/продолжение/
МАЙ
Первый день. Понедельник
Вот и стало, как обычно об эту пору, — холодновато. Днем не более +10-и, а ночью лишь +2 — +3. Когда раньше весь город ходил в этот день что-то там демонстрировать, старались надевать светлые и даже белые одежды и обходиться без плащей и курток. И … мерзли, потому что чаще всего в этот день было, как и сегодня, — обманчиво солнечно и весьма прохладно. С севера, а точнее — с северо-востока подувает леденящий ветер. Впору доставать спрятанные было ососулившиеся искусственные шубы.
Первомай — так назывался этот праздник еще десять лет назад. Сейчас его именуют День Труда. Но изменилось не только название, изменились сущность и дух… Не буду лезть в сопоставительно-аналитические дебри — непременно заплутаю.
Магазины не работают, базары работают только своей продовольственной частью и… холодно — сквер пуст, редкие прохожие перемещаются поспешно и не присаживаются. Нет даже подростков.
Ректор университета столкнулся с Норой Браховской у мусорной машины. Живут они в одном районе, в смежных дворах.
—Доброе утро, Нора Марковна. А я думал, что вас уже нет.
—Как видите, я еще жива. Здравствуйте. И заявления вам еще не писала. А вы, говорят, уже сократили мою должность со следующего сентября.
—Что вы?! Как можно?! Работайте, ради Бога, я буду только рад.
Из того, что было вчера на днях рождения Игоря Константинова и Валентина Марцевича, ко мне дошло пока лишь немногое.
Юрис Цаулинь, великолепный рассказчик, поведал байку из своей студенческой поры двадцатилетней давности. Учился он тогда актерскому мастерству в театральном училище при Московском театре имени Вахтангова, в знаменитой Щукинке», по-студенчески — в Щуке. И вот его, Юриса, рассказ с пересказа. С неизбежными, естественно, потерями живости, сочности, стиля.
В тот вечер с Димкой Харатьяном набрались мы… Начинали на чьем-то дне рождения в своей общаге, а потом — еще в двух или трех… Куда-то ехали, шли… Где-то часа в два ночи вспомнили, что завтра в девять репетиция и не плохо бы поспать чуток. Выбрались на улицу, огляделись, все незнакомое — район, названия улиц… Пошли наугад. Идем. Ни души, спросить не у кого. Может, и были какие встречные, но шарахались, поди, от нас в подворотни. Шли-шли и набрели на стоящий у обочины троллейбус. Усы эти у него опущены, внутри темно. Пришла спасительная мысль: вот и доедем, и на проспаться времени больше будет. С трудом раздвинули дверь-гармошку, я сел за руль, а Дима упал на сидения и… В общем, стал я нажимать на кнопки, дергать рычаги… Да, усы мы ему подняли и к каким-то проводам подсоединили, немного так повозились, с полчаса… Стали мигать на панели какие-то датчики, где-то заурчало, пару раз этот сарай дернулся даже. Но… не поехал. И тут ворвался к нам мужик, с матерками вытолкал нас взашей на улицу… Мы пытались спросить у него, куда нам идти, ну он нас и послал… Хорошо, милиции не сдал. Бредем мы дальше, опять наугад. И выходим, вдруг, к Белорусскому вокзалу. Тут уж мы сориентировались. Проходим мимо памятника Горькому. Наверно, все знают, что стоит он посередине привокзальной площади. А мне страшно занадобилось пописать. Пристроился я, как сейчас помню, у постамента, прямо под левой ногой Алексея Максимовича и… А Харатьян стоит так, в стороночке — я, мол, Горького уважаю. Выехал на площадь милицейский «бобик», медленно так объезжает памятник по кругу и останавливается у меня за спиной. А я никак не могу закончить это дело. И менты меня не торопят — с пониманием. Завершил я, заправился, оборачиваюсь к стражам и спрашиваю: мне — к вам? К нам, говорят, милок, к нам. Я кричу Димке, что к репетиции прибуду, пусть, мол, Рубен Николаевич не беспокоится. Это я, конечно, — лапшу для ментов. Но… не проняло — ни эти, которые меня везли, ни в отделении, никто в Вахтанговский, как выяснилось, не ходит… Проспал я у них в кутузке до семи утра и даже на репетицию успел. А когда они меня выпроваживали, один остряк мне посоветовал идти по улице того же Горького, там, дескать, мно-ого памятников.
/.../
Десятый день. Среда
Ветер совсем улегся. Ночью +5, днем +23. Солнце припекает не с самого утра, а ближе к середине дня и заставляет прямо на сквере снимать надетые по утренней прохладе куртки, кофты. А ласточек все нет. Будет холодно и еще?..
Знаменательное событие на сквере. Ну, может, я несколько преувеличила. Но для моего восприятия событие весьма неординарное. Князь Константин Михайлович Хазаров проследовали-с в галстуке! Не иначе как пошли-с фотографироваться на российский паспорт.
С галстуками у Князя отношения особые. Более-менее систематически носил Костя галстуки в студенческую пору. В хрущевскую «оттепель» среди прочего прокатилась вялая волна осознания, что и интеллигент — тоже человек. Наряду с «гегемоном». Одним из атрибутов, знаменующих это осознание, и было повальное ношение студентами галстуков.
Тот редкий случай, когда Костя Хазаров поддался конформизму и носил эту «чертову удавку», как и поголовно (пошейно!) все однокашники. Эмоциональная память Кости хранила аналогию: галстук — удавка. В пятом классе надел он один из галстуков отца и явился в нем в школу. На первой же перемене старшеклассники, злой забавы ради, подсознательно стремясь убить в Косте попытку выделиться, не быть как все, едва не удавили его этим самым галстуком. Так что…
А потом в Москве с концертами был Ив Монтан, огорошивший советскую заёмную чопорность, а главное — разрушивший убеждение в том, что артист на сцене — не артист вовсе, если не в галстуке, не в белой накрахмаленной рубашке и не застегнут на все пуговицы. А этот! В черной рубашке, расстегнутой на три верхние пуговицы! Манжеты рукавов небрежно подвернуты вверх на один раз! И при этом — ка-ак по-ет !!! Все это безобразие ему не мешает! Оказывается!
Побросали в пыльные углы общежитейских шкафов студенты-«интеллигенты» свои галстуки. Стали красить отечественными красителями белые рубахи в черные. И не беда, что, попав под дождь, краска с рубах стекала черными потеками аж в туфли, окрашивая по пути все, что ей попадалось, — со «всего» она тоже легко смывалась.
В общем, Костя без сожаления расстался со своими двумя-тремя «удавками» и с той поры терпел галстуки только в особо торжественных случаях. Как сегодня. Хотя сегодня случай не столько торжественный, сколько такой, что не отвертишься.
И еще. Друзья Костю во всех местах считали фрондером. И его пренебрежение к галстукам, относили на этот же счет. А он их и не разуверял. Не мог же, в самом деле, Князь… А друзья, считая, что мило шутят, бывало, сговорившись, дарили галстуки Князю дюжинами. И Нора, подсобрав их, шила себе домашние юбки к зависти подруг, тоже могших себе это позволить, но теперь вот не желавших обезьянничать.
Так что «шестидесятничество» Хазарова и в галстучной эпопее — миф, не более. Им же спровоцированный. И, чтобы уж совсем покончить с галстучной темой. Директор колледжа, нынешний шеф Князя, из новаторских, как шефу кажется, побуждений ввел приказом обязательное ношение галстуков для всего мужского населения колледжа. Хазаров пытался убедить Ромуальда в том, что не привьется, не станет элементом даже внешней культуры, что самые умные, а за ними и другие в знак тихого протеста будут носить на шее шнурки от ботинок, «и что ты им сделаешь?» Но директор в сей раз не внял доводам Князя, а решил потешить собственные упрямство, самолюбие и что-то еще.
Надо отдать должное Князю — он заботился не о себе. Он-то приказ не собирался исполнять. Он и в этом случае мог себе позволить роскошь быть единственным исключением. Хазаров искренне хотел облегчить участь студентов. Не сумев своего добиться с «административной» стороны, зашел с другой — стал обучать и студентов, и коллег, кому это сделалось необходимым, искусству семи способов вязки галстучных узлов. А на редкие вопросы студентов и тех же коллег, почему сам не носит галстука, неизменно отвечал: «Я настолько классно владею умением пользоваться галстуком, что директор назначил меня исключением из правила. Об этом есть приказ. Секретный». Конечно же, все понимали, что Хазаров шутит. И, конечно же, быстро от него отстали, выказывая тем то ли уважение, то ли легкую зависть.
Дались мне эти галстуки! И этот Князь с ними!
Одиннадцатый день. Четверг
Солнце с утра, как и вчера. И снова потянул холодный ветерок. Еще до полудня набежали тучи. Вначале не тучи даже, а хмарь, затянувшая все небо. Из хмари обозначились затем облака и… Дождя так и не случилось, а так — брызнуло по десятку капель на квадратный метр. Мне досталось целых семь. И все.
Часовенка поднимается медленно. Но поднимается. Сегодня мастер завершил третий оконный проем из четырех. Этот обращен на сквер, прямо ко мне. Оконной ниши в нем нет, декоративная стена с овальным верхом. Под ней, также обращенный на сквер, — полуцилиндр алтарного придела в тридцать три длины кирпича по полуокружности. /.../ Какими будут все мерные параметры часовенки вместе с куполком и крестиком, пока не ведаю.
А вот внутреннюю площадь высчитать можно. С учетом того, что толщина стен — две длины кирпича, выходит тридцать шесть квадратных метров. Много? Мало? Ежели на какую интересную службу народ повалит, да ежели каждому прихожанину отвести по полквадрата, то втиснется аж семьдесят два человека. Алтарь при этом и те, кому в нем быть положено, не в этот счет. Мало? Много?..
… в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
Прости меня.
Это Иосиф Бродский.
/.../
Двадцатый день. Суббота
Всю ночь порывами ветер. С юга. Это не от Чернобыля? Дождя не надул, но сохранил прохладу. Ночью +10, днем до +23-х. К вечеру подгребли тучи, и пытался пойти дождь, но раздумал.
Днем позвонила домой Ксения и, потрясенная, сказала Норе, что покончил с собой там, в Израиле, некий Левка, шестнадцатилетний мальчишка из нашей Столички, который прошлой осенью летел туда в одном с Ксенией самолете. Этот Левка добился учебы в Израиле исключительно для того, чтобы быть рядом с девочкой, которая Левке страшно нравилась и которая убыла туда годом раньше. Прошел здесь весьма непростой отбор. Полетел. И… бросился под поезд через восемь месяцев.
Сообщение повергло в шок Нору и Князя. С трудом преодолевая это состояние, они бросились, каждый по себе, писать Ксеньке успокоительные письма. Главной мыслью в письме Хазарова было утверждение, что в таком возрасте при здравом рассудке такого не совершают. И еще Князь огульно обвинял Левкиных родителей, особенно его мать, говоря: «Она должна была знать, чувствовать состояние Левы, а, зная, должна была воспрепятствовать его безнадзорному там пребыванию». Утешение, скажу я вам, еще то!
Нора же в своем письме прежде всего разразилась негодованием в адрес тех, кто эту трагедию замалчивает и там, и тут. Она считает, что здесь евреи обязаны были собраться вместе и вместе помолчать друг возле друга. А там должен был встать вопрос о закрытии НААЛЕ, учебной программы, которая не обеспечивает, как оказалось, абсолютной безопасности каждого ребенка, программы, на которую отважились Ксения, Лева, Алиса, сотни и сотни их сверстников и их родители. Нынешних же наалешников, дескать, должны были досрочно отпустить на каникулы по домам для лучшей психологической реабилитации. В качестве же утешения Нора написала: «Передай привет всему и всем, что и кто тебя там поддерживает: душевной подружке Алисе, другу Сергею, который по два часа говорит с тобой по телефону изо всех мест, знакомым (и не знакомым) кошкам и собакам, цветам, деревьям, солнышку и небу…»
«А я хочу домой. Дико, жутко, страшно, ужасно, невозможно, невообразимо, нестерпимо хочу домой!!!!!..
Так. Тихо. Это был крик души. А, в общем-то, я домой, естественно, не хочу. И что мне там делать? (Черт побери! хочу до-о-о… Тс-с!)». — Так говорит Ксения. Но это она — гораздо раньше несчастья с Левкой.
Двадцать первый день. Воскресенье
Через два часа после полуночи пошел, наконец, дождь. При полном безветрии. Деревья, кусты, трава — все затаилось, боясь упустить хотя бы каплю. Дождь шел до самого рассвета, но был таким скупым, что едва его досталось земле, дорожным плитам, газонам под деревьями и пышными кустами. Попрохладело — и днем, и ночью не больше +12-и. Днем ни ветра, ни солнца.
Сегодня начало Недели Славянских Культур в нашем городе. Под патронажем Центра славянских культур. Открылась Неделя торжественным актом с концертом местных и приехавших на праздник хоровых и танцевальных коллективов, оркестров и солистов. Полуторатысячный зал Дворца культуры был полон. Концерт длился без малого два часа, но никто никого за это не корил, все были довольны.
Открыл Неделю кратким обращением к собравшимся профессор Дорофеев, которого привез именно для этого Хазаров и тут же увез домой. Сегодня Мите Дорофееву исполнилось 15 лет, и Профессор торопился на семейный ужин по этому случаю. А чуть позднее и тоже сегодня Теодору Поликарповичу предстояло встретить два поезда, одним из которых прибывали гости — участники конференции в рамках Недели, а други-им!.. хозяева — чины от Министерства Науки, жаждущие приступить к свирепой процедуре аккредитации дорофеевевского факультета завтра же, с утра.
По завершении вечера для народа, в кафе Дворца культуры состоялся фуршет для избранных. Организаторы Недели и ими приглашенные слегка отметили ее, Недели, открытие. Ираида Селифанова, как и всегда, расстаралась. Не было только стерляжьей ухи с расстегаями и солянки с каперсами — фуршет же. Правда, икры (ни черной, ни красной, ни — фи! — баклажанной) с блинами и белуги-севрюги с осетринкой тоже не было. Зато вин и фруктов заморских было хоть отбавляй. Это так говорится, а на самом деле ничего отбавлять не пришлось…
Помимо вин и фруктов, были и гости заморские: российский генеральный консул Петр Николаевич Гонтаренко и Михаил Васильевич Варкович — консул белорусский. Городскую власть представляли оба вице-мэра — Альбертина Спроге и Александр Куранов. Сам мэр, Антон Алексеевич Слыхавский, были сильно заняты, принимали французов — потенциальных покупателей химзавода.
Гонтаренко и Хазаров, простояв с полчаса в центре зала с фужерами в руках и песочными корзиночками, наполненными селедочным паштетом, присели за стол, где скучала Нора. Генконсул, извинившись перед Норой, завершил свои сетования Князю на то, что истинно русское в концерте было представлено, на его генконсульский взгляд, недостаточно. Петр Николаевич заявил, что в следующем году сделает все, чтобы «пропорция была соблюдена, — если Белоруссия, как, скажем, сегодня, представлена тремя коллективами, то Россия должна представить не меньше четырех». Хазаров благодарил генконсула, говорил, позволив себе вольность, что ловит уважаемого Петра Николаевича «за язык», и все старался выйти на какую-нибудь более светскую тему. Наконец, это ему удалось. Заговорили о рыбалке в разных концах света. Господин Гонтаренко оказался страстным рыбаком, а Князь считал себя завзятым знатоком-теоретиком этого мужского занятия — его отец был классным рыбаком и охотником. Нора уже не скучала, она с удовольствием подтрунивала над пафосом и байками собеседников.
Хазаров отметил про себя, что вице-консул или еще там кто не донесли пока генеральному ни о том, что Хазаров вот-вот свалит в Израиль, ни о том, что Хазаров с Норой перед отъездом собираются принять российское гражданство. «А может, это дипломатическая выучка? Ждет, когда я сам об этом заговорю?» — спрашивал Князь себя и Нору, когда они возвращались домой.
Сергей Валенков, известный местный баритон, когда разъезжались по завершении фуршета, долго искал в кейсе машинные ключи.
—Сереженька, — пиявил Князь, — ключи от машины надо всегда держать в правом кармане брюк. Вот смотри — оп!
—Константин Михайлович, когда я выступаю, у меня ничего и нигде не должно выступать.
Дамы смеялись.
/.../
Двадцать третий день. Вторник
Пасмурно весь день и прохладно — не более +17-и. Раза три на короткое время выбиралось из туч солнце и тогда становилось душно. За три часа до полуночи случился ливень, короткий и обильный. Это в городе. А там, за городом…
Дорофеевевская конференция и во второй день прошла без самого Профессора. И сегодня он достойно отбивался от аккредитационной комиссии. Вернее, из последних сил представлял ей свой факультет, кафедры в лучшем на его и его коллег взгляд виде. Итог (по информации, достигшей меня почти уже в полночь) — позволение дышать «русским духом» еще 6 лет. Аж! Триумф? /.../ Ученых же гостей, в то самое время, когда комиссия проводила разбор полетов над гнездом Дорофеева и озвучивала свой вердикт, Хазаров с Ираидой Селифановой вывезли на пикник. На шашлыки вместо ужина. В 10 километрах от города, на берегу Реки, на месте, откуда, по преданию, есть пошел Город, где кругом уже невидимые следы и тевтонских рыцарей, и Стефана Батория, и Ивана Грозного, сидели сегодня слависты со всех концов света, уминали шашлыки и запивали их местным галагальским пивком. Декоративным интерьером застолью служил лесистый заречный пейзаж с темно-сизыми тучами над ним и серыми вениками изливающегося из туч дождя. Беспокойство Ираиды — не перемахнут ли тучи с ливнем на эту сторону и не смахнет ли потоп высоких гостей в Реку — оказалось напрасным. Ветер, мощно дувший из-за Реки вначале, вдруг улегся. Между двумя метлами дождя пробилось солнце — багрово-оранжевый шар залил карнавальным светом все вокруг вместе с застольем. И старались во всю соловьи, в кустах — рукой подать.
—Это наши рачительные хозяева в своем гостеприимственном рвении ворон наняли и обучили…
—А вот у нас в Курске!..
—Зна-аем. У вас в Курске устраивают платные прослушивания соловьев, записанных на магнитофон в запрошлом веке и транслируемых из кустов, в которых живые-то отродясь не водились…
На обратном пути в автобусе профессора и доценты с откровенным удовольствием пели русские народные, советские, облагороженные высокой поэзией, и даже блатные песни, чем приятно поразили Ираиду — за пять лет их сходок под крышей «ее» дома она слышала это впервые. Среди прочего пенья, «товарищи ученые» исполнили, по просьбе профессора Варшавского университета Ежи Мокульского, «Как ныне сбирается вещий Олег…». А Хазаров после публично сделал вывод, что Олег-то вещий был первым русским антисемитом — он ведь «сбирался отмстить неразумным хазарам».
Все дружно смеялись.
/.../
Двадцать пятый день. Четверг
Утром +7, а днем снова прогрелось до +20-и. Хотя солнце пробилось на волю только к вечеру.
В Центре славянских культур заключительный день конференции, ее краеведческая часть. Свершилось «открытие» еще одного земляка с мировым именем. Доклад о Марке Ротко (Роткевиче) с демонстрацией репродукций его великолепных абстракций сделала Фарида Ахундова, недавняя студентка Дорофеевых и Браховской. К именам Бен-Иегуды и Михоэлса добавился Ротко, имя и творения которого, оказалось, знают и ценят в просвещенном мире не одно десятилетие. На то он, мир тот, и зовется просвещенным.
Профессор Дорофеев, благодаря Фариду за доклад, выразился в том смысле, что, мол, наш край обладает некой благодатной аурой, которая благоприятствует рождению и развитию великих. На что Нора, частая оппонентка Профессора, не преминула возразить: «Насколько мне известно, Теодор Поликарпович, вы первый, кто, здесь родившись, здесь же и достигли и признания, и успеха, и, не побоюсь высокопарности, величия. Что же касается Михоэлса и Ротко, то детство их здесь проходило, мягко говоря, безрадостно, и здесь им ничего не светило. Я доподлинно знаю, что, учась здесь в младших классах, Марик Роткевич привязывал портфель к спине — не ранец, а обыкновенный портфелишко, — потому что его сверстники — да и гораздо старшие — всякий раз бросали в спину «жиденку» камни. Так что, уважаемый Профессор, — не благодаря, а вопреки. И не здесь, не здесь «благодатная аура». Вы — исключение». /.../
/.../
Двадцать восьмой день. Воскресенье
Ночью +9, днем до +20-и. С утра пасмурно, после полудня солнце, безветрие и тревожный гомон всех птиц, — протяжные взвизги летающих сегодня низко стрижей, резкий щебет щеглов, воробьев, синиц…
Прогулявшись по лесопарку в Ульях порознь, Константиновы, Бупаны-Гарт, Хазаровы-Браховские сошлись под навесом у строящегося дома Покосовых-Соборянских. За пивком и разговорами коротали вечерок. Вера Соборянская вышла, вдруг, на сочинение одностиший. И моментально заразились все. И посыпалось:
Две лысины напротив. Это вечно.
Давайте выпьем за мое здоровье.
У нас шесть-шесть. Конечно в Вашу пользу.
Последний цент. Смахните вместо сора.
Ответьте мне, что делают в киббуце?
И вот уже заказаны билеты.
Ну, мы пошли. Счастливо оставаться.
Мне с каждым днем все больше хочется в Израиль.
Мне с каждым днем все меньше хочется в Израиль.
Мне с каждым днем все больше меньше хочется в Израиль.
Пишите письма. Адреса не знаю.…
У Веры через пять дней день рождения. Решили подарить ей альбом, дабы собирала «устное народное творчество».
А я, услышав обо всем об этом, подумала: «Что чем зовешь, враз тем оно и станет».
Как просто для себя прослыть поэтом...
/.../
Тридцать первый день. Среда
Весь день +18. И весь день солнце ловко лавировало среди то редеющих, то сгущающихся облаков. Последний день весны. Это только по календарю. Так сказать, официально. А «по жизни», так это еще надо будет посмотреть. В этом году в погоде много чего, что не похоже ни на какой год из уходящего века.
В Москве хоронили Олега Ефремова, умершего еще неделю назад, дожидались большую часть труппы МХАТа, находившуюся на гастролях.
—Слышали, с какой любовью и как точно сказал о Ефремове Василий Аксенов: «Олег был идейный, идеологический вождь «шестидесятников». И главный шут карнавала, имя которому — театр»…
—Ты видела? Потрясающее зрелище, душу наизнанку выворачивало, когда Олега Николаевича выносили из театра — бесконечные слезы и бесконечные аплодисменты. Как будто он уходил в кулису по завершении спектакля, после поклона, а его продолжали вызывать…
—А цветы… Ковер из цветов на дороге на целый квартал…
А в нашем городе в это же время — президент нашей же страны. По случаю угловатого юбилея города.
«Ваш город — пробирка интеграции нашего общества», — изрекли на государственном языке в качестве комплимента одну из домашних заготовок уста госпожи Президента.
Жители тихо обиделись за «пробирку»…
/дальше – уже Июнь и он непременно воспоследует/