комары только жалят лодыжки до дырок в печёнке.
Там крупицы Виктории вальсы танцуют: раз-два-…
и фламинго роняют из маток сопливых птенчонков.
Там в ущельях ущелья души, обнажившись от сих
до ложбинок, царапнутых мягким чебуку – в нокдаун –
кувыркаются, сотню дрожаний, наивно-простых,
открывая, хотя до того их не знали годами.
Ионеску табун носорогов, чернее, чем Аф…,
на помывку ведёт к Лимпопо и их гладит по попкам,
и парит над рекой, как туман, чернозубый шаман,
улыбаясь чужинцам, в кой-сон возмутительно робким.
Нам не снилось Зимбабве – лишь рык леопардовых мод,
мордобои, припадки, сафари воров и вороньи
калькуляторы, вшитые в мёд телефонных немот,
вальпургиевы ночи на горьких руинах Вероны,
пересказы романов, которых писать ни к чему,
простотамность не связанных общим дыханьем отелей,
смуглый бог, выдающий за счастья пакет шаурму,
автомат, угрожающий выстрелить чеки отдельно…
Только знаешь, однажды, в колени зажав простыню,
отстранив через силу похабный дайл-ап косолапый,
я пойму, что устала снотворным в экране тонуть,
приземляясь, как кошка, на боль нецелованных лапок.
Протяну руку дому, что дохнет от вальсиков свай,
благородно дарившему мне право бегства на шлюпке.
И тебе напишу: шелушится в Зимбабве листва
и фламинго с неистовой лёгкостью давят скорлупки
нерождённых птенцов.
Это всё.
