Мы расположились на набережной, в небольшом уютном кафе, в стороне от бурлящей и шумной суеты курортной жизни. Южная ночь быстро окутывала пространство, роняя за горизонт пылающий, солнечный диск. Внизу под нами пенился морской прибой, баюкая на своих гибких волнах опустившиеся сумерки, расплескивая их разноцветной дымкой о прибрежную гальку. Сначала этот большой и сильный мужчина беспокойно искал глазами на рдеющей линии горизонта точку опоры, чтобы остановить уходящую из-под ног землю. И только после этого заговорил тихо и не спеша, обнажая с каждым словом кровоточащую изнанку души. И тут она прорвалась – эта печаль, эта тоска, эта его надорванность.
И как его угораздило влюбиться так наотмашь, казалось бы, уже на излете жизни? Вера не была яркой и эффектной женщиной. Совсем не в его вкусе: слишком худая, с тусклыми, повисшими волосами, бледной кожей, высокими скулами, призрачной синевой под грустными, стрекозьими глазами. Она, вдруг, посмотрела на него этим своим умным, уставшим взглядом и улыбнулась так широко и открыто, что на минуту он потерялся. У нее был большой, клоунский рот и солнечная улыбка, обнажающая ровный ряд зубов. От этого все ее лицо преображалось и словно лучилось. И он сразу понял, что пропал, всерьез и надолго… Навсегда.
Вера быстрым, отработанным до механизма движением вошла в его вену, забрала в пластик шприца темно-пурпурную кровь, приложила ватный тампон и согнула в локте его руку, снова улыбнулась из-под челки и чуть съехавшего на лоб колпака. И вместе с этой иглой она остро вошла в его жизнь и разлилась с током крови по всему организму, поражая ткани, наполняя клетки пьянящей силой любви. И он отчетливо понял, что эта любовь уже давно была вплетена в его судьбу. Ведь тот, кто тебя любит, существует вечно, еще до того, как ты с ним повстречался. Этот человек есть еще до тебя, до твоего рождения, за много веков в пухлых, запыленных талмудах предначертанного, на истлевших страницах Книги заблудившихся судеб…
Он проходил обычный мед. осмотр, больше для галочки. И все было так не вовремя - ужасно спешил и уже опаздывал на совещание в администрации по вопросам финансового контроллинга. Потом уже вечером уставший и злой, спохватившись, отправил водителя в клинику узнать имя и адрес этой улыбчивой женщины. Дома его ждала записка: «Ужин в холодильнике. Я у Ткачевых на даче. Пыталась до тебя дозвониться. Буду в понедельник. Нина». Он долго щелкал пультом перед телевизором, так и не разложив в гостиной диван. На душе было неспокойно и муторно, но тепло, будто в преддверии чего-то близкого и хорошего. Так бывало в детстве, когда витрины магазинов озарялись разноцветьем гирлянд, дом наполнялся волнующими запахами ели и мандаринов, а сердце заходилось в груди в ожидании подарков. Он хорошо помнит отца и свой первый взаправдашний поезд с дымком и лесенками железной дороги.
И вот теперь взрослый мужчина, у которого не было ни времени, ни желания на длительный конфетно-букетный период, стоял и переминался с ноги на ногу у стального заборчика клинической больницы. Он просто понимал, что она - эта женщина - ему нужна, жиз-нен-но не-об-хо-ди-ма. Вера возвращалась после дежурства в легком, шелковом платье, на каблучках, тоненькая, угловатая, немного нескладная. Шла, смеялась с подругами, увидев его, осеклась, приостановилась, смутившись. Он сухо, по-деловому представился, предложил ее подвезти. Все было банально, без фейерверков, пылких признаний и серенад под окном. Они поужинали где-то по пути. Прихватив с собой бутылку сухого вина, набор из фруктов и конфет – повез ее домой.
Так он впервые очутился в комнате с красными шторами. Простенькая мебель, неброская обстановка, у стены низкий диван под кремовым пледом, торшер у окна и эти полыхающие закатным маревом портьеры, пурпурные, насыщенные в сдвинутых складках и почти прозрачные призрачно-алым на просвет. Он еще подумал, что не смог бы жить в комнате с таким ярким, дразнящим окном. Все было не его – и комната, и обстановка и женщина. Но тело, оказывается, может любить то, что отвергает разум. Так в одной из заграничных поездок ему довелось попробовать крестьянский сыр, хранившийся в земле. Его корка была покрыта черной плесенью, запах он издавал замогильный, но внутри, к удивлению, таил изысканный и сильный вкус. Он стал приходить в этот дом каждый вечер.
Вера сидела за маленьким круглым столиком под уютным тканевым абажуром и с удовольствием смотрела, с каким аппетитом Игорь ест. Она любила наблюдать, как этот мужчина насыщает себя, не спеша, обстоятельно и в тоже время трогательно, будто мальчишка.
- А себе? – спрашивал он, откусывая хлеб.
- Ты ешь, ешь. Я не голодна. Как прошел день?
- Муторно. Генеральный вновь ничем не доволен, боится, что мы не успеем к сроку, но я-то понимаю, что такая ситуация в принципе невозможна. Кутепов сказал – Кутепов сделал. Нужно уметь держать руку на пульсе жизни и мгновенно и гибко реагировать на любые перемены, а он…
- Ой! Что это я со своими расспросами? Совсем тебя заболтала. Ты доедай, остынет.
Вера подала дымящийся черный чай в его любимой голубой чашке так, как он любил – без сахара и добавок. Разложила дольки лимона на блюдце, поставила плетеную вазочку с салфеткой по краю и столбиком бутербродов. Ей нравилось ухаживать за ним, быть ему необходимой, без назойливости и суеты, нравилось, когда по пятницам он оставался у нее до утра. И можно было, просыпаясь, напитаться этим простым, нехитрым женским счастьем. Когда за мгновение до пробуждения ты понимаешь, что не одна, слышишь над ухом его глубокое, ровное дыхание, переворачиваешься на живот, утыкаешься носом в его плечо, вдыхая такой близкий и теплый после сна запах, смотришь из-под ресниц на расслабленное, сонное лицо и задыхаешься от нахлынувшей нежности. Не открывая глаз, он поворачивался к ней, опускал свою тяжелую руку на ее грудь, поглаживая, пробирался к животу, ощущая его возбужденное вздрагивание. Обнимая, притягивал к себе это тоненькое податливое тело, вдыхая утренний аромат спутавшихся волос. Его руки уверенно скользили ниже по бедрам. Крепко сжимая их, разворачивал к себе ягодицами, заставляя трепетать почти невесомое существо, растворяясь в его тепле. Они неспешно занимались любовью, наслаждаясь субботним утром, принадлежащим, только им двоим.
Иллюзорное счастье на мятых простынях…
Кутепов все чаще оставался на ночь, постоянно звонил в течение дня, мог неожиданно приехать за ней, схватить в охапку и увезти на все выходные на Обь или на дачу к друзьям с их шумными, многолюдными компаниями, которых она немного смущалась. Так продолжалось чуть больше года, пока однажды утром Игорь не предложил ей жить вместе и перебраться в его новую, почти уже отремонтированную квартиру. Тут-то он и застал ее врасплох. Она улыбается, хмыкает, поднимает бровь, почесывает ногу – словом, она в большом затруднении. Конечно же, Вера, как и любая женщина, мечтает о тихих, семейных вечерах, о ночи, наполненной не стылым одиночеством и горечью бессонницы, а истомой близости и счастья. Но какой ценой? На руинах другой семьи не возводят новые стены. Вера, вдруг замешкавшись, обещала подумать и дать ответ. А Кутепов уже представлял, как ладно они заживут вместе, и все у них будет, и будет хорошо. А с Ниной он объяснится. Она поймет, должна понять, и возможно найдет силы простить. Их брак давно превратился в фикцию, стал рутинной обыденностью, привычкой, набившей оскомину, не приносившей радость. Ослепленный своими чувствами Игорь не сразу заметил, что Вера стала замыкаться в себе, отдаляясь, избегала встреч, ссылаясь то на занятость, то на плохое самочувствие. А когда месяца через три осознал, было уже поздно. Телефон в комнате с красными шторами молчал, накаляясь от его звонков. Он разбил в кровь кулаки, барабаня в ее дверь, чуть не расплющив кнопку звонка. Соседи, потревоженные его шумом, пригрозили вызвать милицию, на расспросы о Вере ничего конкретного сказать не могли. Наутро он отправился к ней на работу. Маша, Верина сменщица, ответила, что сама ничего толком не знает. Вера написала заявление, взяла отпуск за свой счет и уехала к матери в Кинешму. Какое-то время он еще метался по бурным волнам жизни, в бессилии и тупой ярости, как погибающий фрегат с обломанными снастями...
Горечь, обиду, недоумение? Что он чувствовал? Когда его душа рвалась на куски… Кутепов долго учился жить без Веры, ощущение потери срослось с ним и не отпускало, хотелось выть, бросить все, напиться до чертиков, но вместо этого он сжимал зубы, так, что сводило скулы до желваков, много курил и еще больше работал. Иногда вечерами измотанный и обессиленный после работы он приезжал к ее дому и долго смотрел из машины на темный морок ее окон. Его жизнь в одночасье превратилась в покинутую людьми площадь, пустую сумку, ненужную и непонятно зачем болтающуюся на плече, потеряла всякий вкус и наполнилась тусклыми оттенками дней, словно на вылинявшей фотографии. И вот когда он через несколько месяцев по инерции набрал ее номер и уже было хотел положить трубку после пустоты привычных гудков, неожиданно услышал ее мягкий, густой голос. Игорь задохнулся, в горло словно насыпали порох, стало сухо и горячо, он закашлял и севшим голосом произнес: «Вера…». «Кутепов, я вышла замуж. Оставь меня в покое и не ломай мою жизнь», - услышал в ответ. Он опустил трубку и долго слушал в тишине кабинета, как, умирая, стонет его надежда.
Время бежит, точно Обь, не останавливаясь, соскальзывая лавиной на порогах, завинчиваясь в водовороты событий, обтачивая их, словно речной голыш, заглушая своим ревом боль и пустоту. Маятник часов отстукивал дни, время накручивало стрелками на циферблат год за годом, совершив четыре оборота.
Последнее время Нина часто жаловалась на боли: то под лопаткой тянуло, то жгло в груди. В больницу не шла, глотала горстями нитроглицерин, все ждала, когда боль отпустит. И как результат – инфаркт, реанимационное отделение в кардиологическом центре и курс реабилитации в Ельцовке. Кутепов сделал для жены все что мог: ее консультировали и наблюдали лучшие доктора, отдельная люксовая палата, окружил Нину вниманием и заботой, и когда кризис уже миновал, ежедневно навещал в санатории. Они, не спеша, гуляли по аллее, вздымая золото листвы ногами и слушая ее шелестящий, похрустывающий шепот. В том году необыкновенно долго стояла теплая, желто-малиновая осень под прозрачной эмалью бирюзовых небес. Он слушал негромкую речь жены, изредка вставлял свои фразы и напитывался всей этой красотой. Хотелось раствориться в этой осени, отогреться душой под уходящим солнечным теплом и заурчать, словно тот пушистый кот, развалившийся на завалинке. Его взгляд рассеянно скользил по парку, останавливаясь то на людях, так же неторопливо прогуливающихся по дорожкам, то на смешном, лохматом пекинесе с блестящей палевой шерсткой. Так, не спеша, они бродили по аллеям и вышли на открытую поляну, устланную багряным ковром листвы, окутанную солнечной дымкой. В тени липы вполоборота к Кутепову сидела маленькая девочка в инвалидной коляске. Она ловила брошенный матерью ярко-красный мяч, довольно запрокидывала голову и звонко смеялась. Пухлыми пальчиками она обнимала мяч, поднимала руки и бросала его обратно. При этом ее малиновый берет съезжал низко на глаза, она его поправляла и вновь принималась хохотать. Игорь не удержался, поддаваясь ее очарованию, и заулыбался. Женщина вновь подбросила мячик, оступилась на каблучке, и тот проворно, увернувшись, откатился прямо к ногам Кутепова. Он поднял его, отряхнул от прилипшей листвы и торопливо протянул женщине. Перед ним стояла Вера…
Так сильно он никогда и никого не любил, так безысходно, точно нищий ждет подаяние, точно волк вдыхает запах свободы. Его любовь неистребима, как крапивный побег, как трещина на стекле. Это потом он сгреб ее в охапку в темноте лестничного пролета, вдыхая такой родной, мучавший его по ночам, незабытый им запах, искал ее замерзшие с улицы губы, с корнем вырывая пуговицы на ее застегнутом пальто. Это много позже на кухне под тем же тканевым абажуром, рыдая и размазывая по щекам слезы, Вера рассказывала ему о встрече с Ниной, когда та поймала ее у выхода с работы, и умоляла в темном переулке оставить ей Кутепова, не разрушать их и без того плохо скроенную жизнь. Она долго думала, взвешивая все аргументы и доводы, раскладывая свои и его чувства пасьянсом на столике, словно угадывая будущее и узнавая картины из прошлого, и неожиданно для себя решилась, пойти навстречу этой обезумевшей от ревности женщине. Взяла отпуск и уехала к маме и уже там поняла, что беременна. Визит в районную поликлинику подтвердил ее подозрения. О том что, оставлять ребенка или нет, Вера не раздумывала ни минуты. Беременность протекала гладко, но за месяц до родов неожиданно отошли воды. Маняша родилась маловесной, синюшной, и из род дома их перевели на выхаживание в стационар. Дома на первых порах помогала мама, а когда Вера и девочка окрепли, вернулась обратно в Кинешму. Маняша росла слабенькой, вес набирала плохо, отставала в развитии, но так цепко держалась за жизнь, что врачи только диву давались, однако были неумолимы и уже к году им поставили диагноз детский церебральный паралич и оформили инвалидность. В эту осень через зав. отделением Вера впервые выхлопотала четырехлетней Маняше путевку в местный санаторий.
Кутепов склонился над детской кроваткой в углу комнаты, нежно убрал с вспотевшего лобика прилипшую прядку волос и положил на подушку куклу с крупными, разбежавшимися веснушками по резиновым щекам, в нарядном сарафане и в ярких, полосатых чулках. Маняша тут же распахнула глаза:
- А ты кто?
- Я тот человек, который очень тебя любит.
- А это кто?
- Твоя подружка. Давай вместе придумаем ей имя.
- Давай! Я хочу Киррка.
- Ну, значит Кирка, - Игорь улыбнулся и поправил съехавшее одеяло.
- А ты не уйдешь?
- Я? Неа. Не уйду, - тихо прошептал он и поцеловал ее макушку.
Так у Кутепова появилась Маняша, а у нее – папа и Кирка.
За два года они объездили массу клиник, неврологических центров, консультировались у именитых докторов от Новосибирска до Москвы, бесконечные процедуры, гимнастики, курсы массажа, гипсование. Эффект был, но максимально снять спастику не удавалось. Как они не старались, но самостоятельно передвигаться девочка не могла, хотя и достигнутые результаты не могли их не радовать. Тогда-то Кутепов и вспомнил о троюродном брате Ефиме, проживающем на пмж в Израиле. Игорь с ним связался, объяснил ситуацию, и через некоторое время Фима перезвонил, сообщив, что все уладил, договорился с профессором нейрохирургии, и тот берется выполнить столь сложную операцию. Пусть они с Верой не затягивают и оформляют документы.
В ночь перед отъездом Игорь хотел остаться, но Вера была спокойна как никогда и заверила его, что не стоит волновать Нину:
- Все будет хорошо, дорогой. Вот увидишь…
Он обнял ее, прижав к себе, погладил по волосам:
- Ты моя маленькая, сильная женщина. Знаешь, мне, вдруг, в голову пришла мысль, что это наш последний рывок к счастью. Если Маняша будет здорова, мне большего и не нужно. Я решил, что бессмысленно продолжать мучить нас и Нину. У меня есть немного времени… месяц-другой… пока вы побудите в Израиле, я все утрясу, и мы, наконец-то, будем жить вместе. Одной семьей: ты, я и дочка.
Маняша, словно почувствовав что-то, позвала маму. Вера поцеловала его в уголок губ, коснулась заросшей щеки, смахнула слезы и, выпрямив спину, подошла к дочке.
- Что мой, маленький?
- Ма, а расскажи мою любимую сказку про Большую и Малую Медведицу, - попросила та, обнимая куклу.
- Хорошо, ложись на бочок, только обещай мне, что сразу заснешь…
Вера, присев на край кровати, включила полумесяц ночника над изголовьем. Комната вмиг наполнилась теплым уютом сумрака, расплывчатые тени, сгущаясь по углам, казались загадочными и таинственными, тревога и страхи отступали, прячась в темноту раздвижного шкафа. Откуда-то издалека доносились звуки засыпающего города, смешанные с шуршанием шин, проносившихся мимо автомобилей, вспышки фар разбегались тусклыми бликами по стене. И только плотно зашторенное окно полыхало красным огнем, словно предвещая им новую разлуку. Кутепов опустился в кресло напротив, прикрыл глаза и слушал тихий, баюкающий голос Веры:
- И вот Малая Медведица не послушалась свою маму, пошла ночью гулять по темному небу и заблудилась. А Большая просто с ног сбилась, пока искала свое непослушное чадо. И к Месяцу сбегала, и к Луне, и на край Земли к Ледовитому Океану ходила, но никто не видел маленькую разбойницу. Тогда Мудрый Ветер, который любит путешествовать и много видел, подсказал Большой Медведице, что нужно искать у Полярной Звезды. Медведица бросилась туда, и правда, на огромной льдине сидел маленький медвежонок и горько плакал. Ее слезинки блестели так ярко на ночном небе, что люди удивились и назвали это сияние Полярной Звездой. Мама обняла свою крохотную дочку, и они больше никогда не расставались…
Игорь захлопнул багажник, обхватил ручку чемодана, взял на руки Маняшу. Она тут же оплела его своими тонкими ножками и, вдруг, заколотила в спину кулачками: «Папка! Мы Кирку забыли! Я без нее не поеду! Как я там без нее?!». Игорь в нерешительности остановился, желание дочери было для него законом, но они и без того уже опаздывали на регистрацию. И точно, он вспомнил, что выходил последним и краем глаза видел лежавшую на диване куклу. Вера, заметив его замешательство, рассмеялась и протянула Маняше ее неразлучную подружку, увидев недоумение в его глазах, ответила на его немой вопрос: «Ты забыл, милый? Я возвращалась».
Кутепов долго стоял у терминала с поднятой в прощальном взмахе рукой, словно пытался дотянуться до маленького, исчезающего за облаками маячка, в котором сосредоточилось самое дорогое в его жизни сокровище, унося его на своих блестящих крылах вместе с последним летним теплом, но оставляя в его сердце надежду на счастливое завтра.
Игорь постоянно звонил им в Тель-Авив. Его волновало все: как долетели, как встретились с Фимой, как устроились, как прошло обследование, что сказал доктор, на какое число назначена операция? У Веры было ощущение его полного присутствия. Нет, он не остался там, в России, в далеком, занесенном листвой Новосибирске. Кутепов всегда был рядом, большой, надежный, уверенный в себе и в них. Именно таким она его знала и любила все эти годы. А он, вдруг, разволновался, когда посреди совещания секретарша, извинившись, торопливо соединила его с клиникой, и он услышал тревожный и близкий Верин голос, что операция прошла успешно и все позади. По его щеке скатилась слеза, и он поспешно отошел к окну в глубине кабинета, чтобы не выдать свое волнение и долгожданную радость перед коллегами. А Вера звонила и каждый день спешила поделиться радостными новостями, что у них все хорошо, Маняша окрепла и такая умница, и доктор их хвалит. А затем и торжествующее: «Игорь! Она пошла!!! Пошла! Сама! Сделала несколько шагов от кровати и до окна!» А за окном золотился сентябрь, наряжая деревья пестрой листвой, под пронзительной синью распростертого неба…
Выходя из кабинета, Кутепов предупредил секретаря, что сегодня после обеда его не будет, и все важные вопросы он перенес на завтра. Торопливо сбежал по ступеням, сел в машину и завел мотор. Еще нужно так много успеть, купить цветы, а до посадки самолета осталось совсем ничего. Главное, что грело душу и щемило от счастья – Маняша ходит! Они, его любимые девочки, возвращаются домой, и совсем скоро он сможет их обнять. Вещи он собрал еще вчера: побросал все необходимое, весь нехитрый мужской скарб, задвинул дорожную сумку в шкаф в своей комнате. Неприятный разговор с Ниной оставил напоследок, чтобы не тяготиться потом в духоте комнат тяжелым молчанием. Вот сейчас заедет в этот давно ставший чужим дом, все заберет и все скажет. Он открыл дверь своим ключом и с порога решительно произнес:
- Нина, мне нужно с тобой поговорить…
- Нет, ты посмотри, что в Мире деется! – перебила она, не оборачиваясь, сплевывая шелуху от семечек в прозрачное блюдце, - Самолеты эти проклятущие взрывают и взрывают!
По телевизору передавали дневной блок новостей. Сквозь толщу ватного сознания он различил голос диктора: « Час назад взорвался на высоте 11000 м и рухнул в Черное море самолет Ту-154 российской авиакомпании «Сибирь». На борту, совершавшем рейс по маршруту Тель-Авив - Новосибирск, находились 66 пассажиров и 11 членов экипажа. Причина трагедии пока не установлена. Но президент России Владимир Путин уже предположил, что совершен теракт. По его словам – «с учетом последних событий в мире версия теракта отрабатывается в первоочередном порядке». После недолгих сборов к месту трагедии отправились несколько вертолетов и четыре спасательных судна. Как удалось установить, на поверхности моря плавают обломки самолета, личные вещи пассажиров и тела погибших. В этой катастрофе не выжил никто». Камера замерла и крупным планом выхватила на толще воды смешную, кукольную рожицу с россыпью разбежавшихся веснушек…
Пальцы непроизвольно разжались, связка ключей упала на пол. Нина обернулась на звук:
- Ты еще не разулся? Мусор выброси…
Боль поселилась у него в груди, и самой этой груди после этого уже не стало. Только дыра, огромная прореха, в которую с сумасшедшей скоростью, словно в водоворот, канула целая жизнь, а с ней и ключи, и машина, и сумка с веером галстуков, россыпью компакт-дисков, и букет цветов, и новая шляпка для Маняши… Все это провалилось в преисподнюю, оставив полынную горечь в пересохшем горле и сиротливый стук онемевшего сердца.
Я тихо тронула его за запястье, слезы градом бежали по моим щекам, губы не слушались, выдавливая всего одно слово:
- Спасибо…
- Это тебе спасибо. Я столько лет носил этот крест и еще пронесу до вершины своей Голгофы, а вот сейчас выговорился, и так светло стало на душе. Будто и с ними повидался. Все ожило перед глазами, прокрутилось, словно подрагивающие, подернутые рябью кадры старой кинопленки…
А высоко над нами, перебирая звездное небо мохнатыми лапами, Большая Медведица спешила к Полярной Звезде…
Я долго думала, мучительно собиралась с мыслями, и вот однажды все же решилась. Немного волнуясь, набрала телефонный номер, считанный с узкой полоски визитной карточки. Гудки торопливо, нагоняя друг друга, понеслись, превращая тысячи километров в песчинки, выбивающиеся из-под двух тяжелых жерновов времени. Где-то далеко в комнате с красными шторами на круглом столике под тканевым абажуром урчал телефон. И, вдруг, совсем рядом, будто в соседнем доме уверенный голос:
- Кутепов, слушает.
- Игорь Владимирович, здравствуйте. Это Крапива… А можно?.. Можно я о Вас напишу?
