Мой птицелов, и ты забудешь песни
птиц любопытных, глупых и веселых,
свисток уронишь, клетку перевесишь,
запутаешь силки, рассыплешь зерна…
на отмели, где утопали травы
в песке, шурша, колючки кувыркались –
мы поздние любители отравы
затерянного терпкого дыханья…
мы водяные северные твари
и пятнадцатилетнем гибком теле,
в небьющейся и негорючей таре
проносим наши легкие потери.
. . . . . . .
Мне думается, ты меня не вспомнишь,
забудешь как о выдуманной мне,
затерянной в тиши окон и комнат,
в копилке зеленеющих монет…
Мой птицелов, и ты забудешь отмель
и как звенела злая стрекоза,
когда ворча, готовилась наотмашь
ударить в землю синяя гроза –
но мы с тобой целехоньки остались,
я твой слепец, упрямый поводырь,
казалось вот немного – и растаю
в смятенье ниспадающей воды.
Убогий кров, осколок парусины –
трещал как плащ, шумел как карнавал
и нас двоих укромных поразительно
с трудом и неохотно укрывал…
Я как-то недолюбливаю слякоть
и не люблю скрываться и терпеть –
какая жалость! – не умею плакать,
как не умею ластиться и петь.
Ту грубоват и я не многим лучше,
ты простоват и попросту – балда!
мы ничему такому не обучены –
есть отмель, мы, а дождик – ерунда.
И есть один лоскут, по крайней мере,
один наклон нечесаных голов, –
мой птицелов, когда-нибудь, поверишь ли,
что ты птенец, а рядом – птицелов?
И сколько бы гроза не творожилась,
с дождем договорившись на паях…
Моя душа – упрямая пружинка,
я – женщина, в ней – маленькая я!
* * *