Часть 3 (Проза)

    IV
      
       Следующие два дня были похожи один на другой как братья-близнецы. В воскресенье позвонил Николай, который так и остался для меня человеком-загадкой. Он спросил, как прошла консультация, не нужна ли его помощь. Слова благодарности выслушал спокойно, без всяких "ну что вы, не стоит, какие мелочи...", обещал перезвонить завтра и положил трубку. Болтуном его, во всяком случае, никак не назовешь.
       Только мы успели позавтракать, прибежал Петька. Этот был полон нетерпения и любопытства, засыпал меня вопросами. С Сережкой небрежно поздоровался на тарабарском языке. Сережка засмеялся и ответил длинной, как мне показалось, витиеватой фразой, которую Петька выслушал, не моргнув глазом, и даже ответил что-то. Сережка опять засмеялся и показал большой палец.
       Я процитировала Ивана Ивановича про бумаги, которые "представляют определенный... и способствовали более глубокому...". Петька заважничал, стал говорить солидно, неторопливо, но хватило его ненадолго, минут на пять. Пробежав глазами листочки из папки, переданной мне во время консультации, он опять стал подпрыгивать на месте, тараторить и поторапливать нас.
       Так начался процесс обучения русскому языку.
       До обеда я занималась своими делами, прислушиваясь к монотонному бубнению за стенкой. Насколько можно было понять, хоть Сережка и старался быть прилежным учеником, дело двигалось медленно.
       Во время обеда настроение хоть и не было похоронным, но веселым его тоже нельзя было назвать. Поев, Сережка произнес свое "вкус -- специфический...", но как-то нехотя, словно через силу. Петька озадаченно посмотрел на нас, но ничего не сказал.
       Помыв посуду, я присоединилась к ним. И с удивлением увидела, что никаких "мама мыла раму" и в помине нет, Петька толковал о чем-то серьезном, чуть ли не об особенностях прозы Льва Николаевича Толстого. Сережка слушал напряженно, морщась, как от зубной боли. На верхней губе у него выступили капельки пота. Потом Петька вдруг начал задавать вопросы, которые никак не касались того, о чем он говорил раньше. На большую часть вопросов Сережка не отвечал, даже, по-моему, не понимал их, хоть вопросы и были легкими: как тебя зовут? какой сейчас год? как зовут твоего сына? -- и прочие в том же духе.
       Кончив задавать вопросы, Петька неожиданно начал декламировать Гумилева. Декламировал он минут пятнадцать, ни разу не сбившись. Вот уж не ожидала, что Петька увлекается Гумилевым.
       Затем последовал Пушкин, "Евгений Онегин". Не полагаясь на память, Петька читал отрывки по книге, иногда останавливаясь и комментируя прочитанное.
       Так продолжалось часа два, а потом Сережка сломался. Он вскочил, швырнул в угол книжку, которую держал в руках, и стал что-то кричать, размахивая руками. Кричал он зло, обиженно, запинаясь и заикаясь. Потом демонстративно плюнул на ковер, ушел в соседнюю комнату, лег на кровать и отвернулся к стенке. Я была ошарашена этим всплеском эмоций и чуть не закатила оплеуху Петьке, который улыбался и довольно потирал руки. Он опомнился и стал горячо меня убеждать, что все идет как надо, все по плану. Что за план такой дурацкий, говорю, за такие планы можно и по физиономии схлопотать. Но Петька клялся и божился, что все сделано так, как написано в этих листочках из папки.
       -- Надо вывести его из равновесия, разозлить как следует, -- убеждал меня Петька. -- В этом и состоит план: надо, чтобы он сам боролся, чтобы он воспринимал меня как врага, как опасность, как препятствие.
       -- Но он же не железный! Какое равновесие, опомнись, он же сам не свой, издергался весь, умотался.
       -- Другого выхода нет, поверь мне. Надо, чтобы он боролся со мной, вернее, против меня.
       -- Ты не боишься, что он тебя отколошматит?
       -- За что? Я ведь для него стараюсь, он же должен это понимать...
      
       ... Петруха мужик умный, что и говорить, но дурак! Как это я мог бы понять, что он старается для меня? Я же это "планов громадье" в глаза не видел, а если бы и видел -- что толку: филькина грамота... Я, понимаешь, наизнанку выворачиваюсь, мозги набекрень, пытаюсь хоть что-то выловить из всей тарабарщины, а он мне Гумилева декламирует! Кстати, я ведь как-то понял, что это именно Гумилев. И про Пушкина просек. И это меня окончательно добило. Ну, думаю, лингвист хренов, изгаляться вздумал над рабочим классом, эксперименты производить, вместо того, чтобы нормально обучать: мама, папа, мир, труд, май...
       Но больше я на себя злился. Ведь есть же все это где-то в башке, все эти гумилевы и пушкины, лежат себе спокойненько, никуда они подеваться не могли.
       А что я наговорил тогда -- не помню, ерунду всякую, конечно. Потом неприятно было, словно вместо чая касторки хлебнул...
      
       -- А его кто будет понимать? План твой может сработать, может не сработать, ты же не уверен. Не уверен ведь?
       -- На сто процентов, разумеется, не уверен, но...
       -- Никаких "но"!... Что он вам, кролик подопытный? Что вы над ним издеваетесь? Хватит!
       -- Наташ, надо верить, очень надо верить. Если ты не поверишь, не поможешь ему -- ничего не получится.
       -- Да как я ему помогу? Чем? У меня уже сил не осталось, а ему каково!
       -- А что ты предлагаешь?
       -- Да ничего я не предлагаю, господи! Оставьте вы нас в покое!
       Петька собрал свои бумаги, повздыхал, потоптался нерешительно, потом мягко сказал:
       -- Ладно, я пойду, пожалуй. А вы подумайте, посоветуйтесь... извини, не сообразил. Но все равно посоветуйтесь... как-нибудь... Ты же его любишь, придумай что-нибудь! А я завтра утром позвоню, хорошо?
       Не дождавшись ответа, он попрощался и ушел. А мы опять остались одни. Одни со своей бедой.
      
       * * *
       И опять я сидела на кухне, вытирала слезы и думала. Что же нам делать-то, как быть? А если они ошибаются, и Петька, и эти, из института? Вдруг потребуется не несколько дней, даже не несколько недель? Сережка же не выдержит, он же действительно не железный. План этот дурацкий! А если он и не дурацкий вовсе? Вдруг другого выхода просто нет?
       Прошло всего несколько дней, а мне уже начинало казаться, что наша тихая, размеренная жизнь была еще до эпохи исторического материализма, как говаривал незабвенный Остап Сулейман Берта Мария. И этот материализм, каким бы историческим он ни был, не нравился мне абсолютно. То есть настолько не нравился, что я готова была сделать что угодно, лишь бы все быстрее закончилось. Любые глупости! Готова была переспать с Николаем, с Иваном Ивановичем, хотя сильно сомневалась, что интересовала их как женщина. У них были свои интересы и проблемы, которые, как мне показалось, каким-то образом перекликались с нашими: и Николай помогал не только, а может, и не столько потому, что чувствовал свою вину, и Иван Иванович этот вопросы свои задавал не из праздного любопытства. Но мне не было дела до их проблем. И интересов. Лишь бы помогли! А чем они при этом будут руководствоваться -- какая разница.
       Как быть-то, господи? Подсказал бы кто-нибудь, надоумил, как поступить.
       Впервые за всю жизнь я вдруг пожалела, что не верю в бога. А может, бог все-таки есть, и это он нас наказывает за неверие? Я даже попыталась вспомнить какую-нибудь молитву, но ничего, кроме "иже еси на небеси", не вспомнила.
       Пришел на кухню Сережка, поцеловал меня, обнял: извинялся за свой срыв. И вдруг сказал: "Хочу есть". Я не сразу поняла, а когда поняла -- думала, с ума сойду. "Сережка, ты заговорил? Скажи еще что-нибудь! Ты заговорил, заговорил!" А он смотрит на меня удивленно. И бормочет непонятно.
      
       ... Я тогда действительно ничего не понимал. Сказал как обычно, без всякой задней мысли. Да и без передней. Просто сказал -- и все. И вдруг на Натаху что-то нашло, вцепилась она в меня, как... ну, не знаю... как клещами, синяк на руке остался. Ну, думаю, все, оба свихнулись, выноси мебель...
      
       Господи, как я ревела тогда! За какие-то несколько секунд -- такое счастье и такое разочарование. Сережка суетится, водой меня отпаивает. У меня уже дыхание перехватывает, а остановиться никак не могу.
       Как-то мы и с этим справились. Даже поужинали, хотя аппетита у меня не было никакого. У Сережки тоже. Но мы понимали, что нельзя раскисать, что нужны силы.
       После ужина мы до самой ночи просто сидели, обнявшись, на диване. Набирались сил друг у друга. И так мне было хорошо рядом с Сережкой, спокойно! Ни о чем не хотелось думать, просто сидеть и молчать. Мы так и заснули сидя.
      
       * * *
       А на следующий день был понедельник, и от воскресенья он отличался только тем, что с утра позвонил шеф, справился о самочувствии, успокоил на счет работы: я по-прежнему числюсь в командировке.
       Позвонил Петька. Голос у него был неуверенный и какой-то жалобный. Но я уже твердо решила: если есть возможность, ее надо использовать, чего бы это нам не стоило! И Сережка думал так же, я видела по нему: он был собранный, решительный.
       Петька пришел сразу же после звонка. И урок продолжился, этот странный, жестокий урок. Я ушла от греха подальше на кухню. Не могла видеть, как мучается Сережка, как он старается понять -- и не понимает.
       На кухне я попыталась заняться чем-нибудь, но все валилось из рук. Кое-как приготовив обед, я взяла первую подвернувшуюся под руку книжку, но читать не смогла. Несколько раз прочитав название и так и не поняв, что же я такое прочитала, я отложила книгу и просто сидела, стараясь не прислушиваться к голосам в соседней комнате.
       Позвонил Николай. Почувствовав, что я не расположена говорить, извинился и положил трубку.
       Как ни настраивался Сережка, но вечером он опять сорвался. Правда, не так бурно, но все-таки сорвался. Видимо, устал окончательно. Петька тут же собрал бумаги и тихонечко ушел. А Сережка ходил из угла в угол, как раненый медведь, и то ли стонал, то ли мычал сквозь зубы. Жалко его было до слез, но я крепилась. Решила не трогать его, пусть сам решит, хватит у него сил или нет.
       И он переборол себя, успокоился. Пришел на кухню. Я все ждала, что он опять скажет: "Хочу есть", но он не сказал. Видимо, вчера у него случайно получилось. Но если получилось вчера, должно же получиться снова! Когда же, когда? Сколько нам еще ждать, сколько страдать? И за что нам это наказание?
       И этот вечер мы просидели на диване. Сережка вытащил все альбомы с фотографиями, начиная с армей­ского, и мы их листали вдвоем. Смотрела я на фотографии и думала: неужели это мы? Веселые, жизнерадостные... Казалось, что это было так давно, в какой-то другой жизни. Хотелось верить, что все вернется, все наладится, но не получалось. Я крепилась изо всех сил, но когда Сережка уснул, я дала волю слезам. Вообще, за эту неделю я столько слез пролила... А ведь никогда плаксой не была, даже в детстве.
       Сейчас я понимаю, что плакала от бессилия, оттого, что не могла ничего сделать, никак не могла помочь. Что может быть хуже: видеть, как страдает любимый человек, и чувствовать, что ничем, абсолютно ничем не можешь помочь?
       А еще я чувствовала, была почти уверена, что что-то в этой истории не так, что-то оставалось за кадром, какие-то несоответствия, нестыковки.
       Сережка на глазах становился другим, совсем другим. И голос не такой, и движения, и поступки. И этот его взгляд... Когда он смотрел на меня, мне становилось холодно, мурашки бежали по коже. Было такое чувство, будто это смотрел и не Сережка вовсе, а кто-то другой, находящийся внутри него. И этот кто-то смотрел печально и мудро, словно оценивал меня по каким-то своим, неведомым мне критериям. И от этого чувства, что мы втроем, становилось жутко, страшно было выключать свет, хотелось пройти по комнатам и заглянуть под кровати.
      
       * * *
       На следующий день я чувствовала себя совершенно разбитой. Все валилось из рук, все шло наперекосяк. Разбила любимую Сережкину кружку, пересолила суп... Петьку на порог не хотела пускать, но пересилила себя, сказала только, что если он по-прежнему будет издеваться над Сережкой -- спущу с лестницы. Петька посмотрел на меня с опаской, поежился, но все же прошел в зал. Сережка был хмурый, не выспавшийся.
       Помыв посуду, я решила прогуляться. Просто не могла больше находиться в четырех стенах, слушать эти голоса в зале. Не могла видеть, как мучается Сережка. Я устала, мне надо было отдохнуть, развеяться хоть немного. Меня не покидало ощущение, что я дезертирую с поля боя, трусливо отступаю.
       Сережка посмотрел вопросительно. Я взяла хозяйственную сумку, сделав вид, что собираюсь сходить в магазин. Петька выскочил в коридор, стал уговаривать долго не задерживаться, поскольку мое присутствие просто жизненно необходимо. Я пообещала не задерживаться, выдержав его укоризненно-подозрительный взгляд.
       Во дворе почти никого не было, даже извечные старушки со скамеечки куда-то подевались, видимо, предпочитали пережидать жару в зашторенных квартирах. На их излюбленном месте сидел молодой белокурый мужчина, по всей видимости наш новый сосед. Заметив, что я в нерешительности остановилась у подъезда, он встал со скамейки и поздоровался. Я машинально ответила, продолжая стоять на месте и не сразу сообразив, что выглядит моя нерешительность несколько двусмысленно. Просто никуда не хотелось идти.
       -- Извините за бестактность и не сочтите меня назойливым: не составите ли мне компанию? Вы ведь не торопитесь, если я не ошибаюсь? Еще раз извините.
       Действительно, очень вежливый молодой человек. И симпатичный. Правда, вежливость его была не то чтобы нарочитой, но какой-то... профессиональной, что ли. Граничащей с наглостью. Но одергивать нахала не было настроения. Да и сосед ведь, а с соседями выгодно жить в мире. Не съест же он меня, в самом деле. А идти все равно некуда и незачем.
       -- За бестактность, так и быть, извиняю, но только на первый раз. В будущем не рекомендую.
       -- Вы меня, видимо, неправильно поняли, ничего такого у меня и в мыслях не было.
       -- Чего "такого"?
       -- А никакого ничего! -- сосед первый рассмеялся, довольный своим каламбуром. -- Просто у меня сегодня отгул, дома сидеть скучно, решил подышать свежим воздухом.
       -- А свежий воздух вы с собой прихватили?
       Сосед опять засмеялся, ненавязчиво оглядел меня с ног до головы и весело предложил:
       -- Раз уж мы все равно стоим и разговариваем, не лучше ли нам познакомиться. Меня зовут Ринальдо. А вас?
       -- А меня -- Дульсинея. Или Дездемона, на выбор.
       -- Ну, не Юдифь -- и то хорошо! -- блеснул эрудицией лже-Ринальдо. Хотя почему сразу лже, мало ли имен и повычурнее этого встречается.
       -- Ринальдо меня зовут родители, по паспорту я Роман.
       -- А я по паспорту Наталья Николаевна.
       -- Ага. В таком случае разрешите еще раз представиться: Роман Иннокентьевич. Мой папа, снимая со стенки ремень, называл меня исключительно по имени-отчеству. Остальные желающие повторить этот эксперимент очень быстро от своей идеи отказывались.
       -- Вы имеете в виду ремень?
       -- Нет, я имею в виду имя и отчество. Может, мы все-таки присядем. А то в ногах правды нет.
       -- А в чем есть?
       -- Правда была в "Правде", а теперь ее не осталось вовсе. Со святыми упокой...
       Язык у Романа-Ринальдо был подвешен хорошо, говорил он весело и напористо, но держался в рамках, никаких намеков себе не позволял. Про свою профессию он выразился туманно, "представитель сферы обслуживания" могло обозначать что угодно, от повара до рекетира. Беспредметная болтовня меня немного успокоила, и я пошла домой, оставив своего собеседника на скамейке в гордом одиночестве.
       Поднимаясь по лестнице, я пыталась представить, где это в наше время энергичный молодой человек может получить отгул, на какой такой работе. И зачем он ему понадобился, отгул этот? Разве что с соседями на лавочке поболтать...
       Войдя в зал, я увидела, что ничего не изменилось: Петька по-прежнему витает в облаках, а Сережка с большим трудом сдерживается. И тогда я стала кричать на Петьку, обзывая его бесчувственной скотиной, садистом и еще как-то. Но вот чего я абсолютно не ожидала, так это того, что он тоже начнет на меня кричать, размахивая руками и бегая по комнате. Некоторое время я просто следила за его беготней, буквально открыв рот. Потом я понемногу стала воспринимать то, что он кричал, и это повергло меня в еще большее изумление: кричал он совершеннейшую чепуху, нелепую мешанину из витиеватых фраз, лишенную всякого смысла. Выглядело это глупо. И страшно. Впрочем, испугаться я не успела: Петька вдруг замолчал на полуслове. Смотрел он на Сережку, улыбаясь от уха до уха. И тогда я услышала, что Сережка тоже кричит: "Да вы что, офонарели совсем? Не хватало еще всем перетявкаться! Вы-то что лаетесь?" Перед глазами у меня все поплыло, и я потеряла сознание.
      
       Очнувшись, я не сразу сообразила, где нахожусь и что со мной. В ушах звенело, перед глазами был белый потолок. Когда память вернулась, я попыталась подняться с дивана, на котором лежала, но попытка моя не удалась: Сережка придерживал меня за плечи, уговаривая: "Ты полежи, полежи, отдохни, не надо вставать". И я его понимала, все до последнего слова! На душе у меня стало спокойно и легко: все кончилось, весь этот кошмар, теперь все будет хорошо.
       -- А где Петька? -- спросила я. -- Нехорошо ведь получилось, он старался, а я на него накричала.
       -- Петруха ушел.
       -- Как ушел?
       -- Да ты не волнуйся, он не обиделся. Я его пригласил, он вечером придет.
       -- Почему вечером?
       -- Что значит -- "почему"? Гулять будем!
      
       И вечером мы погуляли на славу, от души. Все говорили без умолку, но больше всех -- Сережка. Он шутил, над всеми подтрунивал, изображал нас с открытыми ртами и глазами "по шесть копеек", расспрашивал Игорешку про школу, про отметки, чем он занимался у бабы, какой ему сон приснился... Принес гитару, и мы до полуночи пели хором. Всем было весело. Правда, попытка организовать танцы закончилась тем, что Петька вдребезги разбил телефонный аппарат, зацепившись за шнур. Его клятвенные уверения в том, что он завтра же купит другой, фирмы "Панасоник", с памятью, в которую можно будет записать телефоны всех наших друзей, да еще на врагов место останется, были встречены нами в штыки и отвергнуты как неконструктивные.
       Когда Петька ушел, Сережка долго ковырялся в останках аппарата, затем неожиданно трезвым голосом поинтересовался, зачем я вызывала мастера. Выслушав мои объяснения про станцию нового поколения, он ехидно прокомментировал внешность посетившего нас рыцаря отвертки, прозрачно намекая на то, что только седеющие маразматики да молоденькие влюбленные перекрашивают волосы, а при последней встрече этот малый был ярко выраженным шатеном. И как это он, дескать, узнал, что моей драгоценнейшей Натахе не нравятся шатены?
       Я бурно вознегодовала и ринулась в бой без промедления. Бой этот закончился в кровати уже под утро. Какие сильные и ласковые руки у Сережки! А какие он слова шептал, вот уж не ожидала. Я была счастлива, и завтрашний день обещал еще большее счастье. Хотя куда уж больше-то!
      
       * * *
       Так вот и закончилась эта история. Остались вопросы, на которые мы так и не получили ответов, и, наверное, никогда уже не получим. Было много предположений, гипотез, некоторые из них выглядели более-менее правдоподобно, некоторые, напротив, совершенно бредово. Но гипотезы так и остались гипотезами, не получив какого-либо подтверждения.
       Довелось нам еще раз побывать в таинственном санатории-профилактории. Опять мы, уже вдвоем, отвечали на неимоверное количество вопросов, что-то уточняли и переуточняли. Иван Иванович был весел и благодушен, а мне подумалось: его-то наш happy end, возможно, не очень обрадовал, случай был далеко не тривиальный, сколько можно было бы материала для исследований получить. Но выглядело все абсолютно пристойно, никаких намеков на дальнейшие обследования и наблюдения.
       В конце беседы, прихлебывая ароматный кофе, Иван Иванович вдруг, словно прочитав мои мысли, разразился монологом:
       -- Вы полагаете, видимо, что случай ваш уникальный и аналогов не имеет. Так вот, это совершеннейшее заблуждение. Каждому из нас в той или иной степени приходилось сталкиваться с подобным. Да-да, не удивляйтесь, именно каждому из нас. Ведь совсем не обязательно лишаться возможности говорить, чтобы натолкнуться на непонимание. Когда вы говорите, убеждаете, доказываете, а ваш собеседник напоминает железобетонную стену, от которой ваши слова отскакивают как горох, разве это не напоминает ваш случай? И чем принципиально отличается ваше, Сергей Александрович, пережитое состояние от состояния человека, которого не желают слушать, не желают или не могут понять? Согласитесь: если и отличается, то чисто внешней стороной, атрибутикой.
       Представьте себе театр, в котором на фоне ультрасовременных декораций осуществляется постановка драмы Шекспира. Герои страдают, любят, переживают, умирают... Разве их страдания, их переживания становятся мельче, незначительнее оттого, что на заднем плане зритель видит не крепостную стену, а какой-нибудь супермаркет или звездолет?
       В последнее время я иногда стал задумываться: а стал бы мир лучше, чище, добрее, если бы все в нем, вы уж извините меня за кощунство, пережили то, что пришлось пережить вам? И как бы мне ни хотелось сказать "Да!", но опыт, опыт... Люди забывчивы. И далеко не всегда умеют ценить то, что имеют, как это ни прискорбно.
       Рискуя выглядеть старым брюзгой, хочу все же пожелать вам, молодые люди, ценить то, что у вас есть. И не забывать, что счастье -- предмет хрупкий, легко бьющийся. А склеивать гораздо сложнее, чем беречь.
       -- Скажите, доктор, -- я решилась все же задать мучивший меня вопрос, -- а это все не может вернуться?
       -- Стопроцентных гарантий, -- Иван Иванович развел руками, -- не может дать даже Госстрах. Но я надеюсь, что этого не случится. Старайтесь по возможности избегать конфликтных, стрессовых ситуаций, хотя как их избежать в наше время...
       Не могу сказать, что такой ответ меня успокоил, но выбирать не приходится. Остается надеяться, что не придется нам больше увидеть ни этого санатория, ни Ивана Ивановича с его наигранными монологами, как бы вежлив и галантен он не был. Впрочем, всякое может случиться, Петька вон в последнее время стал таким таинственным и ни в какую не хочет рассказывать о своем новом месте работы. Но таинственность эта приводит к определенным выводам...
       Одним словом, история эта закончилась хорошо. Сережка опять говорил по-русски, совершенно забыв свой неведомый тарабарский язык. А наши семейные отношения впору было назвать идиллическими, эта встряска явно пошла нам на пользу.
      
       Часть вторая
      
       Разнообразие бутылок
       В великолепии стола,
       Но мерзко холодит затылок
       Прикосновение ствола.
      
       Вот в люстры пробка полетела
       И все веселье -- впереди!
       Но перекрестие прицела
       Уже застыло на груди.
      
       И тамада в хвалебном тосте
       Забавно искренний такой...
       За здравье выпивают гости,
       Хотя уже -- за упокой.
      
      
       На этом закончилась "рукопись N 1". Но не закончились беды и испытания, свалившиеся на нас неведомо за что. Все было очень даже хорошо, пока не стало совсем плохо...
       Когда я усадила Сережку за эту рукопись, никакого определенного плана у меня не было. Просто все произошедшее с нами казалось достойным описания. Действительно, не каждый день случается такое. И далеко не со всеми.
       А еще не покидало меня чувство, что все изменилось, произошли какие-то глобальные перемены, которые я не могу уловить, понять, осмыслить. Сережка стал другим, совершенно изменился. Более того, эти изменения продолжались, и они пугали меня. Хотя явных причин для волнений как будто бы не было, скорее наоборот: Сережка был внимательным, заботливым, веселым, жизнерадостным. Но в то же время он стал более сдержанным в оценках окружающего, твердым, даже жестким в решении возникающих проблем, что само по себе тоже было отрадно, но... это был уже не тот человек, за которого я выходила замуж, с которым прожила столько лет. И мне хотелось верить, что переживая заново все произошедшее с нами, Сережка снова станет самим собой. Но, заинтересовавшись вначале, он вскоре охладел к рукописи и лишь вставлял комментарии, а затем и вовсе потерял к ней интерес. А я решила все же дописать ее. И не только из спортивного интереса или упрямста...
       К тому, прежнему Сережке я привыкла, знала его слабости, ценила достоинства. Сейчас же приходилось снова узнавать, снова привыкать. Впрочем, новый Сережка меня тоже вполне устраивал. До тех пор, пока однажды ночью я, проснувшись от бормотания Игорешки и укрыв его одеялом, которое он сбросил во сне на пол, вдруг с размаху не ткнулась в совершенно новый, неожиданный для меня вопрос: а устраиваю ли я его? И на этом идиллия закончилась!.. Сначала с тревогой, а затем со все возрастающим испугом я пыталась ответить на этот вопрос -- и не могла. Промаявшись до утра, но так и не найдя ответа, утром я решила одним махом разрубить этот узел и задала мучивший меня вопрос Сережке. А в ответ услышала неожиданное: "Меня не устраиваю я сам".
       -- Почему, Сережа?
       -- Боюсь, не смогу тебе объяснить. Я могу быть другим. И хочу быть другим. Это все, что я пока могу сказать точно. Все остальное -- из области предположений и предчувствий.
       -- Ты попробуй объяснить, а я постараюсь понять.
       -- Зачем?
       -- Как зачем? Мы ведь муж и жена. Я люблю тебя! И хочу помочь тебе.
       Сережка помолчал, помешивая ложечкой остывший чай и что-то обдумывая. Потом вдруг спросил:
       -- Ты знаешь, что Петруха до сих пор влюблен в тебя?
       -- Не знаю. Может быть. Только какое отношение это имеет к тебе?
       -- Надо полагать, самое непосредственное. Мы ведь так и не узнали, что на самом деле со мной произошло. Никто ничего толком так нам и не объяснил.
       -- Ну и что?
       -- Давай так: я дам тебе прочитать кое-что, а потом мы продолжим разговор, если у тебя еще останется такое желание.
       -- Сережа, не пугай меня. Что я должна прочитать? При чем здесь Петька?
       -- Сначала прочитай.
       Сережка отодвинул нетронутый чай, вышел из кухни и вскоре вернулся, держа в руках один из томов энциклопедии. Полистал страницы и вытащил несколько листков бумаги, бегло просмотрел их, несколько листков подал мне, остальные положил на край стола.
       -- Сначала прочитай вот это.
       -- Что это?
       -- Ты читай, читай.
       При ближайшем рассмотрении листочки оказались ксерокопией какого-то документа. Некоторые места в тексте были тщательно вымараны, причем не в оригинале, а в самой ксерокопии. Я стала читать.
      
       ...Учитывая вышеизложенные соображения, мы склонны считать произведенный эксперимент успешным, а полученные результаты, несмотря на их парадоксальность, положительными.
       Несомненным является факт восприимчивости человеческого организма к комплексной системе воздействия, примененной в ходе эксперимента. Более того: сознание пациента активно и непосредственно участвовало в формировании внедряемых блоков привнесенной памяти, что, в конечном итоге, позволило избежать наложения ассоциативных рядов и связанных с этим возможных нежелательных эффектов. Всесторонний анализ полученных результатов полностью подтверждает теорию профессора...
       ...Вмешательство третьей стороны, которое, согласно рапортов службы безопасности, не удалось оперативно и безболезненно нейтрализовать, предопределило досрочное прерывание эксперимента, в связи с чем собранного материала оказалось недостаточно для исчерпывающего объяснения расхождений в предполагаемых и реально полученных результатах. В частности, не совсем понятно отсутствие в блоках привнесенной памяти аналогов некоторым понятиям и явлениям, наличие которых в оригинальной матрице сознания является неоспоримым. Аргументация, предложенная ... как исчерпывающая, кажется нам тем не менее недостаточно убедительной.
       Структурный лингвистический анализ также выявил ряд нюансов, не поддающихся однозначному толкованию. К ним можно отнести спонтанное формирование элементов и связей, не имеющих аналогов в использовавшемся оригинале...
       Мы считаем продолжение эксперимента возможным и даже необходимым, для чего предлагаем получить согласие пациента, предоставив ему по возможности минимальный объем информации.
       Подчеркивая, что дальнейшие наши действия полностью зависят от результатов работы службы безопасности, считаю необходимым отметить, что претензий к указанной службе мы не имеем...
      
       Сказать, что я была ошарашена -- значит, ничего не сказать.
       -- Откуда это у тебя?
       -- Разве тебя не интересует, что это такое?
       -- Меня интересует, что это такое, -- тупо повторила я, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями. -- И откуда это у тебя, меня тоже интересует.
       -- Это -- отчет комиссии своему вышестоящему органу. Если предположить, что это не фальсификация и не глупая шутка, то самым важным является следующий вывод: такая комиссия и такой вышестоящий орган действительно существуют.
       -- Здесь написано про тебя? -- До меня наконец-то стал доходить смысл того, что я прочитала. -- Но как же это, Сережа? Разве такое может быть?
       -- Я полагаю, что эти листочки -- не фальсификация и не шутка.
       -- А откуда они взялись-то?
       -- Их мне передал Петруха, -- раздельно произнес Сережка. -- Твой знакомый Петруха, который до сих пор влюблен в тебя.
       -- Подожди, причем здесь это? А у Петьки-то они откуда?
       -- Вот и я у него спросил: откуда?
       -- И что?
       -- А ничего! Они не соизволили ответить, предоставив мне самому поломать голову.
       -- Сереж, ты что-нибудь понимаешь?
       -- Я лишь предполагаю. Вернее, предполагал.
       -- А сейчас знаешь?
       -- Сейчас тоже предполагаю, но информации у меня стало больше. Вот это я получил тоже от него, -- Сережка подал мне еще один листок.
       Текст был написан от руки и я узнала торопливый неряшливый Петькин почерк.
      
       -- Добрый день. Будьте добры, пригласите Наталью Николаевну.
       -- Наталья Николаевна в настоящий момент находится в отпуске.
       -- Молодой человек, вы не могли бы сообщить мне ее домашний телефон.
       -- Сообщить могу, но дома вы ее не застанете, она в настоящий момент в отъезде.
       -- А когда закончится этот настоящий момент?
       -- Простите, не понял.
       -- Когда Наталья Николаевна выйдет на работу?
       -- Этого я не могу сказать.
       -- А Роберта Ивановича в настоящий момент вы можете пригласить?
       -- Роберт Иванович не является более директором нашего предприятия.
       -- А что, с ним что-то случилось?
       -- Насколько мне известно, ничего серьезного. А вы, собственно, по какому вопросу?
       -- Я представитель фирмы "Ника плюс", меня интересуют причины отказа от пролонгации нашего договора.
       -- Побудьте, пожалуйста, на телефоне, я постараюсь выяснить.
       -- Э, нет, такие фокусы мы знаем...
       -- Не кладите...
       -- Абонент положил трубку. Номер засекли, группа уже выехала.
       -- Хорошо. О результатах доложите немедленно.
      
       -- Ничего не понимаю! С Робертом Ивановичем я только вчера разговаривала.
       -- Он по-прежнему ваш директор?
       -- Ну да. Во всяком случае, у меня не было причин усомниться в этом. И в отпуск я еще только собираюсь.
       -- А "Ника плюс"?
       -- Бред какой-то! До истечения срока договора еще несколько месяцев. И вообще... Так не бывает! Кто-то решил нас разыграть.
       -- Кто? Петруха? А зачем?
       Я не нашла, что ответить. В самом деле, зачем ему нас разыгрывать? Да и не похоже это на него абсолютно. Но и правдой это быть никак не могло, не могло -- и все тут!
       -- Я ничего не понимаю. Петька же нам помогал, сам помогал.
       -- Ты позвонила, попросила помочь -- вот он и помогал.
       -- Пусть так, я попросила, он не сам вызвался, -- но ведь это ничего не меняет.
       -- А телефон он разбил совершенно случайно...
       -- Телефон? А что телефон?
       -- Да есть у меня еще одна бумажка, тоже весьма любопытная, -- и он протянул мне еще один листок, который я взяла как бомбу, готовую в любой момент взорваться.
       Еще одна ксерокопия. Текст без помарок, но без начала и без конца, как будто кто-то аккуратно вырезал ножницами фрагмент документа, а потом скопировал его на ксероксе.
      
       ...При установке контрольного оборудования в квартире объекта была допущена оплошность, которая не может быть оправдана ни отсутствием времени на подготовку операции, ни дефицитом квалифицированных кадров. Виновные отстранены и понесут наказание.
       Объект посчитал произошедшее обычным совпадением, контрольное оборудование обнаружено не было. Но отвлекающий маневр считаю недостаточно подготовленным и связанный с ним риск неоправданным.
       В настоящий момент контрольный пункт работает в холостом режиме, его ликвидацию или консервацию считаю преждевременной.
       По результатам прослушивания в кафе и автомобиле мною составлена отдельная докладная. Могу лишь добавить, что удалось определить номер телефона одного из абонентов. Это квартирный телефон практикующего специалиста в области психиатрии, имя которого достаточно широко известно. Поскольку речь шла об обычной консультации и никакие из интересующих нас нюансов упомянуты не были, я отдал распоряжение прекратить разработку этого направления. Номер второго абонента до сих пор не удалось определить, что само по себе является достаточным доказательством необходимости продолжения оперативной работы в отношении владельца автомобиля. В этой связи мною предложены следующие варианты...
      
       Я перечитала дважды, потом опасливо осмотрела стены и потолок. Все происходящее напоминало дурной сон. Хотелось проснуться.
       Зазвонил телефон. Это было так неожиданно. И оглушающе громко. Я вскрикнула, выронила листок и бросилась к Сережке. Прижалась к нему лицом. Сердце бешено колотилось, готовое выскочить из груди. Сережка гладил меня по голове, что-то шептал, стараясь успокоить.
       Телефон требовательно звонил. Сережка, продолжая обнимать меня за плечи, дотянулся до трубки. Звонила мама, спрашивала, привозить Игорешку или мы сами за ним заедем. Я дрожащим голосом попросила оставить его на ночь. Мама всполошилась, но я кое-как успокоила ее, соврав про приглашение в гости.
       Отдышавшись и выпив воды, я вопросительно посмотрела на Сережку, указывая на телефон.
       -- Снявши голову, по волосам не плачут, -- Сережка невесело засмеялся. -- К тому же они уверяли, что все отключили.
       -- Кто они?
       -- Те, кто устанавливал.
       -- Ты с ними встречался? Когда?
       -- Не с ними, а с ним. Дня три назад.
       -- И ты молчал! А с Петькой когда виделся?
       -- Дня четыре назад. Нет, пять. А молчал потому, что сказать было нечего.
       -- А сейчас?
       -- Сейчас тоже далеко не все понятно. Но, как я уже говорил, кое-какие предположения сделать можно. Да, ты ведь не все еще прочитала. Есть еще один документик. Правда, он тоже ничего не проясняет, скорее, запутывает все окончательно.
       И Сережка протянул мне последний листок, который был у него в руке. Оказалось, что это не листок, а фотография. И на ней -- неровно оторванный листок из записной книжки на фоне каких-то темных размытых пятен. Текст на листочке написан от руки незнакомым почерком.
      
       Николаич!
       Ты, как всегда, оказался прав. Проверили мы тот "Мерседес" и действительно обнаружили и детектор, и нейтрализатор. Из последних моделей, изготовлены нашей оборонкой. У нас таких, кстати, нет до сих пор, а ты ведь обещал. Все соответствующим образом оформлено, мы по своим каналам прокачали, придраться не к чему. Владелец "Мерса" -- генеральный директор фирмы, которая проходит по третьему списку. Так что, сам понимаешь, излишнего рвения мои ребята не проявляли, чтобы не засветиться.
       Но в одном ты все же не прав: не слушали мы его, не пытались даже. Сам посуди, зачем нам лишняя головная боль, своих проблем выше крыши. И наружка была не наша, мои, к сожалению, так профессионально работать пока не умеют.
       Так что не грешен, батюшка, отпусти с миром. Разбирайся со своими слухачами и топтунами сам, я и рад бы помочь, да нечем. Могу лишь изложить свои соображения, в виде дружеского совета. Торчит там один хвостик, за который мне не уцепиться, а у тебя может и получиться. Суть вот в чем...
      
       Часть листка с продолжением текста как раз и была неровно, по всей видимости второпях, оторвана.
       -- Это тоже от Петьки? Или от тех, других? -- спросила я равнодушно.
       И это равнодушие, мое собственное равнодушие, пугало меня едва ли не больше, чем то, что я прочитала в этих треклятых бумажках. Оно означало, что уже достигнут предел, что достаточно пустяка, какой-нибудь мелочи -- и я сорвусь. Бывало такое нечасто, но все же случалось, и воспоминания об этих моментах я старалась загнать в самый дальний уголок своего сознания. Я была бы несказанно рада вовсе от них избавиться, но воспоминания -- не старые башмаки, на помойку не выбросишь и в комиссионку не отнесешь.
       Сережка почувствовал мое состояние, ободряюще улыбнулся и даже подмигнул, как бы говоря: "Ничего, и не с таким справлялись!" Потом попытался взять фотографию, которую я по-прежнему держала в руках, сжимая так, что побелели костяшки пальцев.
       -- Давай-ка уберем этот компромат до лучших времен, -- сказал он таким тоном, каким обычно разговаривал с Игорешкой, пытаясь его в чем-то убедить.
       Я с трудом разжала пальцы. Руки мелко, противно дрожали. Губы тоже дрожали, поэтому свой вопрос я задала лишь с третьей попытки:
       -- Ты знал... с самого начала?
       -- Да нет, конечно, ничего я не знал. Не подозревал даже. Со мной в жизни много чудного происходило, я как-то уже и привыкнуть успел. В девятом классе совершенно случайно попал на районную олимпиаду по физике -- и занял первое место. А через месяц на уроке не смог, как ни бился, решить одну из тех задач, которые были на олимпиаде. Все единодушно решили, что я умудрился у кого-то списать. Я тогда страшно обиделся и за четверть по физике схлопотал тройку. Однажды на спор наизусть выучил Евгения Онегина -- и позорно срезался на Маяковском, запутался во всех этих иностранцах, чиновниках и штанинах. Да мало ли...
       Говоря все это, Сережка усадил меня на табуретку, включил остывший чайник, достал коробку конфет, которую я приберегала для подходящего случая. И ведь добился-таки своего! Я немного успокоилась, руки и губы перестали дрожать, звенящую пустоту в голове стали заполнять обрывочные мысли.
       -- Сереж, за что они нас... так?
       -- Это они не нас, а меня.
       -- А тебя за что?
       -- Не знаю. Может, случайно, а может подхожу я им по каким-то параметрам. Цвет глаз, размер обуви, социальное происхождение... Что толку гадать!
       -- И что же нам теперь делать?
       -- А ничего! Сейчас вот попьем чаю, переоденемся в парадно-выходное и завалим к кому-нибудь в гости.
       -- Да ты что, какие гости? Не хочу я ни к кому в гости!
       -- Ладно, гости отпадают, -- легко согласился Сережка, разливая по чашкам чай. -- Займемся чем-нибудь другим, мало ли занятий на свете. Но сначала мы попьем чаю с конфетами, нечего им в коробке отлынивать.
       -- Нет, сначала ты мне объяснишь...
       -- А вот объяснять я сейчас ничего не буду.
       И хоть сказано это было очень мягко, и улыбался Сережка добродушно, я почему-то сразу поняла, что настаивать бесполезно: он принял решение и не отступит от него, что бы я ни сказала. Эта его решительность тоже была новой, незнакомой. Уж что-что, а настоять на своем в случае необходимости я всегда умела, не мытьем, так катаньем.
       -- А когда?
       -- Тайна сия велика есть... Ты спрашиваешь так, словно я Дельфийский оракул и способен ответить на любой вопрос. А где ты видела оракула, который две недели искал бы причину подозрительного подвывания в левой задней части автомобиля? Он, оракул то есть, сразу бы сказал: надо выкинуть к едреней фене это, а поставить на освободившееся место вон то. Слушай, а не поехать ли нам на речку? И сами сполоснемся, и машину окунем. А то неудобно даже: "Тойота", а грязная, как "Запорожец".
       И опять я согласилась безропотно. Похоже, подчиняться мне начинало нравиться. Ехать никуда не хотелось, но не сидеть же дома среди этих подслушивающих и подглядывающих ерундовин. Может, их и нет вовсе, а если есть?
       Погода благоприятствовала: солнце прилагало максимум усилий, чтобы доказать, что на дворе по-прежнему лето, а легкий ветерок приятно холодил тело. Мы искупались сами, "окунули" машину и улеглись в ее тени прямо на траву, благо цивилизация еще не до конца изуродовала этот уголок природы и в непосредственной близости не наблюдалось битых бутылок, ржавых консервных банок и старых костровищ.
       Но погода погодой, а на душе у меня было пасмурно, как бывает в ненастный осенний вечер, когда моросит мелкий нудный дождь, ветер завывает в проводах и раскачивает фонари, отблески которых неприкаянно мечутся по комнате. Сережка непринужденно болтал на отвлеченные темы, а у меня из головы не шли все эти ужасти, одна сумасшедшая идея сменялась другой, еще более бредовой. Но все мои попытки перевести разговор в интересующее меня русло разбились о непоколебимое: "Я приехал просто поваляться на солнышке пузом кверху, и никаким врагам и шпиёнам не удастся лишить меня этого удовольствия. Так что дыши полной грудью, хоть левой, хоть правой, хоть обеими вместе, и выбрось все из головы".
       Я лежала, смотрела на Сережку, слушала его легкомысленные рассуждения о том, что первобытным людям жилось не в пример легче нашего, поскольку они запросто могли жить прямо на берегу этой речки и им было глубоко плевать, что НАТО опять желает куда-то расшириться, а бензин в который раз подорожал. Слушала -- и не могла уловить ни тени беспокойства, ни намека на переживания, абсолютно ничего. Притворялся он бесподобно, но зачем ему притворяться со мной? Столько усилий только для того, чтобы успокоить меня? А может, это его очередной тщательно подготовленный розыгрыш?
       А что, сочинить все эти документы для него труда не составляло, а с помощью компьютера можно сфабриковать и не такое, в этом я уже имела возможность убедиться. Достаточно вспомнить хотя бы сцену ревности, которую устроил Сережка, предъявив мне фотографии, на одной из которых были изображены я на фоне нашего дивана и Арнольд Шварцнеггер с Игорешкой на руках, а на другой -- опять-таки я, в совершенно непотребном виде, с телом, как потом выяснилось, какой-то американской порнозвезды, и Сильвестр Сталлоне с выражением глубокого удовлетворения на лице, причем оба мы фривольно располагались на нашей кровати. Фотографии выглядели весьма убедительно, как я ни приглядывалась, никаких следов подделки не обнаружила. Конечно, эксперт-криминалист разглядел бы их моментально, да где его взять? А документы эти я даже не разглядывала, а лишь бегло прочитала. Ну, пусть не бегло... Нет, не мог Сережка быть таким жестоким, все его розыгрыши -- безобидное дурачество. К тому же Петькин почерк... Если только он не заодно с Сережкой, но это уже фантастика чистейшая...
      
       * * *
       Домой мы вернулись под вечер. Готовить я ничего не стала, перекусили всухомятку. Сережка включил телевизор и уселся смотреть футбол. Это меня добило окончательно: он, значит, футбол будет смотреть, а меня вроде бы как и нет вовсе. Напугал меня до смерти своими бумажками, а потом бросил на произвол судьбы -- выплывай как знаешь.
       Я готова была наговорить ему кучу резкостей, устроить грандиозный скандал, но в последний момент сдержалась. Поскольку на розыгрыш это не было похоже, приходилось признать, что либо мы действительно попали в какую-то детективную историю, либо на этот раз разыграли Сережку. Именно эта последняя мысль и остановила меня. А кто мог так жестоко с нами пошутить? Петька? Как бы дико это не выглядело, но ведь именно он передал все эти бумаги Сережке, именно его почерком был написан один из текстов. И я решила пойти к своему давнему знакомому и вытрясти из него правду, какой бы она ни была.
       Увидев, что я собираюсь уходить, Сережка вышел в прихожую, помолчал немного, как бы в нерешительности, потом устало улыбнулся и вдруг сказал: "Не забудь передать ему привет от меня". Я выскочила на площадку, с размаху хлопнув дверью, почти бегом спустилась по лестнице и решительно направилась к Петькиному подъезду. Во мне кипели обида, злость, недоумение, разочарование и еще какие-то чувства, в которых я не пыталась разобраться.
       Нажимая кнопку звонка, я ничуть не удивилась внушительному виду металлической двери: это сейчас уже и не мода, а скорее жизненная необходимость, мы сами недавно поставили себе такую же. За дверью раздался Петькин голос, в котором проскользнула нотка недоумения:
       -- Кто там?
       -- Это я, Наташа. Мне надо с тобой поговорить.
       Отступив немного в сторону, я ждала, пока дверь откроется. Но она не открывалась. Пауза затягивалась. Опять заговорил Петька, и в его голосе теперь явно чувствовалась паника.
       -- Наташ, ты извини, но я... у меня тут... в общем, я не могу сейчас с тобой говорить. Ты извини, но... никак...
       Я взбеленилась.
       -- Петька, открой дверь, или я сейчас всех соседей на ноги подниму.
       -- Наташ, я правда не могу. Давай завтра, а?
       -- Завтра? Нет уж, никаких завтра! Мне надо поговорить с тобой сегодня, сейчас, немедленно!
       -- Ну не могу я, правда не могу! -- Петька чуть не плакал, но мне было все равно. -- Завтра я зайду к вам вечером, и мы обо всем поговорим. Обещаю тебе.
       -- А откуда мне знать, что до завтра ты не сбежишь куда-нибудь?
       -- Ну что ты выдумываешь, куда я сбегу?
       -- Не знаю. На Канары, на Багамы, в Америку, к тетке в деревню. Открой дверь!
       -- Какие Канары, что ты выдумываешь...
       Но я уже не слушала. Нажав кнопку звонка, я не отпускала ее до тех пор, пока не щелкнул замок и дверь наконец не открылась. Петька был одет в строгий костюм и даже при галстуке. В другое время я бы удивилась, но сечас мне было не до того. Буквально втолкнув Петьку в коридор, я закрыла дверь на засов, обернулась и приготовилась высказать все, что думаю о хозяине квартиры, о его гостеприимстве, о его дурацких... И только тогда заметила, что мы не одни. В коридоре стояла женщина, которую я сразу узнала, хотя до этого видела всего один раз. Это была подруга Николая, с которой он привозил Сережку из больницы. Ее присутствие в этой квартире было столь неожиданным, столь нелепым, что я совершенно растерялась. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, затем Петька попытался как-то спасти ситуацию:
       -- Наташа, познакомься: это Ольга, моя... как бы это сказать...
       -- Не лгите, Петя, в этом нет необходимости, -- перебила его Ольга. -- Мы с Натальей Николаевной уже знакомы. Раз уж вы вошли, пройдемте на кухню, что ли.
       -- А почему не в зал? Вид неубранной постели меня нисколько не шокирует.
       Петька густо покраснел. Ольга посмотрела на него, улыбнулась, перевела взгяд на меня и холодно сказала:
       -- А я ведь была о вас лучшего мнения, Наталья... Николаевна. -- Отчество мое она произнесла с явной неохотой. -- Грубо и пошло.
       Теперь настала моя очередь покраснеть.
       -- Вас, конечно, может не интересовать мое мнение, и даже мнение вашего знакомого, -- продолжала Ольга все так же холодно, -- но все же такое поведение не делает вам чести.
       И опять Петька бросился спасать положение.
       -- Ну что вы, ей-богу, как... я не знаю... Ну зачем нам ссориться? Ольга пришла ко мне по делу, мы...
       -- Извините, -- пробормотала я, стараясь не смотреть ни на Петьку, ни на его гостью. Мне было стыдно. -- Я не знала...
       -- А если бы я пришла не по делу? -- с интересом спросила Ольга. Причем это было именно любопытство, никакой издевки я не почувствовала.
       -- И тогда... тоже... Извините.
       -- Вот и хорошо! -- Петька засуетился. -- Сейчас пойдем на кухню, попьем чаю с вареньем, у меня есть чудесное варенье.
       -- Нет уж, чая на сегодня достаточно! -- я вспомнила, зачем пришла. -- У меня к тебе несколько вопросов, но это не для... Я хотела бы поговорить наедине.
       -- Видишь ли, -- Петька замялся, -- Ольга тоже, некоторым образом...
       -- Да, я в курсе происходящего... некоторым образом, -- Ольга засмеялась.
       -- И вы считаете, что это очень смешно?
       -- Извините, это совсем по другому поводу. Я не считаю происходящее смешным, просто мы говорим не совсем об одном и том же. Может, мы все же пройдем на кухню?
       -- Ну что ж, кухня -- не самое плохое место. Так уж, видимо, сложилось, что самые плохие новости я узнаю на кухне.
       Кухня не изменилась: тот же гарнитур, тот же стол, и посуда прежняя. В голову полезли воспоминания о том, как мы пили чай из этих вот чашек и шептались, строя планы на будущее. Судя по Петькиному виду, он думал о том же. К реальности нас вернул голос Ольги, которая прочно взяла бразды правления в свои руки.
       -- Я предлагаю так: сначала Наталья Николаевна изложит свою точку зрения на известные события, а затем мы попробуем ответить на ее вопросы. Петя, а вы этим временем приготовьте чай.
       Я помолчала, собираясь с мыслями, и стала говорить. Оказалось, что рассказывать-то особо и нечего: я прочитала документы, из которых следует, что над Сережкой кто-то производил или производит эксперименты, а также установил в нашей квартире подслушивающие устройства, что вообще ни в какие рамки не лезет. И поскольку эти документы попали к нам от Петьки, я хотела бы услышать его объяснения, иначе.... Что будет иначе, я не знала, поэтому просто замолчала, ожидая их реакции. Никакой особой реакции не последовало. Петька смотрел на Ольгу, а та смотрела на меня, видимо ожидая продолжения. Убедившись, что продолжения не последует, она отхлебнула чай, обожглась и чертыхнулась такими словами, что мы с Петькой засмеялись: очень уж это было неожиданно. Засмеялась и Ольга.
       -- Какие конкретно документы вы читали? -- согнав с лица улыбку, спросила она.
       -- Какой-то отчет какой-то комиссии о том, что опыт можно считать успешным, несмотря на то, что кто-то мешал и что-то вышло не так, как они хотели.
       -- Что-то у кого-то не получилось почему-то... А вы не могли бы поконкретнее?
       -- Поконкретнее пусть вон Петька говорит, он же читал эту бумагу.
       -- Я тоже читала, но меня интересует ваше мнение.
       -- А меня -- ваше.
       -- Ну хорошо, свое мнение мы скажем. Но позже. Вы говорили о документах, значит, были и другие?
       -- Да, еще была запись телефонного разговора.
       -- Вашего разговора?
       -- Нет, звонили мне на работу. А там кто-то ответил, что я в отпуске, а мой начальник -- уже не начальник, и что меня нет в городе, и что... что-то про фирму вашего... ну... Николая.
       -- Я с самого начала говорил, что это глупо, что все проверяется элементарно, -- включился в разговор Петька, обращаясь исключительно к Ольге, -- но безопасность у нас обеспечивают самые умные, а все остальные -- так, профессора с докторами...
       -- Петя, перестаньте вы обижаться. Все равно ведь затея не удалась, там тоже не дураки работают.
       -- Если бы приняли мой вариант, то мы бы этих недураков наверняка застукали.
       -- Ну и что?
       -- Здравствуйте! Как это "ну и что"? Прищемили бы им хвост, прижали бы к стенке.
       -- Так ведь все равно договорились.
       -- А время сколько потеряли?
       Я, ничего не понимая, следила за их перепалкой, потом решила напомнить о себе:
       -- Может, вы потом разберетесь между собой? Или хотя бы объясните, о чем идет речь.
       Они посмотрели на меня, потом друг на друга, заговорили было одновременно, но опять Ольга перехватила лидерство.
       -- Были еще какие-нибудь документы?
       -- Да. О том, как нам устанавливали подслушивающие устройства и кто-то допустил оплошность, но объект, то есть Сережка, посчитал это обычным совпадением. И о том, что прослушивание в кафе и в машине ничего не дало, один номер определили, второй нет.
       -- Номер чего?
       -- Номер телефона.
       -- А кто передал этот документ, блондин?
       -- Не знаю, Сережка не сказал. А какой блондин? Сосед?
       -- Какой сосед?
       -- Слушайте, что мы в Штирлицев играем? -- Я начала опять злиться. -- Какой сосед? Какой блондин? Какой Николаич?
       -- Какой Николаевич? -- они оба вскинулись и смотрели настороженно.
       -- Николаевич? Ну, которому писали записку. Что в "Мерседесе" стоит какой-то регистратор... или интегратор...
       -- Нейтрализатор?
       -- Может быть. Не помню. Но все законно и придраться не к чему. И что-то еще про слухачей и топ... топтунов, кажется.
       -- А что именно?
       -- Что это не ихние, а чьи-то другие.
       -- Чьи другие? Впрочем, это вопрос риторический. А кто передал, тоже не знаете?
       -- Нет.
       -- А еще что?
       -- Больше ничего. Но с меня и этого достаточно!
       -- Да, конечно. Петя, вы пока рассказывайте, а я сейчас вернусь.
       Ольга вышла из кухни, а Петька начал говорить, не поднимая глаз от стола.
       -- Организация, в которой я работаю, занимается исследованиями сознания человека. Установлено, что в течении всей жизни человек использует ничтожное количество клеток головного мозга, а остальные не задействованы никак. А быть такого не должно...
       -- Почему?
       -- Природа не терпит пустоты. Если клетки есть, то они есть для чего-то. Существует несколько теорий, но все они недостаточно аргументированы. Мы исходили из предположения, что в этих клетках заключена информация, получаемая человеком из окружающего мира посредством специфических средств восприятия.
       -- Это как?
       -- Радиоволны, космические излучения, ультрафио­летовая и инфракрасная области спектра...
       -- И вы решили это проверить на Сережке?
       -- В общем, да. Он сам согласился.
       -- А почему именно Сережка?
       Петька молчал, вертя в руках пустую чашку и по-прежнему не глядя на меня. Вернулась Ольга, посмотрела на Петьку, перевела взгляд на меня, вздохнула.
       -- Жаль, что ваш муж не решился рассказать вам обо всем, если не с самого начала, то хотя бы сейчас. Но его можно понять. Сначала эксперимент протекал без всяких результатов, а потом эта катавасия...
       -- Вы про аварию? Но вы ведь там были! Выходит, все это подстроено, да? У вас не было результатов, и вы решили... решили подстроить аварию. Сволочи!
       Петька дернулся, как от удара, но промолчал и продолжал смотреть в стол. Ольга снова вздохнула, устало провела рукой по лицу.
       -- Вы не правы, ничего мы не подстраивали. Меня там вообще не было.
       -- Как это не было? А Николай?..
       -- И Николая не было.
       -- Как же не было? А разбитая машина, которую он купил, а ГАИ, а все остальное?
       -- Постарайтесь успокоиться и выслушайте нас до конца. Мы сами сейчас не знаем, что было на самом деле, а чего не было. И мы не знаем, и ваш муж тоже не знает. Не знают даже те, кто все это заварил.
       -- Но разве не вы начали этот эксперимент?
       -- Дело не в нем. Все контролировалось абсолютно. В случае удачи ваш муж получал полный или частичный доступ к той информации, которая находилась в неиспользуемых клетках мозга...
       -- Если она там была!
       -- Да, если она там есть. Если же ее нет или если эксперимент просто не удался бы, то сохранялся статус кво, то есть ничего бы не произошло. Видимо, поэтому ваш муж и не стал вам ничего рассказывать, боялся разочаровать вас. Или себя.
       -- А авария?
       -- Никакой аварии не было. Вмешалась другая организация, которая занималась исследованием возможности формирования блоков привнесенной памяти для своих целей. Скорее всего, это как-то связано с разведкой. Во всяком случае, никто не пытался нас в этом переубедить. Вы читали отчет именно этой организации, а не нашей. И их эксперимент удался, эти самые блоки сформировались. А теперь невозможно разобраться, какие воспоминания у вашего мужа истинные, а какие ложные.
       Петька с недоумением посмотрел на Ольгу.
       -- Как это невозможно? Мы ведь договорились о совместной работе.
       -- В случае согласия пациента. А он согласия не дал. И я его не осуждаю. Одно дело -- стремиться к духовному обогащению, и совсем другое -- работать на организацию, использующую грязные методы работы для грязных же целей.
       -- Да подождите же вы! Это кошмар какой-то! При чем здесь Сергей? Какое отношение к всему этому имеет Николай? И откуда взялся язык тарабарский?
       -- У нас были основания предполагать, что некоторые люди каким-то образом используют резервы своего мозга. Было несколько кандидатов, выбрали вашего мужа.
       -- Выбрали... -- У меня вдруг мелькнула догадка, которая все расставляла по местам. -- Петька, так это ты... Это твоя работа? Ты так решил нам отомстить?
       Петька втянул голову в плечи, уставился в пол и продолжал упорно молчать. За него заступилась Ольга.
       -- Вы опять не правы. В то время Петя еще у нас не работал и никак не мог повлиять на наше решение. Просто несколько человек отказались, а ваш муж согласился. Согласился, подчеркиваю, совершенно добровольно. Отвечая на остальные ваши вопросы... Николай тоже хочет стать духовно богаче. И помочь в этом остальным людям. У него есть деньги, энергия и связи. Но, к сожалению, он не подходил для эксперимента. А язык... Вот к появлению тарабарского языка имеет косвенное отношение Петя, поскольку именно он разрабатывал лингвистическую сторону эксперимента той, второй организации.
       -- Я ведь не знал, ничего не знал, -- глухо сказал Петька. -- Мне предложили интересную, хорошо оплачиваемую работу, и я не видел оснований отказываться. Кто же мог знать, что все так обернется? А Сережка мне не поверил. Он решил, что я специально предложил его кандидатуру, чтобы вернуть тебя. Если эксперимент будет удачным.
       -- Не понимаю.
       -- В случае удачи Сережка очень сильно изменился бы, стал... ну, гораздо умнее, что ли, на несколько порядков. Вы не смогли бы жить вместе, не смогли бы друг друга понимать. Сережка считает, что я по-прежнему в тебя влюблен и готов на все, чтобы вернуть тебя.
       -- Но это не так?
       -- Да, я люблю тебя! -- Петька впервые поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. -- Я тебя очень люблю! Но я не виноват в том, что произошло. Ты мне веришь?
       -- Не знаю. Ничего не знаю. Во что верить, во что не верить? Все так перемешалось. Один эксперимент не удался, второй удался, какая-то разведка. И все это почему-то свалилось на нас с Сережкой.
       -- Так всегда было. Всегда находился кто-то, нечистый на руку, готовый воспользоваться плодами чужой работы. И сейчас тоже. Они ведь воспользовались нашей аппаратурой, нашими данными, даже нашими работниками. И для чего?.. -- Ольга махнула рукой, отхлебнула остывший чай. -- А неудавшегося эксперимента не было. Оба эксперимента удались... в какой-то степени.
       -- Как удались? Вы же говорили...
       -- Эти блоки ложной памяти как-то повлияли на сознание вашего мужа. Видимо, организм сам пытается справиться с возникшими несоответствиями, расставить все по полочкам. И для этого включил механизмы, до этого не использовавшиеся. Сейчас можно только гадать, что и как на самом деле происходит в сознании Сергея, он ведь категорически отказался сотрудничать как с нами, так и с ними. А есть ведь и еще кто-то, эта последняя записка...
       Зазвонил телефон. Ольга замолчала и вопросительно поглядела на Петьку. Тот пожал плечами и поднял трубку. Послушал немного, а потом, снова пожав плечами, передал трубку Ольге. Та взяла трубку настороженно, но, узнав звонившего, заулыбалась. Впрочем, улыбка очень быстро погасла на ее лице, сменившись озабоченностью. Несколько раз она взглянула на меня, видимо, речь шла обо мне или Сережке. Потом озабоченность сменилась страхом.
       -- Коля, -- заговорила она в трубку срывающимся голосом, -- на надо так, слышишь. Бог с ними, с деньгами! Не бывает нулевых шансов, ты же сам всегда меня в этом убеждал! Коля!..
       Дальше она слушала, кусая губы, сжимая и разжимая кулак, пытаясь сдержать наворачивающиеся слезы.
       -- Коля, Коленька, -- умоляюще зашептала она. -- Прошу тебя, не надо так. Они не посмеют. Коля, должен быть другой выход. Коля!
       Уронив трубку, не вытирая слезы, катящиеся по щекам, она бормотала: "Сволочи, сволочи, сволочи..." Потом выскочила из кухни, даже не взглянув на нас. Хлопнула, как выстрел, металлическая дверь.
       Петька осторожно поднял трубку, послушал короткие гудки и положил ее на аппарат.
       -- Надо закрыть дверь, -- сказал он, продолжая стоять у окна и глядя во двор.
       Я поняла, что больше в этой квартире мне делать нечего, встала и вышла в прихожую. Петька даже не обернулся. Выйдя на площадку, я осторожно прикрыла дверь и пошла домой, все убыстряя шаги. По лестнице я уже бежала сломя голову.
       Квартира встретила меня тишиной. Сережки не было. В комнате на столе рядом с магнитофоном лежала стопка общих тетрадей, на ней три магнитофонные кассеты, а на кассетах записка. Я не решилась сразу прочитать ее, прошлась еще раз по комнатам, заглянула в шкафы. Все сережкины вещи были на месте, не хватало лишь чемодана, костюма, нескольких рубашек и еще кое-каких мелочей. В душу вползало холодной скользкой змеей отчаяние. Вернувшись в комнату, я наконец взяла записку.
      
       Наташа, прости меня, я так и не смог тебе рассказать. Теперь ты, по-видимому, все знаешь. Прости и не осуждай, у меня нет другого выхода. Будь счастлива! Береги Игорешку.
       Сергей.
       P.S. Прочти бумаги, а кассеты можешь не слушать, ТЫ там ничего не поймешь. Поступай со всем этим как сочтешь нужным.
      
       Я вставила в магнитофон кассету, включила. Зазвучал сережкин голос, но говорил он на том самом непонятном языке. Уронив записку, я села на пол и дала волю слезам.
      
       * * *
       С тех пор прошел месяц. Сережка так и не появился, не позвонил, не прислал письма. Ничего... Петька тоже пропал. Сначала его телефон молчал, потом незнакомый голос ответил, что квартиру они купили, а где прежний хозяин -- не знают.
       На днях я нашла в почтовом ящике конверт, на котором стоял только мой адрес. В конверте лежала вырезка из газеты. Некролог. "На сорок третьем году жизни безвременно..." И фотография Николая в траурной рамке. Роберт Иванович сочуствующе развел руками: "Не знаю, голубушка, ничего не знаю, поймите меня правильно".
       Но у меня еще остались записи, в которых Сережка описывал свое состояние и происходящие в нем перемены. Пять общих тетрадей, исписанных от корки до корки. Впрочем, первые две тетради являются просто дневником и к эксперименту никакого отношения не имеют, но ведь и три тетради -- это уникальный материал, за которым кто-то когда-то должен прийти. Но почему-то не идет...
       (Слишком много неопределенности: кто-то, когда-то, почему-то... Вообще все случившееся кажется нереальным, зыбким, иррациональным, как тягостный запутанный сон, от которого наутро раскалывается голова и портится настроение. А еще все это напоминает небрежно скроенный сюжет плохенького детектива, в котором шпиёнов и террористов -- как блох у бродячей дворняжки, все ловят и убивают всех, а концы с концами не сходятся абсолютно.)
       Пытаясь разобраться в Сережкиных записях, я чувствовала себя той самой блохастой дворняжкой, которая и сама ничего сказать не может, и не понимает того, что ей говорят, а потому лишь преданно заглядывает в глаза человеку с колбасой в руке и яростно виляет хвостом. И дело вовсе не в непонятных терминах, которыми послед­няя тетрадь усыпана как облепиха плодами (откуда Сережка нахватался их, терминов этих, там ведь и математика, и физика, и химия, и социология, и еще что-то вовсе уж непонятное?), для меня и первые две тетрадки были как гром с ясного неба. Ведь столько лет жили вместе, а оказалось, что рядом со мной все это время был совсем незнакомый человек, не чужой, а именно незнакомый. То есть незнакомый абсолютно!
       То, что Сережка интраверт, я понимала и до этого, но не подозревала, что до такой степени. Читая его скрупулезные анализы собственных поступков, стремлений, желаний, своей реакции на поступки и слова окружающих, я ужасалась: как у него хватало времени, сил и просто желания общаться со мной, с сыном, с окружающими? Отшвырнув тетрадку, я ревела и повторяла: почему, ну почему? Почему он таил все это в себе, почему не хотел поделиться со мной, ведь я же не чужая ему?
       Немного успокоившись, я продолжала читать, надеясь найти ответы на все свои "почему", которых у меня появлялось все больше. Но не находила... Вернее, на каждый ответ возникали два новых вопроса. В конце концов, окончательно отодвинув последние три тетради, поскольку понять там что-либо представлялось для меня делом абсолютно немыслимым, я стала заново перечитывать первые две. Некоторое время совесть моя пыталась протестовать, поскольку меня с детства учили, что читать чужие дневники, а равно письма и прочие материальные проявления души, -- дело постыдное и недостойное. Но дни шли, никаких известий от Сережки не было, надежды таяли, -- и совесть замолчала.
       По мере того, как в моем сознании формировался образ того, другого Сережки, меня все больше стали одолевать сомнения: ну не может такого быть, чтобы один и тот же человек был настолько разным с окружающими и с самим собой! Но, с другой стороны, разве можно кривить душой в собственных дневниках?
       Терзаемая сомнениями, переживаниями за Сережку и полной неопределенностью, я решилась позвонить одному из своих бывших воздыхателей, который тоже закончил юридический факультет и сейчас работал где-то в органах следователем. Тем более что он сам как-то предложил обращаться к нему в случае необходимости ("...не дай бог, конечно, но мало ли что в жизни может случиться...") в любое время дня и ночи. Воздыхатель на мою просьбу о встрече откликнулся охотно, к себе в кабинет приглашать, слава богу, не стал, а приехал сам, с цветами, коробкой конфет и шампанским.
       Мы прошли на кухню (опять на кухню!), я достала фужеры, включила чайник и на скорую руку сервировала стол.
       После первых приветствий и комплиментов гость, беря быка за рога, объявил, что он женат и счастлив в браке, а посему можно переходить непосредственно к делу. Я не возражала, естественно, хотя такое начало несколько покоробило меня, поэтому я решила не придерживаться того плана беседы, который составила для себя до его прихода, и взяла с места в карьер.
       -- Ты слышал что-нибудь об этом деле? -- я подала ему газетную вырезку с некрологом. -- Да, и раз уж мы перешли к делу, как мне к тебе обращаться: Виктор Семенович или по званию?
       -- Предлагаю следующий вариант: товарищ капитан Виктор Семенович Прокопчук, -- и он засмеялся так заразительно, что я тоже не смогла сдержать улыбку. -- Если бы ты видела, как тщательно я выбирал галстук и какую сцену ревности закатила мне жена, -- не задавала бы таких вопросов.
       -- А что, жена сильно ревнивая?
       -- Да нет, в пределах необходимой самообороны, -- Виктор опять засмеялся. -- Наташ, я же помню прекрасно, как ты класса с пятого любой косой взгляд считала ухаживанием и боролась с этим безжалостно, тебя даже за косички опасались дергать. Не любила ты нас, мужиков, ой не любила! Знать бы за что... Или ты как, с годами поостепенилась?
       -- Нахал ты, Витюша, так беспардонно даме про возраст напоминаешь.
       -- Какие твои года, чтобы на такие мелочи внимание обращать? -- Он шутливо погрозил мне пальцем. -- И не отвлекай ты меня своими глазищами, а то как вспомню молодость!..
       -- Так я ведь тоже вроде бы как замужем...
       Невесть откуда взявшееся настроение моментально улетучилось. Виктор посмотрел внимательно, но спрашивать ничего не стал, разлил шампанское. Мы сдвинули фужеры, послушали их тихий серебристый звон и выпили без тоста.
       Я смотрела на Виктора, который, так и не произнеся ни слова, читал газетную вырезку, и мысленно благодарила его за это молчание. Впрочем, он всегда был мальчиком очень тактичным и служба его, похоже, не успела испортить. Виктор и ухаживал-то за мной, я бы сказала, очень ненавязчиво, мое недовольство переносил абсолютно невозмутимо, при появлении нового соперника вежливо отходил в сторону и терпеливо ждал, пока все утрясется само собой. Эх, был бы он понастойчивей тогда...
       Перечитав некролог дважды, Виктор посмотрел на меня с явным недоумением.
       -- Этот Николай, он тебе кто?
       -- Просто знакомый.
       -- Совсем просто, без всяких?
       -- Почти совсем. -- Мне не хотелось начинать разговор ложью, поэтому чувствовала я себе немного неуютно. Впрочем, ложью мое утверждение нельзя было назвать. -- Так слышал или нет?
       -- Ты понимаешь, дела там никакого и не было. Обычное самоубийство, вне всяких сомнений.
       -- А причины?
       -- Не знаю, это же было не в нашем районе. Конечно, я могу попытаться узнать подробности, но толку-то... Человек устал жить, свои долги вернул, должников простил, оставил записку, взял пистолет и застрелился. Все очень просто.
       -- Человек решил уйти из жизни, а ты говоришь -- просто.
       -- Наташ, таких случаев в последнее время -- по два-три в месяц, мы успели привыкнуть. Если каждый случай расследовать по полной программе -- никакой милиции не хватит. У нас и так... Но если тебя интересуют подробности, я попытаюсь навести справки.
       -- А пистолет?
       -- Сейчас куча народу имеет разрешение на ношение огнестрельного оружия. Да и вообще, пистолет -- это не проблема. -- Виктор решительно наполнил фужеры и ободряюще посмотрел на меня. -- Давай для храбрости по маленькой, а потом ты мне все расскажешь. Я же вижу, что ты вся на иголках. Мне, как врачу, можно все рассказывать. Так что не стесняйся и не сомневайся.
       -- Ты ведь фантастикой в молодости не увлекался?
       -- Ну и вопросики у вас, мадам. Имеете целью запутать следствие?
       -- Дело шьешь, начальник? -- невесело пошутила я, но Виктор шутку не принял, смотрел серьезно. Пришлось допивать шампанское и рассказывать.
       Рассказывала я, не особо вдаваясь в подробности, с момента аварии и до исчезновения Сережки. Виктор не перебивал, слушал внимательно, но, как бы это сказать, слишком уж внимательно.
       Когда я закончила свой рассказ, он помолчал немного, барабаня пальцами по столу, потом медленно, с расстановкой произнес:
       -- Фантастику не люблю до сих пор. Я не тормоз. Меня зовут Витя.
       -- Ты мне не веришь?
       -- Верю, конечно верю. Только вот на счет выводов... А вещдоки какие-нибудь имеются?
       -- Тетради, кассеты, записка...
       -- А еще?
       -- Ну, не знаю... Показания свидетелей, например.
       -- Каких свидетелей? И свидетелей чего?
       Я растерялась. Петька пропал, Сережка пропал, Иван Иванович сделает вид, что впервые меня видит, Роберт Иванович... он вроде бы как вообще не при чем. Выходит, свидетелей-то и нет. Ввиду наличия отсутствия присутствия таковых...
       Виктор заметил мою растерянность.
       -- Слушай, Наташ, а вы с мужем хорошо жили? Не мог он просто сделать ноги?
       -- Как это?
       -- Ну как бывает: полюбил другую и сбежал с ней. Ты извини, конечно, но больно уж все мистикой попахивает, а на самом деле в жизни все проще и конкретней.
       -- Не было у него никого, я бы заметила.
       -- И на сколько процентов ты в этом уверена?
       Тут он попал в самую точку! Ни в чем я не была уверена, какие там проценты. А с другой стороны -- зачем было бы такой огород городить, когда все можно решить проще: развод -- и девичья фамилия, как сам Сережка любил говорить.
       -- Да не расстраивайся ты так, я же только предположение сделал, а оно может оказаться ошибочным. Ты правильно сделала, что не обратилась к нам официально: заявление-то может быть и приняли бы, но не более того. Ушел сам, оставил записку, все законно. Если только по поводу алиментов...
       -- Погоди ты с алиментами! Не мог Сережка просто так уйти, не мог! А тетради? А кассеты? Что я их, выдумала, что ли?
       -- Не выдумала, конечно, но...
       Виктор повздыхал, передвигая пустой фужер с места на место, потом неуверенно сказал:
       -- Давай так сделаем: я возьму кассеты, тетради, послушаю, полистаю, а потом будем определяться, что делать дальше.
       -- Кассеты возьми, я их переписала, а тетради... Это же все-таки очень личное, дневники...
       -- Ну ладно, дневники оставь, дай только последние три.
       -- Ты же там ничего не поймешь.
       -- Я, конечно, простой мент, академиев не кончал...
       -- Вить, ты не обижайся, но там действительно черт ногу сломит, я...
       -- Хоп-майли! -- перебил меня Виктор одним из своих непонятных словечек. -- Так и порешим. Тащи кассеты и тетради. А потом быстренько-быстренько ставь чай, будем за жизнь трепаться.
      
       * * *
       Прошло еще несколько дней. Пока Виктор "определялся", я перечитывала дневники Сережки. Перечитывала практически с единственной целью: обнаружить там следы другой женщины. Или не обнаружить.
       Женские имена в записях встречались, но весьма редко. Вскользь упоминались коллеги по работе, подруги друзей, знакомые знакомых. Никакого намека на сколь-нибудь близкие отношения.
       Первую тетрадь я изучала едва ли не с лупой. Не обнаружив ничего предосудительного, вторую тетрадь я начала читать "по диагонали" и вскоре обнаружила имя, которое повторялось все чаще: Ольга. Именно Ольга проводила тот злополучный эксперимент с Сережкой, именно она была организатором и вдохновителем этой сумасбродной идеи. Впрочем, почему сумасбродной, если эксперимент все же удался? Во всяком случае, только удавшийся эксперимент может объяснить наличие тетрадей, практически нечитабельных для простого смертного типа меня. Но, хоть имя и встречалось часто, никакого интима не чувствовалось. Уважение -- да, восхищение -- может быть, но не любовь, это уж точно!
       Чаще стали попадаться стихи. Если в первой тетради их было штуки три или четыре, во второй они встречались едва ли не на каждой странице. Иногда это были просто стихи без всяких комментариев, причем не только сережкины -- я встретила несколько знакомых; иногда несколько поэтических строчек сопровождались обширными вступлениями и послесловиями. Вообще к стихам я относилась довольно прохладно, но некоторые мне понравились.
       Из записей было понятно, что Ольга сережкины стихи читала, более того -- он ценил ее мнение и почти всегда с ней соглашался. Сердце кольнула обида: ей он свои стихи показывал, может быть, даже декламировал, а мне не захотел. Но потом я прочитала сонет, который уже слышала до этого.
      
       Имен твоих вовек не перечесть.
       На каждый день, на каждое мгновенье
       Свое, особенное имя есть:
       Любовь, Восторг, Печаль, Благоговенье...
      
       Но никогда ты не зовешься Лесть,
       Ни Зависть, ни Измена, ни Презренье!
       Природы совершенное творенье,
       Твоим слугою быть почту за честь.
      
       Слова смешны, когда пуста душа,
       Когда за ней -- ни медного гроша,
       Лишь живость языка да туз в кармане.
      
       Но коль душа поет, душа жива,
       То нет нужды перебирать слова:
       Бери любое, сердце не обманет.

       Прочитала -- и вспомнила, как безжалостно обхихикала я автора, не подозревая, чьи это на самом деле стихи. А Сережка оказался обидчивым, хоть про тот случай и не написал ничего в дневнике.
       И тут я сообразила, что вообще этот дневник был довольно странным. Почти ничего не было написано про меня, про наши отношения, про его отношение ко мне. Можно было подумать, что эти темы его не интересовали вовсе. Или же он заранее знал, что я прочту его записи, поэтому и не затрагивал наших семейных отношений, хотя отвлеченные размышления о семье и браке встречались у него довольно часто. Но в таком случае становилось совсем непонятно, для чего же все это писалось? Так ничего путнего и не придумав, я стала ждать звонка Виктора.
       А тот позвонил лишь спустя полторы недели, по телефону ничего объяснять не стал, договорились встретиться вечером.
       На этот раз Виктор пришел без цветов и шампанского, купив лишь коробку конфет, которую и вручил мне сразу у входа, ехидно объяснив: "Решил на тебя не надеяться, а то пришлось бы без чая обходиться". Я сделала вид, что оскорблена до глубины души и не намерена отвечать на эти инсинуации. Но коробку взяла. Виктор моего актерского мастерства не оценил, и это было на него не похоже.
       Беседовали мы опять на кухне. Я не пыталась скрыть нетерпения, и Виктор сразу же перешел к делу.
       -- Кассеты я прослушал, тетради пролистал, в обоих случаях ничего не понял...
       -- А я что говорила?
       -- ...и поэтому решил обратиться к специалистам. И знаешь, к кому меня отослали специалисты?
       -- К кому?
       -- Есть такой Иван Иванович Абраменко, главврач восьмой специализированной городской поликлиники. А специализируется та поликлиника на психических расстройствах, нервных болезнях и тому подобном.
       -- Это "психушка", что ли? -- Я была ошарашена. -- Они что, Сережку в психи записали?
       -- Да нет, я бы не сказал. Иван Иванович -- врач толковый и довольно известный. Так вот, если не углубляться в терминологию: твой муж совершенно здоров, никаких отклонений обнаружено не было, никакого нового языка не существует, а все это -- ловкая симуляция.
       -- ?!..
       -- Во всяком случае я понял его объяснения именно так.
       -- Бред какой-то! Он там сам в своей клинике психом стал!!
       -- Не похоже. Вас он, кстати, прекрасно помнит.
       -- Ну, если не псих, то врет как сивый мерин!
       -- Фу, Наталья Николаевна, что за выражения. Человек пожилой, заслуженный, а вы о нем так отзываетесь.
       -- Значит, мне ты не веришь, а ему веришь?
       -- Как раз наоборот.
       -- Что наоборот?
       -- Тебе я верю, хоть и не очень, а ему очень не верю.
       -- Ага. -- Я по-прежнему ничего не понимала. -- А кому ты очень веришь?
       -- Себе. Своей интуиции. Своему опыту. И этот опыт мне подсказывает, что Иван Иванович Абраменко темнит и при этом считает капитана милиции Прокопчука лопухом, которого вокруг пальца обвести -- что раз плюнуть. Но он, капитан Прокопчук то есть, не лыком шит. Он идет к другим специалистам, не таким заслуженным, но тоже не дуракам. И они объясняют ему, то есть мне, прямо на пальцах, что многоуважаемый Иван Иванович может быть не прав, а может быть и прав. Поскольку пациента нет, истории болезни нет, можно только делать предположения.
       -- Какие предположения-то?
       -- Предположений несколько. "Есть до фига, Горацио, на свете, что наши мудрецы в гробу видали..."
       -- Это ты сам придумал?
       -- Шекспир. Я только немного подредактировал.
       -- Так что на счет предположений?
       -- Симуляция исключается. Теоретически такое возможно, конечно, но очень сложно: сделать вид, что не понимаешь по-русски -- это одно, а несколько дней говорить на другом языке, ни разу не сбиться, да еще надиктовать столько текста на магнитофон -- это совсем другое!
       -- Что значит -- "ни разу не сбиться"? А если...
       -- Продолжай, что замолчала?
       -- Как можно вообще какой-то язык выдумать? -- Я неожиданно вспомнила, как Сережка сказал: "Хочу есть", а потом опять ничего не понимал (или делал вид, что не понимает?), но решила пока промолчать. -- Сережка ведь не лингвист, да и вообще...
       -- Ни-си-что-со не-се но-со-во-со по-со-д лу-су-но-со-й...
       -- А по-русски?
       -- Это и есть по-русски. Между слогами вставляешь букву "с" с окончанием слога. Детишки обычно этим забавляются.
       -- А Сережке зачем?
       -- Вроде бы незачем. Да и язык больно сложный для детских забав. Но теоретически -- теоретически! -- такая возможность не исключается. А с тетрадками и вовсе никакой ясности. Единственное, что мне сказали все специа­листы в один голос, -- никаких открытий! Очень много информации, информация очень разносторонняя, комментарии зачастую весьма интересные, но ничего нового. Опять-таки теоретически это мог бы написать почти любой, во всяком случае многие.
       -- Все равно непонятно.
       -- Ну, представь себе: сидит человек, у него под руками обширнейшая библиотека, где собраны книги по физике, химии, биологии, социологии, квантовой механике, теории эволюции и еще куча всяких, подшивки научных и околонаучных журналов с заметками об открытиях и комментариями к этим заметкам и этим открытиям, причем все это переведено на русский, ведь твой муж иностранными языками не владел, во всяком случае в такой степени точно не владел. И вот сидит человек и делает выписки: из одной книги, из другой, из третьей -- все без разбору.
       -- А зачем?
       -- Чтобы окончательно запутать доблестную милицию в лице славного капитана. -- Виктор начал было сердиться, но взял себя в руки. -- Не знаю. Ты спрашивала про предположения -- я сказал. Как мне объяснили -- так я тебе передал.
       -- А сам ты как считаешь? Сережка подсунул нам липу?
       -- Слушай, где ты таких выражений нахваталась? -- Виктор засмеялся и погрозил мне пальцем. -- Могу сказать одно: многое из того, что в тетрадках, на русский язык не переводилось вообще.
       -- И что?
       -- И ничего. Слушай, Наташ, а ты не заметила, что вокруг тебя все стали много врать? И Петька Поздеев, и Сережка твой, и Иван Иванович, и все остальные... К чему бы это, а?
       -- И к чему же?
       -- Да к перемене погоды, я так думаю. -- Виктор помолчал, задумчиво прихлебывая чай. -- Есть еще маленький нюансик: все записи в тетрадях, во всех трех, были сделаны в течение двух дней, максимум трех. Я тут подсунул эти тетрадки своим экспертам, в качестве личной просьбы. Они рисуют примерно такую картину: твой Сережка сидел три дня и переписывал эти тетрадки откуда-то, причем не писал, а именно переписывал, поскольку писал практически не останавливаясь, не задумываясь. Обширной библиотеки у вас нет, как я понимаю, доступа к глобальной информационной сети тоже, значит, остаются два варианта: либо он черпал информацию из собственной головы, либо из лежащих перед ним трех тетрадей. Второе более вероятно, так как более правдоподобно. А это значит, что у него остались копии как минимум последних трех тетрадей, а может, и всех пяти. Вот такие вот пироги с котятами, свет Натальюшка: их едят, а они царапаются. Зато с самоубийством Николая твоего все более-менее ясно: острый приступ депрессии в связи с разочарованием в личной жизни и жизни вообще, имеются маленькая записочка для жены и более обстоятельное письмо, адресованное Ольге, просто Ольге, без фамилии и адреса. Письмо до сих пор не востребовано, лежит в отделении. Окажи помощь следствию, подскажи адресочек.
       -- Не знаю. -- Я безуспешно пыталась выкарабкаться из состояния прострации. Ни одной мысли, ни одного чувства, только всеобъемлющая, глухая усталость. -- Никаких адресов не знаю. Вообще ничего не знаю и ничего не понимаю. Ни-че-го! Я хочу заснуть, проснуться -- и чтобы все как раньше...
       -- "Заснуть -- и видеть сны..." Не дурак был этот Шекспир... -- Виктор налил себе чаю, упорно пряча взгляд. Похоже, он тоже врал. Или, во всяком случае, не договаривал что-то. -- Наташ, больше я тебе ничем помочь не могу, никаких оснований для официального расследования нет, ты же понимаешь, сама юрист. Если ты подашь заявление на розыск... Но, опять-таки: на каком основании? Единственный вариант -- это подать на алименты, тогда, может быть, найдут, да и то надежда слабая: сейчас ведь сама знаешь что в стране творится.
       Я подавленно молчала. Да и что можно сказать в такой ситуации? Никто ничего не знает, все врут напропалую, одна я крайняя. Да еще, может быть, Сережка.
       Виктор вынул из кармана несколько листков, протянул мне.
       -- Это бланк для подачи заявления на взыскание алиментов и образец для заполнения. Больше ничего предложить не могу. И рад бы, но... Извини!
      
       * * *
       Сейчас ночь. Игорешка спит. Он уже успел соскучиться по папе, но пока верит, что тот в командировке и скоро вернется. Но даже ребенок вскоре поймет, что таких длинных командировок не бывает. Что я тогда буду ему говорить? Как объясню, где наш папа, если я и сама этого не знаю?
       Передо мной на столе лежат заполненный бланк заявления и эта рукопись. Завтра я отдам и то, и другое. Заявление -- в суд, а рукопись -- в типо­графию, где работал Сережка. В типографии я уже договорилась, главный редактор по телефону обещал помочь с изданием моего повествования. Сережкина трудовая книжка до сих пор лежит в типографии, его не увольняют, хоть и приняли на его место другого человека.
       В заключение я хочу обратиться к тем, кого могут заинтересовать магнитофонные кассеты и сережкины тетради. Пусть это глупо, наивно, но я прошу вас: не бросайте меня так! Я готова стать другой, я готова участвовать в ваших опытах, я на все готова! Но вы не можете меня так вот бросить. Верните мне Сережку!!
       Дайте нам еще один шанс, прошу вас.