кольцо в три карата камнем во внутрь ладони, чем очень злила маму и забавляла друзей, маша ладошкой на прощанье.) Синие и изумрудные драпировки сливаются с переливчатой тафтой платья. Картина написана очень давно, но и десять, и пятнадцать лет назад она как будто была в легком налете плесени. Известный монументалист, писавший мамин портрет, всю жизнь проработал под девизом «больше грязи – больше связи». Да и прожил, собственно, под этим же девизом свою длинную партийно-станковую жизнь. А Надя любила чистый цвет, Сарьяна и когда-то Иона… Иона… Ее опять рвало…
•
Надя собрала вещи Иона в три большие сумки и в огромный, пузатый, для долгих гастролей чемодан. Пузан был весь в наклейках аэропортов провинциальных городов. Среди них, чудом затесавшаяся, люксембургская смотрелась королевишной. Совесть немного подгрызала, что расставаться таким образам не совсем красиво, но Надя так боялась печальных очных сцен, что велела совести пожалеть ее и заткнуться.
Утром она загрузилась мамино-кошачьей едой, взяла заплесневелый портрет, сумки и чемоданы Иона и направилась к маме. В солнечное майское воскресенье ее маленькая машинка, неспешно бегущая посередине огромного шоссе, никого не раздражала. Надя громко подпевала Марианне Фейтфул и курила, загоревшей по локоть, левой рукой. На треке к фильму «Девушка на мосту» она крутанула громкость на максимум:
- Who will take my dreams away…
На этот раз, из-за громкой музыки, телефону не удалось ее напугать.
- Да, мамочка, я уже еду.
- Спишь пол дня, потом ничего не успеваешь. По ночам рисуешь. Кто рано встает –то…
- Тому весь день спать хочется!
- Все у тебя не как у людей. Не жизнь, а кроссворд какой-то…
- Мама, успокойся! Я уже его решила. Приеду к тебе попозже или завтра, а сейчас отвезу к Иону его вещи. Пока.
Надя остановилась где-то у Академии Жуковского. Закурила, машинально запустила правую руку в пакет с продуктами и начала жевать... Она поймала себя в тот момент, когда несла ко рту, уже неоднократно надкушенную, пачку с сырым фаршем. В ужасе швырнула ее в окно и, бросив открытую машину, в три прыжка оказалась у ближайших кустов. Петровский путевой дворец зарделся. Надя очень любила Москву, архитектора Матвея Казакова и этот чудом сохранившийся образец русской неоготической архитектуры. Она почувствовала себя осквернительницей, главой Орды, из детских сказок, что рыгают и пукают в знак сытости и благодарности. Даже Наполеон вел себя здесь приличней. Просто сидел в этой вечной гостинице и "Напрасно ждал... Москвы коленопреклонённой с ключами старого Кремля..." А она... Надя вернулась в машину. Взяла телефон.
- Ге, ты не занят? Я рядом, можно заеду?
- Что-то случилось?
- Нет, хочу выпить. А точнее устроить тематическую пьянку, под девизом «nova vita»...
- Давай, девиз подходит.
•
Они были знакомы очень давно. Десять, пятнадцать, а может и больше лет. Их дружба из "выпьем пива - посидим, поговорим" уже давно переросла в "выпьем водки - полежим, помолчим". Причем в буквальном смысле. Их совместное пьянство носило ритуально-профилактический, далекий от рутины характер. Так, например, несколько раз в год они проводили «ритуал очистительных слез». То есть, покупались две бутылки какого-нибудь крепкого алкоголя (чаще всего банальной водки), перед телевизором раскладывался диван, доставались два пледа и подушки. Каждый ставил, со своей стороны дивана, бутылку, запивку и закуску. Затем они ставили фильм Винсента Уорда «Куда приводят мечты» и начинали неспешно выпивать. Где-то к середине фильма оба уже рыдали в голос и поли молча, не чекаясь. По негласной договоренности, смотреть друг на друга было нельзя, но можно всхлипывать и громко сморкаться. После «сеанса» Надя выключала телевизор и отползала на свой персональный диванчик. Ге, как правило, засыпал раньше, как только заканчивалась его бутылка. В Надиной же всегда оставался, спасительный для Ге, утренний стаканчик.
Эти двое знали друг о друге все, уважали, оберегали и заботились по мере возможностей. Как-то жили близкими параллельными жизнями, не соприкасаясь. Все эти годы Надя помогала Ге собирать его непростую коллекцию. Собственно она их и познакомила. Кто-то из приятелей, они уже оба не помнили кто, попросил Надю привезти из Вены диски Моцарта. Все подряд, какие увидит. И передал довольно большую сумму. Надя удивилась. Объяснение удивило ее еще больше: один знакомый собирает диски умерших классиков.
Три дня, проведенных в Вене, Надя думала об этой коллекции. И в ущерб собственному очень плотному графику, сходила в Дом Музыки, в Оперу, в "дом танцмейстера". Вот только у огромного универмага, в который сейчас превратился дом, где умер Моцарт, на нее нашел ступор. «Универмаг, где умер Моцарт!» - прошептала Надя и пошла на кладбище к памятнику композитора. Она даже потрогала пальцем дырку от соскоба многослойной штукатурки в квартире по адресу Домгассе, 5. По соскобу выходило, что при проживании Моцарта в этом доме, в главной зале стены были черные с мелким золотым цветочным узором. «Пафосно и жутковато, но красиво» - подумала Надя.
Она открывала город с неведомой ей ранее стороны. Маленькая гофмановская старушка из музея рассказала ей, что у многих поколений жителей Вены любимой детской игрушкой была лошадка, везущая катафалк. Красивая, торжественная и страшная церемония смерти - детская игра.
Стоя между двумя Дунаями, Голубым, с практически питьевой водой справа, и Черным, с мертвой слева, она неожиданно начала загибать пальцы. Мизинчик левой - Моцарт, безымянный палец - Сальери естественно, средний - Бетховен, указательный - Глюк, большой - Шуберт, мизинец правой руки - Брамс, еще три пальца - династия Штраусов. Все умерли в Вене... Надя вдруг увидела Город Мертвых Композиторов. Один палец остался вакантным. Она стояла, открыв рот, глядя на отогнутый большой палец. Проходящие мимо туристы подхватили ее жест. «Отлично, Вена, просто супер!» - загалдели они, улыбаясь и щелкая фотоаппаратами.
Надя купила диски всех посчитанных композиторов, которые смогла найти, и коробочку засахаренных фиалок - любимое лакомство императрицы Елизаветы, больше известной как Несчастной Сисси. С этим набором, по возвращении домой, она отправилась знакомиться с коллекционером.
•
Ге ждал Надю. Он смастерил ее любимый салат: креветки, авокадо, свежий огурец и сырые шампиньоны. Надя залюбовалась разбеленным майонезом сочетанием розового, зеленого и светло серого. Потом она быстро собрала в мусорные пакеты пустые бутылки, сигаретные пачки, какие-то особо опасные коробки и совсем немногочисленные обертки и упаковки от еды. Ге ел крайне мало. Пища ему доставляла скорее эстетическое удовольствие. В почти пустом холодильнике всегда можно было найти голубой или зеленый сыр, манго или помелу.
Из прокаленной, с оббитыми черными уголками, духовки мог вдруг извлечься запеченный осетр, но никогда не было хлеба и молока. В небольшой квартире-мастерской, все стены, кроме одной, были заняты полками с компакт-дисками. На свободной от дисков стене висел Неапольский этюд Николая Ге. Подлинник нешуточной стоимости. Надю удивляли и даже восхищали бытовые особенности друга, которого она, поддразнивая, звала не иначе как, Ге. Она много лет размышляла на тему его отношения к быту, и пришла к выводу, что жестоко ему завидует.
- Я рассталась с Ионом.
- А я записал, наконец, главную тему, к картине над которой сейчас работаю…
- Ты слышал, недавно умер Дьёрдь Лигети. И заметь, тоже в Вене. Еще один композитор умер в Вене. Город Мертвых Композиторов коллекционирует их.
•
Ге очень расстроился и одновременно пришел в сильнейшее нервное возбуждение. На многие, даже очень обыденные вещи, у него были более сильные эмоциональные реакции, чем у большинства людей, хотя со стороны могло показаться, что эмоций он лишен. Но Надя хорошо знала своего друга. Привыкла к его минимализму в выражениях и мимике. И она прекрасно знала, что именно в ее новости взбудоражило Ге. Помимо профессионального увлечения музыкой, он был одержим созданием «полной коллекции» классических композиторов. Одним из путей достижения этого была концентрация на умерших композиторах: если они умерли, то, по крайней мере, он мог быть уверен, что они уже не напишут ни одного музыкального произведения, и соответственно коллекция может быть законченной, то есть полной. Но композиторы продолжали умирать…
- Через пару недель думаю, выпустят сборник – куплю для коллекции, а пока надо нарезать все что есть. Очень много малоизвестных вещей. А вот фрагменты сочинений Лигети в саундтрек к «Космической одиссее 2001 года» Стенли Кубрика, его музыка в «Сиянии», и в «Широко закрытых глазах», композиция в фильме Тима Бёртона «Чарли и шоколадная фабрика»... - услышала Надя бормотание Ге от компьютерного стола.
•
Нет, его очень и очень интересовала Надина жизнь. И в особенности личная. Просто расставание Нади с Ионом было для него настолько предсказуемо, что как бы уже и произошло. Слова Великий, Молдавский, Актер в сознании Георгия вместе никак не монтировались, а когда он пробовал произнести этот набор в слух, его душил просто истерический хохот. Он годами наблюдал за Надиным отчаянным и упрямым поиском любви. И даже был свидетелем ее необъяснимой и неожиданной попытки сходить замуж. Каждый раз Надя заставала его врасплох нелепостью своего выбора. Но что он мог предложить ей?
Еще в институте, увлекшись психоделикой, он понял, что Точка Сборки у него явно смещена. А расширение сознания дает виденье музыки, дает возможность ее взять, перетащить в этот плоский мир. Он с тщательностью ученого экспериментировал с тяжелыми и легкими наркотиками, кактусами и травами. Незаметно и навсегда превратившись из Георгия в Герыча, а позже в Ге. Эти опыты неизбежно приводили к зависимости. Замещение приводило к совмещению. Ложился в клинику. Выходил. Начинал пить. Опять ложился в клинику. Он болтался на этих качелях годами. Все для и ради Музыки. А музыка ради и для Нади.
Он чувствовал и понимал, что Надя тоже живет с вектором на саморазрушение.
Ее приступы неконтролируемого обжорства с последующей рвотой, которые она тщательно скрывала, были явными признаками булимии. Это реакция ранимого, жертвенного, зажатого правилами и рамками, тревожного и одинокого организма на постоянный стресс. А теперь к этой, весьма серьезной, проблеме добавилось еще и пьянство, грозящее перейти в алкоголизм.
То, что им надо быть вместе он точно знал. Но не знал как. Поэтому, вооружившись практикой Неделанья, ждал, когда и Надя это поймет. Смотрел как маленькая девочка, с завязанными глазами, носится по полю с огромным сачком. А потом, разочарованно, выбрасывает из него жирных жаб и какие-то осколки.
•
Вечером позвонил Ион. Разговор получился очень долгим. Надя нервничала. Пользуясь длинными монологами Иона, она подходила к подоконнику, наливала что-то не глядя, из открытых бутылок и, отведя трубку ото рта, быстро глотала алкоголь. Сначала Ион кричал и даже ругался. Бросал трубку и тут же перезванивал. Потом видимо устал и начал плакать. Надя опьянела, немного успокоилась и неосторожно звякнула бокалом о трубку.
- Ты пьешь?
- Да.
- Подожди. Я тоже хочу.
Они чокнулись о телефонные трубки, и разговор направился в более спокойное русло. А дальше даже перетек в воспоминания.
- Ты помнишь, как фактически изнасиловала меня в одесской опере?
Надя помнила. Плафон потолка украшают четыре картины Лефлера в виде медальонов. На них изображены сцены из пьес Шекспира: «Гамлет», «Сон в летнюю ночь», «Зимняя сказка» и «Как вам это понравится». В центре потолка — большая хрустальная люстра. Зал в стиле позднего французского «рококо». Лепные орнаменты с тонкой позолотой. Запах пыльного бархата. И то, что Ион, отстраняясь от нее, опасливо твердил про уникальную акустику, позволяющую доносить даже шёпот со сцены в любой уголок зала. Весь его темперамент, эмоциональность, страсть, все было только на сцене. В ней еще барахтались остатки страсти к Иону, и она решила поставить эксперимент, который, увы, подтвердил ее печальные опасения. Возможно, не хватает зрителей - зло подумала Надя, разглядывая удачно расположенную прямо над ними роспись "Как вам это понравится". Никак. Именно там, на жестких досках сцены Одесской оперы она окончательно поняла, что Ион, как любовник, ей мало интересен.
•
Утро было тяжелым. Она ужаснулась виду, а точнее количеству, пустых бутылок у дивана. Даже если принять во внимание, что многие из них были прилично отпиты еще до вчерашнего вечера, картина все равно была удручающая. Надя достала из морозилки фляжку фреона и приложила ко лбу. Хорошо, что заплесневелый портрет, с вечным укором глаз-маслин, переехал к маме. Теперь можно ходить весь день в халате, лежать на диване и громко стонать. Телефонный звонок разорвал больной мозг на искорки. Где-то, к счастью очень далеко, проснулся от головной боли Ион. Трубка прошептала:
- Я, непьющий сын непьющего директора молдавского коньячного завода, первый раз в жизни нажрался, да еще по телефону.
- Можем сделать это хорошей традицией! Ладно, мы обо всем вчера договорились, ключи я завезу в театр.
- Ну, зачем ты так? Я только хотел поздравить тебя с Днем Рождения…
Фреоновая фляжка, булькнув, грохнулась на пол.
•
Головная боль исчезла. Надя испытала неожиданный подъем. Хотелось взлететь. Нет, рисовать. Писать. Маслом. Взгляд уперся в какие-то доски на балконе. Это была заготовка для подиума, который Ион собирался разместить вдоль стены. Она схватила ржавую пилу и молоток. Ловко, почти не покалечившись, только посадив пару заноз, сбила подрамник, натянула холст и загрунтовала. Пока холст сох, исступленно делала эскизы. Надя с головой ушла в работу. Отключила телефон. Спала урывками, не ела, и плохо понимала какой час или день недели. Квартира полыхала светом (некому было его выключать), и была наполнена запахами красок, льняного масла, чего-то острого и будоражащего... И вот, она швырнула кисти в банку с разбавителем, отошла на середину комнаты. Закончена. Она выплеснулась вся и была совершенно опустошена, но довольна. Умылась, сходила в магазин за бутылкой шампанского. Решила отпраздновать победу. В соседней комнате на раскройном столе лежало, собранное на живую нитку, платье для последней коллекции. Облака прозрачного черного газа и гагатовые дождевые струи стекляруса. Да, вот такая была задумка: выход в финале невесты в черном. К черту показ! Она надела эту сверкающую бурю на себя. Обливаясь, отхлебнула шампанское из горлышка. Посмотрела на огрызок подиума. Он был похож на опрокинутый трон с очень высокой спинкой. Она установила "трон" посреди комнаты напротив свежей картины и, чуть подпрыгнув, уселась на него, с бутылкой Billecart-Salmon в руках. Не хватает короны - подумала Надя, но тут раздался, разносящий в щепки, стук в дверь.
В дверях стоял тот самый знакомый, который просил привезти диски Моцарта для Ге. И которого они с Ге давно уже не помнили…
- Что? Что происходит, черт возьми? Что с тобой? Ты не подходишь к телефону, звонок на двери сорван... Что это за сооружение? А платье? Ты уже знаешь? – пауза со свистом летящего ножа гильотины, - Ге умер. Позавчера. В больнице. Передоз. Мы не могли тебе дозвониться. Вот держи, он хотел подарить тебе на день рождения.
•
Пальцами-медузами (на каждом голова умершего композитора) она взяла маленькие оранжевые коробки. Нечеловеческим усилием разглядела за мертвыми лицами ногти, и коробочки сложились в одну. В ней был оранжевый пластмассовый шарик, с дырочкой-глазком. А она-то гадала, куда он делся этот затертый, сто раз разбитый и склеенный фото-шарик. Она поднесла его к глазу. На Надю смотрела маленькая, пухленькая девочка, в белой матроске и сползшей на нос фуражке, с надписью «Отважный». На дне коробки лежал сложенный нотный лист. Штормящим, но все же узнаваемым почерком Ге, было выведено: «порт приписки – Вена».