Лента Мёбиуса (Проза)

ЛЕНТА МЁБИУСА
роман

                                                                     Смерть достаточно близка, чтобы можно
                                                было не страшиться жизни.

                                                                                                            Фридрих Ницше

Справка:

АСПЕРОНИЯ, Королевство Асперония, карликовое государство на Ю.-З. Европы.

Офиц. языки – немецкий и французский. Религия – католическая. Столица – Армбург. Конституционная монархия. Глава государства – король. Законодательный орган – парламент.

Вся территория страны – пляжи небольшого залива Последней Надежды, которую сами туземцы пышно именуют Асперонским морем, а также прилегающие к ним заболоченные участки равнины, тянущиеся до отрогов Монтенн, а также два
малюсеньких острова, один из которых не обитаем, а на втором, острове Нельке,
расположен средневековый католический монастырь, превращенный ныне в тюрьму для инакомыслящих.

Климат умеренный, переходный от морского к континентальному. Почвы песчаные.

А. – по преимуществу аграрная страна. Кролиководство. Сбор ядовитых грибов.

Разведение кактусов. Главные отрасли промышленности – добыча красного золота и опреснение морской воды для сантехнических нужд.

Слабо развитый туризм и рыболовство. Значительна роль иностранного капитала.

Хозяйство в сильной степени монополизировано.

Вооруженные силы – гвардейская рота алебардщиков, шесть мортир 17 в., две
канонерские лодки, эсминец, три крейсера, эскадрилья бомбардировщиков ФВ-200 времен Второй мировой войны, шесть сводных духовых оркестров, танковая бригада с приданными ей двумя полками альпийских стрелков и моторизованным взводом лучников.

Денежная единица – асперонский франк.

(Британская энциклопедия, 2009 год)

АСПЕРОНИЯ, Великое королевство Асперония, государство на Ю.–З. Европы. Офиц.
языки – немецкий и французский. Религия – католическая. Столица – многомиллионный Армбург.

Демократическая монархия, временами переходящая в абсолютизм и автократию. Глава государства – король.

Территория страны – огромные массивы суши, привольно раскинувшиеся вдоль
бескрайнего побережья Асперонского моря, хвойные и широколиственные леса и
необъятные равнины, протянувшиеся до отрогов Монтенн.

Имеет заморские территории – многочисленные острова в Асперонском море.

Климат – мягкий, курортный.

Вооруженные силы состоят из победоносной авиации, непотопляемого военно-морского флота и доблестных сухопутных войск.

А. – высокоразвитая промышленная и аграрная страна. Добыча полезных
ископаемых. Обширные посевы злаковых.

Роль иностранного капитала ничтожно мала.

Денежная единица – конвертируемый асперонский франк.

(Большая Асперонская энциклопедия, 2009 год).

Часть I

Глава 1

Безлунная августовская ночь.

Огромный королевский дворец Сан-Лоренцо погружен во тьму.

Горят только газовые фонари по сторонам аллеи, ведущей от парадного подъезда к бездействующему фонтану.

Через неравные промежутки времени где-то в глубине дворцового парка истерично вскрикивает ночная птица, которую очень хочется пристрелить. И не просто
пристрелить, а пристрелить изуверски, так – чтобы от нее не осталось даже перьев...

Королевская опочивальня. Высокие открытые окна, уходящие под самый потолок, несут предутреннюю свежесть, которая не бодрит, не волнует, а раздражает.

Прищуренные глаза монарха видят краешек неба без звезд. От этого небо кажется пустым, плоским и отнюдь не бесконечным. Лоскут неба в форме размытого ромба,
совершенно черный, чернее шторы, очертания которой угадываются в густом
полумраке, безнадежно прозаичен и выглядит не как часть мироздания, а как
банальная дыра в стене.

Как же медленно течет время... Ужасающе и преступно медленно! Ощущение
такое, будто на твоих глазах утомленный злодеяниями насильник лениво мучает
покорную, равнодушную жертву, а та, уставившись в потолок, столь же лениво ждет
окончания истязаний. Тупо смотрит в потолок, гадюка, и ждет. И при этом курит,
курит, курит...

И считает до миллиона.

Закончит первый миллион и тут же приступает ко второму...

Нет, это просто возмутительно! Время не подвластно даже королю. И не оживить его, не пришпорить, не подтолкнуть... А что если попробовать? Издать, к примеру,
манифест. Или указ. Или эдикт. Или декрет. И как же он будет, интересно, звучать? Приказываю времени ускориться?

«Господи, придет же в голову этакая чертовщина! Так и свихнуться недолго...» – бормотал утомленный бессонницей страдалец, ворочаясь под раскаленными
пуховиками в громадной спальне на втором этаже левого крыла дворца Святого Лоренцо.

Король скосил глаза. Часы на тумбочке показывали пять. Пять утра. Рановато... А всё возраст, будь он неладен... Хотя какой возраст... Просто не спится... Снотворное король не употреблял: боялся уснуть и не проснуться... Придворные такие, что...

Никому верить нельзя. Приходится все время быть начеку. Из-за этого нервы ни к черту... Такова издревле королевская доля. Увы, процент насильственных смертей у порфироносцев чрезвычайно высок. Он несравненно выше, чем у банкиров,
проституток, шахтеров и журналистов. У помазанников божьих со смертью отношения доверительные и тесные, примерно такие же, как у солдат-наемников. Загробный мир для них - что дом родной...

Ах, бессонница, бессонница... Декокт, который варганит Краузе, королевский лейб-медик, никуда не годится... Хотя Краузе клянется, снадобье что надо и изготовлено из каких-то чудодейственных лесных трав, совершенно безвредных для здоровья Его Величества. Снадобье должно успокаивать и навевать приятные мысли перед сном.

Приятные мысли... Откуда им взяться, приятным-то мыслям? Единственная
приятная мысль, которая с некоторых пор комфортно расположилась в голове
короля, была мысль о смерти. Только бы найти себе опору бытия... «Опора бытия, опора бытия – это я хорошо придумал...»

Нет, не уснуть! Эх, Краузе, Краузе, липовый доктор, лекарь мирного времени... Где он обучался своему варварскому ремеслу, этот чертов эскулап? Надо бы поинтересоваться у Шауница...

Пил, пил король эту отраву, цвет фиолетовый, почти чернильный, пахнет
подмышками... Целую неделю превозмогал себя, надеялся, мечтал о покойной ночи, давился, глотал мерзкую жижу, ловя на себе ревнивый и требовательный взгляд Краузе... Один раз уснул, спал нервным, дерганым сном.

Снился город, который ненавидел. Проклятый Богом Армбург.

Тяжеловесные правительственные здания с бесчисленными колоннами и
ужасающей лепниной... Частные дома с кариатидами, все, как один, под красными черепичными крышами, с одинаковыми лужайками перед парадным входом,
бассейнами и гипсовыми гномами на аспидно-зеленой траве... Триумфальные арки со змеями из скрученного железа и голыми бронзовыми тевтонами с головами-глобусами, взирающими на мир пустыми глазницами...

Площади, над которыми вечно гудят сумасшедшие ветры с востока. Вымершие
неприютные улицы, пустынные переулки, только в самом конце одного из них седая старуха в грязном черном плаще зависла в воздухе на уровне второго этажа. И весь сон провисела так, словно ведьма, только страшный плащ развевался, как пиратское знамя...

Тяжелое, будто из расплавленного олова, море вдали. Над трубами фабрик бурый дым, уходящий сквозь холодный клочковатый туман в тоскливое поднебесье...

Будь проклят день, когда меня зачали, страдая, думал король, ворочаясь на липких простынях... Вчера, чтобы уснуть, пришлось коньяк стаканами...

Женщину бы сейчас, шевельнулась робкая мысль.

Королева отдыхает под Армбургом, в загородной резиденции, предается отдыху. Она бы сейчас помогла... Она умеет. Несмотря на свои... Сколько ей лет-то, королеве Лидии?

Никогда правды от нее не добьешься. Жуткой тайной окутано все, что касается возраста и происхождения. Особенно – происхождения.

Говорит, что мамаша у нее графиня, а папаша – герцог. Знаем, какой он герцог, грязь под ногтями и смотрит странно, глаза бегают, будто думает все время о чем-то подлом... Думает, а самому противно... Настоящие герцоги так не смотрят... О чем ни спросишь, отделывается смехом или мычит, как корова... И Лидия все время
смеется... Даже в постели... Веселая семейка... Лидия, Лидия... Хороша была,
чертовка, когда-то... Хотя и сейчас не дурна... Нашла время отдыхать!

Король издает тихий, скорбный стон, похожий на кряхтение.

Гарем, что ли, завести? А что? Набрать молоденьких да игривых, разноцветных и шальных... «Я бы с ними развлекался... Можно много придумать забавного... В
бассейне, например, или любовь втроем... Чрезвычайно интересно! Не раз, в Париже, еще принцем и студентом, пробовал... Незабываемое, дьявольски богатое ощущение!

        Да, гарем – это хорошо... Но нельзя! Парламент сразу бы на дыбы... Не на
Востоке, мол... А стоило бы, в лечебных-то целях...

Или восстановить право первой ночи. Очень хороший, полезный обычай! Если на настоящий момент нет желающих жениться, то женить насильно!

      Чтобы, когда подопрет, под рукой всегда была пара новобрачных, лучшую половину которой можно использовать по назначению, ссылаясь при этом на добрые средневековые традиции и славя милосердный закон, позволяющий все движимое и недвижимое имущество делить между гражданами королевства почти поровну.
«Почти» потому, что в мире людей всегда должна существовать некоторая разумная и справедливая диспропорция, отдающая предпочтение тому, кто по прихоти Фортуны родился в рубашке. Хорошо, если в шелковой, с королевским вензелем…

Конечно, можно было бы обратиться к услугам легкомысленной красавицы Лизхен. Но у той, на беду, муж вчера вернулся, два года по походам. Прекрасный офицер, моряк, служит на эсминце «Кракатау». Известное дело, истосковался без молодой-то жены, ссскотина... Набросился, поди, как зверь какой... И понять его можно. Лизхен просто очаровательна... Грудь, шея, бедра – чистый мрамор. Вот бы услать снова этого мужепеса куда-нибудь подальше... Но на то время нужно. А баба нужна сейчас... А впрочем, черт с ними, с бабами... Хотя у Лизхен такая грудь, ах, какая у нее грудь!..» Король скребет пальцами живот и опять вздыхает...

        Не уснуть... Король вертится, кряхтит по-стариковски, хотя до старости еще далеко, ох, как далеко... Он кряхтел, сколько себя помнил, то есть всегда... Даже в детстве...

         Мать, королева Виктория, царствие ей небесное, корила его за это
недетское кряхтение и ставила ему в пример старшего брата, краснорожего,
прыщавого Людвига, принца Остбакского, который не кряхтел даже после обильного ужина или занятий фехтованием. А чего его ставить в пример-то? Дрянной, надо
сказать, был братец. Драться любил, все норовил, гаденыш, ударить исподтишка,
особенно обожал лягаться... Все в яйца метил, паскуда... И, как правило, попадал... Отъявленная скотина... Словом, весь в отца...

          Впрочем, крепким здоровьем старший братец не отличался и окочурился, слава Богу, еще в молодости, обожравшись в королевском саду зелеными сливами до
заворота кишок. Так что, кряхти, не кряхти, конец один...

        Лечил этого неосмотрительного плодоовощного гурмана, естественно, лейб-медик Краузе. Хорошо лечил, ответственно и активно, не жалея сил. Одних
клистиров было поставлено... Но братец все равно помер. Что наводит на
размышления...

    Причем помер Людвиг в страшных мучениях. Не помогли ему ни клистиры, ни рвотное...

   «Орал, говорят, поганец, так, что во всем Армбурге было слышно... Господи, что я говорю, – ужасается король. – Что я за человек? Помню только плохое. Ну, лягался Людвиг. А кого ему еще было лягать, как не младшего брата, который вечно путался под ногами».

А ведь почти выветрился из памяти случай, когда Людвиг спас его от смерти.

Это произошло в королевском саду, когда Самсону было годика три. Играл
мальчуган в мяч. И не заметил, как оказался рядом с ямой, вырытой рабочими под фундамент летнего павильона. Строительство павильона по какой-то причине
приостановили, а ямы остались. И вот в одну из них, полную дождевой воды, и угодил малыш. Яма была прикрыта куском картона. Кем? Почему? С какой целью?.. Слабый крик Самсона услышал Людвиг. И спас младшего брата, когда тот уже начал пускать пузыри. Спас и тут же надавал пинков. А на следующий день лягался, как обычно.

          Самсону и сейчас кажется, что спас его Людвиг только для того, чтобы было кого лягать...

           «Давно это было, – мысли короля плавно перелетают в другие времена. – Ах, как давно! Еще до войны с соседней Ваганией, за три страшные недели унесшей
тысячи асперонских жизней... Где сейчас души этих несчастных? В каких горних
высях? Скольких добрых работников лишилась тогда страна! Скольких учителей,
телефонистов, летчиков, крестьян, инженеров, врачей, моряков, почтальонов,
бухгалтеров, артистов, художников, поэтов, шоферов, цветоводов, официантов...»

Особенно много почему-то полегло официантов. Остались какие-то нерасторопные, нескладные. Подать толком ничего не могут... То у них с подноса фужер с
шампанским поедет и брякнется об пол, то большой палец утонет в тарелке с супом...

Уж лучше бы на войне перебило побольше врачей. Толку от них... Только и знают, что градусниками задницу буравить да потчевать слабительным по любому поводу...

Или поэты, вон их сколько развелось, не повернешься... И все сочиняют, сочиняют...

Глаза подкатят и, блея, читают свои вирши, слыша только себя... Воспользовались тем, что монарх из соображений экономии распустил цензурный комитет, и увлеклись новой, как им кажется, формой... Мыслей нет, одна форма... Да и прозаики не лучше. Соберутся стаей, это у них называется литературным клубом, и давай друг друга
нахваливать. Ты, старик, гений... Да и ты тоже, старик, гений! Все сплошняком у них там гении... Талантом числиться у них как-то не принято... Тьфу! Пожалуй, надо бы опять учредить цензуру...

А театр?..

Если бы не трагедии Шекспира и спектакли по пьесам самого короля, театры
пришлось бы закрыть...

Ах, уровень, уровень... Кстати, уровень общественного сознания должен
поддерживать сам народ, причем лучшая его часть, лучшие люди... А какие сейчас люди? Не люди, так – людишки... Вообще, надо признать, приличный народ совсем перевелся... Осталась какая-то шушера...

        Кроме того, понаехало в столицу несметное множество какого-то беспородного быдла из глубинки. В грудь себя бьют, мы, дескать, и есть настоящие аспероны! Свои правила завели, свой стиль... Дома каменные понастроили, с башенками... Ездят
исключительно на «мерседесах». Этот сброд  считает себя сливками общества,
цветом нации... Ох-хо-хо...

Но больше всего бед, конечно, принесла война... А все предшественник его,
папаша, старый дурень король Иероним Первый. Обожал повоевать!

Вот и навоевался. Народ который год одними сухарями питается. Хлеб печь некому! Всех истребила проклятая война... Не за кого выдать замуж красавицу дочь,
принцессу Агнию. Да и соседи смотрят чертом. О Карле, короле Вагании и говорить нечего... Одна контрибуция... Да и тип он пренеприятный, этот Карл. Как ни
позвонишь, отвечают – спит...

Другое дело король Нибелунгии, славный Манфред... Но как заманить этого
осиянного Богом прожигателя жизни за пиршественный стол? Все изгадил
проклятущий папаша, Иероним Первый, которому народ, не найдя в короле ни одной запоминающейся черты, кроме способности трахаться без передышки, дал прозвание Неутомимый...

«Как чумы боятся меня соседи. Думают, что я, король Асперонии Самсон Второй, такой же негодяй, каким был мой отец...» Король, ворча, переворачивается на другой бок.

А Манфред! Ах, какой он, по слухам, милейший человек и приятный собутыльник! Рассказывают, что и пить он мастер удивительный! А как божественно начинается у него утро! Пьет он, правда, только вино, но закусывает его с таким азартом, будто пьет водку.

Как проснется, серебряный поднос с вином и закусками уже тут как тут. Он
безотлагательно два стакана – необходимо подчеркнуть: два! – вытянет, заест
маринованной селедкой или ломтиком карпаччо с пармезаном, потом слуги отнесут его в паланкине – завел он у себя такой приятный обычай – куда-нибудь поближе к полянам с шелковой травой...

       А там уж и ручей хрустальный журчит, будто его запускают специальные лесные механики, и птички разные цеперекают... Благодать! Там, на лоне природы, Манфред обожает проводить счастливые часы в обществе хмельных красавиц и лихих друзей...

         И любой на его месте поступал бы так же! Что и говорить, природа в Нибелунгии не чета асперонской. В Асперонии всё долгий-долгий, почти нескончаемый песчаный берег, который утюжат волны Асперонского моря. Никто не спорит, пляжи
прекрасные, песчинки – форменное золото, песок пушистый, мягкий, теплый. Голову запрокинешь, а там, в сумасшедшей вышине, сосновые кроны точно летят в
блистающем бирюзовом небе... Словом, курорт. Но из них, из пляжей, состоит почти вся страна, а что это за страна такая, если, куда ни глянешь, кругом один сплошной пляж?.. Генералы жалуются: танковые траки вязнут в песке. Какие уж тут учения?

А в Нибелунгии горы, покрытые мохнатым синим лесом и альпийскими лугами, на равнинах бесчисленные березовые рощи с райскими полянами. Грибов!.. Река, правда, неширокая, но красоты редчайшей! И называется Герона! Ну, как, скажите, среди этакой волшебной красоты не сделать шаг навстречу душе, рвущейся к Прекрасному, и не
утолить жажду клокочущим пенным вином и не выпить третьего стакана?

И он, славный эпикуреец Манфред, пьет, говорят, и третий стакан, и четвертый, и пятнадцатый, а как налижется, для любовных игр у него всегда наготове целый выводок обученных разным интересным штучкам шлюх со всего света, которых специально для него подбирает денщик, такой же законченный пропойца и развратник, проныра из
простых по имени Фриц.

И нет надобности Манфреду скрывать свои привычки, привязанности, порывы и
слабости... Не женат он, счастливец... И потому на райских полянах прекрасной
Нибелунгии неустанно звучит вечная песнь любви и нескончаемой рекой льется животворное вино.

Перед мысленным взором короля возникает кубок с вином, он непроизвольно
делает глотательное движение, ему даже чудится дивный вкус бурлящего, как
гейзер, терпкого вина, пахнущего солнцем и лозой, привезенной столетия назад с
горных склонов Калабрии.

       Да, помнил он вкус этого восхитительного напитка, до войны у отца были несметные запасы вина, и в просторных подвалах хранились исполинские винные бочки, и уходили в глухую, прохладную даль подземелий стеллажи с пыльными бутылками, и он, Самсон, тогда юный принц и наследник, пивал его в тайне от всех, и, сидя на
винном бочонке, в мечтах уносился в будущее, пламенно веря, что когда-нибудь
побывает в краях, где крестьяне этим солнечным вином беспрестанно утоляют жажду, а путнику, пожелавшему остаться у них на ночь, чуть ли не насильно вливают его в глотку...

Но не только о дальних странах и приключениях мечтал принц, посиживая с кружкой в руке на винной бочке. Уже тогда он вдруг остро и с грустью осознал, что жизнь уходит с какой-то безнадежной невозвратностью, что, хотя ему нет и двадцати, а
многое уже позади, и никогда прожитая жизнь – подумать только: никогда! – не
вернется назад... И глаза его наполнялись слезами.

Теперь-то он понимал, что это были не слезы подвыпившего мальчишки, а слезы печальных предчувствий, слезы, опередившие своей мудрой зрелостью нежный
возраст принца Самсона.

Он сопровождал время, стремительно уплывающее в прошлое, грустными слезами, не предполагая, что спустя годы будет мечтать о том, как бы это время ускорить. Не всё, конечно. Хотя бы конкретное утро...

С тех давних пор он стал покрепче и не плачет из-за таких пустяков, как уходящая в прошлое жизнь. Правда, всплакнуть он может и сейчас, например, когда смотрит какой-нибудь сентиментальный фильм, вроде «Крестного отца»... Или на похоронах любимой собаки, как это было несколько лет назад, когда он разрыдался прямо на собачьем кладбище во время траурной церемонии по поводу смерти старой суки Рогнеды. Он любил Рогнеду, несмотря на грубое имя и мерзкий характер, зная, что
характер собаки зависит не от природных свойств животного, а от того, каким его сформировали люди. А воспитанием Рогнеды занимался еще его покойный отец, маразматик Иероним Неутомимый. Вот и выросла гадина, которую любил и жалел лишь один единственный человек во всем королевстве...

...Уходила ночь... И утро, утро кралось, подсвечивая себе блекнущей луной и юным, незрелым солнцем.

Король окидывает взглядом опочивальню. Тусклый серый свет освещает знакомые и давно опротивевшие предметы: кособокие жирандоли без свечей, мебель, от
которой пахнет барахолкой, персидские ковры, составляющие предмет особой любви и гордости королевы Лидии, картины асперонских художников, которым,
думает король, не мешало бы поучиться мастерству хотя бы у маляров, голубую,
якобы китайскую, ширму с нарисованными на ней шестью абсолютно одинаковыми
узколицыми женщинами, держащими в вывернутых руках со слишком длинными пальцами причудливые веера, сработанные, по всей видимости, из куриных перьев, и многое другое, без чего не обходится ни одна мало-мальски приличная королевская спальня.

Под кроватью покоится тяжелый сосуд с крышкой, родословная которого своими
корнями уходит в позднее средневековье. Глиняный ночной горшок, грубой ручной
работы, – это одна из тех многочисленных отвратительных и неизбежных условностей, что сопровождают короля с детства. Сколько ни отмывали душистым мылом и
гигиеническим порошком этот окаянный горшок, он все равно пованивает испражнениями короля Самсона Первого. Редкостный, говорят, был засранец...

Королю на короткое время становится не по себе. До каких пор вся эта мерзость будет мозолить ему глаза? А всё его мягкотелость и нерешительность. И вообще для короля он излишне деликатен, куртуазен, аристократичен...

Особенно это ярко проявляется во взаимоотношениях с королевой. Стоит только королеве Лидии наморщить свой очаровательно вздернутый носик и выдавить из
левого глаза полслезинки (плачет она всегда как-то странно, одним глазом, будто
хочет другим понаблюдать за самой собой и реакцией врага, каковым король
чувствует себя всякий раз, когда ввязывается с ней в спор), как он тут же дает задний ход и разрешает все, что взбредает ей в голову...

А взбредает ей подчас такое!.. Например, недавно ее величеству было благоугодно выписать за баснословные деньги парикмахера из Франции. И в Париж – в Париж!!! – за каким-то говенным цирюльником гоняли двухэтажный «Боинг». Этой полоумной дуре, видите ли, ни с того ни с сего приспичило сменить имидж.

Прибыл какой-то ферт с подвитыми усиками, сверкал фарфоровыми зубами,
подкатывал глаза, извивался как уж, шаркал по паркету штиблетами на высоких
каблучках, словом, чистый полотер...

           На полдня королева уединилась с красавчиком парикмахером в зимнем саду – у нее там особый салон для безделья: кушетки, покрытые бордовым плюшем,
кривоногие козетки, зеркала в уродливых рамах с фальшивой позолотой,
светильники, сокрытые в ветвях декоративных пальм, жардиньерки с бегонией, сотни горшков с кактусами, корзинки с вязанием и коврики, коврики, коврики... – и
вечером вышла в новой прическе, при виде которой у всего двора перехватило дух, а у двух беременных фрейлин чуть не случился выкидыш. Да и как тут, скажите, ни
разродиться раньше времени, если королева на ужине появилась, сияя бритой головой!

«Я не ретроград какой-нибудь, стараюсь не отставать от моды, но когда я через
пару дней, ночью, вознамерился понаведаться к ее величеству с известными
нежностями, то едва не лишился рассудка. Ласкать желанную женщину, то и дело
натыкаясь на покрытую щетиной голову, которая колется, словно небритый
подбородок какого-нибудь пьяного бродяги, сознавая при этом, что это все-таки
голова коронованной особы, – это, знаете ли...», король не успел додумать досадную мысль, ибо в этот момент уже начавшая надоедать королю тишина была нарушена осторожным стуком в дверь.

Венценосец повернул голову к двери и громко пролаял:
— Какого черта?! Кого несет в столь ранний час? Кто смел нарушить мой покой?

Король несколько лет назад от скуки принялся развлекаться белыми стихами. И принудительно вовлек в это занятие весь двор. Придворным, дабы избежать
монаршей немилости, приходилось отвечать королю тем же, то есть стихами. Правда, к радости придворных, свой поэтический запал король вскоре перенаправил на
театральные подмостки, но иной раз король любит на досуге размять свой язык, чем приводит подданных в состояние тупой сосредоточенности.

Одна половинка двустворчатой двери медленно приоткрылась, и в проеме ее
появилось широкое и круглое, как тарелка, лицо Альфреда фон Шауница,
гофмаршала Двора Его Величества и, главного, как полагал сам Шауниц и многие другие придворные, советника короля не только по вопросам внешней и внутренней политики, но и по любым иным, кои могут возникнуть у государя в течение рабочего дня и бессонной ночи.

— Это я, ваше величество... С добрым утром!

— С добрым, с добрым, мой милый Шауниц... И ты не спишь. И все же – какого черта?!!!

— Не велите казнить, ваше величество, а велите слово молвить...

— Сказок начитался? Ничего в простоте не скажешь...

— Тут такое дело... – Шауниц покашлял, – тонкое дело, щекотливое...

— Не тяни...

— Не знаю, ваше величество, с чего и начать...

— Я ты начни с конца...

— Как это?!..

— Легко быть идиотом... Ты все доклады строишь так. Что б непонятно было... С конца начни, с конца... И с ног на голову поставь... Не можешь ты без этого маневра, чтоб всё не перепутать и наизнанку мне не впарить... Давай, давай, забей мозги мне ложью... Привык я к твоему вранью... И не жалей меня, как никогда и никого ты не жалел!

— Ваше величество! Помилуйте! Я всегда одну только правду...

— Врешь! Врешь прямо мне в глаза, будь проклят ты вовек!

— Я всегда...

— Опять врешь!

— Я...

— Врешь! Тебя не переделать! Никак не можешь... Запомни раз и навсегда – насквозь я вижу всех... И знаю всех вас наизусть... Когда начнешь ты снова врать, остановись!
Задумайся! И ты поймешь, что врать мне бесполезно – я все равно увижу сразу всё! Ты понял? Известно мне, умен ты и хитер, но все твои уловки – ничто, когда имеешь дело ты со мной! С другими можешь ты шутить, со мной тягаться бесполезно! Когда поймешь,
умнее во сто крат ты станешь. Уф, устал... Стихи даются мне с трудом... Перехожу на прозу. А теперь докладывай, старый фарисей, а я посмотрю, правильно ли ты все понял... Можешь присесть, вот сюда, на краешек постели... Вот так, хорошо. Видишь, как я к тебе благоволю, разрешая сидеть в присутствии лежащего помазанника божьего... Ну, давай, неси свою ахинею, развлекай меня, что ж ты остановился? Валяй, докладывай, добей
меня каким-нибудь сногсшибательным сообщением, вроде известия о катастрофическом росте цен на медные трубы, открытии генома божьей коровки или воскрешении Махатмы Ганди...

Шауниц со смиренным видом присаживается на кровать и делает страдальческое
лицо.

Это не ускользает от внимательного взгляда короля.

— Ну, вот, опять ты за старое! – взрывается он. – Разве нельзя, просто и без затей, сказать, что у тебя за пазухой лежит сплетня, имеющая общегосударственную
судьбоносность? Мог бы и не строить рож, я и так угадаю. Итак, начнем. Вернулась
королева? Нет? Передрались фрейлины? Тоже нет?! Ага, знаю, украли мою любимую серебряную солонку! Нет? Обосрался во время проповеди патер Лемке? Нет?! Странно... Он так напрягается, когда твердит о милосердии Господнем, что я всякий раз опасаюсь, как бы он ни наложил в штаны... Может, наконец-то сгорела королевская библиотека? Тоже нет? А может, перебежал к врагу мой новый повар? Если так, я вне себя от
восторга... Только не завидую врагу, он долго не протянет... С тех пор как этот... как его?..

— Шеф-повар Люкс, ваше величество...

— С тех пор как этот кашевар Люкс возглавил королевскую кухню, я похудел так, словно месяц странствовал по Сахаре и питался одними акридами... Вчера во время обеда он полил пулярок соусом, от которого несчастные птицы скукожились, точно их пытали перед смертью... Представляешь, как полыхало у меня в животе? И если бы я не залил этот пожар полулитром коньяка, то ты бы сейчас сидел на кровати совсем другого короля... Откуда ты взял его, этого парня с повадками непреднамеренного отравителя?

— По указанию королевы... из Парижа выписали, ваше величество...

— Нет, это просто какой-то заговор! Я выбью этот Париж из любой головы, даже если эта голова коронованная! Парикмахер, стригущий шевелюру королевы
садовыми ножницами, – из Парижа, этот потчующий огнеопасным соусом окаянный повар, как его... – король защелкал пальцами.

— Люкс, ваше величество...

— Что это за имя такое, Люкс? Уже одно это должно было тебя насторожить! Такие имена бывают только у пароходных шулеров и футболистов! Сколько у тебя
заместителей? – вдруг спросил король и уставился в круглое лицо гофмаршала.

— Шестнадцать, ваше величество, – сказал фон Шауниц и почему-то зажмурился.

— Шестнадцать? Всего-то? Ну и как, справляются?..

— Где ж им справляться, ваше величество, когда их всего шестнадцать...

      Король знает, почему приковылял Шауниц. Принцесса... Девица спелая, в
самом соку. Дочка выросла, а он и не заметил. А теперь проблемы. Хорошо бы ее
выдать замуж. Но за кого?.. Пока он и королева раздумывают, принцесса Агния
любовников меняет... После того как она по очереди переспала со всеми
гвардейцами, которые охраняют дворец, а это без малого шестьдесят здоровенных, откормленных парней, постоянно бредящих о выпивке и жратве, кстати, от кого они меня охраняют?.. – задумывается король.  

          Так вот, после того как Агния покончила с гвардейцами, она переключилась на каких-то заморышей с писклявыми голосами и, по слухам, силой заставляет их
оставаться с ней на ночь. И тогда из ее девичьей спаленки доносятся такие противные выкрики, что кажется, будто там визгливо и истерично ссорятся базарные торговки.

          Когда она с гвардейцами спала, то и выкрики были другими – солидными,
басовитыми, похожими на боевые кличи... У невольных слушателей, если таковые случайно оказывались возле спальни принцессы, создавалось впечатление, что
гвардеец не любовью занимается с королевской дочерью, а, подбадривая себя
воинственным криком, с винтовкой наперевес во всю прыть несется в атаку на
врага...

Сексуальная революция, что б ее... А все окаянные американцы, это они гадят... Несколько лет назад сексуальный бум докатился до Асперонии. Да так, что к
сегодняшнему дню во всем королевстве ни одной целки не осталось... И не
поспоришь с этим фактом. Времена не те...

     Нравственность, нравственность... Куда все валится?.. Агния, Агния, дочурка моя непутевая... как он не доглядел?.. Она совсем еще ребенок... И уже шлюха! Вовсю трахается с кем ни попадя! Выйдет замуж и будет, оторва, тараща невинные глазки, рассказывать мужу, что он у нее первенький... Если тот спросит... А, скорее всего, и не спросит, нынешние молодые люди, насколько известно королю, вообще не интересуются прошлым своих избранниц.

Не то, что в прежние времена, когда за добрачную любовь запросто могли
зарезать.

Правда, если быть до конца искренним, надо с прискорбием признать, что сексуальной неуемностью Агния в свои восемнадцать напоминает королю его самого в те
далекие времена, когда ему, принцу и студенту Сорбонны, было столько же или
немногим больше...

— Ну, что ж ты молчишь? – король смотрит рассеянными и печальными глазами на своего верного помощника. – Все тянешь, тянешь... Ворвался, понимаешь, разбудил, а сам молчишь?

— Ваше величество! У ее высочества принцессы Агнии опять новый хахаль... – брякнул гофмаршал и в ужасе ладонью сам себе зажал рот.

Глаза короля с надеждой впиваются в лицо Шауница. Может, на этот раз принцесса выбрала себе кого-нибудь поприличней?..

Королевская рука тянется к золотому колокольчику. Раздается мелодичный звон. Спустя несколько секунд двери в опочивальню открываются, и в них застывает
могучая фигура ливрейного лакея с небольшим подносом в руках.

На подносе два стакана, наполненных темно-красной жидкостью, и тарелочка с ломтиками сыра.

Король свешивает с кровати худые, длинные ноги, покрытые жесткими рыжими волосами, – память о северогерманских, со стороны отца, предках, – рассеянно глядя на гофмаршала, долго нащупывает голыми ступнями шлепанцы, нащупав, надевает их и, потянувшись, медленно встает. Осушает оба стакана. Отламывает кусочек сыра и отправляет его в рот. Жестом отпускает слугу.

Гофмаршал тем временем снимает со стула старый халат птицами, – подарок
некоего сурового африканского правителя, по слухам, людоеда, которого отказались принимать в Европе все, кроме сострадательного короля Асперонии, – почтительно помогает монарху надеть его, и они вместе, два немолодых человека, шаркая и
вздыхая, а Самсон Второй еще и постанывая и кряхтя, выходят из королевских покоев.

Путь их не близок. Королевский дворец, построенный четыре столетия назад,
огромен, неудобен, мрачен и несуразен. Протопить его невозможно, даже если
согнать сюда истопников со всего света. Здесь холодно не только зимой, но и в разгар лета, когда огромное солнце неподвижно и страшно висит над Армбургом часами и докрасна раскаляет все, до чего добираются его нещадные лучи.

Две фигуры, одна высокая, костистая – короля, другая – приземистая,
внушительная – гофмаршала, неторопливо бредут по дворцовым помещениям. Им предстоит пронизать огромное здание насквозь: покои принцессы Агнии находятся в
противоположном – правом – крыле королевского дворца.

Охраны не видно. Верно, пьянствует. А ведь из казны на содержание прожорливой оравы двухметровых бездельников, вооруженных алебардами, уходят кровные
королевские денежки. Король смотрит на гофмаршала. Тот сопит толстым носом и
делает вид, что его все это не касается.

Один охранник все же королем обнаружен. Правда, понять, что он охраняет, не представляется возможным. Справа и слева от солдата слабо освещенный коридор, позади – зарешеченное окно, выходящее в дворцовый парк. Сам он сидит на
старинном ореховом стуле с резной, высокой, почерневшей от времени спинкой,
привалившись скулой к щиту, на котором изображен герб королевства, – лев с
разверстой пастью и лапой, лежащей на библии. Дюжий гвардеец спит, издавая
широко раскрытым ртом отвратительные дребезжащие звуки. Алебарда гвардейца прислонена к колонне.

Безмятежный вид алебардщика приводит короля в ярость. Монарх останавливается рядом со спящим солдатом. Отвалившаяся нижняя челюсть со слюнявой, ярко-красной губой делает того очень похожим на символического льва на щите, и от этого вид
спящего гиганта кажется королю нестерпимо мерзким.

«Вот он, защитник отечества, мать его!.. И это королевский гвардеец, честь и слава Асперонии... Спит, паскуда... Что же мне с ним сделать?.. – думает король, нервно теребя поясок халата. – Удавить негодяя? Посадить на кол? Влить ему в глотку пинту
расплавленного свинца? Хорошо бы... Но в то же время... Он хоть и спит, но все же и во сне исполняет свой долг. Ну, спит, устал парень, весь день на плацу отрабатывал
ружейные приемы... Но спит, заметьте, при полной амуниции, в кирасе, со шлемом на голове. Подумать только, спать со шлемом на голове! Не каждый смог бы... Попробуй усни, когда у тебя на голове столько железа... Я бы не смог. По большому счету, солдата следовало бы наградить... Ведь его боевые товарищи, место которым во дворце, рядом с этим красногубым раздолбаем, наверняка сейчас валяются пьяные с девками,
где-нибудь в портовом борделе... А этот, вишь, сидит, охраняет... Итак, наградить голубчика, решено!»

Король безмолвно, стараясь не потревожить сна гвардейца, на цыпочках обходит его, приближается к колонне, осторожно берет в руки алебарду.

Гофмаршал, видя это, прижимает руки к груди и бледнеет. Монарх подмигивает ему, потом поднимает грозное оружие над головой, чуть медлит, примериваясь, и
затем с выдохом и коротким вскриком «Йех!» опускает секиру плашмя на
сверкающий шлем гвардейца.

Раздается звук, по силе сопоставимый с колокольным звоном, а по тональности – с громыханьем листа кровельного железа, сброшенного в лестничный пролет.

Древние стены отражают этот звук, и он уносится, многократно усиленный эхом, во все концы исполинского дворца. Звук настолько мощен, что, кажется, стены не
выдержат и рухнут.

Чудовищный грохот оглушает короля. Он застывает, пораженный силой звукового эффекта. Он не ожидал такого грохота.

Гвардеец открывает бессмысленные глаза, вскакивает со стула и вытягивается
перед королем. Рука его непроизвольно шарит в воздухе, ища древко секиры.

— Ваше величество! – рявкает он. – Все споко...

Король предостерегающе поднимает руку. Солдат окостеневает с открытым ртом.

«Неужели Агния и с этим?.. – брезгливо морщится король. – Ну и вкус же у этой дурехи... Какая же у него рожа несимпатичная, глаза круглые, глупые, подбородок какой-то вялый... Экий неприятный солдатик... Слюнявый, неприбранный какой-то... Тьфу!»

       — На, держи, вояка херов, – цедит он и протягивает солдату алебарду, – держи свою дрыну... Ну и голова же у тебя, братец!.. Вот бы нам, – монарх завистливо вздыхает, – такие головы...

Король и гофмаршал продолжают свой путь... Они идут длинными переходами,
через анфилады бесчисленных залов с каминами таких невероятных размеров, что в каждом из них, кажется, без труда может поместиться хор Королевской оперы вместе с капельмейстером. Зачем столько каминов, если все равно эту роскошную хибару не протопить?..

Огромные залы набиты всяким псевдоантикварным барахлом. Концертными и
кабинетными роялями, некоторые из которых инкрустированы полудрагоценными камнями. Шахматными столиками из бронзы и красного дерева с расставленными на них фигурками из хрусталя и моржовой кости. Неподъемными дедовскими сундуками, окантованными широкими железными полосами. Беломраморными скульптурами
каких-то неведомых, якобы древнегреческих, богов с мощными ногами и крепкими задницами и специально – уже в наши дни – отбитыми носами и отколотыми по локоть руками.

«Фальшь, фальшь, всё фальшь...», думает король с отвращением.

Стены залов украшены творениями ненавидимых королем бездарных местных
живописцев. На фламандцев и флорентийцев денег у асперонских королей никогда не хватало... Сюжеты картин примитивны, а сами полотна похожи на увеличенные цветные картинки из дешевых книжек комиксов. Внезапно король останавливается. То, что он видит на розовом мраморе пола, повергает его в изумление.

— Нет! Я не выдержу! Ну и денек сегодня! Взгляни! Еще немного и твой король вляпался бы в лошадиное говно! – восклицает он театрально, пальцем указывая на кучку конского навоза, в которую едва не угодила его правая нога.

Гофмаршал поражен не менее короля.

— Скоро вся страна – ты слышишь, вся страна! – превратится в помойку! – бушует монарх. – И в этом будешь повинен ты! Ты и твои шестнадцать заместителей! И не думай, что тебе удастся отсидеться в своем шикарном загородном бунгало. Отстроил
себе, понимаешь, хоромы, сплошь хрусталь, гранит и мрамор! Откуда у тебя,
скромного гофмаршала, зарплата которого не превышает десяти профессорских окладов, такие пышные чертоги? Вот, оказывается, куда уходят мои деньги! Мне
рассказывали, что там у тебя только в главном доме сорок пять комнат... Сорок пять! Подумать только! Собственный зоопарк с крокодилами, антилопами, тиграми,
удавами и даже слоном! И еще угодья в тысячу гектаров! И целые стада элитных
лошадей! Кстати, уж не твои ли это лошадки нагадили в моем дворце? Господи, до
чего я дожил? Лошадь во дворце! Будто дворец – это не место пребывания
коронованных особ, а какой-то цирк-шапито! Будто это не святое место, где изволит обитать помазанник Божий, а засранное отхожее место! Я тебя спрашиваю, как этот окаянный Буцефал оказалась там, где его не должно быть? Или ты полагаешь, что в моем королевстве уже можно делать всё что угодно?

У Шауница бегают глаза. Откуда ему знать, как эта чертова животина проникла во дворец?

Сегодня шеф явно не в себе, думает он, надо бы намекнуть Краузе, чтобы приготовил какое-нибудь успокоительное зелье, посильнее того напитка из чудодейственных трав, которое, похоже, только разжигает злость в короле.

А король тем временем, закрыв глаза, считает до десяти.

«И что это я к нему прицепился?.. – думает он, досадуя на собственную
раздражительность. – Уж Шауниц-то меньше других виноват в том бардаке, что царит в Асперонии... Давно пора заняться делами... Порядок надо навести... Время уходит, и всё недосуг... А папаша Иероним, несмотря на природную дурость и леность, всё
успевал... И девок щупать, и государственными делами заниматься, и войны
проигрывать...»

Король в который раз удивляется, что ему самому никогда ни на что не хватает времени. Львиную долю рабочего дня забирают мелочи. Всякие посетители и посетительницы, которым вечно что-то надо... Какая-то международная общественная лига защиты животных, созданная совершенно ополоумевшими от наркотиков бывшими киноактрисами и родственницами миллионеров, которым осточертело щеголять в норковых манто... Межрегиональное сообщество больных геморроем – пользователей Интернета, потерявших здоровье в результате постоянного сидения за компьютером... Какой-то национальный комитет спасения памятников старины, будто после всех этих жесточайших войн в стране сохранился хоть один более или менее достойный
памятник, который не стыдно показать заграничным гостям и у которого что-нибудь да ни отбито. Даже скульптура Аполлона и та на площади Победы стоит без яиц.

          Как-то, гуляя по ночному Армбургу, Самсон подошел к Аполлону поближе и впервые внимательно рассмотрел бронзового бога. Неведомый скульптор, вне
всякого сомнения, не был лишен чувства юмора. Полная обрюзглая физиономия Аполлона выражало крайнюю степень пресыщенности и сильно напоминала лицо пожилого Уинстона Черчилля наутро после попойки. Породистая голова английского аристократа, с двойным подбородком и коротким медвежьим носом, сидела на крутых плечах не в меру разжиревшего атлета. Даже без яиц фигура Аполлона имела
устрашающий вид. Самсон задумался. Просто беда с этим Аполлоном... Все-таки,
центральная площадь Армбурга, и все такое... Хорошо бы его, этого недоукомплектованного Аполлона, заменить на целого, с яйцами. И с другой головой. Но где взять деньги?.. Королевский казначей докладывает, что казна почти пуста, денег не хватает...

А почему их должно хватать? Как же их будет хватать, если каждую неделю за паршивыми заграничными цирюльниками снаряжаются чуть ли не целые воздушные эскадрильи?! И «Боинги», подобно рейсовым автобусам, шныряют туда-сюда лишь для того, чтобы какой-то шаркун из предместья Парижа за бешеные деньги
выскабливал королеве башку!

          Денег не хватает, времени не хватает, ничего не хватает! И если бы только это! Надоедает визитами председатель правительства Генрих Берковский. Принесет кипу бумаг на подпись и сидит как пень... В угол тупо уставится и неподвижно сидит, в носу ковыряет. И не выгонишь его.

        Повадился приводить с собой Макса, родного брата, спикера Парламента. Тоже, естественно, Берковского.
      
       А что, спрашивается, в этом естественного, если два корыстолюбивых, лукавых и беспринципных брата руководят делами государства?

      Макс тоже сидит, на брата смотрит. Непонятно, что можно почерпнуть поучительного, продолжительное время созерцая лик индивидуума, который до основания засаживает
указательный палец в свой собственный нос и при этом молчит?..

      И сидят так, остолопы, часами, будто приколоченные... Иногда глубокомысленно
посмотрят в сторону короля, утробно вздохнут и заводят бодягу о неполадках с
финансами.

       А у самих, король это чувствует, рыльца в пушку, наворовали, пройдохи, а теперь ноют, что в аппарате кабинета министров засели взяточники... Мерзавцы! А заменить их нельзя, Асперония-то хоть и монархия, но – конституционная, и должности у братьев выборные... Единственное, что может сделать король, это казнить обоих ублюдков.
Кстати, эту перспективную мысль надо бы хорошенько обмозговать во время ночных
бдений...

В управлении государством надо многое менять, ноют братья... Беда с кадрами...
И назрели реформы... Реформировать надо абсолютно всё: от народного образования до армии... И поэтому нужны деньги, деньги, деньги...

И кому из его полоумных предшественников, думает король, пришла в голову
нелепая идея ограничивать монархическую власть в Асперонии конституцией?..

— Безобразие! Уволю начальника над уборщицами... – слышит монарх
ненатуральный голос гофмаршала. Король поворачивается и с минуту непонимающе смотрит на придворного.

— Уволю начальника над уборщицами... – машинально повторяет король. Гнев опять вскипает в нем. И он решает дать ему выход. Иногда это полезно для
нормализации кровяного давления. – Не уволить его надо, а изжарить на костре! – кричит он. – Лошадь, понимаешь, разгуливает по дворцу... Так и любой, значит, может... разгуливать. Ворвется сюда, начнет разгуливать, а когда подопрет, то снимет штаны и прилюдно навалит кучу в королевском дворце! Сначала здесь, в коридоре, а когда войдет во вкус, то и в моей спальне! В спальне помазанника божьего! Ты этого хочешь, мой милый Шауниц? – король постарался вложить в свои слова как можно больше яду. Ему в голову ударило всё: и бессонная ночь, и принцесса Агния с своими убогими любовниками, и не вовремя вернувшийся муж полногрудой Лизхен, и скверно идущие государственные дела, и продувные бестии Берковские, и это куча лошадиного дерьма...

Король бросает на гофмаршала свирепый взгляд.

— Шестнадцать заместителей... – говорит он, с трудом сдерживая себя. – Скажи, Шауниц, зачем тебе столько заместителей, если они с одной единственной лошадью стравиться не могут? А если бы их был бы здесь целый табун?! Что, тогда ты бы себе взял тысячу заместителей?! Ты мне объясни, с какой это стати у гофмаршала столько замов? Ты что, председатель кабинета министров? Ты ведь по должности кто -
гофмаршал? Ты хоть знаешь, кто такой гофмаршал? Может, ты думаешь, что
гофмаршал – это высокий армейский чин, равный, по меньшей мере, фельдмаршалу? Или тебе этого мало, и ты считаешь себя настолько важной персоной, что против тебя король и королева просто букашки? Если это так, то ты глубоко заблуждаешься.
Гофмаршал – это только звучит громко и красиво, а в действительности – это нечто среднее между консьержем и сантехником... Чтоб ты знал, гофмаршал – это вроде... вроде ключника и эконома в одном лице. Ты должен за чистотой следить, краны
подкручивать, чтобы не текли, засоры прочищать, электропроводку ремонтировать, менять перегоревшие лампочки...

Король говорит долго и нудно. Его глухой голос вбивается в уши гофмаршала, как тупой, ржавый гвоздь.

Припомню же я тебе засоры и лампочки, думает Шауниц, служишь этому рамолику верой и правдой, не ведая покоя, а он, старый хрыч, в ключники вздумал его
определить. Королю следовало бы знать, что такие гофмаршалы, как Шауниц, на дороге не валяются...

От обиды и злости Шауниц совершенно посерел лицом. Вид у него настолько
убитый, что король едва не впадает в ошибку, полагая, что гофмаршал испытывает раскаяние.

Но король не вчера родился, и поэтому, преодолев секундное замешательство, он, сознавая, что слегка самодурствует, продолжает мучить придворного придирками. Быть немного самодуром, оставаясь при этом добродушным, по-стариковски
ворчливым, участь всякого несчастного короля, думает он. И, увы, не только участь, но и привычка, и поэтому он продолжает зудеть:

— Кстати, должен тебе заметить, что лампочки перегорают слишком часто. Слишком! А от этого ущерб казне. Тебе и твоим заместителям надо бы быть экономнее. Экономика должна быть экономной! Запомни это. А ты, говоришь, шестнадцать заместителей...
Гофмаршал какой выискался! Раньше такие, как ты, ходили в кирзовых сапогах и
держали за одним голенищем вантуз, а за другим – молоток... Какие такие еще
заместители у ключника?.. Вот заставлю тебя ползать на карачках и языком вылизывать пол, чтобы на нем и следов не осталось от лошадиного говна, тогда узнаешь, как заводить у себя целый штат заместителей! Гофмаршал, понимаешь... Наплодил себе заместителей... Ну, что ты молчишь?.. Чтобы через час узнал и доложил, кто привел эту проклятую
лошадь во дворец! А что если бы это увидела королева?.. Ты представляешь, что бы
было?! Кстати, – король подходит ближе к куче и наклоняется, – кстати, ты уверен, что это лошадь?..

Шауниц встает рядом, тоже наклоняется и некоторое время молчит.

— Несомненно, лошадь, ваше величество, – спустя минуту убежденно говорит он. И, наклонившись еще ниже и потянув носом – уже менее уверенно: – или конь...

Король укоризненно смотрит на Шауница:

— Это ты так шутишь с королем?

Шауниц вжимает голову в плечи, стараясь сделаться меньше, и ему это удается. За долгие годы он прекрасно изучил характер короля, человека, на взгляд гофмаршала, хотя и не глупого, но сильно уступающего Шауницу в житейской искушенности и мудрости.

Пусть его пошумит, думает многоопытный придворный, пусть выпустит громкий, но холостой заряд по неуязвимой цели, глядишь, через минуту и успокоится. Сколько раз, бывало, сгоряча наговорит массу оскорбительных колкостей, а потом еще и
извиняется, старый черт, что обидел.

И действительно, король постепенно успокаивается.

— Гляди, – тем не менее, строго говорит он Шауницу и грозит пальцем, – гляди, чтобы у меня это было в последний раз...

Гофмаршал недоумевает, что значит – в последний раз? Не он же, Шауниц, в самом деле, навалил кучу дерьма на мраморной пол в королевском дворце...

— Я давно хотел тебе сказать, – переходит король на монотонное бурчание, – что ты мне в последнее время не нравишься... Очень не нравишься. Ты явно постарел. Ты
напоминаешь мне потрепанного жизнью авгура. Ты перестал правильно истолковывать мои желания... Я понимаю, слышать это неприятно... Но лучше услышать правду, чем продолжать жить, ничего не соображая... Так что слушай правду о себе... Правда, это, дружок, великая вещь. Тем более что эту правду тебе говорит король, который к тебе благоволит. Если ты думаешь, что с возрастом приобрел особую мудрость, которая
позволяет тебе воспринимать мир во всей его полноте и многообразии, и еще при этом, не дай Бог, возомнил, что являешься составной частью чего-то огромного, вечного,
несокрушимого, то тебе следует обратиться к доктору медицины Краузе. Он такие
болезни излечивает вмиг. Пара могучих клистиров и... Не заметишь, как окажешься на кладбище. Запомни раз и навсегда – с возрастом человек глупеет. И то, что ему кажется мудростью, на самом деле является старческим маразмом. Или моральным и
умственным бессилием. Старый человек свой упростившийся, сузившийся взгляд на природу вещей ошибочно принимает за прозорливость... Если ты внимательно
присмотришься к старикам, то увидишь, что у них глаза, как у младенцев. Что ты на
меня-то уставился?! Тебе не на меня надо смотреть, дурак, а в зеркало! Так вот,
повторяю, у стариков глаза, как у младенцев... Такие же бессмысленные и глупые. Это от идиотизма, дружок. Ты хоть понял, о чем я тебе толкую? И чтобы не впасть в это
ужасное состояние, когда до полного кретинизма рукой подать, надо попытаться
овладеть ситуацией. А это дается лишь тем, кто умеет, иронизируя, смотреть на самого себя со стороны. И самое главное, запомни, никакого слияния человека с миром быть
не может. Мир существует независимо от человека, а человек всегда одинок, это ты хоть
понимаешь? Человек никому не нужен...

Они идут уже минут пятнадцать, может быть, даже дольше, и конца пути не видно.

Пусть перевернется в гробу тот полоумный, кто построил этот гигантский дворец, думает уставший Шауниц. Идешь, идешь...

Надо бы как-то решить вопрос с передвижением, может, установить во дворце
несколько горизонтальных эскалаторов, как в аэропорту?

Или раздать всем мотороллеры или роликовые коньки... А что? Моторизованная группа священников направляется к королеве на вечернюю игру в триктрак, все
верхом на мотоциклах... Министры наперегонки мчатся по коридорам на роликах, каждый спешит первым попасть на прием к королю, чтобы нажаловаться на коллег...

«Кто-то, похоже, уже пытается по-своему решить вопрос перемещения по дворцу, – задумывается Шауниц. – Например, с помощью перехода на гужевой транспорт, на конскую, так сказать, тягу... И, по всему видно, успешно: вон сколько говна навалено!»

Самсон Второй внезапно останавливается и пристально смотрит в глаза Шауницу:

— Давно хотел тебя спросить...

«Господи, что еще?..» – думает гофмаршал. Он уже жалеет, что в столь ранний час ворвался в королевскую опочивальню.

— Давно хотел тебя спросить, э-э-э, лейб-медик Краузе, он что?..

— Не понимаю, что – что, ваше величество?

— Откуда он взялся? Что, тоже из Парижа?..

Король знает, что королевский лейб-медик Зигфрид фон Краузе – протеже гофмаршала. Но король не знает, что много лет назад Шауниц за солидную взятку поспоспешествовал этому прощелыге, и тот в одночасье превратился в главного королевского лекаря.

Кое-какими познаниями в области медицины Краузе, несомненно, обладал, но какой же он фон?.. Никакой он не фон и даже не Краузе, а просто сын прачки и гулевого матроса, имя которого затерялось в бескрайних океанских просторах между портами Европы и
Америки в то время, когда будущий лейб-медик еще почивал в утробе матери...

Много лет назад липовый Зигфрид фон Краузе, носивший в то время не только
другое имя, но и другую фамилию, работал в альпийской клинике доктора Бауэра.

       Кое-кто еще помнит, что в восьмидесятые годы прошлого столетия в одной
маленькой европейской стране существовало такое, не очень высокогорное, но очень дорогое заведение, которое пользовалось необыкновенной популярностью у авторов бестселлеров, профессиональных спортсменов, голливудских актеров и отошедших от дел адвокатов. В этом медицинском учреждении их на время излечивали от
сумеречного состояния души, запоев и белой горячки. И лже-Краузе был там лишь рядовым сотрудником низового звена.

Шауниц о чем-то подобном догадывался. Но, интересно, что бы он сказал, если бы ему довелось узнать, что деньги для дачи взятки Краузе не скопил в результате
многолетнего воздержания от излишеств, а ловко украл у пожилой миллионерши,
пациентки доктора Бауэра, прибывшей в клинику лечиться от благоприобретенного алкоголизма.

  Вернее, украл не деньги, а бриллиантовое колье, стоившее примерно столько же, сколько стоил богатой алкоголичке небольшой благоустроенный остров в Карибском море, который она приобрела накануне приезда в лечебницу. И на котором, излечившись, намеревалась отстроить элитный публичный дом, где за бешеные деньги
можно было бы совокупляться с собаками, обезьянами и ослами. А также с коровами, волами, турами и иным крупным рогатым скотом.

Полиции, к сожалению, не удалось добраться до Краузе. Хитроумный медбрат не только не навлек на себя каких-либо подозрений со стороны знаменитого комиссара
полиции господина Фройберга, ведшего это громкое дело, но даже способствовал
успешному ходу расследования, в результате которого, правда, бесценное колье так и не было найдено, что, разумеется, прискорбно, но зато на двадцать лет был упрятан за
решетку сам доктор Бауэр, оказавшийся, как выяснилось после допросов с
пристрастием, руководителем разветвленной воровской сети, имевшей филиалы
практически во всех европейских странах.
      
         Злополучному доктору, обвиненному в банальной краже, не помогли даже крупные адвокаты, сами подпавшие под общий настрой значительной части общества,
возмущенного двуличием коварного злодея в белом халате.

Малую долю истинной стоимости колье Краузе сумел выручить благодаря своим
связям с какими-то подозрительными ювелирами, с которыми свел знакомство еще в свою бытность профессиональным игроком в бильярд.

         Но и этого с лихвой хватило на выправление вполне приличного паспорта и
приобретение диплома об окончании Пастеровского института и прочих документов,
необходимых для того, чтобы создать видимость законности притязаний на должность королевского лейб-медика в какой-то захудалой Асперонии.

И хотя, повторяем, всего этого гофмаршал не знает (заметим попутно, что именно это ему как раз и полагалось бы знать), тем не менее, после вопроса короля он
внутренне напрягается, понимая, что странная метода лейб-медика все болезни
лечить исключительно рвотным, клистирами и пусканием крови уж слишком сильно отдает средневековым шарлатанством.

— Ваше величество, доктор медицины Зигфрид фон Краузе, – заявляет гофмаршал, стараясь говорить с достоинством, – имеет диплом об окончании с отличием
Пастеровского института...

Государь морщится.

— Что значит – c отличием? Я вот, например, из двоек не вылезал, а стал, как видишь, королем, а другой и ведет себя примерно, и учится блестяще, а всю жизнь в
официантах... – король останавливается, вспомнив, что с официантами в Асперонии просто труба, – или детей в школе воспитывает, или метлой машет, или пиццу развозит, или собачек дрессирует, или бумажные кульки в тюрьме клеит, или еще что-нибудь
делает – такое же несерьезное и глупое... С отличием окончил... Мало ли кто там что-то с отличием окончил! Ты скажи, откуда он взялся, этот твой херов доктор медицины, если он меня никак от бессонницы вылечить не может? Какой такой еще Пастеровский
институт?.. Я хоть и король, и, как ты понимаешь, совершенно не обязан знать многое из того, что просто обязан знать каждый порядочный гофмаршал, но я твердо уверен, что
Пастеровский институт вообще невозможно окончить, тем более с отличием...
Догадываешься, почему?..

Гофмаршалу становится дурно, но у него все же достает сил, чтобы пролепетать:

— Но у него же диплом, ваше величество...

Король в сердцах восклицает:

— Дурррак! Невозможно закончить по той простой причине, что это институт не учебный, а научно-исследовательский... Ты об этом знал?

Круглое лицо гофмаршала вытягивается. Если король докопается до истины, не миновать Шауницу виселицы... И хорошо, если виселицы.

На прошлой неделе en flagrant délit сцапали одного цыгана, который глухой ночью пытался укатить коллекционную мортиру из королевского парка. Мортира весила добрую тонну, и цыган предполагал сдать ее в утиль на металлолом. Бедняге не хватало денег на покупку гитары и лошади.

Так вот, вора казнили. Совершенно справедливо казнили, в соответствии с суровыми законами королевства, но как!..

Цыгана заключили в прозрачную камеру, и потом запустили туда полсотни голодных крыс...

Чтобы удобнее было наблюдать за истошно оравшим государственным преступником, камеру установили в самом центре столицы, на площади Победы, аккурат рядом с
Аполлоном...

И целых два дня, пока грызуны не утолили голода, каждый истосковавшийся по
острым ощущениям асперон мог прийти и посмотреть, как цыган сражается с грызунами.

           Вообще, в королевстве с преступностью строго... Правда, король не приветствует подобные забавы, но королева... Если королева Лидия узнает, кто такой на самом деле Краузе, она не преминет дать высочайшее распоряжение устроить театрализованное шоу на главной площади Армбурга. И не только Краузе тогда не поздоровится...

Королева из окна королевской столовой, смакуя после изысканного обеда свой любимый черешневый ликер, обожает в двенадцатикратный полевой бинокль
наблюдать за казнями своих проштрафившихся подданных.

    Правда, учитывая высокое положение Шауница, его вряд ли отдадут на съедение маленьким, симпатичным зверькам, но без виселицы не обойтись... И хотя монархия в Асперонии конституционная и королевская власть имеет строго ограниченные
пределы, привилегия казнить и миловать остается, как и сто, и двести лет назад,
исключительно за королем и королевой.

И придется висеть тогда и раскачиваться Шауницу под беспощадными ветрами,
которые уже множество столетий исправно проскваживают площадь Победы, дуя строго в западном направлении. И висеть ему до тех пор, пока его нежные окорока не станут подвяливаться и пованивать протухшей треской...

Картина, возникшая в развинтившемся воображении Шауница, настолько ужасна, что у него начинает ныть под сердцем. Ему хочется крикнуть, что он ни в чем не виноват! Что он ничего не знал! Что он хочет только одного, чтобы его оставили в покое и дали
остаток дней прожить в его загородном доме, где бы он проводил эти драгоценные для пожилого человека дни в покойном созерцании природы, слушая пение птичек и поливая цветы.

— Так ты знал о том, что твой Краузе мошенник? – еще раз спрашивает король.

Но фон Шауниц молчит. Он ждет, когда король выдохнется. Самсон вовсе не
злопамятен, и скоро он позабудет о своих вопросах, надеется гофмаршал.

Король, не дождавшись ответа, недоуменно пожимает плечами, потом с
брезгливым видом обходит лошадиную кучу, гофмаршал, превращенный волей
короля в ключника, понуро, но, стараясь сохранять внушительный вид, идет за ним следом, и они продолжают свой нескончаемый путь по бесконечным переходам,
залам и коридорам дворца...

Глава 2

Возле дверей в покои принцессы король и гофмаршал обнаруживают еще одну
кучу лошадиных экскрементов.

Шауниц чувствует, что у него от ужаса холодеет лысина.

— Это уже становится интересным... – с затаенной угрозой произносит король,
разворачиваясь лицом к придворному. – У этого проклятого непарнокопытного,
видно, несварение желудка... Видно, оно обожралось и заболело... Не будет же
здоровое животное срать с такой подозрительной интенсивностью, не правда ли? Как ты думаешь, это конец, или я все-таки вляпаюсь сегодня в лошадиное дерьмо?..

Король закрывает глаза и опять принимается считать до десяти.

— Не знаю, может, это мода сейчас такая, – говорит он нарочито спокойно, – приводить лошадей в королевский дворец, чтобы они срали через каждые пять метров? Шауниц, тебя не удивляет, что в Асперонии постоянно творится черт знает что?
Посмотри, дерьма – девать некуда, а виновника, создавшего всю эту красотищу, нигде не видно? У тебя не возникает в отношении всех этих безобразий никаких
ассоциаций? Если нет, то придется тебе, мой добрый друг, перечитать Светония. Если не найдешь эту окаянную скотину, то, смотри, я сам ее найду, и тогда по примеру
Калигулы сделаю этого неуловимого Инцитата гофмаршалом. Вместо тебя, дружок. Делай выводы, Шауниц, делай выводы...

Монарх подходит к двери и наклоняет голову. Он стоит с таким видом, будто
ожидает услышать за дверью конский топот и ржание.

— Тишина... – разочарованно произносит он и поворачивает ручку.

Король и Шауниц на цыпочках вплывают в комнату камеристки принцессы, в которой находят молодую девушку, беззаботно спящую на высокой узенькой кроватке в обнимку с плюшевым медведем.

Король и Шауниц замирают. Они тут же забывают о лошади... Вид юной,
хорошенькой девушки, белокурые волосы которой разметались по подушке, рождает в их головах совершенно противоположные мысли.

Почтенный государственник Шауниц, который со своей женой Брунгильдой прожил в верной любви и согласии три десятка лет и который вполне счастлив в семейной жизни, думает о том, сколько денег тратится на бесполезных приживалок вроде этой куколки с носиком-кнопкой и вытравленными перекисью волосами. Сколько
квадратных километров узорчатой парчи, рытого бархата, брюссельских кружев и шелка уходит на дурацкие старомодные платья до пят, сколько изнашивается дорогих атласных туфелек!

А сколько провизии съедается – даже не съедается, сжирается! – этими якобы
субтильными барышнями! И в основном это печенье, конфеты, пирожные, торты,
бисквиты, шербеты и прочие сладости.

И все ради того, чтобы у двух Их Величеств и одной Ее Высочества все было, как в других королевских семьях.

Если бы воля и власть Шауница распространялись дальше, чем это имеет место сейчас, он бы незамедлительно отправил всех без исключения фрейлин,
алебардщиков, бесчисленных слуг и служанок, всяких там горничных, комнатных
девушек, кофейниц, постельничих и прочих нахлебников на галеры или в
арестантские роты, как в старину, или на работы в каменоломнях, или, что еще
лучше, на строительство дорог, с которыми в Асперонии всегда было неблагополучно.

А уж если совсем осмелеть и пойти еще дальше, то и плешивой королеве с
бездельником королем и их дочери-потаскушке нашлось бы местечко не то что в
какой-нибудь каменоломне или в арестантских ротах, а, страшно сказать, может,
даже и на продуваемой всеми возможными и невозможными ветрами площади
Победы неподалеку от ущербного Аполлона...

И тогда бы уже он, Шауниц, вооружившись двенадцатикратным полевым
биноклем, услаждал себя зрелищем, от предвкушения которого блаженно замирает сердце... «Ах, мечты, мечты, какие упоительные мечты!» – вздыхает Шауниц...

Король же думает совсем о другом. «М-да, хорошая девушка, свежая... Что-то раньше я ее не видел... По всей видимости, новенькая... – размышляет он, с удовольствием
разглядывая розовые губки, курносый носик и нежнейшую шейку спящей. – Интересно, она девственница? Если так, то какой, однако, дурной пример подает ей принцесса!.. А если не девственница, что, увы, более вероятно, то какова она в постели?.. Любопытно, любопытно... А почему она спит? По-хорошему, ей бы следовало следить за всем, что происходит в спальне принцессы, на то она здесь и положена, и вообще... А она спит! Алебардщик спит, эта... тоже! Какое-то сомнамбулическое королевство... Все спят!»

Тут король и гофмаршал замечают, что из спальни принцессы доносится храп. Они переглядываются. Подходят ближе к дверям, ведущим во внутренние покои Агнии, и замирают, прислушиваясь...

У Шауница начинает дергаться глаз, он боится взглянуть на короля. Храпят, по меньшей мере, трое...

Теперь пришло время посереть лицом королю Самсону... Трое?! Этого еще не
хватало! Что, принцессе уже мало одного партнера?! Не может, что ли, спать со
своими любовниками по очереди? Решила запускать их всех разом? Господи, что за времена? Королевская дочь – извращенная нимфоманка!

И еще эта чертова лошадь нейдет из головы... Куда она, интересно, подевалась?
Нагадить во дворце, это, пожалуйста, это она тут как тут, а вот когда она нужна, ее днем с огнем не сыщешь... Впрочем, зачем лошадь ему нужна и почему она так крепко засела у него в голове, король понять не в силах, мысли путаются...

Некоторое время король пребывает в полнейшей растерянности.

Его вдруг охватывает страх, ему кажется, еще немного и его тело разопрет изнутри, кожа лопнет, треснут ребра, и сердце, фонтанируя кровью, вырвется из груди и поскачет куда-нибудь к черту, как та неуловимая лошадь, которая только и умеет, что, оставаясь невидимой, заваливать дворец горами дерьма...

Король чувствует, что у него не хватит мужества толкнуть дверь в спальню
принцессы и устроить скандал: его исстрадавшаяся душа этого просто не выдержит...

Что-то гадкое произошло с миром, думает монарх, выходя вместе с Шауницем в
коридор. Видно, такое настало сейчас время, когда слоняющиеся по дворцовым
залам беспризорные лошади и сверхлюбвеобильные принцессы, делящие ложе со
всяким отребьем, уже никого не удивляют...

И самое страшное это то, что, несмотря на всю его любовь к дочери, временами
короля Самсона охватывает чувство безразличия к ней. Будто она и не дочь ему... Будто он сам по себе, а она – сама по себе...

И тогда леденящее чувство одиночества наваливается на него. И сам себе он кажется единственным, случайно уцелевшим после кораблекрушения пассажиром, который, надрывая горло в предсмертном крике, плывет по безжизненному морю, всё дальше и дальше удаляясь от берега.

Все в мире перевернулось вверх ногами... Там, где была голова, красуется жопа...

— Что ты сказал, когда как сумасшедший ворвался в опочивальню? – сердито
спросил король гофмаршала, когда они снова двинулись в путь, на этот раз обратный.

– Если мне не изменяет память, ты сказал, что у принцессы один новый хахаль... А там этих хахалей, оказывается, пруд пруди – не протолкнешься... Ты слышал, как они храпели?..

Глава 3

«Когда это все кончится?» – думал, тоскуя, Самсон Второй.

После утренних омовений, бритья и своеобразной спортивной гимнастики,
заключавшейся в том, что в течение трех минут король с отрешенным видом сжимал и разжимал ладони и челюсти, он, стоя у огромного распахнутого окна и щурясь на солнце, с ненавистью смотрел вдаль.

А бесконечный день только начинался...

«И предстоит вползать в этот нескончаемый, как вечность, день, словно я
сороконожка и ползу по тоннелю, который для меня в яблоке продолбил какой-то
полоумный червяк, а мне остается только ползти по этому тоннелю, ползти, ползти, ползти, не видя его конца».

      Сравнение с сороконожкой, возникшее в голове, было неприятно и породило мысль о бренности, ничтожности, тщете и унынии. То есть как раз о том, о чем он все чаще и чаще стал думать в последнее время.

И еще эти его мысли о смерти... Лукавил, кокетничал сам с собой король, когда с
напускным равнодушием жонглировал мыслями о смерти...
      
      Когда ты молод и жизненные соки бурлят в тебе, а смерть кажется уходящей в
далекое-далекое будущее смутной полуреальностью, то почти не страшно думать о конце жизни – настолько глубоко запрятан в твоем сознании этот невероятный,
неправдоподобный, противоестественный акт исчезновения из действительности. А вот когда ты становишься постарше и начинают донимать боли в пояснице...

Нелегко примириться с мыслью о смерти. Ведь придет, придет, будь она проклята, эта страшная минута, когда будет предельно, ужасающе ясно, что вот она, эта минута, и тогда все и свершится, и он умрет, и его не станет, и он исчезнет... И исчезнет куда-то к чертовой матери его якобы бессмертное «я»... Оборвется нить, на которой
подвешена жизнь. И он перестанет существовать... Точнее, он снова перестанет
существовать, как не существовал до рождения... И вытечет кровь, и остекленеют глаза... Исчезнут душа и тело, исчерпав годы, отмеренные для пребывания на земле... И тогда о нем начнут говорить как о мертвеце...

Жил, жил, скажут, король, да помер, вышел весь...

Что бы там ни болтали святые отцы, а умирать страшно. И верующим, и
неверующим... Страшна и смерть сама по себе, и страшно то, что за ней стоит...
Вернее, не стоит, потому что там, за порогом, ничего не стоит, ибо там нет ничего, там – пустота...

Нет никакого загробного мира, он давно это понял... Его придумали, чтобы удобнее было грешить.

И нет никакого смысла ни в рождении, ни в смерти... Нет смысла ни в чем, нет, нет этого смысла, сколько не ищи...

О такой ли жизни мечталось? Скука, скука, скука...

...Полоска ослепительно синего моря над крышами домов и застывшее лезвие
одинокого белого паруса на горизонте напоминали страдающему монарху о дальних странствиях, о которых он, юный принц, когда-то грезил в прохладных дворцовых
подвалах со сводчатыми потолками, выложенными фиолетовыми, с золотым отливом, гранитными тесаными брусками.

Жадно впиваясь в кубок с пенным вином, которое пахло терпкой лозой,
привезенной с горных склонов солнечной Калабрии, он видел себя свободным
человеком, с котомкой на плече бредущим по прямой, как стрела, дороге навстречу новым городам, окутанным голубой дымкой, и новым людям – незнакомым и
прекрасным... И жизненные пространства, которые, наслаждаясь и постигая мудрость мира, предстояло ему преодолеть, были необозримы и обширны. Необозримы и
обширны, как Вселенная, частью которой он ощущал себя с самого рождения...

Нельзя сказать, что король не бывал за пределами своего королевства. Он много поездил по миру. Но то были визиты. А он, маясь и нудясь неспокойной своей душой, мечтал о дальних странствиях и необыкновенных приключениях... Почему он не
родился простым человеком?..

         Почему его родители были не из тех, кто возделывал поля, кто строил дома, кто торговал сыром, зеленью и хлебом, кто пил вино в простых корчмах, пропахших
жареной скумбрией и чесноком, кто был свободен, легкомыслен и жил одним днем?

        Почему он не может, как простой смертный, забросив за спину котомку, бродить по миру в поисках чего-то такого, чему невозможно найти названия и тем более
Объяснения?
  
Кстати, о визитах. Самсон ненавидел эти визиты и все, что было с ними связано. На официальных встречах с государственными деятелями, которые, как правило, не могли похвалиться родовитыми предками, королю доводилось не раз ловить на себе странные взгляды этих облеченных огромной властью мужей.

Они смотрели на него, как на ископаемое, которому место скорее в окаменелой
могиле кроманьонца, чем на высоком приеме в Букингемском дворце или на
Елисейских полях. Их прячущие изумление глаза говорили, как же это так, неужели этот высокий, красиво седеющий человек и вправду король?! Неужели короли еще не
перевелись?

Годы текут, а приключений все нет. Годы текут... Сороконожка вползает... Годы
текут...

«Когда умерла фрейлина Ингрид? – спросила как-то королева. – Лет пять назад? Или шесть?..»

Король тогда странно посмотрел на жену. «В мае будет тринадцать», – негромко
сказал он.

«Не может быть!» – воскликнула королева Лидия, вертясь перед зеркалом.

Ему почудилось, что его царственная супруга бросила на него взгляд столь огненно-злобный, что, продлись он на мгновение дольше, не миновать королю серьезных ожогов. Взгляд был короткий и острый, как тот кинжал, которым, он недавно видел в театре,
некий разнервничавшийся шекспировский инженю в финале пьесы к удовольствию
зрителей прикончил главную героиню, роль которой исполняла немолодая актриса с чрезмерно длинной талией и полными ногами.

«Не может быть! – повторила королева. Казалось, она ничуть не удивилась. Тем не менее, соблюдая некий, известный исключительно королевам, ритуал, сказала: – Господи, неужели прошло столько лет...» И, по обыкновению, фальшиво
засмеялась...

«Короли не только не замечают, как стареют сами, – думал Самсон, – они не
замечают, как стареют и умирают слуги и придворные. Слишком много людей всегда околачивается возле коронованных особ. На всех времени не хватает. И если иной раз кто-то из них испускает дух, то далеко не всегда это замечает рассеянная королевская голова. А если и замечает, то так, слегка, как бы между прочим. Если по каждому
подданному горевать с полной отдачей, не щадя себя, до упора отдаваясь чувству
печали, то никакой королевской скорби не хватит... И тут с Лидией нельзя не
согласиться».

После скромного завтрака – в последнее время король Самсон ест мало: как-то сам собой пропал аппетит – государь направляется в свой кабинет. Ровно в десять
начинается рабочий день короля Асперонии Самсона Второго.

Он садится за письменный стол. Рядом замирает статс-секретарь короля и
одновременно начальник его Тайной канцелярии граф Фридрих Нисельсон.

Король рассматривает листок с распорядком дня и закрывает глаза.

Так ли начинается день у славного Манфреда?

Черта с два! В это время – Самсон Второй с тоской слышит, как старинные часы, злобно шипя, начинают отсчитывать десять глухих ударов, – Манфред, король Нибелунгии, уже хватив для поднятия настроения не менее литра крепкого винища, удобно устраивается на мягких подушках паланкина. Вот-вот торжественная процессия тронется в свой праздничный каждодневный путь. И, предвкушая райское наслаждение и не сдерживая плотоядной улыбки сибарита, славный Манфред отправится к своим изумрудно-голубым лужайкам, хрустальным родникам, кипящим газированной водой, обворожительным девушкам с черными, разящими наповал глазами и лихим друзьям, в любой момент готовым ринуться в застолье, как в последний бой, и принять участие во всяческих соблазнительных безобразиях, которые, если уж быть честным до конца, и составляют суть настоящей жизни...

Статс-секретарь деликатно покашливает... Король открывает глаза и опять уставляется в листок с распорядком дня.

Всего восемнадцать пунктов. Количество пунктов ужасает короля.

Под первым номером значится какая-то сомнительная Лига защиты животных. Король морщится.

— Нельзя ли?..

Граф понимает короля с полуслова.

— Весьма огорчительно, но вы, Ваше Величество, уже несколько раз отказывали этим почтенным дамам в аудиенции. Одна из этих кикимор... – иногда графу дозволяется умеренная фамильярность, – одна из этих кикимор, мадам Бухман, является тещей Адама Соловейчика...

Короля перекосило. Этот безмерно богатый Соловейчик, который редко бывал в Асперонии, а постоянно ошивался либо где-нибудь на вилле на Багамах, либо в нью-йоркской квартире на Пятой авеню, либо на своей роскошной яхте размером с линкор, давно беспокоил воображение Самсона. Соловейчик владел всеми асперонскими приисками красного золота. Все ему были должны. Даже королевский казначей...

— Если ваше величество позволит, – мягко сказал граф, – я бы осмелился дать совет. Я бы не стал сердить эту даму. Если ваше величество соизволит немного потерпеть...

— Черт с ней, только не оставляй меня с этими фуриями с глазу на глаз...

Спустя минуту в кабинет, постукивая каблучками, быстро вошли две женщины, одетые в очень строгие костюмы, купленные явно не в магазине готового платья. Искусный макияж делал их похожими на ожившие и сильно припудренные экспонаты музея мадам Тюссо. Сиреневые морщины очень шли к их изможденным от диетического питания лицам. Обеим было примерно лет по семьдесят пять-восемьдесят.

Судя по тому, сколь решительно надвигались на короля старухи, его ждал нелегкий разговор.

Самсон заерзал в своем кресле. Сейчас начнут просить о чем-то совершенно невозможном. А он, по обыкновению, уступит... И чего им неймется?! Нет чтобы сидеть дома и вышивать гладью... Вместо этого занимаются, мерзавки, так называемой общественной деятельностью...

Одну из посетительниц отличало энергичное выражение лица и с трудом сдерживаемая нервозность. Так и казалось, что, дай ей волю, она не медля ни секунды сорвалась бы с места и умчалась, не разбирая дороги, куда-нибудь подальше – туда, где ее ждет не дождется какая-то совершенно невероятная по важности, увлекательности и всемирной значимости общественная деятельность. Она всем видом давала понять, что никому не уступит эту общественную деятельность, которой она дорожит не меньше, чем Кощей – своим бессмертием.

Вторая посетительница была похожа на убитую горем вдову, только что приехавшую с кладбища, где она принимала участие в душераздирающей погребальной церемонии.

Черный шерстяной платок, наброшенный на острые плечи старухи, подчеркивал впечатление неутешного горя.

Случайно остановив свой взгляд на второй посетительнице, король тут же придал своему лицу выражение фальшивого участия.

В Асперонии давно ушли в прошлое условности придворного этикета. Все эти книксены, глубокие реверансы, поясные поклоны, шарканье башмачками и подметание пола шляпами с павлиньими перьями. А жаль, подумал король. Интересно, удержалась бы на ногах эта похожая на вдовицу старая карга, если бы ей пришлось «свершить» реверанс? Или ее ноги подломились бы, и она, гремя полыми старческими костями и утробно подвывая, грохнулась бы наземь? Вот была бы потеха... На сухое лицо короля наползает злорадная ухмылка. Посетительницы принимают гримасу Самсона Второго за милостивую королевскую улыбку: всем известны учтивость короля и его, хотя и устаревшие, но такие приятные манеры, и застывшие лица старух, не раз попадавшие под нож пластического хирурга, перекашивают гримасы притворной приветливости.

Пока дамы рассаживаются, король решает, кто из них мадам Бухман... Вероятно, та, что побойчее. Итак...

— Итак?.. – любезно произносит король, понуждая посетительниц начать беседу.

— Ваше величество! – как ни странно, но голос подает как раз та, чьи глаза – предположительно – только что любовались видом надгробных плит. Дама говорит настолько противным голосом, что короля так и тянет треснуть ее по голове чем-нибудь тяжеленьким, потом быстренько-быстренько доставить туда, откуда она, по всей вероятности, только что прибыла, и там, облив керосином, сжечь, а останки зарядить в пушку и выстрелить. Охваченный кровожадным желанием, король в ажитации ломает пальцами карандаш. – Ваше величество, мы вынуждены искать высокой защиты у вашего величества. Дело в том, что законы, установленные еще вашим достопочтенным дедом, королем Самсоном Первым, к великому сожалению, устарели.

Король, не мигая, смотрит мимо говорящей. Он увидел муху и думает все о том же: о непорядках во дворце, в королевстве... Конечно, муха не лошадь, и ей не прикажешь вылететь вон, но все же, как это скверно, когда муха безнаказанно летает в кабинете короля. Где-то у него в столе лежала мухобойка...

Он вполуха слушает бред старухи, иногда искоса поглядывает на нее, а та все говорит, говорит... Ее бледные губы, тронутые помадой, шевелятся с нарастающей быстротой... Как же несдержанны и глупы старики, думает король, неужели и я, если случится дотянуть до преклонных лет, буду таким же выжившим из ума маразматиком, как эта изможденная непосильной общественной деятельностью старушенция? А посетительница тем временем с остервенением набрасывается на охотников, промысловиков, на устроителей пушных аукционов, на владельцев собак, кормящих своих питомцев всякой патентованной дрянью, на хозяев кожевенных заводов...

Король незаметно бросает взгляд на ноги старухи. Ну, конечно, он так и знал, сапоги из крокодиловой кожи... Жалуется на охотников, старая сволочь, а сапоги носит из кожи половозрелого аллигатора! Грохнула крокодила и теперь рассуждает о милосердии... Хорошо ей рассуждать, обула свои ноги в удобные, мягкие сапожки, а невинное пресмыкающееся, которому бы жить да жить, ради того, чтобы эта старая лахудра красовалась в сапожищах из баснословно дорогой кожи, не дрогнувшей рукой какого-то бессовестного браконьера отправлено к праотцам...

Всё болтовня, болтовня, только время отнимают у короля... Он незаметно подает знак Нисельсону.

Начальник Тайной канцелярии умело и вежливо обрывает старуху.

— Его величеству угодно знать, – говорит он со змеиной улыбкой, – в чем суть вашего визита, чем конкретно его величество может помочь вашей организации?

— Необходимо согласие вашего величества, – с угрозой сверкнув желтым глазом, вступает в разговор другая посетительница, та, которая поначалу произвела впечатление главной и наиболее бойкой, – да, согласие вашего величества на утверждение нового закона, в соответствии с которым всякое насилие в отношении любого – подчеркиваю, любого! – в голосе старухи появляются истеричные нотки, – живого существа каралось бы как насилие над человеком! Это было бы в высшей степени гуманно и демократично, и мы, хотя бы в этом отношении (вот же подлая тварь! – думает король), обошли бы самые передовые страны мира! Мы в нашей Лиге защиты животных составили проект закона...

Вот даже как, думает король. Сидела, значит, идиотка, закон составляла... Он незаметно бросает взгляд под стол. Ну вот, он так и думал! И эта старая корова в сапогах из крокодила!

— Хорошо, – произносит король, поднимаясь и давая понять, что аудиенция подошла к концу, – хорошо, я подумаю... А вы, мадам, передайте то, что вы там... э-э-э, накалякали, по инстанции. Граф вам подскажет, как там и что... Граф!.. – Нисельсон наклоняет голову, давая понять дамам, что все будет сделано согласно воле короля. И всем своим видом показывая королю: будьте благонадежны, похороним бумаги в канцелярии, да так, что никакой Шерлок Холмс не отыщет...

Дамы с довольным видом кланяются и чинно шествуют к дверям.

— Позвольте один вопросик, – останавливает их голос короля. – Вот вы, мадам, сказали, что в отношении любого живого существа... А это значит, стало быть, как за убийство человека, так? А как быть с мышами, крысами, пауками, тараканами, клопами, ядовитыми змеями, всякими там крокодилами? – король красноречиво смотрит на сапоги из крокодиловой кожи. – С ними-то как быть? Прихлопнул муху, убил крысу или крокодила, и что?.. Отправляйся на каторгу, а если убил с отягчающими вину обстоятельствами, то есть по заранее разработанному плану, например, чтобы стачать себе сапожки из крокодила, что тогда?.. Клади буйную головушку на плаху? Так?

Штукатурка на лицах старух принимает похоронный оттенок. Но король сегодня настроен миролюбиво:

— Можете не отвечать, можете не отвечать... Это я просто так спросил... Исключительно из любопытства... Я долее вас не задерживаю. И проектик-то пустите по инстанции, чего уж там, раз написали...

— Если еще раз допустишь этих дур до моих светлых королевских очей, не быть тебе больше статс-секретарем и начальником Тайной канцелярии! – набросился король на графа после ухода посетительниц. – Кстати, я так и не понял, кто из них родственница этого мошенника Соловейчика?

— Это та, ваше величество, что была в черном траурном платке...

— Который носит в знак памяти по утраченной сто лет назад молодости? – неудачно сострил король. – Итак, один пункт долой, можно зачеркнуть... Осталось семнадцать... Что там у нас дальше?..

— Министр обороны маркиз Геракл Закс, Ваше Величество.

— Послушай, Нисельсон, как ты полагаешь, король я или не король?

— Король, ваше величество, конечно, король!

— Тогда почему я не свободен в своих поступках?

Граф молчит.

— Ну же!..

— Боюсь сказать, ваше величество...

— Смелей, мой друг, перед тобой самый милосердный и добрый король из всех, кто когда-либо правил Асперонией. Говори, я тебе приказываю...

— Власть короля в Асперонии ограничена...

— Ну и что? Это я и без тебя знаю... Ты лучше скажи, можно ли из этого извлечь какую-нибудь выгоду?

— Я думаю, что вы, ваше величество, и так извлекаете... Если бы вы, ваше величество, были полновластным хозяином королевства, то и ответственность за все происходящее в стране лежала бы целиком на вас... А так, получается, что и парламент за что-то отвечает, и прокуратура, и суды, и, конечно, кабинет министров... Только вы, ваше величество, ни за что не несете никакой персональной ответственности. Кроме вас в сходном положении находится, так называемая, третья власть, то есть пресса и телевидение... Ну, может, еще ваш садовник, который вечно забывает подрезать кусты роз, и это ему сходит с рук. Я полагаю, такое положение дел для вас, ваше величество, очень выгодно и удобно...

— Вот как? – оживился король. – Интересно, интересно... А ты, Нисельсон, за что-нибудь несешь ответственность? Можешь не отвечать: я сегодня по ватерлинию набит риторическими вопросами... Так вот, я отвечу за тебя, ты несешь ответственность за мое хорошее настроение... Понял? А теперь гони этого говенного министра взашей! Сегодня у меня нет ни малейшего желания таращиться на этого усатого солдафона, который будет битый час стоять, вытянув руки по швам, и мямлить о необходимости пополнить воинские склады стратегическими запасами пороха, свинца, мыла, гороха, соли и спичек. Будто ему, старому хрену, предстоит завтра на рассвете, с первыми петухами, когда нежаркое солнце зальет своим светом обширные пляжи Асперонии, канонадой из всех орудий оповестить мир об открытии боевых действий против Монако или Андорры! Помнишь, с какой решительностью он предлагал сбросить десант на столицу Вагании? Одного полка, говорил он, ему за глаза хватит, чтобы через полчаса подавить всяческое сопротивление и взять короля Вагании Карла в плен. А на кой черт мне сдался этот соня? Что бы я делал бы с этим долбаным Карлом? Открыл бы для него персональный концентрационный лагерь смерти емкостью в один королевский кубометр? Или показывал бы в цирке за деньги, как дикого зверя? Скажи, Нисельсон, ну почему у этих военных всегда такие глупые головы и такое неистребимое желание постоянно с кем-нибудь – подозреваю, безразлично с кем! – воевать?

— Они говорят, что такими были с детства.

— Какими такими?

— Воинственными, ваше величество...

— Да? Странно... Помню я этого Закса, когда он еще школьником был... Мы ведь с ним ровесники... Никакой он не воинственный был... Лупцевали его, нашего доблестного министра обороны, все кому не лень, вечно ходил с разбитой и расцарапанной рожей... А ты, Нисельсон, почему не воинственный?

— У меня были интеллигентные родители. Они хотели, чтобы я стал скрипачом...

— Да, я помню твоих интеллигентных родителей. Папа у тебя, помнится...

Нежное лицо графа становится пунцовым.

— Ваше величество!..

— Чего же ты стесняешься? Хорошим портным был твой папаша Исаак Нисельсон, упокой, Господи, его душу... А ты вон в графы вылез... Не обижайся... Это я так, для разговора, ты ведь знаешь, я тебя ценю и люблю... М-да... Ладно, иди, зови своего Закса...

...Король подходит к окну. Ограниченная королевская власть... Ее настолько ограничили, что он чувствует себя связанным по рукам и ногам. Ничего нельзя!

Ему вдруг в голову пришла совершенно дикая мысль: он подумал, что страшно похож на слона из зоопарка. Король не так давно посетил армбургский городской зоопарк, где, стоя на высокой обзорной площадке, наблюдал за обедающим африканским слоном. Слон шастал, шастал по покрытой серой пылью вольере, пока не оказался внизу, прямо под ногами короля, и, с тяжким вздохом привалившись к ограде, надолго закрепился там, и Самсон мог спокойно наблюдать, как гигант машет нелепым поросячьим хвостиком и хлопает ушами, как, ломая хоботом свежие ветви, ловко отправляет их себе в нежно-розовую пасть, как тяжело переминается и, продолжая подпирать ограду, медленно-медленно переносит массу своего огромного тела с одной ноги на другую...

Глядя на ноги-тумбы, король вспомнил, что раньше ноги убитого африканского слона чернокожие аборигены запекали целиком в песке, и это считалось у них лакомством. Говорят, уплетая слоновью ногу, дикари не брезговали ногтями...

Глядя на деловито жующее животное, на всю эту гору мяса, король подумал о том, как не рационально тратит слон те колоссальные силы и энергию, которые вложили в него Бог или Природа. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, и часами глодает какую-то дурацкую палку, дабы поддержать силы, необходимые для того, чтобы не подохнуть в этом рае для невольников...

Поди, в глубинах его громадного мозга сохранились воспоминания о том времени, когда он, маленький слоненок, рожденный влажной ночью под яркими экваториальными звездами, чуял, что мир огромен, что он не ограничен рвом с гнилой водой и неодолимой каменной стеной, утыканной острыми кольями, а простирается далеко-далеко, за дрожащий в горячем воздухе горизонт. Там, в бескрайней жаркой саванне, в какую сторону ни брось взгляд – всюду свобода...

А здесь, в мире людей, нет свободы ни зверям, ни самим людям...

Король ограничен в своих действиях, будто он не король, а какой-нибудь бесправный портовый грузчик. Да что грузчик, как самый последний нищий в королевстве!
Все, все, все решают министры и парламент...

Правда, на каждом серьезном государственном документе должна стоять подпись короля, без этого документ не действителен, но король этим своим правом – правом вето – почти никогда не пользовался, и всегда, немного поворчав, подписывал всё, что ему подсовывали.

Этим, кстати, он освобождал себя от необходимости что-то решать... Ах, как это прельстительно – ничего не делать, не задумываться и не отягощать себя заботами о благе государства!

И как это по-русски! Ведь по линии матери, королевы Виктории, Самсон Второй находится в родстве с российскими царями...

Те хоть и были изрядными немцами, но русской лени за столетия сидения на российском престоле накопили предостаточно.

До поры до времени русским царям это сходило с рук, выручали удачно складывавшиеся обстоятельства и умные советники. Но при царе Николае Кровавом, слабом, бесцветном правителе, совершенно равнодушном к судьбам своих подданных, фортуна, наконец-то, повернулась к монархии задницей.

И придурковатого императора, верившего, подобно дремучей деревенской бабе, всяким колдунам, безграмотным прорицателям и прочим проходимцам, расторопные большевички предали суровой казни, и от помазанника Божьего не осталось ни рожек, ни ножек. Правда, в конце концов, после многолетних поисков, чьи-то косточки всё же нашли. Русские, радуясь и ликуя, признали их царскими и торжественно предали земле...

Король Самсон вспоминает, что читал в какой-то газете сообщение о причислении императора Николая Второго к лику святых... Непонятно, чем руководствовалась Русская православная церковь, когда принимала столь ответственное – перед памятью других нормальных святых – решение...

Причислить к лику святых полуидиота, руки которого по локоть в людской крови...

Признать святым великомучеником негодяя, бестрепетно положившего на полях сражений миллионы своих сограждан и бездарно проигравшего войну, а потом и вообще к чертям собачьим просравшего великое государство, это, конечно, смелое решение. Тут надо иметь известное псевдорелигиозное мужество... Либо, что кажется более вероятным, быть таким же бессмысленным и беспринципным идиотом, каким был покойный император...

Странные, право же, люди, эти русские...

Король, мысленно прогулявшись по истории, возвращается к началу раздумий... На чём он остановился? Ах, да, на том, что он формально может отвергнуть любой закон, может не подписывать любой документ, который ему чем-то не понравится. Это, что бы там ни говорили, большая привилегия. В Англии, например, у королевы и этого нет...

И все же, как это немыслимо мало!

«Как я мог так жить столько времени?» – спрашивает король сам себя.

Этот вопрос он начал задавать себе с тех пор, как его провозгласили королем. Это когда толпы обезумевших от пьяного восторга асперонов с криками «Король умер, да здравствует король!» штурмовали армбургские кабаки, а потом, нажравшись до блевотины дарового рома, всю ночь бороздили просторы асперонской столицы, держа над головами портреты Самсона Второго, юного короля, только что взошедшего на престол.

«Как я мог так жить...»

«Когда был жив поганый братец Людвиг, я был на вторых ролях. Я и сейчас на вторых ролях... А на первых – такие, как Берковские и прочие, у кого карманы раздулись от денег».

«Пока Людвиг не совершил свой единственный в жизни подвиг, неосмотрительно набив брюхо незрелыми сливами, я был братом номер два, я был братом второго сорта. И это всем казалось нормальным. Братом первого сорта мог быть только Людвиг. Для него это было так же естественно, как видеть солнце над головой. Он был высокосортным по праву первородства. От меня не ждали ничего – ничего! – чего были просто обязаны ждать от Людвига. Я должен был знать свое место, место во втором ряду. И от меня требовали понимания и спокойного признания этого. Это значило, что брат первого сорта, прыщавый Людвиг, первым получал все, включая черепаховый суп за обеденным столом и ордена, которыми в соответствии с вековой традицией члены королевской семьи награждались с малолетства. Со смертью Людвига автоматически освободилось место брата первого сорта, и состоялся мой переход в другую категорию. Померев, Людвиг, сам того не желая, как бы приколол мне на задницу ценник, недвусмысленно указывавший на мою высокосортность. И так уж вышло, что в новой для себя весовой категории я оказался единственным бойцом. Соперников у меня не было. Я мог стать победителем без боя».

«Рефери уже поднимал мою руку, чтобы провозгласить чемпионом, когда король и королева, после неожиданной смерти главного преемника некоторое время пребывавшие в отупелом замешательстве, пришли в себя и ринулись в бой. Я не принимался в расчет. Они даже и мысли не допускали, что я могу заменить старшего и любимого сына. И, понятное дело, никто не собирался вызывать меня из Парижа».

«Об их желании поправить дело и заиметь еще одного наследника, взамен обожравшегося сливами, говорят их бурные занятия любовью. Мои весьма и весьма немолодые родители, на пару им тогда было уже больше ста тридцати лет, принялись предаваться любовным утехам с таким неуемным безумством и бесстрашием, будто они последние люди на земле и от них зависит, наступит завтра конец света или с этим концом можно слегка повременить».

«Теперь-то мне понятно, что они нуждались в полноценном наследнике, таком же предсказуемом и понятном, каким был их безвременно подохший сыночек. И если бы не проклятые сливы, король и королева могли жить в абсолютной уверенности, что после их смерти монаршую корону не закатят под кровать, где она найдет упокоение рядом с вонючим ночным горшком, как это и произошло на самом деле, а возложат на достойную, предсказуемую и высокородную голову».

«В качестве наследника я их не устраивал. Тогда я не мог понять почему. Много позже, когда родителей не стало, мне открылось, что основной причиной моей непригодности была не их нелюбовь ко мне, а нечто эфемерное. Они своим звериным, идущим из глубин средневековья инстинктом чувствовали, что я не подхожу к роли короля Асперонии, что я человек другой породы».

И поэтому они трудились, не покладая рук, если это выражение уместно, успев за месяц развалить три деревянные кровати... Заметим, что все это время престарелые супруги почти не покидали пределов королевской спальни.

Нельзя сказать, что их титанические усилия завершились ничем. В результате неравной борьбы с судьбой, король навсегда сделался инвалидом. Он повредил себе что-то в области таза, и остался в памяти придворных скрюченным злобным старцем, любившим при случае длинной суковатой палкой огреть по спине какую-нибудь зазевавшуюся служанку или даже фрейлину. На большее несчастного уже не хватало.

А к потерявшей способность передвигаться без посторонней помощи королеве приставили входившего в ту пору в силу королевского лейб-медика фон Краузе, который, как всегда, не теряя времени даром, тут же назначил королеве курс усиленной терапии, заключавшейся, естественно, в бесконечных клистирах, рвотном и гектолитрах слабительного.

Неукоснительно последовательный в своей лечебной стратегии лейб-медик ни на минуту не отходил от постели королевы и добился-таки того, что королева мучилась недолго и опочила даже быстрее своего мужа. Объективности ради надо признать, что в начале лечебного курса королеве вроде бы немного полегчало. Она даже стала узнавать окружающих и давать им разные разумные приказания, вроде распоряжения о вырубке в королевстве всех сливовых деревьев. Но это длилось недолго, и королева Виктория отошла в иной мир, успев на прощание проклясть царственного супруга за кретинизм и преступную неосмотрительность при выборе сорта фруктовых деревьев, которые только и могут, что плодоносить сливами, смертоносными для королевских отпрысков.

После кончины родителей принцу Самсону, который за несколько лет до этого по высочайшему повелению был удален из Армбурга и инкогнито жил и учился в Париже, пришлось, проклиная все на свете, срочно собирать манатки, прощаться с приятелями и подружками и лететь домой. Хотя его настоящим домом в ту пору была маленькая квартирка во втором этаже уютного домика на Рю де ля Буше в Латинском квартале...

Этажом выше, в мансарде с балкончиком, жила Дениз, еврейка из Будапешта, косившая под швейцарку. Ей почему-то казалось страшным шиком быть не еврейкой из Будапешта, а швейцаркой из Лозанны.

Дениз, которая на самом деле носила имя Дафна (чем Дафна хуже Дениз?!), обладала уймой достоинств. В числе коих – невероятно нежная, теплая кожа, манящие темные глаза, совершенно круглая попка, схваченная короткой юбкой, фантастические коленки и умопомрачительная грудь, при воспоминании о которой у короля Самсона и сейчас кружится голова и текут слюнки. Но самое главное было то, что Дениз чем-то неуловимо напоминала ему мохнатого ласкового медвежонка.

Дениз-Дафна легла в постель сразу, как только они остались наедине.

Это случилось под Рождество, когда он возвращался от Люси, бездетной разведенки, тридцатилетней продавщицы магазина готового платья на Рю Сан-Жак.

Люси, которая всем говорила, что помолвлена с Самсоном, вздумала устроить скандал из-за того, что он, видите ли, как-то не так посмотрел на ее подружку, тоже Люси. А на ту не посмотреть было просто нельзя, потому как из нее так и перли наружу соблазн и похоть. И она не находила нужным это скрывать. Так вот, эта вторая Люси весь вечер бесстыдно пялила на Самсона свои голубые глаза, подведенные черным карандашом чуть ли не до затылка, и все время глупо хохотала. А когда первая Люси зачем-то отворачивалась, вторая – тут же показывала Самсону розовый язычок, как бы напоминая о той ночи, когда она этим язычком весьма искусно поработала, вылизывая Самсону нижний сфинктер.

Часам к восьми, когда Самсону осточертела вечеринка, он послал обеих девиц к черту, забрал бутылку со стола, чем страшно их разозлил, и, чтобы барышням было о чем посудачить, отвесил на прощание первой Люси оплеуху. Затем хлопнул дверью – дело происходило в квартире, которую шлюхи снимали на пару, – и, сопровождаемый воплями и причитаниями подружек, поплелся домой.

В тот год стояла теплая и сырая зима, и платаны, впав в обман, дали почкам опрометчивый сигнал набухнуть. Редкие прохожие шли быстрым шагом. Они были похожи на оглохших от пальбы и взрывов солдат, которые после захлебнувшейся атаки, не глядя по сторонам, поспешно возвращаются в спасительные окопы.

Самсон пребывал в самом скверном настроении, которое только можно представить, и понимал, что ему могла помочь только женщина... И не просто женщина, а женщина.

Он ждал чуда.

И это чудо произошло...

Уже перед самым своим домом на углу Рю де ля Буше и набережной Монтебелло, возле кафе «Оссер», Самсон обратил внимание на черноволосую девушку с грустными глазами, которая сидела одна на скамейке в ярко освещенном уличными фонарями миниатюрном скверике и держала в руках открытую книгу. У ее ног лежала огромная пятнистая собака, похожая, как показалось Самсону, когда та приподнялась, на помесь шакала с гиеной.

Самсон ничего особенного делать не стал. Он просто подошел, наклонился, поднял лежавший на асфальте конец поводка и привязал барбоса к стволу дерева.

Потом взял девушку за руку. Девушка послушно встала со скамейки. Тут он увидел, что она очень высокая, почти одного с ним роста.

Собака тоже вскочила и с растерянным видом, ничего не понимая, принялась вертеть головой из стороны в сторону.

Держа девушку за руку, Самсон вышел с ней из сквера. Собака заметалась и, как бы опомнившись, грозно завыла.

Самсон и девушка пересекли улицу и вошли в подъезд. Все происходило так быстро и легко, словно за их спинами вдруг выросли невидимые крылья. Они, как две бесплотные тени, пронеслись мимо консьержки, черноусой мадам Салимо. И старуха, обычно сопровождавшая проходы Самсона с постоянно меняющимися девицами словами «Опять новую привел, шалун ты этакий...», на этот раз, видимо пораженная скоростью, с какой парочка пронеслась мимо, ничего не сказала, а только одобрительно цокнула языком.

Войдя в квартиру, первым делом Самсон грубо выхватил из рук девушки книгу и отбросил ее в сторону...

...Самсон не знал, сколько прошло времени, он вдруг понял, что уже давно слышит, как на улице остервенело лает забытый людьми пес.

Тяжелый, плотный занавес от потока ветра слабо колыхался и, отходя от окна, зависал, будто кто-то держал его снизу... Ветер струился, как тихая незримая река, наполняя душу покоем и безразличием ко всему, что не относилось к этому мгновению...

Для Самсона время почти остановилось. Или, как занавес, зависло, подпираемое ветром или воображением. Как зависло всё в его мире, который вдруг съежился и стал таким маленьким, что его можно было спрятать в кулаке... Его мир сузился до размеров розового куста, к которому он отныне был допущен.

В сравнении с этим все остальное в том, другом, чуждом для него, мире, который кривлялся и клокотал где-то за окном, было мелко, незначительно, необязательно...

«Как тебя зовут?» – весело спросила девушка. На ее лбу и верхней губе он увидел россыпь капелек пота. Он провел губами по ее лицу, и ему показалось, что влага имеет вкус меда...

Что-то острым углом впивалось ему в правый бок. Он слегка отодвинулся и вытащил из-под себя небольшую книжку. Увидел название. «Генри Миллер. Тропик козерога». Самсон наугад раскрыл книгу и громко прочитал: «Больше всего ей нравилось забираться в ванну и давать ему под водой. Всё было славно, пока не разнюхала лилипутка, после этого началась славная потасовка, закончившаяся на полу в гостиной».

Девушка засмеялась...

Несколько дней спустя он случайно встретился с Люси. Та сидела в дешевом баре на площади Вивьяни в обществе угрюмого бритоголового громилы в ярко-желтых кожаных брюках и, загадочно улыбаясь, через соломинку потягивала коктейль. Вид у шлюхи был бы совсем светский, если бы не огромный фиолетовый фонарь под левым глазом. Увидев Самсона, Люси изменилась в лице и тут же прилипла губами к уху своего нового приятеля.

Она говорила, говорила, говорила и пальцем всё тыкала в сторону Самсона.

Бритоголовый повернулся, взглянул на Самсона и угрожающе пошевелил могучими плечами. Самсона передернуло. Физически громила значительно превосходил его. Но недаром в жилах Самсона текла королевская кровь. Понимая, что через мгновение его как клопа раздавят, он напрягся и, пристально глядя в сторону противника, состроил такую зверскую рожу, что тот, не выдержав, отвел глаза в сторону. Люси, почувствовав, что добыча ускользает, припала к другому уху громилы. Тот что-то недовольно пробурчал. Самсону послышалось: «Да ну его к черту... Делать мне больше нечего... Отстань...»

Вскоре Дениз переехала на Рю де ля Буше и стала жить этажом выше. Собака куда-то подевалась...

Надо сказать, что соседство с Дениз имело как положительные, так и отрицательные стороны... К числу положительных можно отнести то, что она в любой момент была готова впустить его в райский сад, где царствовал розовый куст, благоухавший, как лесной мед, разогретый послеобеденным солнцем. Близость с Дениз была беспредельно сладостна, упоительна и необычна. Не раз во время занятий любовью Самсону казалось, что они как мужчина и женщина меняются местами...

Готовность Дениз к любви в то время для него значила очень много...

А к числу отрицательных – то, что резко сузился круг легкомысленных подружек Самсона. Что тоже значило немало.

В их объятиях он черпал вдохновение, изгоняя из глубин души сомнения. Которые, как и душевная шаткость и неуверенность в себе, он знал это, являлись следствием его мыслей о собственной второсортности.

Добившись от партнерши покорности, победив ее в постели, он всегда обретал кратковременный покой и уверенность. Уверенность, которой ему так недоставало в жизни. Несмотря на то, что он-то сам всегда догадывался о своей высокосортности...

Уверенность, появившись после ночи любви, распространялась не только на его отношения с женщинами, но и на все остальное.

Но поскольку чувство уверенности не было долговечным, его надо было постоянно подпитывать новыми любовными подвигами.

Самсон был достаточно умен, чтобы понимать всю эфемерность, условность этих побед в постели. Ведь по большей части побеждал он тех, кто отдавал победу без боя. То есть всяких шлюх, которым было безразлично, кто их дерет. И если бы он рассказал им о своих победах над ними, то, скорее всего, они бы рассмеялись ему в лицо.

Действительно, это же смехотворно и постыдно – формировать силу воли и твердый характер и утверждать свою высокосортность таким образом... В постели, да еще, как правило, за деньги...

И еще. Он понимал, что его второсортность останется второсортностью, даже если первого сорта вовсе бы не существовало… Он мучительно думал над тем, как избавиться от этого ущербного чувства, и чем больше думал, тем сильней запутывался.

Дениз была удивительная женщина. В этом он убедился, когда однажды поздней ночью оказался с ней на берегу Сены, напротив Сите. До этого в ночные путешествия по Парижу он неизменно отправлялся один. Он не мог делить свой ночной Париж с кем-то еще...

Самсон стоял в позе пророка, попирая ногами, обутыми в модные длинноносые штиблеты, бренную землю, вернее, гранитные плиты набережной Конти. В вытянутой руке он держал початую винную бутылку. Огромная бутылка, устремленная горлышком в космическую черноту, наполовину закрывала собой скромную бледно-зеленую луну, которая, казалось, стыдясь своей слабости, остатки сил тратила на то, чтобы окончательно не погаснуть...

Дирижируя бутылкой, помогая себе, Самсон со сдержанным воодушевлением, как бы снисходя к уровню аудитории, читал Дениз стихи. Он тогда увлекался английской и американской лирической поэзией... Он был уверен, что Дениз, которая о себе мало что говорила, а если и говорила, то весьма и весьма туманно, вообще не разбирается ни в поэтах, ни в поэзии. И, поражая воображение бедной еврейской девушки, он демонстрировал ей свою эрудицию.

Мы приспосабливаемся к миру,
И радуемся всяческому утешенью,
Какой бы ветер его ни занес
В дырявые и слишком пустые карманы.
Потому что все еще любим мир,
В котором кто-то подбирает котенка
И прячет его от жестокости улиц
В теплый рваный рукав...

Тут он, ослепленный собственным великолепием, смешался и, не закончив, царственно-неопределенно покрутил в воздухе рукой с бутылкой, открывая лунному свету путь к спящей земле.

— Роберт Лоуэлл. «День за днем», – как бы вынося приговор прочитанному отрывку, проникновенно произнес он. И мечтательно уставился на лунный диск, который, освободившись от черного бутылочного силуэта, победительно завис над таинственным и романтичным Парижем.

Как Самсон ни был пьян, он мысленно следил за Дениз, представляя себе ее прекрасные глаза, устремленные на него с любовью и обожанием. Еще бы, знойная парижская ночь, прекрасный юноша читает красивые и непонятные стихи... ОН ЖДАЛ ВОСТОРГОВ...

И дождался...

— Это не Лоуэлл, – смущенно сказала Дениз, – это Крейн. Харт Крейн...

Как мы уже говорили, в постели Дениз напоминала ему маленького медведя. Это не значит, что ему было с чем сравнивать! Понятное дело, в его донжуанской коллекции не было медведей: до диких зверей он, несмотря на тяжкую наследственность, слава Богу, не добрался... Просто Дениз была такая же мягкая, нежная, пушистая... Когда он бывал с ней, он испытывал странное чувство... Принц перечитал гору любовных романов, но нигде и ни у кого не нашел сравнения любимой женщины с медведем. Даже у французских романистов девятнадцатого века. А у тех с сексуальным воображением, как известно, проблем не было. Некоторые из них на этой почве полностью повредились умом, успев, правда, до того как это заметили читатели, создать чёрт знает сколько нетленных шедевров.

Только у одного русского писателя Самсон вычитал, что в далеком восемнадцатом веке цареубийцы, замышляя козни против юного Петра Великого, предлагали сначала «уходить» его мать, старую медведицу, а уж потом, на закуску, расправиться с самим царем... Но это было совсем другое.

Он несколько раз порывался поделиться своими полусумасшедшими соображениями с самой Дениз, но что-то останавливало его... Что? Может, страх, что Дениз может обидеться, и тогда он ее потеряет... Да и как ей это скажешь?! И еще, его очень занимало, испытывали ли ее прежние любовники то же странное чувство, когда обладали ее восхитительным телом... Когда он думал об этом, ему становилось не по себе. Впервые в жизни он тогда испытал муки ревности. Ревности к прошлому своей девушки...

Король слышит за спиной шаги и оборачивается.

— Ваше величество, министр обороны не дождался и... – напряженно говорит Нисельсон.

— Ага, вероятно, срочно отбыл в часть... Нашему славному вояке Заксу не терпится отдать какой-нибудь архиважный приказ по армии. Вроде запрета солдатам подтираться наждачной бумагой, – усмехается король. В его словах статс-секретарю слышится горечь. Граф понимает, о чем сейчас думает монарх: всесильный военный министр ни во что не ставит безвластного короля.

Статс-секретарь давно хочет сказать Самсону, что того все обманывают. Все, все, все... Включая королеву, принцессу, гофмаршала, всех министров, лейб-медика и даже самого статс-секретаря... Ему становится жаль короля.

Но, на самом деле, король вовсе не огорчен. Он говорит:

— У русских есть пословица, покойная матушка научила: баба с возу, кобыле легче... Это я к тому, Нисельсон, что черт с ним, с этим Заксом... Еще один пунктик долой... Остается шестнадцать... Ну, кто у нас там дальше по списку?

— Комиссия по реформам...

— Что там еще?..

— Представлен на суд вашего величества проект реформирования процедуры похорон, это касается аксессуаров...

— Что?! Как это?.. Какое еще, к черту, реформирование?

— Вопрос не простой, ваше величество...

— Какие же тут могут быть сложности? Думаю, для покойника всё просто. Все сложности позади. Жизнь, к счастью, завершилась. Ему в этом отношении можно только позавидовать. Ему ничего делать уже не надо. За него все проделают родственники. Гроб закажут, панихиду, и все такое... Неужели это так сложно: похоронит покойника? И потом, процедуру установила сама жизнь: обмывание, месса, положение во гроб... Или сначала месса? А потом – во гроб? И уж потом последние поцелуи в хладный лоб, захоронение, поминки, борьба за наследство?..

— Тут дело в гробах, ваше величество. Лесов в Асперонии мало... Вот и предлагается хоронить в пластмассовых... Или в гробах из папье-маше...

— А почему не хоронить вообще без гробов? Вырыл яму, сбросил туда покойника, слегка присыпал землицей, вбил осиновый кол...

— Вот вы шутите, ваше величество, а пластмассовый гроб куда лучше деревянного. Леса сохраняются, и потом это гигиеничнее, чище, лучше...

— Кому лучше? Усопшему? Так надо понимать? Народ совсем спятил... Впрочем, мне все равно. Пусть хоронят, как хотят... хоть в оберточной бумаге или в бочках из-под солонины... Мне-то что? Да и покойничку наплевать...

Король сердито ставит размашистую подпись.

— Вместо того чтобы решать важные государственные вопросы, – говорит он плачущим голосом, – я занимаюсь черт знает чем... Убил на какую-то ерунду два часа... И только тремя пунктами меньше! Сколько там осталось? Пятнадцать? О Господи!.. Что-то у меня сегодня голова совершенно не варит... Давай сделаем перерыв... Распорядись-ка, милый, чтобы чаю мне... и мои любимые конфеты с земляничной начинкой... И поставь Равеля, «Игру воды», что ли, или что-нибудь из «Испанского часа»... ну, ты знаешь...

Глава 4

Солнечный луч, вынырнув из серых небесных волн, пронзил тяжесть душного воздуха – принцесса не любит открытых окон – и врезался в лицо храпящего молодого человека. Юноша вздрогнул и проснулся. Медленно открыл глаза. Выпростал руку из-под простыни. Провел ею по подбородку. Самодовольная улыбка расползлась по голубоватому, почти мальчишескому, лицу. Колется... Как у настоящего, взрослого мужчины, подумал он.

Лоренцо даль Пра, так звали юношу, сегодня ночью окончательно потерял невинность. По нынешним временам поздновато – в восемнадцать-то лет...

А окончательно потому, что до этого трахался только с мужиками. Точнее, со студентами. Девиц в учебном заведении, где учился Лоренцо, не было и быть не могло. Им просто не полагалось там быть. Потому что заведение было военизированным и готовило специалистов по обслуживанию материальной части тяжелых реактивных бомбардировщиков. Да и с женщинами в училище было туговато. Хотя кое-какие женщины и попадались. Но все они, даже пожилая медсестра, горбатая мулатка Люсия Рамирес и ветеран войны во Вьетнаме, одноногая страшила Сара Беровиц, руководившая строевой подготовкой, были разобраны преподавателями, в большинстве своем отставными офицерами, которые, устроившись со всеми удобствами, предоставили студентам решать сексуальные проблемы самостоятельно и без вмешательства со стороны начальства. Многие из них и решали, в короткое время превратившись в активных и пассивных педерастов. Ведь надо же был куда-то направлять безудержно рвущуюся на простор сумасшедшую молодую силу!

Заведение располагалось за двухметровым кирпичным забором с традиционной колючей проволокой, на окраине Спрингфилда, небольшого симпатичного городка на севере Штатов, который хотя и имел под боком могучий Чикаго, тем не менее, уже двести лет считался столицей и административным центром Иллинойса.

Несмотря на глухой забор и показную дисциплину, нравы в училище были достаточно либеральными. И студенты, особенно те, кого уже воротило от однополой любви, по вечерам свободно пролезали в пролом в стене и шатались по улицам городка, не забывая почтить своим присутствием дискотеки и кабаки.

Лоренцо повернул голову. Если бы окно было открыто, ветер, наверно, донес бы шумы веселого праздника, – праздника Святого Лоренцо, в честь которого восемнадцать лет назад он был наречен этим звучным именем. Хотя нет, еще раннее утро, и не может быть никакого праздничного гвалта: праздник начнется позже...

Лоренцо Второй... Звучит совсем не плохо. Не хуже, чем Леонардо да Винчи. Или Микеланджело Буонарроти. Или Наполеоне Буонапарте… Или Самсон Второй… С дочерью которого он... Юноша счастливо вздыхает... С девицами-то оно несравненно лучше. Да и пахнут они шампунем, медом и малиной... Хотя у этих девчонок такие сумасшедшие сексуальные фантазии, что... А как они храпят! Он даже не предполагал, что их нежные носики способны издавать такие чудовищные звуки! Вот и сейчас. Храпят, будто они не субтильные барышни, а портовые шлюхи, опившиеся ромом. Спят... Конечно, после такой ночи... Он посмотрел на золотую челку принцессы и агатовый затылок ее подружки и почувствовал желание, подавляемое ужасом...

Познакомился он с принцессой на дворцовой вечеринке, куда попал как представитель золотой асперонской молодежи. Весь вечер он пудрил всем мозги, рассказывая, как там здорово, в этой самой Америке...

Потом курили травку... Потом все куда-то разбрелись, а Лоренцо с двумя очень красивыми девушками – он и не знал, что одна из них принцесса – темными, узкими коридорами, мимо огромных солдат в средневековых доспехах, отправился в долгий путь, который привел их в эти роскошные покои.

Он был порядком под мухой, наш Лоренцо, и уже забыл, какими страшными глазами провожали его эти самые солдаты...

А вот то, что происходило позже, он запомнит надолго... Ночь была полна неожиданных поворотов и сексуальных сюрпризов. Иногда ему казалось, что он ошибся адресом и вместо опочивальни принцессы угодил на представление заезжей труппы цирковых эквилибристов, специализирующихся на номерах с садомазохистским уклоном.

Чего стоит поза, во время которой у Лоренцо чуть-чуть не переломился пополам детородный орган! С помощью сложного устройства – какой-то жутковатой машины, по виду похожей на комнатную землечерпалку и одновременно на передвижное гинекологическое кресло, принцесса Агния и ее подружка-фрейлина, атлетически сложенная девица по имени Бриджит, заставили его заниматься любовью с ними обеими попеременно... Чтобы Лоренцо не мог вырваться, барышни к этому чертову устройству привязали его ремнями. Машина загудела, и все началось. Хорошо еще, что Лоренцо вовремя понял – тут всё дело было в точности.

Главное было не промазать, когда он, намертво стреноженный и закрепленный в раскачивающемся, как маятник, устройстве, своим елдаком въезжал то в одно лоно, обрамленное иссиня-черными волосами, то, подчиняясь движению механизма, мягко входил в другое, с пучком светло-рыжих волос, которые нависали над манящим светло-алым пятном, как соломенная крыша – над деревенским домиком из самана.

Машина работала исправно, ровно гудя и четко следуя программе, но эта монотонность пугала. По временам Лоренцо казалась, что машина, упившись страданиями подневольного смельчака, через какое-то время утомится и, вместо того чтобы делать повторяющиеся движения, предпримет что-нибудь новенькое, не предусмотренное техническим гением изобретателя. И вся эта музыка, эта содрогающаяся механико-электронная колымага, пробив двери и набрав скорость, вырвется из спальни и с грохотом покатит по дворцовым коридорам! А они тем временем будут продолжать...

Лоренцо читал в какой-то книге, что нечто подобное бывало в Древнем Риме, где отдельные любвеобильные патриции, одурев от дохристианской скуки, иной раз занимались любовью в паланкинах, по пути из терм в форум. И, чтобы вдосталь насладиться сексуальными забавами и в то же время уберечь своих любовниц от нескромного глаза праздношатающихся римлян, они все это вытворяли в носилках, покрытых полупрозрачным шелком... Представляете, что делалось при этом с рабами, которые на своих плечах несли передвижной двухместный бордель?

...Лоренцо оторвался от созерцания спящих девушек и подумал, что автоматизированный способ ебли не так уж опасен. И вообще – не все в его родной стране так уж плохо. И если дело пойдет так и дальше, то в будущем Асперония сможет удивить мир чем-то оригинальным, сопоставимым с полетом человека на Марс или изобретением памперсов...

Апофеозом следующего смертельного номера стал момент, когда Бриджит держала Лоренцо на руках в положении какающего ребенка и уговаривала его вести себя прилично. А Лоренцо, извиваясь змеей и пытаясь высвободиться, визжал как боров, который ждет, что его вот-вот охолостят. И все-таки при этом умудрялся, дергаясь как паяц, трахать принцессу! А та висела в воздухе, уцепившись обеими руками за люстру, и, не в силах сдержать нахлынувшие на нее чувства, визжала как миниатюрная мартышка, которую дерет гигантский орангутан! И это еще не всё! Весь фокус состоял в том, что каким-то непостижимым образом дюжей подружке принцессы, одной рукой удерживавшей Лоренцо на весу, другой – удавалось почесывать ему крестец. Собственно, от этого-то он и орал как умалишенный!

Когда Лоренцо, достигнув вершин ужаса и блаженства, исторгнул из себя огненную лаву и окатил ею с ног до головы обеих мерзавок, то рев, став совместным и поэтому утроившимся, взорвал пространство опочивальни. Затем этот рев как-то сам собой упорядочился, голоса разрозненных солистов слились в единую мелодию, и скоро пространство спальни огласилось стройным пением.

Для исполнителей это пение могло бы приобрести значение какой-нибудь идиотской клятвы, если бы они в эти мгновения вообще могли что-то соображать...

...Лоренцо лежал и думал, вот бы посмотреть на всё это со стороны! Да, девочки что надо! Не то, что его вынужденный партнер по нетрадиционным половым отношениям, сонноглазый Карл, этот угрюмый баварец с сообразительностью болотной жабы и сноровкой «весельчака Пита».

Верзила Карл трахается, если его сперва до отвала накормить гигантскими греческими бобами с жареным беконом и глазуньей из пары страусовых яиц.

Карл говорит, что эта еда особенно полезна, ибо содержит полный набор питательных веществ, необходимых для восстановления сил, подорванных тяжелой физической работой. И что это излюбленная пища рудознатцев и гробокопателей, изнурительный труд которых требует, как известно, высококалорийной и сытной жратвы.

Он говорит это таким тоном, будто только что вернулся с лесоповала, где крушил топором исполинские дубы. На самом деле Карл, закашивая под астматика, целыми днями валялся на диване и так опух от безделья, что стал походить на гигантскую подушку.

Дюймовые греческие бобы с жареным беконом и страусовые яйца, если съесть их в достаточном количестве, со значительным видом втолковывал Карл своему любовнику, вполне отвечают его гастрономическим и сексуальным потребностям, они чрезвычайно бодрят его и придают дьявольскую силу перед ночью любви.

Ночь любви! Какая там, к черту, ночь любви, если этот долбаный засранец, налопавшись своих проклятых бобов, сразу засыпает, а если и приступает к чему-то, то лишь прочитав сначала какую-нибудь галиматью из Святого Писания. И трахается он с таким унылым, отрешенным видом, будто не предается какой-никакой любви, а действительно разгружает тачку с железной рудой или детской лопаткой в мерзлой земле самому себе роет могильную яму...

Нет, всё, кончено, больше он в эти педерастические игры не играет! Отныне и вовек он будет иметь дело только с этими милыми созданиями с бархатистой кожей и мягкими губами, которые пахнут малиновой пастилкой... Пусть даже барышни и используют в любовных состязаниях запрещенные приемы, напоминающие пытки в гестаповских застенках...

Лоренцо бросил взгляд в угол, где темнела устрашающая громада приспособления для опасных занятий любовью. Забавная штука! Если он вернется в Америку, так сразу и займется изготовлением такого же устройства, решает он. От девок отбоя не будет.

Америка, Америка... Страна самых невероятных, самых немыслимых возможностей. Так говорили все, кто завидовал его отъезду. Страна, где все миллионеры разбогатели, начав с того, что надули чистильщика сапог на два серебряных доллара... Страна безграничных возможностей... Что-то ничего такого Лоренцо там не заметил. Вспоминается только унылый объедала Карл, трахающийся, как пораженный ревматизмом рудокоп, вспоминается хромая страхопыдла Сара Беровиц, которая обожала маршировать на своем протезе в одном строю со студентами... Приходит на ум и многое другое.

Так стоит ли возвращаться в Америку? Тем более что это путешествие, как станет понятно чуть позже, могло оказаться для Лоренцо предприятием совсем не безопасным...

...Он вспомнил, что уже глубокой ночью неутомимые подружки на десерт, так сказать, предложили ему совсем уж невероятную забаву!..

Сначала они связали полусонного Лоренцо веревками, сплетенными из разорванных на полосы шелковых простыней. Как же он брыкался, когда понял, что его, по всей видимости, намереваются предать какой-то изощренной казни! Вопить он не мог, так как рот ему заткнули его же грязными носками. Это едва не убило его! Он мычал, делал страшные глаза, пытался брыкаться... Порывался, перекатившись, уползти с кровати. Но все было тщетно. Девицам опыта было не занимать, и через короткое время спеленатого Лоренцо положили в заранее приготовленный гроб. От ужаса он чуть не спятил и даже перестал сопротивляться. Ну, всё, подумал он, сейчас закроют крышкой, заколотят...

Он почувствовал пронизывающий холод. В гроб полилась густая жидкость. Лоренцо скосил глаза и увидел, что его заливают белым раствором гипса. Все понятно, подумал он, сначала зальют, прошмандовки, этой белой дрянью, подождут, пока вся эта гадость застынет, затвердеет, понаблюдают за его страданиями, а когда насладятся, вот тогда-то и крышечку положат... И похоронят, скинув с моста... Черта с два найдешь! Он слышал, что так любят расправляться со своими бывшими друзьями сицилийские мафиози.

Через несколько минут он почувствовал, что раствор схватывается. Он на себе ощутил, так сказать, цементирующие свойства гипса. Ему показалось, будто сто чертей разом навались на него и принялись когтями стягивать и растягивать кожу по всему телу. Орать, повторяем, он не мог. Он посмотрел на мучительниц. А те, спокойно ожидая чего-то, безмятежно закурили и, будто его здесь нет, заговорили о погоде и завтрашней поездке в загородную королевскую резиденцию, к отдыхающей там матери Агнии.

Лоренцо не был так безмятежен. От перенесенных переживаний он впал в буйство, которое выразилось в мелком, почти незаметном для стороннего глаза дрожании гроба вместе со всем, что в нем находилось. Вдруг свет стал меркнуть в его глазах. А потом на неопределенное время действительность перестала для него существовать.

Когда Лоренцо пришел в себя, то первое, что он увидел, это свой торчащий, как флагшток от знамени, посиневший член с набухшим набалдашником и слепящие вспышки фотоаппарата, которые тут же заставили его вновь закрыть глаза.

Спустя мгновение он почувствовал мягкие удары чего-то тяжелого. Это молотками истязательницы разбивали застывший гипс. Слава Богу, подумал тогда Лоренцо, казнь откладывается! Удары следовали один за другим. Девицы работали споро, деловито и умело. В соответствии с задумкой, они должны были успеть употребить его член, пока он был в рабочем состоянии...

Вспоминая все это, Лоренцо поеживается...

И все-таки, надо было честно признать, это куда приятней, чем потные объятия громилы Карла.
Если он надумает вернуться в Америку, будет о чем рассказать друзьям, этим военизированным заморским педикам. От его рассказов у них глаза на лоб полезут!

Вообще, всё у Лоренцо в последнее время складывалось как нельзя лучше.
Его отец, сеньор Роберто даль Пра, разбогател на поставках армии соли и спичек, которые вагонами закупает в соседней Нибелунгии. Подсчитав на пальцах убытки при транспортировке и взятках на таможне, старый плут Роберто вышеупомянутые спички и соль втридорога перепродает министерству обороны Асперонии. Заместитель министра генерал Свирский имеет с этого хороший гешефт... Да, по слухам, и сам Закс не в накладе.

В прошлом году процветающий и удачливый родитель расщедрился и отправил сынка учиться в Штаты. Ему хотелось, чтобы сын высшее образование получил за границей.

В Америке Лоренцо в общем понравилось. Если вести себя осмотрительно и не зарываться, то там можно делать все что угодно. Страна огромная, и, если что и натворишь, затеряться в толпах разношерстных эмигрантов, без передышки прибывающих в Америку со всех концов света, не представит никакого труда. В этой Америке такой бардак, что Лоренцо первое время просто за голову хватался, так ему было всё непонятно. Например, в любой аптеке можно было купить не только аспирин и мазь для выведения мандавошек, но и классно пожрать и даже выпить.

Сошелся он там с коммунистами. Вот это парни! Только совсем не моются, и от них страшно несет потом и мочой! Но зато все при марихуане и оружии. У кого пистолет, у кого германский штык времен Второй Мировой, у кого граната, у кого противотанковая мина, у кого даже «Калашников»... И с железом у них полный порядок, у каждого что-нибудь да проколото: у кого язык, у кого уши, у кого ноздри или пупок... И все в татуировке, как уголовники. У них на уме было одно: как бы что-нибудь взорвать! И чтобы грохота было побольше!

Самым главным и самым вонючим у них был Эдолфи Маркус. Этот, видно, вообще никогда не мылся. Всех своих исторических предшественников, идеологических, так сказать, предтечей, даже Ленина и Сталина, называл говнюками, просравшими мировую революция и своими ревизионистскими фокусами извратившими саму марксову идею светлого коммунистического завтра, заключающуюся, по мнению Эдолфи, в построении бесклассового общества без руля и без ветрил, где если и будут какие-то руководители, то командовать они будут канализационными сливами, скрипом открываемой двери и запахом грязной задницы. Не больше и не меньше...

«Зачем, – с пафосом восклицал Эдолфи, гремя железными болтами, булавками, цепями, кольцами и браслетами, – зачем надо было устраивать какую-то социалистическую революцию? Куда проще разом взорвать всю эту капиталистическую и аристократическую сволочь, и дело с концом! Надо просто собрать побольше взрывчатки... Хорошо бы добраться до водородной бомбы. Вот было бы здорово! Начать надо с Европы. Рвануть где-нибудь в центре Армбурга, в королевском дворце, например. Там со страху все обделаются, а ты, пока суд да дело, сходу захватишь власть в стране...»

Перед самым отъездом в Асперонию Лоренцо имел с лидером коммунистической банды весьма продолжительную и продуктивную беседу... Они тогда пропили почти все деньги Лоренцо, и ему едва хватило на дорогу.

Именно Эдолфи снабдил Лоренцо совершенно уникальными взрывными устройствами, как две капли похожими на засохшее лошадиное дерьмо... Это были чрезвычайно мощные мины, управляемые на расстоянии. В сложенном виде они умещались в кармане пиджака. Мины Лоренцо без проблем пронес через таможню и мимо пограничников, лишний раз убедившись, что всем везде на всё насрать.

Одно из устройств Лоренцо испытал перед самым отъездом.

Мина сработала четко. Всей операцией Лоренцо управлял из укрытия. С миниатюрным пультом дистанционного управления он залег на чердаке спального студенческого корпуса и в слуховое оконце наблюдал за внутренним двором училища. С чердака как на ладони были видны все вспомогательные постройки, включая кухню со столовой, спортзал, кинозал, крытый тир и конный манеж, вход в который был крест на крест заколочен старыми горными лыжами. По другую сторону заасфальтированного двора, который каждодневно использовался как плац, расположились баскетбольная площадка, четырехэтажный учебный корпус и несколько небольших зданий с квартирами, в которых жили холостые преподаватели. Отдельно стояли два домика – начальника училища и его заместителя.

Взрывное устройство ЛД («Лошадиное дерьмо») Лоренцо подложил у входа в коттедж начальника училища полковника Бриггза. Куча дерьма ни у кого не вызвала подозрений: по территории учебного заведения день и ночь разгуливал тучный полковничий мерин по кличке Сив, у которого от обжорства вечно бывало расстройство желудка.

Примерно в пять утра в дверях коттеджа полковника появилась широкоплечая высокая женщина, сильно припадавшая на правую ногу.

Лоренцо ухмыльнулся и надавил кнопку...

...Когда Сара Беровиц, ни от кого не скрываясь, ранним утром вышла от полковника Бриггза, на ее лице играла победительная улыбка.

Еще бы! Наконец-то чертов солдафон уступил ее домогательствам. Вчера, поздним вечером, оказавшись со старым полковником один на один в спальне, Сара принялась гоняться за ним до тех пор, пока тот, совершенно обессиливший, не повалился вместе с ней на кровать.

Она так отделала несчастного полковника, что тот к утру уже не мог не только двигаться, но и говорить. Вместо слов из его рта вырывалось какое-то жалобное блеяние.

Сара была довольна. Ночью она показала Бриггзу практически все, чему научилась в молодости, во Вьетнаме, во время передышек между боями, когда ей ненадолго удавалось вырваться в Сайгон, где в роскошной гостинице «Мажестик» очень весело развлекались находившиеся в краткосрочных отпусках офицеры шестой армии США.

Вот где были настоящие мастера по части ебли! Например, майор Фишер, царствие ему небесное, он умер в военном госпитале незадолго до вывода американских войск весной 1975 года. У майора обнаружили рак яиц. Яйца не выдержали нечеловеческого напряжения. Фишер трахался почти безостановочно. Это была какая-то адская сексуальная машина.

Причем ему было совершенно безразлично, кого трахать, где трахать и как трахать. Подвернется узкоглазая сучка из гостиничной обслуги, он тут же расчехлял орудие. Подвернется уличная проститутка, он взгромождался на проститутку.

Он дошел до того, что стал нападать на девок прямо на улице, средь бела дня. Затащит приглянувшуюся бабешку в подворотню и там отдерет... И возраст для него не был помехой. Не брезговал старухами. И даже солдатами-новобранцами. Для разнообразия. А то всё бабы да бабы, жаловался майор. Устаешь от этого бабья...

Когда он увидел Сару Беровиц, он даже позеленел от вожделения. Таких капитальных женщин у него еще не было. Тогда, до ранения и ампутации ноги, Сара была хоть куда, и выглядела как легкий танк «Уокер Бульдог», поставленный на попа.

Время было военное – не до разговоров. Предаваться блуду они начали сразу, как только увидели друг друга. Сначала в ресторанном туалете, причем в отделении для мужчин, потом в лифте, когда поднимались к нему в номер, потом, не дойдя до номера, в каморке коридорной служащей.

Потом надолго застряли в самом номере, решив для начала приспособить под занятий любовью могучее кресло на колесном ходу. Кресло, не выдержав, рассыпалось. Оно рассыпалось не потому, что было ненадежно сработано, а потому, что такой силы был напор майора Фишера, который вложил в процесс ебли всю свою мощь и выстраданную за время войны ненависть к врагу.

«Напалмом его, ублюдка, напалмом!», – истошно вопил полусумасшедший майор, принимая Сару за «чарли», вьетнамского повстанца, и норовя дотянуться до пистолета.

Продолжили они в ванной комнате. Бравый фронтовик подолгу держал голову сержанта Беровиц под водой, уверяя ее, что такая разновидность любовным отношений вполне в духе военного времени.

Когда Саре удавалось вынырнуть, она слышала спокойный, размеренный голос майора, который, попыхивая зажатой в зубах сигарой, любезно объяснял ей, что это новый тип аквасекса, который он изобрел, когда долгими фронтовыми ночами мечтал о чистой, светлой любви.

Этот способ на практике он применяет впервые, тем самым выказывая Саре особое расположение. И полагает, что Сара как настоящий профессионал оценит по достоинству его доверительную обходительность. Он также серьезно рассчитывает на то, что этот способ любви позволит ему не кончать нескольку часов кряду... А это чрезвычайно важно!

При этом Фишер, осведомившись у Сары, как ей все это нравится, погружал ее голову опять под воду...

При воспоминании о сексуальных зверствах майора Сара заулыбалась еще шире.

Эта улыбка какое-то время круглила ее губы.

Сара продолжала улыбаться даже тогда, когда, оглушенная ужасным грохотом, запрокинула голову и увидела стремительно удаляющийся в поднебесье и вертящийся в полете крепкий солдатский башмак, из которого торчал острый осколок берцовой кости.

В то утро герою вьетнамской войны сержанту Саре Беровиц, с победой возвращавшейся от полковника Бриггза, взрывом оторвало вторую ногу.

Лоренцо удалось беспрепятственно покинуть училище, хотя расследование началось спустя считанные минуты после взрыва. В этой Америке такой бардак, усмехаясь, вспоминает он...

Удачное испытание утвердило Лоренцо в мысли, что его друг, коммунист Эдолфи Маркус, в своих революционных устремлениях стоит на правильном пути.

...Когда девчонки вдосталь насладились сексуальными забавами и уснули, Лоренцо осторожно встал с кровати, достал из внутренних карманов пиджака две ЛД и, проскользнув мимо посапывающей служанки, вышел в коридор... Вернулся он через пять минут. С этого момента план Маркуса и Лоренцо даль Пра начал претворяться в жизнь...

Ах, если бы в этот момент Лоренцо сам себе задал вопрос, зачем он все это делает...

Логики в его действиях было немного. Кстати, как читатель узнает позже, этим он мало отличался от принцессы.

...Лоренцо нежился в мягкой постели и предавался размышлениям. Да, все действительно складывалось прекрасно. Кто бы мог представить себе такое?.. Он в опочивальне принцессы... Незабываемая ночь с королевской дочерью... «потеряла в эту ночь честь девичью ваша дочь», – пропел Лоренцо еле слышно.

«Ну, с честью у нее, положим, отношения сложные. Но на это мне плевать, – Лоренцо разглядывал спящих девушек, особенно долго разглядывал он отливавшую золотом головку принцессы, – и я еще подумаю, стоит ли мне вообще возвращаться в Америку...»

Лоренцо вдруг представил себе, как он, в полном королевском облачении, при звездах и лентах, в форме полковника полка королевских гвардейцев, восседает на троне, а перед ним стоит на коленях весь народ Асперонии...

А где-то, далеко-далеко от торжеств, около мусорной свалки, в грязном углу, небрежно закопаны останки бывшего короля Асперонии Самсона Второго, этого слабого, жалкого и безвольного правителя, которого давно было пора отправить к праотцам.

Видение было настолько ярким и соблазнительным, что Лоренцо даже тихонько захихикал от удовольствия: он представил себе, какие огромные территории, отвоеванные у соседей, он засеет коноплей и маком.

И как будет счастлив его друг Эдолфи, когда приедет в гости к новому королю Асперонии Лоренцо Второму...

Глава 5

У короля Иеронима Неутомимого, отца Самсона Второго, была совсем не королевская привычка заниматься любовью на столе, на котором прежде разделывали бараньи туши. И который по его распоряжению отобрали у поваров королевской кухни, пообещав взамен предоставить мраморный стол из армбургского городского морга.

Когда королю удавалось отвоевать время у государственных дел, он спешил в спортивный зал, в самом центре которого в соответствии с его приказом был установлен и намертво привинчен к полу вышеупомянутый стол.

Разделочный стол служил королю своеобразным алтарем, где он Юпитеру, главному распутнику среди богов, приносил жертвы в виде нескончаемых потоков спермы.

Злодействовал он следующим образом. Закрепив жертву лицом к покрытому жестью столу, он по обычаю средневековых наемников, не канителясь, просто задирал женщине юбку на голову, железными пальцами вцеплялся ей в бока и, сопя, кряхтя и грязно ругаясь, принимался за дело.

У короля было много любовниц. Причем подбирал он их себе, сообразуясь со своими весьма и весьма нетривиальными наклонностями.

Все его любовницы должны были обладать теми или иными физическими недостатками. И чем больше было у женщины недостатков, тем большим расположением пользовалась она у короля.

И некоторые, самые приближенные, были счастливыми обладательницами сразу нескольких недостатков. Например, немолодая девушка по имени Регина отличалась гигантским ростом, тонкой шеей, фантастически кривыми ногами и вислой грудью. Но взгляд!.. Взгляд салонной львицы, убежденной в своей неотразимости. Весила двухметровая красавица чуть более ста фунтов, и поэтому при ходьбе ее слегка пошатывало. До того как угодить к королю на разделочный стол Регина была знаменитой топ-моделью, и ее параметры соответствовали жестким требованиям парижской моды.

Другая, Софья, имела необыкновенный, прямо-таки выдающийся зоб и ходила боком, как это имеет обыкновение делать снедаемый страстью карибский песчаный краб, когда он, весь трясясь от натуги, ковыляет к объекту вожделения.

У короля этих человеческих особей был целый зверинец. Он любил их всех и требовал, чтобы они, молниеносно припудрившись и подкрасившись, являлись в спортивный зал по первому же его зову.

Так вот, пока он, раздевшись до половины, а, попросту говоря, лишь спустив штаны, стоя, по-собачьи обрабатывал одну из них, остальные, рассевшись вокруг стола, должны были внимательно наблюдать за процессом соития и дожидаться своей очереди.

Необходимо отметить, что шлюхи-наблюдательницы под страхом смерти обязаны были хранить гробовое молчание в течение всего представления. Но они нередко в ажитации срывались и, забывшись, начинали сопровождать действия короля либо высокопрофессиональными подсказками, либо скептическими, а подчас и ядовитыми, замечаниями.

А в очень редких случаях, когда сексуальные партнеры отчебучивали уж нечто совсем невероятное, например, брали до чрезвычайности высокий темп, словно соревнуясь в спринте, – зрительницы разражались бурными и восторженными аплодисментами.

Король, не в силах оторваться от предмета обожания, обычно отвечал раздухарившимся шлюхам бодливым дерганьем головы и страшными угрозами добраться до каждой из них, как только он «расправится с этой непонятливой курвой, которая никак не научится стоять в позе номер два».

В дверях спортзала король как правило появлялся в парадной военной форме, при многочисленных орденах и медалях. И которые, когда король приступал к совокуплению, начинали мелко дребезжать и позвякивать.

Позвякивание постепенно переходило в громыхание, громыхание – в грохот.

Грохот интенсифицировался по мере приближения короля к финишу, и с полминуты король погромыхивал, как железный бочонок из-под пива, набитый железными обрезками, когда тот под уклон катится по булыжной мостовой.

Эти немузыкальные звуки венчал как бы захлебывающийся от переизбытка эмоций утробно-страстный рев короля, который по победительной силе и зычности соперничал с трубным гласом африканского слона, непревзойденного мастера пореветь во время случки.

Рев Иеронима – по воспоминаниям оставшихся в живых участниц оргий – неизменно повергал каждую из его партнерш в состояние кратковременной каталепсии. По чисто внешним признакам каталепсия напоминает смерть, и это очень нравилось королю.

Иногда его любовницы беременели, и через какое-то время на свет появлялись отпрыски короля, наделенные сложной комбинацией черт, унаследованных от обоих родителей. Право заботиться о детях король великодушно предоставлял их матерям.

Сколько их, внебрачных королевских детей, братьев и сестер Самсона и Людвига, разгуливало под ярким асперонским солнцем, не знает никто.

Рассказ о любовных забавах Иеронима Неутомимого был бы не полон, если бы мы забыли упомянуть, что король, издавая апофеозный рык, имел привычку при этом еще и яростно топотать ногами, чем приводил аудиторию в совершеннейший восторг.

Распутство короля не знало границ и не могло не привести его к проблемам со здоровьем. По подсчетам дворцовых сплетников, количество точных попаданий короля равнялось сотне с небольшим. Этого с лихвой хватило бы на то, чтобы на некоторое время обеспечить работой небольшой венерологический диспансер. Король вполне мог служить ходячей энциклопедией всяких венерических заболеваний.

Для лечения короля, постоянно «влетавшего» в дурные болезни, было привлечен знаменитый профессор Оксман, специалист по гонорее, трихомонозу и сифилису, у которого лечилась в те годы практически вся аристократическая верхушка Европы.

Доктор Оксман навидался всякого, но даже у него голова шла кругом от всего этого калейдоскопа из твердых и мягких шанкров, бледных спирохет и люэсов, которые как на золотом блюде преподносил ему с завидным постоянством шаловливый правитель Асперонии.

Королю бы угомониться, но неистощимая животная страсть перетрахать всё, что ползает, ходит, летает, прыгает, плавает, сидит, лежит, стоит, едет, была сильнее здравого смысла. Страсть к Женщине как таковой туманила его беспутную голову.

Были все основания предполагать, что неуемный король Асперонии до самой смерти будет пациентом прославленного доктора. Как вдруг со стареющим селадоном произошла невероятная метаморфоза.

Началось с того, что вся банда дефективных шлюх в один день была безжалостно изгнана из дворцового спортзала и без каких-либо объяснений отправлена на покой.

Стол вернули поварам, и на нем стали трахаться работники королевской спецкухни, которые признавались, что по богатству ощущений любовь на обитом жестью столе не идет ни в какое сравнение с однообразными, пресными удовольствиями, которыми их поштучно оделяли дома, в покойной семейной спальне.

Причиной отставки многочисленных любовниц короля Иеронима Неутомимого стала его связь с очаровательной Сильваной. Уже несколько лет отец Сильваны, опасаясь массовых беспорядков, не выпускал дочку в город, потому что стоило той появиться на улицах Армбурга, как мгновенно возникали стихийные уличные пробки. Троллейбусы, трамваи, автобусы, автомашины, мотоциклы, велосипеды и мотороллеры наезжали друг на друга, а пешеходы, засмотревшись на прелести необыкновенно красивой девушки, сами собой ложились под колеса автомобилей.

Сильвана была единственной дочерью почтенного синьора Сантини, владельца ресторана «Адрия», славившегося своей превосходной рыбной кухней. Особенно хороши были тушенные в белом вине каракатицы с соусом из сладкого асперонского перца. Свежую скумбрию и тунца синьор Сантини закупал на рыбном базаре, в порту, а каракатиц ловил сам: он почти ежедневно спозаранку выходил в открытое море на своей моторной фелюге тралить дно за пределами бухты Последней Надежды.

Король Иероним, помимо неугомонной страсти к неполноценным женщинам, был еще и жутким обжорой. До самого последнего времени он был способен без каких-либо пагубных последствий для своего могучего организма в один присест сожрать десятикилограммового поросенка, целиком зажаренного на вертеле и посыпанного сантиметровым слоем кайенского перца.

И не беда, если поросенок по недосмотру повара задохнулся и основательно пованивает тухлятиной. Королю от этого было даже лучше. Это только разжигало его аппетит и придавало блюду столь ценимую королем пикантную остроту и изысканность.

А желудок его от этого только укреплялся, а сам он здоровел, будто ел не протухшую свинину, а ананасы в шартрезе или оладьи, политые кленовым сиропом.

Но годы все-таки брали свое, и уже несколько лет король Иероним был вынужден придерживаться диеты. Но не такой, какую ему предлагали во дворце. Королевская кухня с некоторых пор перестала устраивать Иеронима. Там была не диета, а пост. Там выполнялись распоряжения королевы Виктории, где-то вычитавшей, что пища-де тем полезней, чем меньше в ней вкуса.

Вываренное до белесости мясо, тушенные без соли овощи, рисовая каша на молоке, супы, в основном состоящие из подогретой минеральной воды, ржаные сухарики, подаваемые вместо хлеба, клеклые торты на ксилите...

Словом, меню для покойника. Вся эта мерзость быстро опротивела королю. И он открыто – часто без свиты – стал посещать армбургские кафе и ресторанчики. Нравы короля очень полюбились демократически настроенному народу Асперонии, и популярность Иеронима резко полезла вверх.

Подвыпивший король любил общаться с простыми людьми, и очень скоро все прекрасно знали, что в спортивном зале Иероним занимается отнюдь не спортом...

Именно тогда в народе его справедливо нарекли «Неутомимым».

Ресторан «Адрия» располагался на высоком берегу в приморском предместье Армбурга. С его украшенной гранитными львами веранды открывался красивый вид на поросший молодым сосновым лесом золотой пляж, клином врезавшийся далеко в море, и живописную бухту Последней Надежды, похожую на покойное зеленовато-голубое озеро, на чистой поверхности которой и днем и ночью можно было видеть замершие в обманчивой неподвижности десятки лодок и прогулочных яхт.

Король Иероним, одетый в белоснежный джентльменский костюм, без сопровождения и охраны, часто сиживал здесь, отдыхая от государственных и семейных забот и уписывая горы лобстеров, устриц и крабов. И, естественно, запивая все это добрым винцом, которое синьору Сантини тайными тропами доставляли через горные перевалы бородатые неразговорчивые контрабандисты из соседней Нибелунгии.

Вино было второй статьей дохода их опасного ремесла. А первой – огнестрельное оружие, к которому мирные аспероны всегда испытывали необъяснимую слабость. Вот почему практически в доме каждого асперона на чердаке, в чулане или подвале был припрятан либо обрез, либо «бульдог», либо «Калашников».

В тот день король Иероним был не в настроении. Всё из-за мыслей о Нибелунгии. Почему его подданные прекрасное вино с тонким ароматом нагревшейся на солнце жимолости обязаны закупать за границей? В какой-то Богом забытой Нибелунгии, которую и на карте-то не разглядеть... Повоевать нешто? Собрать силу несметную, да долбануть по Нибелунгии...

А что? Военные рвутся в бой. Снарядов наделали столько, что девать некуда... Опять же, танки, бронетранспортеры, крейсеры, самолеты... Все это шумит, грохочет, стреляет, плавает, ездит, летает, требует простора...

Попивая вино, король Иероним подумал о детях: о Людвиге и Самсоне.

В то предвоенное время Людвиг еще не добрался до своих смертоносных слив: королевский наследник был полон сил, а прыщи на лице говорили о так и прущем наружу несокрушимом здоровье.

Хороший сын, думает король, искусственно возбуждая в себе энтузиазм, хотя без размаха, ничем дельным не занимается, в последнее время повадился по деревьям лазить...

Другой сын, задумчивый оболтус Самсон, уже несколько лет торчал в Париже, и от него давно уже не было вестей. И спросить не у кого. Посольства во Франции Асперония не держит. Слишком дорого... Ну да черт с ним, с этим выродком, король Иероним не испытывал к младшему сыну ничего, кроме чувства досады и недоумения... Опасный сын, непонятный, будто и не королевского роду...

О многом передумал король в тот день...

Короче, сидел, сидел король, попивая вино, и «высидел» себе любовницу, которую помнил потом всю оставшуюся жизнь. Дочь синьора Сантини, неземная красавица Сильвана, которую король Иероним только сегодня по-настоящему разглядел, легла под него не сразу, умная была, стерва, сначала распалила старого павиана, а уж потом начала высасывать из него все соки.

Не дососала, к счастью, потому что королева Виктория, почувствовав серьезную опасность, – ведь так можно и короны лишиться, а вместе с короной и головы, – пустила в ход все свои женские фокусы, и фаворитка спустя некоторое время пала.

А ее папаше-ресторатору, почтенному синьору Сантини, пришлось спасаться от гнева короля поспешным бегством в по-прежнему дружественную Нибелунгию. Чтобы ничем не отличаться от обычных браконьеров и не вызывать подозрений у пограничников и таможни, он перекрасил бороду и усы в черный цвет, и только тогда смог присоединиться к каравану, целиком состоящему из бутлегеров.

А поначалу все складывалось прекрасно. Иероним был тогда полновластным хозяином не только в государстве, но и в семье, что куда почетнее и сложнее...

Он поселил прекрасную Сильвану неподалеку от Армбурга, в старинном роскошном замке Иль-де-Шён, где девушку, которой только-только исполнилось восемнадцать, учили придворным манерам, иностранным языкам и маленьким любовным шалостям.

Руководила всем этим безобразием любимая фрейлина королевы графиня Заксенрингская, которая с удовольствием решила нагадить королеве, мстя той за долгие годы безделья, которому графиня была вынуждена предаваться вместе с Викторией, обожавшей такую разновидность королевского времяпрепровождения.

Графиня, знавшая из рассказов своей бабки о прежнем развеселом асперонском дворе, о заговорах, об отравлениях, интригах и прочих соблазнительных вещах, истосковавшись по настоящему занятию, все свои силы и рвение отдала новому делу.

Король, который полностью отложил в сторону все государственные заботы, что особенно беспокоило генералов, мечтавших о доходной для их карманов войне, при первой же возможности мчался в замок к своей обворожительной возлюбленной, чтобы в пылких объятиях юной Сильваны забыть о том, что ему, увы, уже за шестьдесят... Вернее, под семьдесят...

Зная звериный нрав своего царственного супруга, королева Виктория до поры до времени помалкивала, тем не менее, не забывая внимательно следить за развитием любовных отношений между королем и его новой пассией.

Королева испытывала вполне понятные муки. Она по-своему любила короля, и ей, вынужденной мириться с гулевой жизнью супруга и его многочисленными шлюхами, было совсем не безразлично, что делает ее муж за пределами семейной спальни. По ее мнению, он слишком много времени проводил в постели с малолетней замарашкой, дочерью какого-то несчастного ловца каракатиц.

Однажды, когда король от нечего делать забрел на половину королевы, она не выдержала и напрямик высказала королю свое неудовольствие.

— Сир, – произнесла она с достоинством, – нам пора поговорить. По двору поползли слухи... Вы, забыв свое королевское достоинство, делите ложе с простолюдинкой, позоря тем самым и свою царственную супругу... Если вы не в состоянии найти себе подходящую наложницу, могли бы обратиться ко мне. Двор переполнен вельможными проститутками, которые преисполнены желания лечь в постель с кем угодно. Даже в вами. Мне стоит только хлопнуть в ладоши...

Король пребывал в тот день в индифферентном состоянии, проще говоря, ему было совершенно наплевать и на королеву и на то, что она говорила.

С утра он ничего не ел, и теперь с отрешенным видом жевал соломинку, которую выдрал из половы, вылезшей из-под обивки кресла. Он выплюнул соломинку изо рта и с отвращением посмотрел на царственную супругу.

Королева заметила это и, перестав сдерживаться, возопила:

— Когда же ты, подлая скотина, образумишься? Чтоб тебя черти забрали вместе с твоими грязными потаскушками! Чтоб ты сдох! Посмотри на себя, кобель проклятый! Волосы уже все повылазили, а все туда же, за молоденькими бегаешь, как старый козел...

Король выслушал ее с большой серьезностью. Королева замолчала. Повисла тишина.

— Надо бы мебель заменить... – наконец нарушил молчание король. – Обивка ни к черту, и вообще... Все, как в дешевом борделе... Хозяйством некому заниматься. Все бросились за королем следить... Да, такие вот дела, – сказал он в раздумье.

Он помолчал. Королева навострила уши.

— Подлая скотина, говоришь? Что б я сдох, говоришь?.. – тихо спросил король.

Королева перестала дышать...

— Вот тебе скоро семьдесят один... – сказал Иероним раздельно. – Молчи, не перебивай, я знаю. Ты меня старше на два года. Молчи, старая грымза! Я метрики видел. Ты там приказала подчистить, но мне удалось разобрать... Я тоже не молод, чего уж там... Ах, как это противоестественно – стареть! Ну да ты, моя дорогая, знаешь это не хуже меня... Мы с тобой старики, Виктория... Старики, понимаешь? И ты хочешь, чтобы я, не молодой уже человек, залезал на тебя?! И еще трахал тебя, дряхлую старушенцию, когда у меня и так-то еле стоит? Представь себе, один старый человек в постели – это уже само по себе достаточно мерзко, но два – это уже перебор! Ты не находишь?

— Она тебя не любит! – выкрикнула королева. – Ей нужен не ты, а твое королевство! Не любит, не любит, не любит!!!

— Скорее всего, ты права, – печально произнес король, – но знала бы ты, как приятно обманываться! И потом Сильвана, говоря мне о своей любви, ни разу не сфальшивила! И голос ее звучит так честно, четко и убедительно! И в глаза она мне смотрит всегда открыто, не мигая. А это много! И это еще не все, лаская меня, она очень органична и естественна. За одно это ее стоит возвысить! И я страстно хочу, чтобы у нее был от меня ребенок... Надеюсь, ты рада? Да, ребенок... И это не удивительно! Скажу тебе по секрету, у нее такое восхитительное тело! Мы трахаемся ежедневно. И, естественно, это должно привести к счастливому результату... Поверь, тело у нее необыкновенное! И наслаждаться – пусть даже и лживой – любовью такой очаровательной девушки как Сильвана, невероятное блаженство! За это я готов простить ей ее молодость. Скажи, какой еще старец может похвастать, что спит с самой красивой девушкой королевства, которая к тому же моложе его более чем на полвека? На полвека! Подумать только! Я старше не только ее отца, но и деда! Что может быть лучше? А если при этом еще и получаешь вполне искренние заверения в вечной любви и преданности... Ты, старая чувырла, должна была бы разделить эту радость со мной, а ты вместо этого дуешься...

Лицо королевы Виктории пошло сиреневыми пятнами. Она открыла было рот, чтобы излить королю всё, что у нее наболело на душе по поводу проделок супруга, но жест короля остановил ее. Она знала по опыту, что сейчас с королем лучше не спорить. Вполне может подвергнуть экзекуции, поместив в стеклянный ящик с крысами...

— Запомни, будешь путаться под ногами, не жить тебе, моя малютка... – пообещал король, подтверждая опасения Виктории.

Король продолжал ездить в загородный замок Иль-де-Шён к своей козочке, где очень мило проводил время. Юная Сильвана под руководством опытной графини Заксенрингской, выполнявшей при ней роль бандерши, делала значительные успехи, и король был чрезвычайно доволен любовницей, с каждый разом заметно прибавлявшей в мастерстве. О своем обитом железом столе он вспоминал все реже и реже.

Потом что-то случилось... Обычные дворцовые игры. Король застукал Сильвану с негром, который, не щадя сил и времени, каждодневно до зеркального блеска натирал в загородном дворце паркетные полы.

Так вот, натирал симпатичный чернокожий юноша паркет, натирал, натирал и донатирался до того, что случайно, как он потом под пытками признался, забрел в спальню Сильваны.

Ну, случайно или не случайно, не знаем, королевские дворцы всегда были полны тайн...

Сильвана, разомлевшая после двух бокалов калабрийского вина и горячей ванны с розовыми лепестками, позволила приятному, обходительному, уставшему от работы негру сначала принять ванну, а потом и продемонстрировать на деле мастерство, которому его научили в штате Пенсильвания, в чудесном американском городе Филадельфия, точнее, в городской тюрьме, в которой добросовестный полотер отбывал пожизненный срок за убийство собственной бабушки.

Надо сказать, что для вышеупомянутой бабушки все могло закончиться не столь трагично, если бы она однажды, одним несчастливым для себя утром, в резкой форме не отказала внуку в просьбе выдать ему несколько долларов на выпивку.

Разгневанный внучек, не долго думая, огрел несговорчивую бабку кочергой по курчавой седой голове, потом затолкал ее огромное рыхлое тело под кровать и приступил к поискам сокровищ.

Сокровища нашлись быстро. Для этого пытливому юноше пришлось тесаком разворотить копилку старухи. С удовлетворением почувствовав, что наконец-то обрел безграничную свободу, которую несла в себе тугая пачка банкнот, он, ликуя от сладостных предвкушений, ринулся в салун, где всем своим вольнолюбивым существом отдался безоглядному пятидневному пьянству, прерывавшемуся несколькими кратковременными приступами рваного сна, который, собственно, был более похож не на сон, а на обморок.

Суд, учтя, что, пока бабуся бесхозно валялась под кроватью, обвиняемый в течение длительного времени, достаточного для того, чтобы от тела старухи стало слегка потягивать гнилью, преспокойно утолял жажду чистейшим ямайским ромом, приговорил преступника по совокупности злодеяний к тремстам годам заключения в тюрьме.

Сто пятьдесят лет он получил за кочергу, двадцать – за грязный пол под кроватью, где драгоценная бабуля, будь она жива, могла бы наглотаться пыли, сорок – за разоренную копилку, десять – собственно за загубленную душу убиенной и остальные восемьдесят – за цвет кожи. Таковы законы в этой самой демократичной стране мира.

Учителей в тюрьме у молодого, красивого паренька было предостаточно. Но запомнились двое: Джо Пердун и Кровавый Насильник. Первый был теоретиком секса, второй – практиком.

Отсидев пять лет, негр понял, что он не черепаха Тартилла и по этой причине ему вряд ли удастся дожить до светлого дня освобождения. Чтобы дождаться его, ему понадобилось бы перекрыть мировой рекорд долголетия почти втрое. А это было, как вы понимаете, за пределами его жизненных сил.

И тогда он совершил невозможное – бежал. Бежал, повторив подвиг Эдмона Дантеса. Парню, ни на мгновение не забывавшему о каре в случае неудачи, удалось талантливо сымитировать собственную смерть. Действительно, все очень напоминало то, что некогда было придумано великим затейником Дюма-старшим, с той лишь разницей, что сбросили нашего героя не со скалы, как в знаменитом романе, а с мусоровоза, выкинув, словно собаку, в черном мешке на городскую свалку.

Никто не знал, как его зовут: наш негр потерял имя во время чудесного побега из тюрьмы, и так не обрел его, пересекая континенты с юга на север и с запада на восток, переходя границу за границей, меняя и тасуя страны, как засаленные игральные карты. Попутчики и случайные собутыльники звали его дядей Томом. Он не обижался.

В Асперонии он оказался случайно. Примерно так же, как случайно оказался в спальне Сильваны. У него вообще, если разобраться, многое в жизни происходило не по воле Всевышнего, а по воле его буйных фантазий, которые в зависимости от количества выпитого забрасывали его то в одну географическую точку земного шара, то – в другую.

Вся его жизнь опровергала известный философский постулат о роли предопределенности и роли случая. У него случайность была одновременно и предопределенностью. Такой вот невиданный жизненный парадокс. Те же философы утверждают, что этого быть не может, потому что этого не может быть никогда. В теории, наверно, действительно невозможно. Но то в теории. Мы же, на примере негра из ПенСИЛЬВАНИИ, верхом на швабре въехавшего в спальню к СИЛЬВАНЕ, видим, что на практике бывает и не такое...

Истосковавшись по белой женщине (надо сказать, что во время странствий ему попадались женщины каких угодно расцветок кожи: начиная от угольно-черной и кончая отдающей в сильную желтизну, но только – не белой), темнокожий сатир превзошел самого себя.

Теоретически подготовленный Джо Пердуном и практически наставленный Кровавым Насильником, он, помывшись в благоухающей розовыми лепестками ванной и сделав добрый глоток калабрийского, так возбудился, что первый раз кончил еще на пути к постели, где в ожидании возлежала Сильвана. Но это постыдное обстоятельство не остановило его. Негр ринулся на девушку, на ходу при помощи массажа взбадривая опавший член.

Он, имея за плечами советы многоопытных друзей и ощущая себя одновременно гиеной, шакалом и камышовым котом, действовал, повинуясь одновременно и инстинкту, и душевному порыву. Сильвана, пораженная всесокрушающим натиском чернокожего теоретика, в пылу неистовства ревела, как половозрелый лось во время гона, невольно подтверждая, что разница между полами не всегда столь велика, как это принято считать.

До приезда короля оставалось еще несколько часов. И все это время спальня ходила ходуном, будто в ней спаривались не человеческие особи, а обезумевшие от страсти мустанги. Негр был прекрасен, но и Сильвана была хороша...

Король Иероним, вызванный из Армбурга преданными друзьями королевы, застал парочку аккурат в ту минуту, когда Сильвана, оседлав распростершегося под ней полотера, который пребывал к этому моменту уже в бессознательном состоянии, раз за разом обрушивалась на него сверху, сопровождая каждое такое обрушение сладострастными завываниями и контрольным хлопком в ладоши у себя над головой.

Она давно расплющила яйца несчастного и, не замечая этого, победоносно пела песнь любви. Ее громкое «И еще! И еще! И еще!..» разносилось по всему дворцу, как призыв к свальному совокуплению.

В общем, юная Сильвана на прощание показала класс! Конечно, ведь ее обучением занималась графиня Заксенрингская. А та знала несравненно больше, чем какой-то случайный полотер с утраченным именем и его чернозадые тюремные просветители!

Король влетел в спальню, как бомба, и, пораженный зрелищем, тут же замер, словно наткнулся на фонарный столб.

Сильвана покосила на него огненным глазом и, продолжая истязать партнера, завыла с новой силой.

Король достаточно долго простоял с открытым ртом. Постепенно до него стал доходить смысл происходившего.

Неожиданно в нем проснулся профессионал, и король с удовлетворением отметил грамотные действия своей возлюбленной. «Да, ничего не скажешь, славно поработала девочка, вон она его как отделала... Парень даже почернел от страсти! – с неожиданной завистью подумал король. – Да-а, настоящая асперонка, пламенная, неуемная, боевая! Вот чего можно добиться при правильной постановке воспитательного процесса! Надо бы отметить педагогические новации графини Заксенрингской».

Тут он вдруг вспомнил, что Сильвана последнюю неделю ведет себя в постели как-то прохладно. Он не придавал этому значения, компенсируя ее холодность своей горячностью. Теперь он всё понял. На двух любовников ее явно не хватало. Это больно укололо его. Нельзя же быть такой безответственной!

Интересно, как давно она ему изменяет?

Конечно, король был вне себя от злости, и могла бы повториться сцена из изуверских шекспировских трагедий. Когда герой, потешив воображаемую публику стихотворными тирадами о природе женского коварства и издав драматически выверенный вопль, по рукоятку всаживает кинжал в роскошную грудь нашкодившей любовницы.

Но Сильвану спасло вдруг открывшееся в короле чувство юмора. Король Иероним понял комизм ситуации, где все роли уже давно расписаны неким великим мастером классического анекдота. И король, хотя бы для себя, не мог не попытаться выжать из этой ситуации как можно больше смешного.

«Я бы простил тебя, любовь моя, – скрипучим голосом сказал он после того, как Сильвана слезла со своего негра, – но ты так безрассудно и неэкономно растрачиваешь себя, что мне достаются только какие-то ошметки...»

Сильвана пала на колени и протянула к королю свои прекрасные руки:

«Я не знаю, что со мной случилось, – вскричала она, – это какое-то помутнение рассудка! Простите меня, мой повелитель! Я больше не буду...»

Король с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться. Но роль надо было доигрывать...

«Помутнение рассудка... Так это теперь называется... Засвербело в лукошке, вот что с тобой случилось... Не ты первая, не ты последняя, – король вздохнул. – Лучше скажи, как давно ты этим занимаешься?..» – спросил он и взглянул на постель. Черный парень лежал без движений. Умер?..

«Сегодня я впервые его увидела, клянусь вам, мой повелитель! Он натирал полы и...»

«М-да... Значит, с первым встречным... Кстати, я заметил, полы натерты неважно... М-да... Хорошо же ведет себя возлюбленная короля... А как же девичья честь? Верность, наконец?.. – Иероним еще по-мальчишески обиженно выпячивал грудь и куксился, но он понемногу остывал. Он уже понял, что ему придется возвращаться к разделочному столу, обитому жестью, к своим ущербным девкам, а временами, возможно, и к королеве. Что ж, перемены всем пойдут на пользу...

«А почему ты была так холодна со мной в последнее время?» – «Я думала, вам, ваше величество, так нравится... Чем я холодней, тем чаще вы кончаете...»

Король крякнул. Убедительно, черт возьми! Король и сам стал за собой подмечать, что ему бывает лучше, если партнерша лежит неподвижно, закрыв глаза и почти не дыша.

В самом деле, ему уже давно перестало нравиться, когда партнерши под ним елозят, дергаются, изображая любовное безумие, и томно постанывают, словно им и вправду приятно...

Пусть уж лучше лежат, как мертвые. Вспомнилось красивое слово «некрофилия»...

Да, ничего, видно, с этим не поделать, он стареет... Старость, черт бы ее побрал! Старость одаривает его, так называемыми, странностями и новыми, непривычными и загадочными ощущениями... А что если вообще перейти на мертвых? Ведь есть же любители... Ну, если не перейти, то хотя бы попробовать? Король не замечал, что сходит с ума...

Можно было бы, конечно, простить дуру, можно... Но когда король увидел, что партнером Сильваны оказался африканец, кровь ударила ему в голову. Ему, королю Асперонии, наставили рога с каким-то черномазым! И хотя у него, как он сам считал, не было расовых предрассудков, все же без последствий злодейскую измену он оставлять не мог – происхождение не позволяло.

Спустя три дня негра казнили... Не линчевали, а именно казнили. Согласитесь, разница есть. И разница существенная. С учетом того, что негр, побывав некоторое время в роли любовника фаворитки короля, тем самым как бы повысил свой социальный статус, ему сделали поблажку, не вздернув сразу, на первой попавшейся осине.

Мало того, ему любезно были предложены цивилизованные, надежные, апробированные варианты ухода в бессмертие. Он отдал предпочтение четвертованию. Свой выбор он объяснил просто. После того, как Сильвана расплющила ему яйца, его уже мало что интересовало в этой жизни. Тем более что и выбирать-то было практически не из чего. Не на кол же садиться, в самом деле... Оставались еще костер и виселица, но это было только для белых.

Королю пришлось соблюдать приличия: в Асперонии как раз в эти дни гостила европейская комиссия по правам человека, все члены которой в течение недели практически не вылезали из армбургских кабаков, до изумления надираясь местной пятидесятиградусной водкой.

И их, естественно, вполне удовлетворила официальная версия, которая гласила, что негр во время натирания полов нарушал общественный порядок, мешая своими истошными воплями отдыхать мирным гражданам Армбурга. И хотя все прекрасно знали, что орал вовсе не несчастный негр, дядю Тома – имя преступника так и не выяснили – благополучно четвертовали на площади Победы.

Графиня Заксенрингская, недоглядевшая за воспитанницей, была прощена и оставлена во дворце на случай, если вдруг вновь возникнет потребность в ее богатых знаниях.

А Сильвану, в соответствии со старинными традициями, отправили в изгнание, заточив в дальний монастырь на пустынном острове Нельке. Нельке, как известно, в переводе с немецкого означает «гвоздика» – цветок, который аспероны предпочитали всем другим, когда посещали могилы предков. Такая вот развеселая история...

Можно долго рассуждать о причинах, так неожиданно побудивших Сильвану вступить в преступную связь со случайным партнером... А может, и не надо искать эти причины, ведь сколько люди понаделали всякого добра без каких-либо причин... А уж о поводах и говорить нечего...

(В последних словах самокритичный автор с сожалением обнаружил нравоучительную нотку. Автор дает страшную клятву: это больше не повторится! Пытаться учить читателя, навязывая ему свой взгляд на жизнь, это, знаете ли, последнее дело для писателей... Не их это занятие. Их дело развлекать. А когда писатели – даже великие – становятся в позу пророков, менторов, их ждет провал. Достаточно вспомнить печальную судьбу Льва Толстого и его примитивных книжечек для «народа», Сервантеса с его наивными «Назидательными новеллами». Есть примеры и посвежее... )

...После всех этих неприятных дел король вернулся к королеве и своим неполноценным девкам. Опять был востребован из королевской кухни знаменитый стол. Говорили, что повара, уже привыкшие к металлу, страшно сокрушались... Они признавались, что кровельное железо дисциплинировало их партнерш во время занятий любовью.

Потерявший последнюю в своей жизни отраду и подстегиваемый генералами-ястребами, король Иероним Неутомимый от нечего делать начал кровопролитную войну с Карлом, королем Вагании. Сначала генералы хотели напасть на Нибелунгию, но король воспротивился, посчитав, что лучше закупать у соседей вино, чем сжигать напалмом их виноградники...

Потом была смерть Людвига, за ней последовал королевский месячник ударного любовного труда, когда были расшатаны и приведены в негодность три деревянные кровати с панцирными сетками повышенной прочности.

Вскоре, так и не создав наследника, опочили король с королевой.

Связи с принцем, болтающимся в Париже, по-прежнему не было. И некоторое время Асперония оставалась без королевской власти. Самсон узнал об этом из газет и срочно вылетел в Армбург. К этому моменту он закончил свой исторический факультет, да и его отношения с Дениз зашли в тупик. В Париже Самсона ничто не удерживало. Ничто, кроме уплывающих в неизвестность иллюзий, как он сам красиво об этом подумал.

Примчавшись в родные пенаты, Самсон в пожарном порядке вскарабкался на престол, на короткое время развив активность, поразившую всех, кто знал индифферентного принца раньше. Начало его царствования ознаменовалось заключением мира с Карлом, королем Вагании.

В результате Асперония потеряла значительную часть своих западных территорий, практически полностью лишившись горных районов. Осталась узкая полоска суши, которая вытянулась на многие километры вдоль теплого Асперонского моря. Если бы не это, то Асперония утратила бы еще и выход в Средиземноморье и далее в Мировой океан.

Вины короля Самсона в этом паскудном мире не было. Если бы он промедлил с приездом в Асперонию, генералы проиграли бы и эту жалкую полоску суши... И Самсон без гроша в кармане мог бы преспокойно возвращаться в свой Латинский квартал.

Но войну удалось остановить, и город с самой дурацкой и самой замечательной на свете башней, волшебный Париж, его Париж остался в воспоминаниях...

Париж – с его влажными ночами, дышащими нежной тревогой, с его ураганными девчонками, которых в тухлой Асперонии сочли бы за полоумных, с его друзьями-собутыльниками, с которыми он вел яростные споры о литературе и искусстве, – на-всег-да! остался в воспоминаниях...

Впереди простиралось бескрайнее море государственных забот.

«Слава Богу, успел, – думал новоиспеченный король, – хорошо, хоть береговая линия осталась за мной: есть, где загорать победоносному народу моей великой и могучей родины. А могли остаться и вообще без пляжей ...»

Между занятиями государственными делами король Самсон успел жениться, научился строчить вполне приличные пьесы и вообще, вписался в культурную, общественную и государственную жизнь страны.

Случилось и многое другое, чему еще найдется место на страницах этого правдивого повествования...

...Историю несчастной любви старого короля к прекрасной дочке ресторатора поведал Самсону гофмаршал Шауниц, бывший уже и тогда, во времена правления Иеронима Неутомимого, главным королевским придворным.

Откуда он все это узнал?

Фон Шауниц с достоинством выкатил грудь.

«Стены имеют уши», – объяснил он королю и многозначительно показал на собственные уши.

Глава 6

Когда раздался взрыв, Самсон Второй в своем рабочем кабинете как раз допивал вторую чашку чая. С потолка посыпалась какая-то труха, задребезжала массивная бронзовая люстра, и тонко зазвенели хрустальные кубки в шкафах.

Далекие голоса слились в гул, похожий на рокот водопада.

Завыла сирена. Король услышал топот. И первое, что пришло ему в голову, была мысль о том, что теперь-то уж точно лошадь выдаст себя. Если она где-то прячется, подлая, то, испугавшись взрыва, выскочит из укрытия, и тут-то ее...

Дверь без стука отворилась, и в кабинет влетел граф Нисельсон.

— Ваше величество!.. – голос Нисельсона вибрировал.

Король спокойно повернулся и посмотрел на графа.

Вид у того был возбужденный до крайности.

Вот оно, подумал король, наконец-то... Народ проснулся. Надоело хрупать сухари...
— В-в-в-ваше в-в-величество! – повторил граф, заикаясь.

— Что? Революция, о которой мечтают всякие недоноски, свершилась? Или Шауниц решил устроить дворцовый переворот? – спросил король насмешливо.

— Я не знаю, но, что бы ни случилось, я всегда с вами, ваше величество!

— Мое величество никогда не сомневалось в твоей верности, Фридрих... – все так же насмешливо сказал король. – Но все же было бы лучше, если бы ты покинул этот кабинет и отправился разузнать, что там громыхнуло с такой ужасающей силой? Ступай, милый, ступай...

Граф круто развернулся и в дверях столкнулся с начальником дворцовой стражи бароном Виттенбергом.

В этот момент где-то совсем близко прогремел второй взрыв.

Между Нисельсоном и тучным бароном в кабинет короля протиснулся обсыпанный штукатуркой Шауниц.

— Ваше величество! – заорал бледный гофмаршал. – Это не лошадиное говно!.. Это взрывчатка! Когда уборщицы приступили к мытью полов, то... Одну разнесло в клочья... А того солдата, которого вы, ваше величество, сегодня утром изволили шандарахнуть по кумполу алебардой, вообще вытряхнуло из доспехов, так что его нигде не могут найти, одни доспехи и остались, да и те все искорежены...

— Ну, дальше что? Что ты мне прикажешь делать? – взвился король. – Ремонтировать рыцарские доспехи этого застранного вояки? Ты, наверно, хочешь, чтобы король заделался рихтовщиком? И, вообще, что вы здесь делаете? Думаете, в королевском кабинете безопасней? Думаете, я своей широкой царственной грудью заслоню вас от осколков? А на мне даже бронежилета нет! Шауниц, ты отвечаешь за порядок во дворце! Срочно вызвать ко мне министра внутренних дел маркиза Урбана, военного министра генерала Закса и всю эту парламентскую и прочую сволочь! И вырубите сирену! Что у нас, налет вражеской авиации или просто взорвалась куча дерьма?..

— Судьба хранила вас, ваше величество! – поднимая указательный палец к потолку, верноподданно воскликнул Шауниц.

— Ты так полагаешь?

— Ведь вы могли вляпаться в дерьмо, которое на самом деле и не дерьмо...

— Слава Богу, что это квазилошадиное дерьмо прояснилось хотя бы таким образом... А то мне эта метафизическая лошадь покоя не давала...

— Я счастлив, ваше величество...

— Довольно болтать, Шауниц! Ты слышал приказание? Докажи всем, что ты настоящий маршал, а не какой-то раздолбай с приставкой гоф...

* * *
...А за мгновение до первого взрыва в опочивальне принцессы Агнии происходил следующий разговор...

— Может, опять нашу машинку завести? – услышал Лоренцо игривый голос Агнии и похолодел. Агния потянулась и томно зевнула. – С утра-то оно было бы неплохо слегка размять нашего мальчугана... Как ты думаешь, Бриджи, он пришел в себя?

— Ваше высочество! – услышал Лоренцо уверенный голос другой девушки. – Вам стоит только приказать... Вы знаете, у меня мертвые оживают...

И в этот момент раздался первый взрыв. Это Лоренцо, перепугавшись, нажал кнопку...

В спальне взрыв едва был слышен.

Девушки на шум никак не отреагировали. А вот Лоренцо знал, что не пройдет и минуты, как во дворце поднимется переполох.

В этот момент завыла сирена. И это не произвело на девушек никакого впечатления.

Только принцесса вслух подумала:

— Какие-то хлопушки... Ах да, сегодня же праздник. Но почему сирена?..

«Ах, хлопушки, говоришь!..», – неожиданно озлился Лоренцо и опять нажал кнопку... И тогда громыхнуло где-то совсем близко.

Принцесса и фрейлина переглянулись.

В двери показалось хрупкая фигурка камеристки.

— Что там случилось, Сюзанна? – спросила принцесса.

Девушка пожала плечами.

— Ступай и узнай.

Девушка замялась.

— Я пойду, – слабо пропищал Лоренцо. Он хотел, чтобы его голос звучал твердо – как голос настоящего мужчины. А как же иначе, ведь у него была за плечами ночь, которой не постыдился бы и сам Казанова.

Все три девушки смотрели на Лоренцо, как на выходца с того света.

Под их молчаливыми взглядами юный мужчина с абсолютно серым лицом медленно оделся и, слегка пошатываясь, вышел из спальни. Ночь безумств не прошла для него бесследно. Он и не подозревал, что именно это очень скоро спасет ему жизнь.

Держась за сердце, Лоренцо миновал комнатку камеристки, открыл дверь и оказался в коридоре, полном дыма и летающих в воздухе хлопьев сажи.

И тут же Лоренцо даль Пра был арестован...

Глава 7

В кабинете короля уже третий час шло экстренное совещание. Естественно, предметом обсуждения были взрывы в королевском дворце. Как всегда, никто ничего не знал. Хотя все что-то говорили, высказывали предположения, обсуждали всякую чепуховину, опять говорили, опять рассуждали, но до сути добраться не могли.

Король с самого начала не очень внимательно вслушивался в болтовню придворных и сановников. Он был уверен, что все эти взрывы не более чем чьи-то глупые проделки. Возможно, того слабоумного парня, что был схвачен возле спальни Агнии.

...Министр внутренних дел маркиз Урбан уже примерно минуту свирепо смотрел на министра обороны маркиза Закса. Военный министр генерал Закс только что допустил бестактность. Он прилюдно обозвал министра внутренних дел генерала Урбана сволочью и Вифлеемской свиньей.

Король с интересом воззрился на Закса. Сразу после оскорбительных слов военного министра в кабинете воцарилась мертвая тишина, члены высокого совещания напряглись и задумались.

Со сволочью все было понятно. А вот с Вифлеемской свиньей...

Все они слышали о существовании какого-то города, в названии которого ясно прослеживалась библейская нота. Вифлеем... Кажется, там родился Иисус и какой-то древнееврейский царь по имени Давид. Этот Давид, несмотря на нежное телосложение, еще, помнится, исхитрился отвернуть башку какому-то крупногабаритному Голиафу... Еврей, еврей, а руками работать умел...

Но причем здесь свинья?.. Да еще Вифлеемская? Непонятно. Видимо, умница Закс что-то знает... Члены совещания посмотрели на Закса с уважением. Тем более что все они были убеждены, что Закс, называя Урбана сволочью и свиньей, не открывает Америки, а просто констатирует общеизвестный и общепризнанный факт.

Маркиз Урбан уже давно у всех сидел в печенках. За два года пребывания в должности министра внутренних дел он успел наделать столько гадостей, сколько не наделал даже самый страшный из его предшественников, министр Самсона Первого Герхард Нофке, прозванный живодером и прославивший свое имя в веках следующим изречением: «С мертвого-то кожу любой дурак сдерет, а вот ты попробуй с живого!..»

В последнее время Урбан увлекся тайными арестами, которые его сотрудники повадились производить в предутренние часы, когда жертвы, одуревшие от ожидания, отключались и забывались нервным сном. Такая иезуитская метода взятия под стражу позволяла сразу расположить раскисших от ужаса арестантов к даче каких угодно показаний.

Слухи о бесправных действиях Урбана доходили до короля, но все его немногочисленные и безвольные попытки разузнать о них поподробней натыкались на глухую стену. Никто, даже достаточно влиятельный в государстве гофмаршал Шауниц, не хотел связываться с набирающим силу маркизом. И только министр обороны Закс, за спиной которого была мощь армии и флота, плевать хотел на этого ублюдка Урбана.

О розни всемогущих министров знали все, а кое-кто умело этим пользовался. Всегда можно извлечь выгоду, находясь между враждующими сторонами, и в желающих помародерствовать недостатка не было.

А свара началась с того, что Урбан сделал официальное заявление о зреющем против короля комплоте.

— Я давно это знал, ваше величество, – заявил маркиз и неприязненно взглянул на короля. – А ничего не сообщал в связи с тем, что опасался спугнуть заговорщиков, которых полным-полно во дворце, в Парламенте, в кабинете министров...

Человек сорок, среди которых были спикер парламента Макс Берковский, почти все члены кабинета министров во главе со своим председателем Генрихом Берковским, председатель верховного суда Сигизмунд Ульрих, гофмаршал Шауниц, начальник стражи Виттенберг, граф Нисельсон и лейб-медик короля фон Краузе, зачем-то принесший на заседание человеческий скелет, повернули головы в сторону маркиза Урбана.

— Нам это понятно... – задумчиво произнес король. И тут же спохватился: – То есть, я хотел сказать, нам ясны причины, в соответствии с которыми... э-э-э... так сказать, побудительные мотивы, которыми ты руководствовался, когда утаивал от меня важную информацию...

В полной тишине было слышно, как Урбан сделал глотательное движение...

— Я ее не утаивал, ваше величество, я ее придерживал...

— Значит, ты, – продолжал монотонно говорить король, – опасаясь спугнуть заговорщиков, утаивал, утаивал... И дождался, что бомбы стали взрываться прямо под носом у твоего короля!

— Ваше величество!.. – привстал со своего места побледневший маркиз.

— Я тобой недоволен, Урбан, очень недоволен. Я просто удручен. Ну а сейчас ты, конечно, сможешь назвать поименно всех заговорщиков? Если не всех, так хотя бы одного, а?

— Нет ничего проще! Главный сидит напротив вас, ваше величество! – радостно выдохнул Урбан и пальцем указал на генерала Закса.

Вот именно тогда министр обороны, предварительно пошевелив кайзеровским усом, назвал Урбана сволочью и Вифлеемской свиньей.

Король с интересом наблюдал за тем, как лица обоих маркизов стали стремительно багроветь, а глаза наливаться кровью.

Министры начали привставать со своих мест. Урбан потянулся за пистолетом. Его дрожащие от волнения и злости пальцы никак не могли совладать с застежкой кобуры...

Закс положил руку на эфес шпаги...

— Это просто восхитительно! – всплеснул руками король. – Вы бы еще дуэль затеяли у меня на глазах! По правде говоря, у меня нет абсолютно никаких возражений против того, чтобы вы развлекли нас зрелищем поединка... Было бы прекрасно, если бы вы укокошили друг друга. Я был бы только рад. Сегодняшний день, наполненный необычными событиями, обнажил наши души и сделал нас хотя бы на время откровенными. Так вот, господа маркизы, давно хотел со всей откровенностью сказать вам: вы мне оба безумно надоели... Поэтому можете стреляться, сколько вашей душеньке угодно, можете превратить друг друга в решето или изрезать в лапшу... Пожалуйста! Но только не здесь! Имейте же совесть! Перед вами как никак король Асперонии! И я не выношу вида крови, даже если эта кровь наполовину разбавлена вином... Да, да, ни для кого не секрет, что вы оба законченные пьяницы. Одно меня удивляет, как это вы на этой почве до сих пор не подружились? Вместо того чтобы, сидя за дружеским столом, с удовольствием наливаться крепкими спиртными напитками, петь матросские песни, а потом, обнявшись, отплясывать качучу, вы все время дуетесь друг на друга и строите козни... Помолчи, Урбан! И ты тоже, Закс! – Самсон повернулся к министру обороны. – Все знают, что ты можешь неделями, забросив дела, предаваться беспробудному пьянству... В этом не было бы ничего дурного, если бы ты умел пить... Мне известно, – король бил наугад, ничего ему не было известно, – мне стало известно, – поправился он для убедительности, – что твои адъютанты вчера держали тебя за фалды, боясь, как бы их начальник, блюя с третьего этажа на прохожих, не вывалился из окна... А тебя, Урбан, вчера видели у девок! Что ж, это по-нашему, по-солдатски! Почему почтенный отец семейства, министр и генерал жандармерии, потомственный аристократ, маркиз, верный сын отечества и преданный слуга короля, не может в свободное от работы время шляться по борделям? Молодец, нечего сказать! Я точно знаю, скоро ты разоришь все публичные дома в Армбурге! Мало того что ты не платишь за сексуальные услуги, ты еще заставляешь девок ходить строем перед тем, как их употребить... Свои проделки ты сопровождаешь оглушительной пальбой из пистолета и обещанием всех проституток выслать из страны... Было бы любопытно знать, кого ты тогда будешь трахать? Ведь кроме проституток тебе никто не дает! Сядьте! Сядьте оба, черт бы вас побрал! И молчите, пока я не разрешу вам говорить!

Маркизы, гневно сверкая очами, нехотя опускаются в свои полукресла.

Каждый из них задает себе вопрос: что это произошло с королем? Из сонного, равнодушного ко всему ворчуна он превратился в одночасье в строгого и требовательного правителя.

Интересно, как надолго его хватит?..

Тут взгляд короля упирается в скелет, который Краузе разместил в кресле рядом с собой.

— Краузе!.. Что это значит?!

— Ваше величество! Я позаимствовал в дворцовом музее вот этот скелетик и уже направлялся в классы читать детям королевских придворных лекцию по анатомии, как раздались взрывы... – спокойным деловым тоном сказал лейб-медик. – Господин гофмаршал, случайно встретившийся мне на пути, велел тотчас отложить все дела и идти на совещание в кабинет вашего величества.

— И ты не нашел ничего лучше, как приволочь этот долбаный скелет сюда?!

— Ваше величество! Не мог же я его оставить в коридоре! Если во дворце беспрерывно гремят взрывы, значит, по дворцу шляется какая-то злонамеренная личность. И кто знает, что у этой личности на уме... Возьмет да украдет... А это, между прочим, скелет из дворцового исторического музея. Он денег больших стоит...

Тут все видят, что к шейному позвонку скелета прикреплена бирка с надписью: «Скелет основателя Асперонии короля Лоренцо Первого».

Самсон откидывается в своем кресле.

В кабинете повисает гнетущее молчание. Король поджимает губы и некоторое время молча разглядывает своего лейб-медика.

Гофмаршал Шауниц с изумлением смотрит на короля, Самсон напомнил ему сейчас Иеронима Неутомимого в моменты гнева. Тот тоже, прежде чем наброситься на кого-нибудь с кулаками, вот так же затаивался, собираясь с силами. Все-таки в жилах королей течет особая кровь, думает он. Ах, как он сглупил с этим Краузе!..

— У меня создается впечатление, что если дело так пойдет и дальше, – говорит король подозрительно елейным, почти ласковым голосом, – то очень скоро вашего короля, набив соломой, как чучело, будут показывать на рыночной площади, чтобы потешить чернь... И ты посмел, негодяй, – взревел король так, что все привстали, – использовать скелет моего высокородного предка в качестве учебного пособия? Ты, верно, не в своем уме, Краузе! Таскаешь моего предка под мышкой, словно банный веник... Ты не боишься, что мое терпение лопнет? К сожалению, в последнее время ты совершаешь уж слишком много ошибок, Краузе... Да, слишком... – король печально вздохнул. – Я бы простил тебе твой липовый диплом об окончании Пастеровского института, если бы ты излечил меня от бессонницы... Но ты даже этого не можешь... Господа! Предлагаю всем вспомнить, что под чутким руководством этого шарлатана трое моих ближайших родственников преждевременно отправились на тот свет и вот уже который год осваивают бескрайние просторы потустороннего мира... Милый Краузе, если ты полагаешь, что и со мной пройдет тот же номер, то знай, я против. И не просто против, а активно против... Знай, моя королевская милость небезгранична. Такие вот дела... Ты делаешь все, чтобы тобой занялись люди Урбана! Маркиз, твои парни, кажется, соскучились по работе?

Маркиз Урбан поднимается во весь свой огромный рост.

— Ваше величество, – отчеканивает он, – дайте мне любого асперона, и через час он сознается во всех своих преступлениях!

— Вот видишь, Краузе... – король разводит руки в стороны.

Краузе падает на колени перед королем.

— Ваше величество! – восклицает он. – Это не настоящий скелет. Это всё пластмасса и гипс...

Король чувствует, что вот-вот сойдет с ума. Он все же находит силы спросить:

— А бирка?..

— Это директор музея таким образом...

— Подправляет историю?

— У него там, в музее, – ябедничает Краузе, – вообще нет ни одного подлинного экспоната. Одни подделки...

— Как, впрочем, и все в нашем замечательном королевстве... – тихо, как бы про себя говорит король Самсон. – Господа, вам не напоминает наше славное королевство огромный сумасшедший дом?

Все обдумывают последние слова короля. Ах, если бы они не боялись высказывать свои мысли вслух!

Спустя несколько минут буря, поднятая королем, утихает, и совещание продолжается.

Фон Шауниц, с облегчением поняв, что тучи над головой его протеже пронеслись мимо, настаивает на расстреле начальника дворцовой службы по уборке помещений.

Затем берет слово сначала один Берковский, потом другой... И говорят, говорят, говорят... Мелькают, чередуясь, слова – молодежь, Лоренцо, распустились, казнь...

...А перед королем тем временем проплывает одно из его самых ярких парижских воспоминаний. Он все чаще и чаще стал мысленно обращаться в то далекое и незабываемое время... Сколько впечатлений! И какие люди!.. Какие встречи!

Глава 8

...Пьяная ночь, его выкинули из дешевого кабака. Принц, спотыкаясь, поминутно падая и поднимаясь, бодаясь со стенами домов и стволами деревьев, круша мусорные баки, долго брел по темным, безлюдным и совершенно не знакомым улицам... Помнится, кричал страшные слова проклятий, обращенные в черное безмолвие, и звуки его голоса, охрипшего от тоски и водки, поглощала ночная пустота...

Он беспрерывно блевал, кашлял и плакал... Закончилось все тем, что он оказался на каком-то пустыре, полном рытвин и луж. Поскользнувшись, он потерял равновесие, рухнул наземь и скатился по насыпи в канаву, на дне которой скопилась жижа, отвратительно вонявшая падалью и собачьим дерьмом...

У него не было сил вылезти из канавы. Да, по правде говоря, не очень-то и хотелось. Он вдруг молниеносно протрезвел и сразу понял, что попал туда, куда надо.

Ему никуда не надо было спешить, ему было хорошо лежать вот так, наполовину погруженным в помойную кашу, которая, булькая и как бы чревовещая, через брюки, трусы и носки пробиралась к телу и приятно холодила чресла и спину и успокаивала раскаленные ступни.

Удивительно, но яма оказалась чрезвычайно удобной, чуть ли не комфортабельной. Казалось, ее отрыли специально для него, в надежде, что в один прекрасный день он, твердо решив помереть, придет сюда и сам в нее ляжет, обойдясь без гроба, удовлетворившись глиняным днищем и воображаемой крышкой из сырого эфира.

Полежав немного в этой временной могиле, он вдруг почувствовал себя нравственно и физически здоровым, свободным и одиноким, и поэтому абсолютно счастливым.

И Самсон, с удовольствием подражая трупу, в который когда-нибудь, подумалось ему просветленно, превратится его полное жизни и горячей крови тело, сложил руки на груди и с наслаждением вдохнул ночной воздух, пахнущий помоями и тленом. Чувство умиротворенного всепрощения охватило все его существо.

Он широко раскрыл глаза и запрокинул голову...

И тут будто над ним взорвалась вселенная, бескрайнее безмолвное пространство вдруг раздвинулось, раздалось в стороны, и что-то несокрушимо мощное хлынуло из кипящих глубин мироздания и моментально пробило его сердце и мозг навылет, превратив в прах всю его прежнюю жизнь.

Ощутив затылком всё ту же приятную прохладную жижу, которая упоительно пахла отбросами, он отчетливо увидел океан мерцающих, успокаивающих душу звезд, которые бесстрастно оделяли землю ничтожной долей своего могучего сияния.

Он на мгновение представил себе, что закон всемирного тяготения отменен, и он, вдруг оказавшись на Южном полюсе, прислоненный спиной к земле, нависает над бездной, которая уходит от него вниз, в ужасающие, не подвластные человеческому разуму глубины, в страшную бесконечную тьму, которая исходила звенящей космической тоской.

Он с ужасом и восторгом, чувствуя, что сходит с ума, глядел в бездну, которая находилась не над ним, а – под ним. Он каким-то чудом не срывался и удерживался на земле и не падал в бездонную пучину, которая манила его с неодолимой и страшной силой.

И в это мгновение он все понял...

Все в мире вздор и абсурд, возведенные кем-то – разумеется, не человеком! – в абсолют. Нет никакого смысла ни в чем...

Ему показалось странным, что это никого не волновало и что это почти никто не пытается понять!

Во всем мире существуют всего лишь сточная канава, наполненная жидким дерьмом и звездной пылью, и он, счастливец-полутруп с умиротворенно сложенными на груди руками.

И еще холодные мерцающие миры, которые светят вовсе не для того, чтобы человек мог посвящать им дурацкие стихи о платонической любви к молоденькой жене соседа или диссертации по астрономии, что приводят человека в смятение, когда он скуки ради вдруг принимается размышлять о времени, пространстве, скорости света, вечности, бесконечности и прочей муре, способной свести с ума всякого, кто будет думать обо всем этом слишком часто и слишком упорно.

Звезды существуют лишь для того, чтобы их созерцать. Лучше, если при этом лежишь в сточной канаве, смердящей плесенью, блевотиной и собачьим дерьмом, и глазами, полными слез умиления, почтительно и любовно внимаешь подлунному миру.

То, что мир абсурден, он с особой отчетливостью осознал тогда, когда почувствовал, что влага, полностью пропитав брюки и трусы, добралась до яиц. Самсон понял, что с этого мгновения он и сам превратился в частицу этого вселенского абсурда.

Открывшаяся истина приятно ошеломила его. Самсону стало так хорошо, что он испытал подлинный экстаз. Подобный тому, какой испытывает отшельник, опрометчиво удалившийся от людей в пустынную обитель без света, тепла и жратвы и вдруг обнаруживший на полке, рядом с опрокинутой солонкой и пустым спичечным коробком, завернутый в тряпицу шмат копченого сала.

Что бы там ни талдычили твердолобые служители церкви, а для одуревшего от голода человека, будь он даже трижды святым и четырежды отшельником, это сало равносильно (по крайней мере, на время воздержания от скоромного) Божьему Благословенью, Божьему Промыслу и Божьей Благодати, вместе взятым.

В этот момент, жадно глотая прогорклое сало, отшельник осознает, как глубоко он заблуждался, когда полагал, что ему что-то такое откроется необыкновенное, «божественное», если он, уйдя от людей и живой жизни, попытается решить вопросы мироздания не только в одиночку, но и на голодный желудок.

Параллель с отшельником, хотя и не была корректна, тем не менее передавала ощущения Самсона с наибольшей точностью. Отшельничество сродни безумию. Жизни натощак.

Человек рожден среди людей и должен жить среди людей, воспринимая мир во всей его полноте – не отрицая ни грязи, ни святой чистоты. И радуясь этому миру уже потому, что он, избранник Божий, родился и живет, как живут миллиарды ему подобных!

Самсон закрыл глаза. Ах, как хорошо! Да, да, мир абсурден, и в этом нет ничего пугающего! Как он не понимал этого раньше?! Какое важное и полезное открытие!

Оказывается, чтобы понять это, надо было лишь надраться и угодить в яму с говном! Как всё просто! И, кстати, для этого совершенно не обязательно было ехать в Париж!

Не затрагивая вопросов «зачем?» и «почему?», мы для себя, думал Самсон, должны твердо уяснить одну чрезвычайно простую вещь: вся истина состоит из трех пунктов.

Первое – происходит чудо, и человек рождается.

Второе – человек проживает, особенно не горячась, некий произвольный срок, длительность которого зависит от чего угодно, только не от него самого и не от придуманных им законов. Жизнь – это второе чудо, осознать сущность которого человек – кстати, далеко не каждый – способен лишь перед смертью.

И, наконец, третье чудо – спустя некоторое время человек, не успев ни в чем разобраться, достаточно незаметно покидает бесчувственный, равнодушный мир, к которому он, если разобраться, не имеет ни малейшего отношения и в котором оказался по чистой случайности...

Это третье чудо – самое существенное из всего того, что Господь приуготовил для человека. Изымая индивидуума из жизни, возвращая его в небытие, Господь тем самым восстанавливает бездушную справедливость и изначальную гармонию мира, существовавшую во Вселенной до появления человечества, и которая, скорее всего, будет существовать тогда, когда человечество бесследно исчезнет.

Что представляет собой одинокий микроскопический одушевленный предмет в сравнении с бездушными каменными, железными и огненными громадами, которыми под завязку набита Вселенная и из которых она почти целиком и состоит?

Надо раз и навсегда для себя понять, что во Вселенной главное место принадлежит отнюдь не человеку с его идеологией мизерабля, а этим, с сумасшедшей скоростью носящимся по Вселенной, безжизненным глыбам мертвой материи, которые как раз и являются сутью и солью мироздания.

А человечки настолько малы, неприметны и ничтожны, что их писклявые голоса слышны только им самим. Да к тому же, эти жалкие создания еще и смертны. Причем смертны не только как индивидуумы, но и как сообщество в целом.

Когда погаснет солнце, исчезнет и человечество со всеми его помойными ямами, великими книгами, театрами, городами, полями, мостами, заводами, картинными галереями, научными открытиями, больницами, стадионами, древними и новейшими рукописями, философскими трактатами, неразрешимыми тайнами, родовыми муками, атомными войнами, мечтательными принцами и глупыми королями.

Земля, зависимая от Солнца, как проститутка от сутенера, умерев вместе со светилом, затеряется среди вышепоименованных громад мертвой материи, и из памяти Вселенной будет вычеркнута вся история человечества вместе с всякими Наполеонами, Авиценнами, Александрами Македонскими, Прекрасными Еленами, Сократами, Шекспирами, Моцартами, Орлеанскими девами, Гитлерами, Рафаэлями, Сервантесами, Толстыми, Эйнштейнами, Битлами, Кингами, Бен Ладенами и Мадоннами...

Хорошо если человечество, очистившись от вековечной грязи и смрада, ко времени заката цивилизации хоть немного наберется ума. И тогда оно, чуть-чуть приблизившись к запланированному Господом совершенству, возможно, обретет шанс слиться с теми бессмертными многоликими совершенными мирами, которые, как уверяют экстрасенсы и некоторые полусумасшедшие ученые, незаметно и почти тайно идут рядом с человеком с того, не такого уж далекого, дня, когда на свет появились Адам и Ева.

Ясно, что в этом совершенном мире каждый должен быть совершенным.

В стремлении человека к совершенству найдет оправдание абсолютно все: и вереница совершенным им страшных преступлений, и его страдания, и его искания, и его ошибки, и его обретения. И тогда вся эта бестолковая тысячелетняя беготня человечков, возглавлявшихся громкоголосыми пророками и разношерстными философами, приобретет окончательный смысл.

И человек станет огромен, как те бесчувственные загадочные миры, которые его со всех сторон окружает. И тогда Человек станет равен Ему, Создателю, который, если верить святой церкви, и задумал такой виртуозный финал всеобщей человеческой комедии.
А пока каждый человек, если его рассматривать отдельно, весьма и весьма несовершенен и представляет собой настолько малую величину, что ее невозможно поверить астрономическими мерками.

Люди мелки и убоги, а некоторые из них, как он сам, например, иногда еще при этом и пованивают собачьим дерьмом и, сознавая это, не очень-то убиваются.

Эта мысль особенно понравилась Самсону. Во-первых, он вспомнил, что мысль о собственной ничтожности уже не раз приходила ему в голову. А во-вторых, подразделив истину на виды и глубоко прочувствовав свое ничтожество, он проникся почтением к тому, что, хлюпая и холодя, окружало его тело со всех сторон.

Это размышление, рожденное физиологией, прочистило ему мозги и заставило особенно внимательно задуматься над той частью только что обретенной истины, которая касалась будущего, и, он надеялся, будущего отдаленного, то есть над бренностью, над конечностью прозябания, то есть задуматься над неизбежностью смерти...

Он даже потер руки от удовольствия, когда представил себе, что вот-вот начнет думать о смерти: пока что применительно к произвольно взятому, постороннему, гипотетическому мертвяку.

О статистическом покойнике, думал он, осваивая в своей голове всё новые и новые интеллектуальные поля, перестают говорить либо сразу после его смерти, либо – в редких случаях – примерно через неделю, а вспоминать – через год.

А через двадцать лет его заросшая чертополохом могила приобретет настолько неказистый вид, что нечего и думать о возложении на нее вялого букетика из полевых ромашек, и только и остается, что заняться приведением в порядок места его последнего упокоения.

Это означает, что заброшенную могилу либо сравняют с землей, либо используют повторно. С лопатой наперевес притащится полупьяный могильщик, который, понося свой тяжкий труд и проклиная все на свете, снимет полутораметровый слой глины, потом, кряхтя, спрыгнет в могилу, утрамбует сапогами, вобьет глубоко в землю истлевший гроб с никому не нужными костями и черепом современного Йорика, и поверх него спустя какое-то время будет установлена новая домовина – с телом свежеиспеченного владельца, а наш вышеупомянутый статистический покойничек, проведя со всеми удобствами в могиле примерно два десятка лет, опять полностью войдет в землю, из которой когда-то вышел...

Это и есть та истина, поисками которой были заняты целые генерации философов и над разгадкой которой на протяжении столетий бились лучшие умы человечества...

Таким образом, все сводится, во-первых, к рождению. Во-вторых, к некоему, совершенно необязательному, очень короткому отрезку жизненной активности, о котором обычно мало что можно сказать. А нечего сказать потому, что он, этот отрезок – по сути, сама жизнь человеческая – незначителен, вял и неинтересен и полон заблуждений и ошибок, повторяющихся из поколения в поколение.

И, наконец, в-третьих, – смерть, которая одна только и заслуживает того, чтобы ей уделить хотя бы небольшое внимание... Все-таки, как-никак, жил какой-никакой человек, и тут, нá тебе, взял да и помер...

Итак, повторим. Рождение, жизнь – она же суета, и смерть. Если опустить жизнь, то есть суету, как наименее важную по значимости составляющую всей этой нехитрой комбинации, остается только рождение и смерть.

Тут все дело во времени... А время понятие чисто философское, то есть придуманное человеком... Значит, можно допустить, что если человек с понятием времени ошибся, то и времени-то, возможно, не существует... Надеюсь, ясно, что речь идет о втором разделе Истины.

Итак, рассуждая строго в соответствии со свойственной человеку логикой опрощения, сознательно проигнорировав, убрав из обсуждения общий для каждого индивидуума период жизненной активности, мы пришли к рождению и смерти. И здесь мы неизбежно упремся в постель, где, собственно, все и происходит. Там, в постели, человеку суждено быть зачатым, а если повезет, в ней же, в этой постели, со своей жизнью и распроститься.

Попутно можем заметить, что в постели нам дано познать высшее из земных наслаждений. Что правда – то правда...

Справедливости ради надо сказать, что как бы мы ни принижали серединную часть Истины, в постели все-таки зарождается новая жизнь, источник страданий нового человека, которому предстоит пройти безрадостный путь от рождения к смерти, уже достаточно подробно описанный выше... Путь, который до краев заполнен дурацкими, так называемыми вечными, вопросами о смысле жизни и в котором полностью отсутствуют ответы на них... Путь, который выше по этой причине было предложено вообще не рассматривать.

Теперь остановимся поподробней на понятии постели. О, постель! Пою тебе гимн, восторженную песнь плотской любви, в сравнении с которой все симфонии мира дерьмо! Ради постели можно и пожить!

О, постель, колыбель бессмысленности! Именно там происходит таинство, в результате которого возникает то, что является вершиной абсурда – человек! Там, в темном, душном и тесном пространстве между двумя беснующимися телами, в закутке, пропахшем потом и раскаленной спермой, зарождается новая жизнь...

В темной влажной пещере, вместившей в себя все, – и Вселенную со всеми ее потрохами, бесчисленными галактиками, черными дырами, красными и белыми карликами, солнцами, лунами и планетами, и коротенькую, как икота, историю человечества, с его загадочным и алогичным появлением и близящимся Страшным судом, которого никто не боится, – зарождается новая жизнь, ценнее которой все-таки нет ничего на свете...

К этому моменту будущий король почувствовал, еще немного и его яйца охладятся до такой степени, что дальнейшим приятным размышлениям придется предаваться, полеживая на больничной койке.

Покидая гостеприимное временное прибежище, оказавшееся столь плодотворным в плане раздумий о смысле бытия, Самсон еще успел пожалеть, что рядом с канавой в этот момент не оказалось письменного стола с настольной лампой, записной книжкой и хорошо отточенным карандашом, чтобы он мог записать свои бесценные мысли, а также припозднившихся прохожих, лучше какой-нибудь усталой женщины с сыном, которая указывая сухим пальцем на Самсона, назидательным тоном сказала бы: вот, не будешь слушаться, и тебя ждет такая же судьба, окажешься в грязной яме, как этот несчастный... Знала бы она, эта гипотетическая мадам, что тычет пальцем в будущего короля Асперонии Самсона Второго...

Действительно, если бы вдруг ей открылось, что в зловонной канаве, в собачьем дерьме, пьяный в стельку, валяется наследный принц Асперонии, что бы она сказала своему отпрыску? Или ничего бы не сказала, даже, наверно, ничего бы не сказала, потому что ее обывательские мозги, изъеденные телесериалами и воскресными проповедями некоего безликого болвана-священника, не выдержав напряжения, лопнули, и голову бы ее разнесло на куски...

Надо заметить, что Самсон, лежа в своем вонючем полусклепе и думая о смысле жизни, вовсе не надеялся на свое перерождение. Для этого он был слишком умен.

И все же, познав придуманную им самим истину, Самсон изменился.

На следующее утро, проснувшись в своей квартире на Рю де ля Буше, он несколько часов лежал, вспоминая события прошедшей ночи. Встав, он долго у зеркала рассматривал свое лицо с царапинами на щеках и лбу и невесело думал о жизни, которую еще предстояло преодолеть, в которую предстояло вползать...

Воспоминание в одно мгновение промелькнуло перед внутренним взором короля. Воспоминание, вобравшее в себя несколько бессмертных тем. Канаву, наполненную дерьмом и звездным ветром. Нескончаемую Вселенную, открывшую свои глубины пьянице, прозревшему на краткий миг. Рождение, жизнь и смерть среднестатистического индивидуума. И заключительные – главные! – мысленные аккорды об абсурдности бытия и возможном – в чрезвычайно отдаленной перспективе – спасении объединенной Души человечества и слиянии ее с Душами иных миров.

Всё это отметилось на красивом лице короля лишь тем, что слегка затуманились пронзительно синие глаза бывшего обитателя дома на Рю де ля Буше.

И еще губы... Они стали другими... Тонкие губы, со скорбно опущенными уголками, они сделали лицо короля Самсона более мягким и равнодушным...

Король, вернувшись из прошлого, оглядывает своих подданных... Какие, однако, невыразительные глаза у этих государственных мужей! Видно, власть и высокие должности накладывают на людей такую вот обезличивающую печать, когда лица не выдерживают, разглаживаются и становятся похожими на чистые тетрадные листы...

Лица серые, у большинства нижняя губа брезгливо оттопырена. Кажется, каждый из них на обед получил ежедневную тарелку с персональной порцией блевотины. И съел ее. Лбы полны властных продольных морщин. Вместо глаз пробитые гвоздями отверстия, из которых нет-нет высовывается пещерный испуг, смешанный черт знает с чем, с завистью, подлостью и готовностью предать кого угодно, даже самого себя...

Почти все они как родные братья, обделенные индивидуальностью, думает Самсон...

Король смотрит на Генриха Берковского, который говорит и никак не может остановиться... Почти все министры и прочие официальные лица клюют носами.

А дело, ради которого собрались, ни с места...

В Самсоне зреет королевский гнев...

Видимо, все же Берковский не совсем дурак, поскольку, только взглянув на преображенного короля, тотчас замолкает.

Король обводит всех строгим державным взглядом и говорит:

— В течение всего нашего сегодняшнего балагана меня не покидала тревога за судьбу государства... Если мы и в дальнейшем будем жить и трудиться по схеме «Ешьте меня мухи, мухи с комарами», то окончательно развалим страну, и наши прекрасные песчаные пляжи поглотит море... А теперь слушайте меня внимательно. Мы, король Асперонии Самсон Второй, повелеваем издать закон об отмене ограничений на монаршую власть, а также о возврате к старой форме правления, то есть к тирании... Подробности в газетах… Это – шутка, господа. Но это моя последняя шутка. Более я шутить не намерен. Вы все не оправдали моих и моего народа чаяний… Итак, Парламент распускается… Упраздняются все институты власти кроме власти короля, таким образом, власть короля становится безграничной… Отныне в Асперонии устанавливаются абсолютизм и автократия...

Последние слова он произносит стоя.

Стоят, боясь шелохнуться, вытянувшись в струнку, и все сорок сановников и придворных...

Ни у одного из них и мысли не возникло проявить удивление, неудовольствие или каким-либо иным образом выразить свое отношение к страшным словам короля.

Многоопытные, они нижним нюхом чуют: наступают новые времена...

Глава 9

При обыске у Лоренцо была обнаружена миниатюрная коробочка с красной кнопкой и часовым циферблатом. Эта коробочка и стала главным доказательством его вины.

Ввиду важности дела, допрос вел лично заместитель министра внутренних дел полковник Шинкль.

Лоренцо сразу же во всем сознался.

«Этого даже пытать не надо...» – с сожалением подумал заместитель министра, который был одновременно и начальником тайной полиции.

Шинкль, не скрывая презрения, рассматривал тщедушного Лоренцо, мальчишеское лицо которого уже украшали синяки. Это профилактически поработали сотрудники полковника.

«Подожди же, заморыш... Сейчас я вобью в твою дурью башку все, что мне надо!»

Из-за жары Шинкль был только в шортах и майке. Он терпеть не мог кондиционеров, которые, на его взгляд, только портили естественный воздух, и поэтому в помещении остро пахло потом.

Шинкль каждое утро по часу занимался в тренажерном зале полицейской академии силовой гимнастикой и никогда после этого не принимал душа, справедливо считая, что слишком часто мыться вредно и что водные процедуры отрицательно влияют на гладкость, упругость и чистоту кожи.

Шинкль с удовольствием поигрывал мускулами и видел, какое это впечатление производит на мальчишку.

Немало времени ушло на то, чтобы втолковать перепуганному насмерть Лоренцо, что его участие в заговоре ограничилось лишь установкой взрывного устройства и приведением его в действие.

— Лоренцо, мальчик мой, ты ни в чем не виноват! Ты лишь нажал кнопочку! – убежденно вскрикивал полковник. – Ты же не преступник! У тебя чистые глаза! Они не могут лгать! Ты всего лишь слепое орудие в руках истинных преступников...

Лоренцо созерцал мир одним глазом. Второй глаз был подбит и полностью заплыл, и если Лоренцо им что-то и видел, то только какие-то постоянно расширяющиеся и тут же сужающиеся разноцветные круги.

Сравнение со слепым орудием неприятно поразило его. Он еще плохо соображал и подумал, что полковник хочет подбить ему для ровного счета и второй глаз.

Лоренцо передернулся, как от озноба.

Его собеседник заметил это.

«Ну, держись, сукин сын! – с энтузиазмом подумал начальник тайной полиции. – Сейчас ты у меня запляшешь!»

— Я хорошо знаю твоего отца, – ворковал он, заглядывая в бумаги, принесенные сотрудником полковника, секунд-майором Ригертом, который уже несколько месяцев рогом рыл землю, ведя тайное расследование по фактам взяток в министерстве обороны, – этого достойного бизнесмена, настоящего патриота Асперонии! Прекрасный человек твой отец, безукоризненно честный и порядочный! – радостно восклицал полицейский. В бумагах он уже увидел всё, что ему было нужно: явно просматривалась преступная цепочка Роберто даль Пра – маркиз Закс. – Твой отец мне очень нравится! Очень! – Шинкль даже повизгивал от предвкушения удачи. – Ах, если бы все предприниматели были такими, как твой отец! На таких людях держится наша любимая отчизна! Они – основа государства!

Лоренцо облизнул пересохшие губы. Вот так поворот! Еще два часа назад он был почти королевским зятем... И зачем он, дурак, вылез из покоев принцессы? Валялся бы сейчас в тепле, в мягкой кровати, занимаясь любовью с двумя классными девчонками. Так нет! Надо было выпендриваться со своим рыцарством! Поперся какого-то черта выяснять, кто там что-то взорвал... Ну, помучили бы эти сексуальные маньячки его немного... Но ведь не убили бы... Видно, все-таки ночные забавы не прошли для его мозгов бесследно...

Лоренцо исподлобья глянул на страшного полковника. Господи, содрогнулся он, какая же жуткая рожа у этого живодера! И как он ужасно воняет! Почище Эдолфи Маркуса... При воспоминании о далеком американском друге Лоренцо чуть не вывернуло наизнанку. Будь проклят этот чертов марксист, этот сучий революционер Эдолфи! Это он, ублюдок, виноват, что жизнь Лоренцо висит сейчас на волоске...

— Если ты на суде, мой мальчик, – показывая огромные желтые зубы, вкрадчиво говорил тем временем полковник, – подтвердишь, что взрывное устройство ты получил из рук самого господина Закса, то тебе ничего не будет. Ничего! Это я тебе торжественно обещаю и клянусь честью дворянина!

Тут полковник немного пошалил с истиной. Отец его был карточным марафоном, а мамаша подторговывала фальшивыми желтыми билетами.

— Даю тебе честное слово офицера, – полковник округлил глаза и ударил себя кулаком в грудь, – и готов поклясться на библии, что тебя освободят прямо в зале суда, и ты спокойно отправишься доучиваться в свою Америку. Никто тебе мешать не будет! Тебя даже, возможно, наградят за сотрудничество. И ты будешь свободен! Тебя ждет прекрасное будущее! Ты еще, может быть, потом женишься на принцессе Агнии и станешь королем Асперонии!

«Как же, нашел дурака! Так я тебе и поверил... – подумал Лоренцо. – Черта с два с станешь тут королем, скорее твои подручные замордуют до смерти!»

— Лоренцо Второй! – соловьем разливался полковник. – Право, как это здорово звучит! Почти как Леонардо да Винчи или Наполеоне Буонапарте... Дух захватывает! Не правда ли? А если ты откажешься, подлая тварь, – голос полковника стал до приторности сладким, – то из тебя дуршлаг сделают, тебя не просто вздернут, посадят на кол или поджарят на костре, это, брат, было бы слишком милосердно! Нет, дружок! Сначала из твоей спины нарежут ремней, потом твои вонючие яйца прищемят дверью, потом тупым ножом отпилят язык, потом выколют глаза, потом подвесят за ребро, потом... ну я даже не знаю, что я с тобой сделаю, подлый выродок! Если тебе, гнида, этого покажется мало, я прикажу каминными щипцами – естественно, без анестезии! – дергать тебе зубы, но перед этим тебе их просверлят электрической дрелью до челюстной кости! Как тебе это понравится? Это мое личное изобретение. Эта пытка – моя гордость! Я даже дал ей официальное название «Мечта дантиста». Не правда ли, оригинально? И тебе будет предоставлена почетная возможность на собственном опыте оценить ее по достоинству! О такой мелочи, как иголки под ногти и подсоединение твоего набалдашника к электросети, я и не говорю. Все это, сучара, ты получишь полной мерой... Это я тебе обещаю... Я буду лично следить за тем, как тебя пытают... Мучения Христа по сравнению с тем, что тебя ожидает, просто невинная забава, вроде детской игры в жмурки... Так что, выбирай. Или свобода, жизнь, девочки, деньги, всякие там «Феррари», пляжи, рестораны, Багамы, Елисейские поля... Или твой изуродованный до неузнаваемости труп бросят бродячим собакам... Ну, что ж ты молчишь, засранец? Хочешь, я дам тебе совет?

Лоренцо вдруг почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Сердце екнуло и остановилось. Его лицо перекосила судорога, глаза закатились, обнажились голубые белки, покрытые сеточкой лопнувших кровеносных сосудов... Из последних сил Лоренцо попытался встать, но вместо этого завалился набок и сполз со стула на влажный, холодный пол.

Голова его с бильярдным стуком ударилась о каменные плиты...

В этот день Лоренцо так и не узнал, какой совет хотел ему дать этой ужасный, провонявший потом, полковник...

— Но-но! Не дури! – неуверенно произнес Шинкль, приподнимаясь и подходя к лежащему на полу юноше. Безжизненный звук, который издала голова, стукнувшись об пол, переполошил полковника.

Он преклонил колено и приложил ладонь к тонкой шее Лоренцо.

Через минуту начальник тайной полиции бегал по кабинету, грозил кому-то кулаком и орал во всё горло:

— Врача! Врача, олухи царя небесного! Врача! Хоть из-под земли достаньте врача! Врача, чтоб вы все провалились!..

Часть II

Глава 10

Прошло ровно два года…

Возврат к тирании состоялся.

И сейчас тиран лежал на кровати в своей опочивальне и смотрел в открытое окно. Бессонница уже не мучила его. А не спал он потому, что выспался... Пробиваясь сквозь плотные портьеры, в комнату просачивался прохладный утренний ветер с чистыми запахами моря. Иногда порыв тугого ветра отводил от окна тяжелый занавес, надувая и кругля его, как парус, и тогда Самсон видел угол дворцовой башни с бронзовой фигурой Аквилона, бога северного ветра. Одинокий бог как бы врезался в неправдоподобно синее небо. Самсон с наслаждением вдыхал морской воздух, к которому примешивался пьянящий аромат молодого женского тела, только что познавшего любовь.

...Лейб-медик Краузе давно был изгнан из страны. И лечением короля занималась юная Сюзанна, статус которой, после того как прекратилась ее деятельность в качестве камеристки принцессы Агнии, был хотя и не ясен, но в то же время весьма ясен, поскольку она делила ложе с самим государем.

Нежное плечико Сюзанны в настоящий момент выглядывало из-под розового шелкового покрывала... Какие уж тут могут быть неясности?..

Королю, чтобы выглядеть посвежее, пришлось исключить старческое кряхтение из арсенала своих вредных привычек. И так он старше Сюзанны более чем вдвое, а если при этом еще и кряхтеть...

Королева Лидия, так толком и не появившаяся на страницах нашего повествования, была отправлена в заточение, став подругой и соседкой сильно постаревшей Сильваны, бывшей наложницы Иеронима Неутомимого.

Сильвана ужасно скучала в своем монастыре на острове Нельке: ведь монастырь был женский, и охраняли ее вооруженные до зубов монашки, которые, как показали дальнейшие события, придерживались традиционных представлений о взаимоотношениях между полами.

Гофмаршал Шауниц, бессменный слуга и помощник короля, докладывал, что, по его сведениям, Сильвана и Лидия прекрасно поладили, найдя утешение в объятиях друг друга: они с воодушевлением отдались новому увлекательнейшему занятию – лесбийской любви. Король, лишний раз убедившись, что с Лидией поступил совершенно правильно, этому известию несказанно удивился. Живешь вот так с женщиной десятилетиями и ни черта о ней не знаешь.

Чтобы Лидии было на кого покрикивать, вслед за ней отправились ее мамаша и ее роскошный папаша, поддельный аристократ с грязными ногтями, прихвативший с собой свой герцогский герб, сработанный, как в конце концов выяснил дотошный королевский герольдмейстер, из прохудившегося медного корыта.

Поскольку лжегерцог оказался единственным мужчиной на острове, то он, несмотря на свои совсем не юные лета, нашел неслыханный спрос у осатаневших от отсутствия мужской ласки монахинь. Невесты Христа так заездили бывшего королевского тестя, что через неделю на него нельзя было смотреть без содрогания: в свои шестьдесят он выглядел на все девяносто. А еще через неделю иссохшее тело страстотерпца было предано земле, и это было подлинное благо, ибо смерть для него стала избавлением от мучений.

Вообще столь достойный финал отцом Лидии не был заслужен: такая героическая смерть скорее пристала победительному Дон Жуану, нежели какому-то тусклому обладателю грязных ногтей и поддельного аристократического герба.

...Гофмаршал Шауниц совсем не изменился: когда он находится рядом с королем, а находится он рядом с ним постоянно, его благообразное круглое лицо выражает показную преданность и искательную готовность последовать за королем хоть в геенну огненную.

Попытки короля отобрать у него богатое загородное поместье закончились тем, что Шауниц пригрозил покончить жизнь самоубийством. Он так искренно рыдал, что король перепугался и отступил. Шауниц был прощен и вновь приближен. Шауниц понял, что он незаменим. Да и кто еще в королевстве без риска спятить способен выдержать утреннее нытье тирана и его беспрестанные рацеи? Шауниц терпелив. Очень терпелив...

И потом, король слишком привык к утренним визитам своего советника и уже не может обойтись без его глупых докладов.

Все же совсем без наказания Шауниц не остался. Король в порядке конфискации изъял дрессированного слона из его частного зоопарке. Слон был по описи передан в безвозмездное пользование народу. Это означало, что слон стал королевским. Теперь флегматичный великан свободно разгуливал по дворцовому парку и призывно помахивал огромным фаллосом, чем приводил молоденьких фрейлин в состояние глубокой задумчивости.

Гигант подолгу стаивал под окнами королевской опочивальни, и король часто по утрам, выходя в одном исподнем на балкон, перегнувшись через перила, кормил Эльфа, так звали зверюгу, заранее припасенными ольховыми ветками.

Он всегда помнил, к каким мыслям он однажды пришел в городском зоопарке, когда с возвышения взирал на африканского слона в неволе...

Если гофмаршал Шауниц, как мы уже говорили, совсем не изменился, то этого никак нельзя было сказать о принцессе Агнии.

Принцесса целыми днями просиживала в королевской библиотеке, читая все подряд, начиная с трудов древних авторов, вроде «Апологии Сократа» Платона, и кончая романчиками современных асперонских литераторов, за которых привереда Самсон Второй, получивший, как мы помним, классическое образование в Сорбонне, и гроша ломанного не дал бы...

Теперь Агния носила одеяния, не совсем подходящие дочери действующего короля. Странно было видеть принцессу, торопливо идущую по роскошным залам дворца, одетую в мятую шерстяную юбку, пахнущую нафталином, и кофточку с латками на локтях.

Голову Агнии неизменно украшал желтый или коричневый костяной гребень, а ноги были обуты в продранные матерчатые туфли со сбитыми каблуками. На ее заострившемся и посиневшем носу помещались очки в тонкой металлической оправе. Вид Агнии, по мнению королевских гвардейцев, стал гнусен и отвратителен.

Красивый и элегантный граф Нисельсон, верный слуга короля, давно (откроем тайну) безответно влюбленный в принцессу, поймав как-то бесцветный взгляд Агнии, со скорбью подумал: «На собеседника она теперь смотрит так, словно ее оторвали от созерцания полотен Рафаэля и заставили таращиться в грязную дыру клозета».

Не нам судить, прав или не прав граф: на его месте трудно быть объективным.

Королю же казалось, что Агния смотрит на людей так, словно она не молодая легкомысленная девушка, а уставший от научных опытов ученый-энтомолог, без особого удивления, но и не без умеренного профессионального интереса рассматривающий наколотого на булавку жука-короеда или махаона.

Король наблюдал за Агнией и качал головой. Резкими переходами от распутства к серьезным занятиям она напоминала ему его самого в пору, когда он блудил в Париже.

Год назад, во время сна, умер король Вагании Карл. Значит, не врали его советники, когда говорили, что король спит. Спал, спал, вот и...

Так что воевать теперь не с кем. Со смертью короля Вагании отпала проблема Карла.

Нет человека, любил некогда говаривать один знаменитый изверг, нет и проблемы. Маркиз фон Закс и его бешеные генералы, когда узнали о смерти главного врага, так рассвирепели, что во время проведения всеасперонских полевых учений заставили солдат палить друг в друга из винтовок, заряженных боевыми патронами. Перестреляли уйму народа.

Кстати, Закс, невзирая на происки недругов, сохранил за собой пост министра обороны. Так же как и маркиз Урбан, который по-прежнему был главным соглядатаем королевства.

Лоренцо весело проводит время в психиатрической лечебнице имени Винсента ван Гога. Там он тайно сошелся (что строжайше запрещено!) со своим лечащим врачом доктором Элизабет Вински, которая с удовольствием приняла ухаживания милого юноши, чрезвычайно подкованного в части всяких интересных любовных вещичек.

Чтобы как-то разнообразить пресные объятия сухопарой медички, Лоренцо для занятий любовью приспособил рентгеновский аппарат, грязевую ванну и клизменный кабинет. Новые формы любовных отношений пришлись по душе стареющей одинокой женщине.

Но была у Лоренцо одна особенность, которая поначалу сильно обескуражила доктора Вински, которая находилась, как полагал Лоренцо, в плену тривиальных представлений о количестве участников любовных игр. Она полагала, что для интимных отношений двоих вполне достаточно.

Лоренцо же мыслил шире. Число три, с жаром утверждал он, это было как раз то, с чего имело смысл начинать. Лежа с доктором Вински в клизменной на покрытом желтенькой клеенкой столе, – ох, уж эти мне столы! – Лоренцо поделился с ней смелым замыслом о значительном расширении числа сексуальных партнеров: он предполагал в недалекой перспективе так поставить дело, чтобы в процесс половых ристалищ вовлекалось не менее десятка представителей обоих полов.

И чтобы размяться перед грандиозными сексуальными битвами, он рекомендовал принять за основу все-таки число три, для чего необходимо было для начала привлечь хотя бы сестру Клару, здоровенную девицу с умопомрачительной грудью и мясистыми ягодицами, которая давно уже плотоядно поглядывала на смазливого Лоренцо.

Доктор Вински сначала заупрямилась, но потом, подумав, согласилась. Сказав самой себе, что можно прожить всю жизнь, а Элизабет было уже сильно за пятьдесят, и так и не узнать многое из того, что узнать весьма и весьма любопытно.

Когда Лоренцо говорил об увеличении числа участников оргий, он и не предполагал, какой мощный отклик найдет его начинание в среде медицинского персонала психиатрической лечебницы.

Технически это медицинское учреждение было оснащено превосходно, и благодаря изобретательности и дерзновенному новаторству Лоренцо в качестве сопутствующих сексу приспособлений были использованы баллоны с сжиженным кислородом, смирительные рубашки, оголенные электрические провода (для ценителей экстремальных видов секса), декомпрессионные камеры и многое другое.

И очень скоро практически весь персонал клиники, наглотавшись бесплатных «колес», трахался с таким неистовством, что по могучим стенам десятиэтажного корпуса интенсивной психотерапии поползли опасные многометровые трещины.

А в психушке Лоренцо оказался по милости полковника Шинкля.

В тот злополучный день, когда Лоренцо, отключившись, сполз со стула на пол и едва не отдал Богу душу, полковник Шинкль от злости долго скрежетал своими лошадиными зубами, но сделать из полоумного парня дельного свидетеля обвинения, который помог бы засадить за решетку маркиза Закса, так и не смог.

Лоренцо, придя с помощью тюремного врача в сознание, – тот ведрами лил на него ледяную воду, – в ответ на все усилия полковника как-то расшевелить его, только надрывно стонал и мутными очами поводил по сторонам, и через короткое время стало ясно, что подследственный никуда не годится.

Лоренцо отвели по подземному переходу из подвала департамента полиции прямо в приемный покой приюта убогих: в Асперонии всегда всё было рядом.

Полковник же Шинкль, облачившись в мундир, направился в кабинет главного врача клиники доктора Ройтмана, где и просидел весьма продолжительное время.

Доктор Ройтман, который являлся подчиненным полковника и имел чин капитана, ручался, что традиционные способы лечения, которые издавна практикуются в клинике, поставят больного на ноги за считанные месяцы.

Лечение особо опасного преступника было поручено доктору Вински. Что из этого вышло, мы уже знаем...

Глава 11

Со стороны могло показаться, что тирания в Асперонии установилась какая-то странная.

Сохранялись газеты так называемого демократического направления, в которых появлялись материалы, возможные только в странах, где свобода заявлена не только в статьях конституции.

То же можно было сказать о телевидении, театре и литературе. С тех пор как несколько лет назад – еще до установления тирании – был ликвидирован цензурный комитет, о чем уже упоминалось выше, всякие там писатели, поэты, драматурги, режиссеры, сценаристы, художники, артисты, скульпторы и прочие, так называемые, деятели культуры, призванные историей дурить народ, совершенно обнаглели и наворочали столько несообразностей и вредоносных глупостей, что сами были этому не рады и, кажется, уже готовы были с радостью избавиться от неожиданно свалившейся на них безграничной свободы, с которой они не знали как обращаться.

В управлении страной мало что изменилось. Почти все чиновники остались на своих местах. По всему выходило, что Самсон, как всегда, пошумел, пошумел и успокоился...

Государственный аппарат после грозного указа короля о переходе к тирании и единовластию, немного покачавшись, вновь укрепился и устремился вперед к новым победам в области промышленного строительства и экономики. Что, впрочем, пока не слишком заметно отразилось на благосостоянии простых граждан... Хотя реформы идут.

И на их проведение появились деньги.

С недавних пор основной статьей государственного дохода королевства стала добыча и реализация красного золота, драгоценного металла, по своим химическим и физическим свойствам сходного с обычным золотом, что позволяло использовать его не только в электронной промышленности, но и при изготовлении ювелирных изделий, где красное золото, как известно, ценится выше обычного.

Основной эта статья стала лишь с конца прошлого года, когда американская Немезида своим карающим мечом рубанула – фигурально выражаясь – по толстой шее Адама Соловейчика, отправив его в связи с неуплатой налогов на весьма солидный срок за решетку, упростив таким образом для короля Самсона процедуру национализации всего движимого и недвижимого имущества миллиардера.

Единственное в мире месторождение красного золота, расположенное в южном районе страны, находилось до последнего времени в руках этого самого богатого человека Асперонии. А до этого – в руках его отца, Леона Соловейчика. А до Леона Соловейчика – в руках Шимона Соловейчика, а до Шимона... Короче, и Самсон Первый, и Иероним Неутомимый, и их предшественники только облизывались да локти кусали себе от зависти, поглядывая на красно-золотые миллиарды Соловейчиков, но отобрать лакомые прииски красного золота духу у королей не хватало.

Вот тут-то тирания как форма безграничной государственной власти оказалась на высоте.

Прибрать к рукам вдруг оказавшимся бесхозным богатство магната пыталась мадам Бухман, теща Адама Соловейчика, известная асперонам не только своей громокипящей общественной деятельностью на ниве уравнивания всяких гнусных тварей в правах с человеком, но еще и привычкой даже в летнюю жару щеголять в сапогах из крокодиловой кожи. Именно это ее пристрастие к ношению обуви из натуральной кожи в конце концов сослужило ей плохую службу.

Канцелярия короля под руководством графа Нисельсона за ночь состряпала закон – основой послужил проектик самой общественницы – об уголовной ответственности за ношение сапог из кожи животных, и чрезвычайный триумвират судей в составе самого графа, гофмаршала Шауница и подвернувшегося под руку шеф-повара Люкса оперативно вынес слишком бойкой старушенции смертный приговор, тут же замененный милосердным королем пожизненной ссылкой в известный нам монастырь.

Приговор был вынесен утром, а вечером того же дня закон был аннулирован. Да и как было его не отменить, если у всех порядочных людей на ногах красовались башмаки из натуральной кожи? Но к тому времени любительница сапог из аллигатора уже обживала узенькую, в одно оконце, монастырскую келью на острове Нельке.

Поскольку мадам Бухман в одночасье превратилась в уголовный элемент, она вследствие этого оказалась пораженной в правах, а, значит, и наследовать прииски красного золота никак не могла.

Таким образом, прииски отошли к государству. Остальным же родственникам Адама Соловейчика пообещали, что если они не угомонятся, им найдут работу на тех же приисках, например, в качестве шурфовщиков или возчиков тачек, чтобы они потом не жаловались, что их совсем отстранили от участия в освоении месторождения.

Американцы, обычно первыми успевающие к корыту, на этот раз оплошали. За океаном никак не ожидали от властей королевства такой шустрости и теперь гадали, к чему бы прицепиться, чтобы, не тратя деньги и время на военную операцию, отобрать у Асперонии прибыльное дельце.

А пока американцы раскачивались, Асперония стремительно наращивала финансовую и экономическую мощь. Страна, до этого бывшая ярко выраженной автаркией, получила возможность выйти на деловые европейские просторы.

В этой связи еще чаще стали приходить к королю печальные братья Берковские. Опять сидят часами, в носу ковыряют. Теперь уже оба... Опять стонут, прося утвердить какой-то ублюдочный государственный бюджет на следующий год...

Самсон невинно улыбается и молчит.

После упразднения парламента Макс Берковский оказался не у дел, и братом Генрихом был привлечен к работе в кабинете министров, заняв пост заместителя председателя правительства, став таким образом заместителем у собственного брата.

Самсон заметил, что сонные, застывшие гримасы на лицах братьев иногда сменяются выражением недоумения и растерянности. Братья своими длинными носами почуяли опасность, они понимали, что она исходит от короля, но в чем она заключается, пока понять были не в силах.

Против вынесения приговора старушке Бухман пытался выступить только один человек. Не следует думать, что это был некий мужественный борец за права человека. Это был известный кровопийца, председатель Верховного Суда Асперонии Сигизмунд Ульрих. Он, не сдерживая возмущения, просил объяснить ему, почему важные уголовные дела рассматриваются без его участия.

Но когда Ульриху передали слова короля о том, что «если этот старый вонючий козел еще раз осмелится совать свой нос туда, куда его не просят, его сотрут в порошок», председатель суда от страха чуть не обделался и попросил сообщить Его Величеству, что таким объяснением совершенно удовлетворен. И, мало того, целиком и полностью поддерживает замечательную идею об учреждении чрезвычайных троек, которые оперативно борются с врагами отечества.

Узнав о кончине Карла, Самсон, в соответствии с протоколом и традицией, отправился на похороны.

Глава 12

На похоронах короля Карла Самсон встретил славного Манфреда, от которого получил приглашение на обратном пути посетить Нибелунгию. Самсон с радостью принял приглашение.

На поминках Самсон с Манфредом нажрались, и Самсон признался, что долгие годы мечтал полежать рядом с Манфредом на его прославленных изумрудных полянах, в окружении хмельных красавиц и веселых собутыльников. И чтобы журчал хрустальный голубой родник, и чтобы пели разноцветные птицы в кронах столетних дубов, и чтобы пенилось терпкое вино в золотых кубках! И чтобы Самсон и Манфред вели пространные высокоумные беседы о таинствах рождения и смерти, о бесконечности, добре и зле... О вечной любви и вечной жизни, в конце концов...

Самсон не заметил, как странно после этого посмотрел на него Манфред.

Увы, в Нибелунгии Самсона ждало разочарование. Сразу после прибытия Самсона прямо в аэропорту Манфредберга, столицы Нибелунгии, погрузили в паланкин и почти сутки несли до этих самых чертовых изумрудных полян: таким образом предупредительный и заботливый Манфред хотел сделать своему высокому гостю приятное. Как назло, всю дорогу шел нескончаемый дождь, матерчатая крыша изношенного паланкина прохудилась, и Самсона заливало холодной сеющей водичкой. И на встречу со своим царственным братом он прибыл совершенно разбитый и простуженный.

...Пока Самсона несли, носильщики, шатавшиеся от смертельной усталости, дважды вываливали его в грязь.

Раскисшая от дождя знаменитая изумрудная поляна, куда приволокли паланкин с Самсоном, представляла собой жалкое зрелище: трава была прибита дождями, местами дерн был вытоптан и обнажилась глинистая земля, древний водяной насос пришел в негодность, и хрустальный родник бездействовал, птички отбыли в неизвестном направлении, и некому было сладкоголосым пением услаждать слух королей.

Огневых, обольстительных красоток, на которых сильно рассчитывал Самсон, также не было. Правда, на краю поляны, на темном от дождя бревне, примостились какие-то женщины, но всем им было далеко за шестьдесят, и вряд ли эти унылые создания с изможденными лицами и руками прачек годились для пьяных забав и удалых любовных утех.

Вино, которым его угощал Манфред, оказалось наполовину разбавленным дождевой водой. Впрочем, разбавленным водой казалось все. И веселье, в котором чувствовались принужденность, пресыщенность и усталость. И постаревшие, как бы размытые лица сотрапезников, и еда, которая больше напоминала не закуску, а баланду, коей потчуют заключенных.

И даже звуки, которые издавал укрывавшийся от дождя под кроной платана струнный оркестр, состоявший исключительно из органиструмов, казались водянистыми, немощными и придушенными, словно исторгали их не древние музыкальные инструменты, а притаившаяся в болотной пучине больная душа земли.

Единственно, чего в эти мгновения хотелось Самсону, так это как можно быстрее удрать отсюда и оказаться у себя дома, подле теплой, нежной Сюзанны.

Но тут за Самсона взялся Манфред, вдруг вознамерившийся на свежего собеседника обрушить все, что накопилось у него на сердце за долгие годы беспробудного пьянства.

Как было сказано выше, вино было изрядно разбавлено. Но если его глушить галлонами... В сером предвечернем свете прямо перед Самсоном возникло распухшее от слез пьяное лицо Манфреда.

— Ты, верно, думаешь, брат мой, – говорил король Нибелунгии, наваливаясь жирной грудью на стол, – что моя песенка спета? Я по лицу твоему вижу... Я все вижу. Я понимаю, ты ждал другого... Я уже давно не тот... И все же главное, мой друг, это то, что большую часть жизни я провел так, как хотел! Я провел ее весело! В пьянках и непотребствах! Меня всегда окружали только очень красивые шлюхи, пил я всегда только лучшие напитки, голод утолял изысканными яствами, ну и прочее... Все-таки есть что вспомнить! У меня были друзья... Ах, какие у меня были друзья! Редкие острословы и прирожденные гении застольных бесед! Как славно мы проводили время! Они теперь все померли... Последним ушел неугомонный шутник и забавник Фриц. Ах, как это печально! Они были как бастионы. И вот эти бастионы пали. Какие были люди... И таких людей сейчас нет. Природа, брат, таких людей не воспроизводит. Наши женщины перестали таких людей рожать... Они рожают всякую мелюзгу... А без друзей, многие из которых были настоящими личностями, мир оскудел... В нем появились прорехи, которые не залатаешь и не заполнишь кем попало... После смерти друга приходится долгое время привыкать к его исчезновению и к зияющим пустотам в сердце... Друг, умирая, выпадает из общения, он остается только в воспоминаниях. Только и только в воспоминаниях... А этого недостаточно... Это уже не друг, а так... мираж, оптический обман... Вместо того чтобы сидеть за столом и вместе со мной развлекаться спиртными напитками, мертвый друг недвижимо лежит в могиле и мешает мне веселиться... Он только портит всю малину... А мне остается лишь гневаться и горевать и, что его рядом нет... И все же я живу воспоминаниями, миражами... А что мне еще остается, коли ничего другого нет?.. Ты пей, любезный брат мой! Пейте и вы все!

Приказание относилось к безрадостным субъектам с пропитыми лицами. Эти люди были жалкими остатками некогда могучего застольного воинства короля Манфреда.

Король Нибелунгии, стараясь оживить пирушку, подходил то к одному, то к другому собутыльнику, что-то хрипло кричал, ненатурально хохотал и даже предпринял попытку сплясать джигу.

В самом конце вечера, когда над поляной повис почти ресторанный пьяный гвалт, Самсон увидел одинокую фигуру Манфреда. Тот сидел на пеньке, вдали от пиршественного стола. Лицо Манфреда было обращено в сторону обширной лесистой равнины, которая полого уходила далеко за горизонт. Дождь прекратился. Над равниной слоями стлался вечерний туман. Плечи Манфреда вздрагивали..

.
«Жизнь он прожил, и прожил, как видно, не слабо. Но теперь ему конец... – думал, печалясь, Самсон. – И это был человек, которому я всегда – пусть немного в шутку – завидовал! Большая часть жизни прожита Манфредом так, как ему хотелось... Но финал... – он посмотрел на горестно сгорбленную спину Манфреда, – но финал у него не хорош. Очень не хорош! А финал – это ведь тоже часть жизни... И финал тоже кое-что значит... Да, да, финал кое-что значит! Какая банальная и какая убийственно горькая и правдивая мысль!»

Глава 13

...И сейчас, в своей опочивальне, в которой как всегда все предметы издавали запахи мебельного антиквариата, король Самсон, проснувшись ровно в пять утра, предавался размышлениям о государственных делах. Как же ему не хотелось заниматься этими отвратительными государственными делами!

Но он знал, что пора перемен настала... И начнет он с того, что велит сжечь к чертовой матери всю мебель из спальни и собственноручно выбросит на помойку наследственный ночной горшок, омерзительно воняющий испражнениями давно опочившего царственного предка.

Как и два года назад, тишину нарушил осторожный стук в дверь, похожий на мягкие удары кошачьей лапки.

Король, не шевелясь, смотрел на дверь. Вот сейчас она отворится, и в нее просунется большая голова Шауница. И действительно, дверь приоткрылась, и в ней возникла круглая голова с аккуратно прилизанными волосами. Глаза гофмаршала уперлись в короля.

Самсон указательным пальцем подал Шауницу знак подойти. Тот неслышно притворил дверь и на цыпочках приблизился к королевской постели.

— Садись, – прошептал король и кивком головы указал на низенький стульчик, стоящий рядом с кроватью.

Король бросил взгляд на Шауница. После всех изменений, которые вскоре свалятся на Асперонию, Шауниц вряд ли удержится на своем месте. Если менять, то не только мебель и горшок, вздыхая, думает король... Гофмаршал давно просился на пенсию. Пусть занимается сельским хозяйством у себя в поместье и пишет мемуары. Интересно было бы почитать... «Правда, я совершенно не представляю себе, как я буду обходиться без Шауница с его толстой, глупой рожей, и каково мне будет по утрам брюзжать и ныть в полном одиночестве...»

— Ну?.. Что на этот раз? – король видит в руках Шауница лист бумаги с печатями. – Что это у тебя в руках? Прошение об отставке? Слава Богу, наконец-то! Нет?! Или, может, текст моего отречения? Ты еще не оставил намерения меня свергнуть?

— Ваше величество! Это официальное обращение департамента США по делам иностранцев...

— Я все думаю, как это американцы узнали о существовании Асперонии! – искренно удивился Самсон. – Страшно нелюбопытная нация. Все, что находится за пределами Штатов, представляется им небольшой резервацией, в которой компактно проживают народы всего остального мира. Совсем недавно их президент, выступая по телевидению с обычными угрозами в адрес тех, кто не хочет жить по-американски, спутал Словакию со Словенией...

— Они и не на такое способны...

— Это точно. Один чрезвычайно умный человек больше ста лет назад напророчествовал, что когда-нибудь люди в Луне просверлят дыру, – тут мудрец выдерживал многозначительную паузу, – и дыра эта, продолжал он, естественно, будет принадлежать американцам... Хочу тебе заметить, эти американцы страшные дуралеи, таких дураков еще свет не видывал, чтоб ты знал...

Король замолкает. Кусая губы, молчит и Шауниц. Выждав некоторое время, он продолжает доклад:

— Ваше величество, американцы требуют выдачи Лоренцо даль Пра...

Король недоуменно поднимает брови. Шауниц вынужден объяснить:

— Это тот бомбист, ваше величество, который...

— Да, да... помню. Изготовитель самовзрывающихся коровьих лепешек...

— Не изготовитель... и не коровьих.

— Ты становишься совершенно невыносимым, Шауниц! Ну, как бы ты хотел, чтобы я сказал? Подрывник куч лошадиного дерьма?

— Вы знаете, Ваше Величество, я всегда придерживался правила: во всем, что касается королевских интересов, быть предельно точным...

— Шауниц! – громко шипит Самсон. – Если ты не прекратишь нести ахинею, я попрошу тебя удалиться! Ты удивительный человек, Шауниц! С каких это пор лошадиное дерьмо стало входить в сферу королевских интересов? Повторяю, ты удивительный человек, Шауниц! Вместо того чтобы информировать меня о новых посевных площадях, отводимых под овес и просо, или бодро рапортовать о выпуске миллиардной бочки карамельного пива, ты кормишь меня второстепенными новостями. Больше двадцати лет я терплю тебя и твои каждодневные идиотские доклады о всякой чуши, вроде той, которую ты сообщил мне вчера. Помнишь?

— Разве весть о трагической смерти начальника дворцовой стражи барона Виттенберга чушь? – выкатывает глаза Шауниц.

— А ты как думаешь?! Господи! Тоже мне событие! Отбросил копыта начальник дворцовой стражи Виттенберг, проспавший на этой должности более полувека. Ты прибежал ко мне, горланя во все горло: «Умер барон Виттенберг! Умер барон Виттенберг! Ах, какое несчастье, какое несчастье! Натекло полведра крови! Полведра крови!» Да я о его смерти узнал еще накануне, раньше тебя, раньше всех... Разве это новость? А ты мне, умер барон, умер барон... И что трагического в его смерти? Ты хоть знаешь, сколько ему было лет, этому засранцу, когда я родился? Уже тогда мой отец намеревался отправить Виттенберга на пенсию по старости, да, по обыкновению, отвлекся на очередную шлюшку, а когда отец увлекался бабой, то, сам понимаешь, не до Виттенбергов тут...

Король на минуту задумывается, вспоминая.

— Ну, посуди сам, – продолжает он, – разве можно из-за смерти какого-то сторожа с колотушкой поднимать столько шума? Ну, умер и умер, туда ему и дорога! Словом, одним Виттенбергом больше, одним Виттенбергом меньше... Не велика потеря. Да и гадом он был препорядочным... Как ты думаешь, почему обо всем, что происходило во дворце, тут же становилось известно министру внутренних дел маркизу Урбану? То-то же... Этот колченогий рыцарь тайного ордена доносчиков и филёров, если не спал, то только и делал, что подглядывал, куда и зачем я пошел. Посмотри на стену в моей туалетной комнате! Он просверлил там дырку и подглядывал... Но главное не в этом. Помнится, когда я еще мальчишкой был, он мне так наподдал железным сапогом под зад, что у меня до сих пор копчик ноет к непогоде... А ударил он меня потому, что был уверен, сукин сын, что королем станет мой братец Людвиг...

За спиной короля раздалось недовольное покашливание.

— Ну вот, – прижимая палец к губам, говорит Самсон, – нарушили сон будущей королевы Асперонии...

Покашливание тут же прекращается.

У Шауница выступает пот на лбу.

Король подмигивает ошарашенному придворному и продолжает:

— В который раз вынужден указывать тебе на твою крайнюю некомпетентность, неосведомленность и преступную халатность... Ты являешься гофмаршалом двора Его Величества Короля Асперонии Самсона Второго! Это звание тебя должно ко многому обязывать. Ты ведь не просто какой-то рядовой служащий. Ты, дружочек, гофмаршал! А гофмаршал – это даже выше маршала! Это почти генералиссимус!

Шауниц бледнеет. Час от часу не легче! Что задумал король? Какой еще, к черту, генералиссимус? Вот возьмет да и назначит его, Шауница, министром обороны... А он даже стрелять не умеет. Придумает же такое, генералиссимус... Ну и короля же подсунула ему судьба! То Самсон обзывает его ключником, то едва не предлагает возглавить все вооруженные силы королевства... Нет, так дальше жить нельзя...

— Ты, Шауниц, – продолжает король с воодушевлением, – ты – по занимаемой должности – генералиссимус человеческих душ, вот ты кто! Вернее, вот кем ты должен быть! Ты должен быть прозорливым и всевидящим. Ты – государево око! И я удивляюсь, как это ты за столько лет своего гофмаршальства не разглядел, что у этого Виттенберга под личиной верного слуги престола и рыцаря без страха и упрека скрывается подлая скотина, мерзавец и плут? И ты, вместо того чтобы обезвредить негодяя, занимаешься сбором сплетен... Мне пришлось самому решать вопрос с Виттенбергом. Скажу тебе по секрету... – король пальцем велит Шауницу наклониться. – Скажу тебе по секрету, что старик оказался чертовски живучим... Просто беда! Старого закала был человек! Таких сейчас почти не осталось. Он, видно, вознамерился жить вечно, и его не брала никакая зараза. Еще когда роль лейб-медика исполнял Краузе, то он по моему негласному указанию давал старику в качестве укрепляющего питья ежедневно стакан сулемы, разведенной пополам с бромом. И что ты думаешь? Старик так закалил свое здоровье, что взял себе в жены молодую девку, вроде этой... – сказал король тихо и скосил глаза в сторону спящей претендентки в королевы...

Шауниц, боясь пошевелиться, слушал очень внимательно. Страшно, страшно было трусливому и проницательному Шауницу, с королем происходило что-то неладное...

— После всех этих штучек с сулемой стало ясно, что старика голыми руками не возьмешь. Требовалось нечто другое, более действенное, что ли... К счастью, мне пришел на память тот красногубый солдат, – тут король заговорил с воодушевлением, – помнишь, которого мы с тобой застали, когда он, тварюга, спал на посту? Ах, как же славненько я его тогда отделал! Я еще поразился, до чего же крепкие чайники у этих парней! Жаль, что его убило при взрыве, я хотел его расспросить, что он почувствовал после того, как я его огрел алебардой... Так вот, пришлось применить тот же прием в случае с бароном. Тише, тише, не охай! Какой же ты, братец, однако, трепетный... Тебе надо было не в гофмаршалы идти, а в воспитатели института благородных девиц. Как я тебе говорил, барон только и делал, что по целым дням дрых у себя в кабинете. Вот там я его, голубчика, и отыскал... И так хватил по башке... Звук был, правда, не такой громкий, как тогда, когда солдатик спал с разинутым ртом и когда он после моего удара алебардой зазвучал, как пожарный рельс, звук на этот раз был потише, и это понятно, потому что барон неосмотрительно снял свой стальной головной убор и спал без прикрытия, и ты сам понимаешь, лысая голова, даже если она пустая, не может звенеть, как церковный колокол... А кровищи было!.. Барон оказался тучным и полнокровным, как хорошо кормленый хряк перед осенним швайнфестунгом...

Шауниц сидел с совершенно белым лицом.

Король забавлялся испугом придворного.

— Старина Виттенберг был бы тысячу раз не прав, если бы после такого удара секирой остался в живых. Ведь даже если предположить невозможное, наличие мозгов в голове старого дуралея, то после такого взбалтывания они точно пришли в негодность. Подумай, какая может быть польза от головы, выдержавшей прямое попадание алебарды! Если только у него не была такая же голова, как у того незабвенного солдатика с мокрыми губами... Но у того голова была обута, если так можно выразиться, в стальной шлем... Видишь, какой у тебя король кровопийца. А все тирания, мать ее, это она, дружочек, сделала меня таким... Что с тобой? Тебе плохо?

Шауниц мотнул головой. На короля он старался не смотреть. Гофмаршалу действительно было не по себе.

— Ну ладно, черт с тобой, – спустя минуту сказал Самсон как ни в чем не бывало, – рассказывай, что там просят эти идиоты из департамента по делам иностранцев?

— Они не просят... – приходя в себя, начал гофмаршал.

— Известное дело – американцы...

— Совершенно верно, они не просят, они требуют! Требуют выдачи гражданина Асперонии Лоренцо даль Пра, совершившего немногим более двух лет тому назад тяжкое преступление на территории Соединенных Штатов Америки.

— И что же там натворил этот милый юноша?

— У них есть веские доказательства вины Лоренцо даль Пра. Американцы уверяют, что Лоренцо взорвал ветерана и инвалида войны во Вьетнаме, сержанта Сару Беровиц...

— Бабу?! Он взорвал бабу? – король хохотнул. – Всего-то... Я-то думал, он там что-то серьезное отмочил. Вроде кражи чернильного прибора из Овального кабинета.

— Инвалид Сара Беровиц в результате взрыва лишилась второй ноги. И передвигается теперь на протезах...

— Но передвигается же! Нет, ты посмотри, до чего дошла наука – у бабы двух ног нет, а она носится как ведьма на помеле!

— Ваше величество...

— Помолчи, Шауниц... Окаянные американцы, наверное, думают, что я из-за какого обезноженного засранного ветерана, к тому же еще и бабы, так им запросто и выдам гражданина независимой Асперонии! Да даже если бы он укокошил миллион американцев, не видать им моего подданного как своих ушей! Черта лысого они получат, а не Лоренцо даль Пра! Они хотят командовать всеми нами, точно мы их слуги! Всякий вшивый американец везде себя чувствует победителем Земного Шара и норовит везде установить свои законы! Они временами – по уровню тупости – напоминают мне русских большевиков времен военного коммунизма: те тоже мечтали везде установить свои правила и для этого намеревались экспортировать свою дурацкую социалистическую революцию во все страны мира. Американцы же придумали такой политический инструмент как демократия по-американски и тоже вовсю им пользуются. Только где-нибудь на краю света, в какой-нибудь долбаной Хуэляндии, запахнет жареным: нефтью там, драгоценными камушками или красным золотом (король сделал паузу и поднял вверх указательный палец), – как они тут как тут. Начинают орать, что там нарушаются права человека, и тут же вываливают на эту страну десант, взрывают деревни с мирными жителями, бомбят города и при этом опять орут на весь мир, что пришли устанавливать демократию... Американцы говорят, что не успокоятся до тех пор, пока эту свою американскую демократию не установят повсеместно. Они все время твердят о каких-то мифических демократических ценностях, которых-де у них в Америке навалом, а в других странах пока катастрофически не хватает. И они – с помощью пороха и свинца – готовы излишками своих демократических ценностей поделиться со всеми, у кого с этими ценностями напряг. И многим их политика страшно нравится. Особенно это касается стран, где прежде любили русских. Теперь там русских разлюбили и во все лопатки бросились любить американцев. И какую бы эти американцы гадость ни сделали, они во всем встречают поддержку. Я знавал одного очень глупого президента малюсенькой южной страны, так вот у этого идиота на столе стояла фотография, на которой он был запечатлен стоящим в обнимку с президентом США. Мой знакомый был совершенный коротышка, и высокорослый президент Америки, видимо, уставший от необходимости соблюдать дипломатический этикет, покровительственно положил свою руку на жирное плечо усатого южанина. Глупый маленький президент очень гордился этой фотографией. Теперь вообрази себе такую картину. Президент США каждое утро садится за свой рабочий стол и прежде чем принять для доклада Госсекретаря, с приятной улыбкой придвигает к себе фотографию со своим низкорослым другом и долго любуется ею... Вспоминает свой визит в далекую горную страну на задворках Европы. Вспоминаются мудрые советы, которые усач давал ему во время обеда с шашлыками и сладким красным вином... Тьфу!

Самсон находился в очень сильном гневе. Ему хотелось что-нибудь разнести вдребезги. Вспомнилась расколотая пополам лысая голова Виттенберга...

— Пусть эти идиоты из американского департамента по делам иностранцев не очень-то горячатся, пусть знают, – бушевал тиран, – что еще не родился человек, который может давать распоряжения королю Асперонии! Даже если все американцы одновременно наложат себе в штаны, они не дождутся, чтобы я, Самсон Второй, король Асперонии, выполнял их вшивые указания!

Раздается нежный вздох, и над пуховиками возникает заспанное личико Сюзанны.

Шауниц встает, делает два шага назад и церемонно кланяется.

Король привстает на кровати.

— Шауниц, голубчик, ты, видно, не в своем уме! Ты бы еще реверанс сделал! Сюзанна еще не королева! Ты мне так всех девок испортишь! Они теперь все будут думать, что ночь с королем дает им право на нечто большее, чем слабую надежду провести еще одну ночь с королем... Смотри у меня, Шауниц! Мне кажется, ты теряешь форму...

Скромница Сюзанна потупляет глазки, и ее губы кривит змеиная улыбка. Потом голова девушки опять скрывается под пуховиками.

Через некоторое время королю надоедает собственное ворчание, и он отпускает гофмаршала.

...Ровно в десять Самсон появляется в своем рабочем кабинете. Высокую стройную фигуру короля облегает белый парадный мундир с золотым шитьем. Широкая королевская грудь украшена шестиконечной звездой с несколькими среднего размера рубинами и крупным изумрудом, высшим асперонским орденом, правом носить который обладают исключительно члены королевской семьи. Называется безумно дорогая побрякушка орденом «Святого Лоренцо».

Этот орден не вручают в торжественной обстановке за героизм, проявленный на поле брани, или за умелое управление войсками, приведшее к неслыханной виктории. И не награждают за выдающиеся заслуги в области чего-то там весьма серьезного, вроде вклада в развитие промышленности, науки или искусства... Его просто достают из комода, сдувают пыль и пришпиливают к королевскому кителю.

Сегодня Самсон позирует Эльмару Коху, придворному художнику, старому пройдохе и великому мастеру компьютерной графики. Позировать надо только один раз, этого достаточно, потом Кох, вернее, его подручные, студенты факультета прикладной электроники, в один час соорудят портретик в самом лучшем виде.

И изображение монарха, приукрашенное и увеличенное, займет свое место на площади Победы. Ведь сегодня праздник Святого Лоренцо, который отмечается каждый год двадцать седьмого июля салютом из двадцати семи орудий.

Самсон стоит у открытого окна, положив руку на спинку кресла. Его взгляд устремлен вдаль, художник набросает потом за спиной монарха ослепительно васильковое небо с облаком, таким тугим и плотным, что, кажется, еще немного и оно лопнет, и из него вниз, на монументальную фигуру короля, посыплются конфетти и серебряные монеты.

Не забудет Кох и про далекое аквамариновое море с непременным лезвием белоснежного паруса, режущего потрясающе яркую синеву бескрайнего морского простора. Ретушер прибавит блеска в тусклые глаза Самсона, оживит мертвую складку у губ, придающую лицу короля выражение усталой брезгливости, и король будет иметь вид уверенный, бодрый, надменный и, возможно, даже немного глуповатый.

— Министр иностранных дел граф Антонио Солари, ваше величество! – докладывает ливрейный слуга и дважды жезлом бьет в пол.

Король делает едва заметное движение головой. Сознание того, что на нем красивый мундир со звездой, заставляет Самсона соответствовать облику. От кого-то он слышал, что вот так же на некоторых актеров действует бутафорская одежда.

Облачился в лохмотья, вооружился посохом, и ты уже бродячий нищий.

Насадил на нос очки, взял в руки ремень, и вот ты суровый учитель.

Водрузил на голову корону, состроил на небритой роже гримасу старческого слабоумия, смешанного с недоумением, и ты король Лир...

В кабинет, выгибая тонкий стан, неся на худом лице государственную улыбку, входит граф Солари. По-стариковски мелко-мелко семеня, граф как бы летит над сияющим паркетом и на расстоянии полутора метров в почтительном поклоне окаменевает перед королем. Самсон царственно медлит, затем подает два пальца, которые граф, поспешно сделав шаг вперед, бережно пожимает.

— Мне бы не хотелось, Солари, чтобы в наши внутренние асперонские дела вмешивался кто-либо из посторонних... – скрипит король. – Это я к вопросу о выдаче американцам этого пустоголового взрывника, который...

Король отрывает левую руку от кресла и вертит ею в воздухе.

Многоопытный дипломат из-под могучих черно-бурых бровей вперяет свой взгляд в короля.

— Тут дело в принципе, мой милый Солари, – жует слова король, мужественно морща лоб. Он ни на секунду не забывает, что позирует Коху. У портретиста на лице застыло выражение растянутого во времени страдания. Кох, посверкивая черным глазом, нервно работает колонковой кистью, быстро-быстро вертя головой, как болельщик, который следит за поединком спортсменов, играющих в лаун-теннис.

— Тут дело в принципе, – сварливо повторяет король, – этот парень, конечно, порядочная свинья, но не в моих правилах выполнять вздорные требования каких-то америкашек... Но и ссориться с ними, сам понимаешь... Придумай какую-нибудь форму вежливого отказа, что ли... Я так понимаю, в ответе должно быть и сожаление по поводу невозможности выполнить их просьбу, и в то же время выражалась бы уверенность, что этот прискорбный инцидент никоим образом не повлияет на американо-асперонские отношения, которые имеют давние, прочные и плодотворные традиции. Кстати, у нас существуют с США какие-нибудь отношения? Существуют? Дипломатические? Слава Богу. А то я тут совсем одичал в этом дворце, ни черта не знаю... И еще надо им отписать, что если в будущем еще какой-нибудь сумасбродный асперон набедокурит в их замечательном государстве и поднимет на воздух пару-тройку граждан этой самой великой страны в мире, то пусть они не очень-то кипятятся и не делают из мухи слона, объясни им, что смерть нескольких обывателей для огромной Америки такая мелочь, что о ней и говорить-то не стоит, у них этих самых обывателей как собак нерезаных, и вообще это не повод для серьезного дипломатического скандала... Может, я не слишком четко сформулировал свою мысль, но, думаю, ты понял, как надо ответить подлым зарвавшимся американцам, в общем, придумай что-нибудь в этом роде... Ты согласен, граф?

— Дело, я полагаю, не в Лоренцо, а в красном золоте... Американцы только и ждут повода, чтобы... Они талдычат о тирании в Асперонии, отсутствии гражданских свобод... – Солари исподлобья взглянул на короля. – Они не понимают, что любое слово, произнесенное вашим величеством, для каждого подданного короля – непререкаемый закон. Мы все почитаем за счастье служить вам, ваше величество... – с полупоклоном сказал министр.

Король пытается вглядеться в глаза сановнику. Но это не просто, тот привел в действие какой-то наисложнейший механизм управления лицевыми мышцами, в результате чего лохматые брови графа задвигались, потом, сгустившись, нависли над глазами и полностью их закрыли. Самсон встряхивает головой. Вот это талант, думает он, именно таким должен быть настоящий дипломат: говорит одно, думает другое, делает третье, а все потому, что глаз не видно, ни черта не поймешь...

— Это ты, мой друг, хорошо сказал: непререкаемый закон... Очень хорошо! Ну что ж, если ты так в этом уверен, то действуй, – проговорил король. – И да поможет тебе Бог!

Солари откланивается и покидает кабинет короля.

Король поворачивается и косо смотрит на Коха. Тот в полной растерянности замер с кистью в руке. Глаза Коха полны ужаса – король толком не позировал и минуты, и портрет, собственно, еще и не начат.

— Ну что, Питер ты мой Брейгель Младший, – весело обращается Самсон к художнику, – портретик, надеюсь, готов? Белил и охры не жалел? Не забудь, сегодня праздник: день Святого Лоренцо! А это значит, что к вечеру портрет должен висеть на площади Победы... Если не успеешь, висеть тебе, братец, вместо портрета на той же самой площади и на том же самом месте вверх ногами!

Глава 14

...Много лет назад, вскоре после женитьбы на Лидии, когда в нем еще не утихли страсти по Парижу, Самсон завел любовницу. Тайную.

Это была наперсница королевы, фрейлина Ингрид фон Таубе.

Лидия спала крепко, чего нельзя было сказать об Ингрид. Самсон был молод, ловок и, когда королева засыпала, надевал халат, ночные туфли, на цыпочках выходил на балкон, перелезал через перила и по водосточной трубе осторожно спускался со второго этажа в дворцовый парк. Почти классический венецианский вариант.

В те годы прямо под балконом росли кусты малины, и от этого икры Самсона всегда были в неглубоких порезах. Почти каждую ночь к ним добавлялись царапины, которые оставляла на его спине и ягодицах пылкая и любвеобильная Ингрид.

Все шло как нельзя лучше, и уже Ингрид, со значением поглядывая на повелителя, призналась, что он у нее первенький, как случилось непредвиденное.

В одну прекрасную ночь, когда король, одетый в махровый халат и вызолоченные ночные туфли, находился на полпути к земле, он вдруг услышал омерзительный металлический скрежет, и через мгновение в обнимку с оторвавшейся секцией водосточной трубы, крича во все горло, уже летел в свои малиновые кусты.

Полет продолжался недолго, но ущерб, нанесенный нежному королевскому телу, был достаточно серьезен. Помимо привычных царапин, он заработал приличную шишку на затылке и вывих локтевого сустава.

(Заметим попутно, что чуть позже король заработал себе еще одну шишку, на лбу, которую скалкой – тоже классический вариант – ему наставила королева Лидия...)

Страже, примчавшейся на вопли короля, с трудом удалось отделить его от злополучной трубы: король никак не желал с ней расставаться.

Когда Самсона несли в кабинет Краузе, он громко стонал и сквернословил, понося окаянного негодяя, устанавливавшего водосточные трубы. И которого поклялся по выздоровлении казнить. Казнить самой лютой казнью, которая только может существовать на свете.

Он велит нахлобучить ему на голову ведро с дерьмом, по которой палач что есть силы будет лупить палкой. Потом мерзавца голой задницей всадят в пчелиный улей, разогретый паяльной лампой. Хорошая казнь, педагогичная и надежная. По богатству ощущений не уступающая четвертованию и колесованию.

Лейб-медик Краузе, к которому Самсон и тогда не испытывал ни малейшего пиетета, при лечении короля ограничился наложением на затылок порфироносца серебряного асперонского соверена, а вывих пытался вправить, зажав руку Самсона в отопительной батарее.

Король втайне надеялся, что Краузе призовет на помощь свои самые любимые средства – рвотное и клистир с мыльной водой и глицерином, и тогда уж король отведет душу!

Но на этот раз Краузе проявил повышенную осмотрительность. Он почувствовал, что король находится после своих невольных левитаций в таком настроении, что с рвотным недурно было бы повременить, а о клистирной трубке лучше и не заикаться. Запросто можно угодить под то же ведро с говном и улей с пчелами...

Любовным отношениям с Ингрид пришел конец. Пару раз, правда, Самсон делал попытки перелезть через балконные перила, но его останавливал угрожающий вид торчавших вверх остро заточенных металлических кольев, по приказу королевы Лидии стоймя вкопанных в землю как раз в том месте, где прежде росли кусты малины.

«И это, называется, королевская жена, – шептал белыми губами Самсон, убирая ногу с перил, – рада была бы, курва, если бы ее муженек превратился в дуршлаг, мечтает о моей смерти, гадюка! Обложила, сволочь, со всех сторон, как какого-нибудь слона в зоопарке».

И уныло плелся назад, в супружескую спальню...

Ингрид умерла спустя несколько месяцев весьма странной смертью. Она отравилась шампиньонами. Поскольку грибы на асперонских пляжах не росли, их самолетами доставляли из Парижа. И вот этими-то грибами она и отравилась. Видимо, грибы были не свежими.

Такое заключение дала медицинская лаборатория, которой руководил вездесущий Краузе. В чем-чем, а в ядах он толк знал... То, что ко всей этой истории с отравлением имеет отношение королева, Самсон никогда не сомневался. Но почему опять Париж?..

Вспоминая о пристрастии своей формальной супруги к самому лучшему городу в мире, а это пристрастие у нее точно было, – свидетельство тому и ее парижский цирюльник с завитыми усиками и шеф-повар Люкс, слава Богу, научившийся в конце концов под страхом смерти превосходно стряпать, король впервые задумывается о том, что эта любовь к Парижу, возможно, могла бы его и Лидию сблизить.

Будь Лидия поумней, Самсон мог бы привыкнуть ко многим ее выкрутасам, включая несносную привычку засыпать во время близости...

* * *
...В его парижской квартирке на Рю де ля Буше любили собираться студенты, среди которых попадались весьма любопытные субъекты.

Конечно, безбожно пили. Но не только...

Самсон вспоминает вечер накануне своего возвращения на родину, когда он уже знал и о смерти отца, и о смерти матери... Это почти никак не тронуло его. Любви к родителям Самсон не испытывал. Никогда ни на секунду не забывая, что и они были к нему по меньшей мере равнодушны.

Он силился отыскать в себе капельку даже не сострадания, а хотя бы сожаления, но, увы, в сердце были только холод и отчуждение. Он даже попытался насильственно вызвать в себе кладбищенское чувство горя по усопшим: как никак он почти в одночасье потерял обоих родителей. Для этого он, спрятавшись от всех, в одиночку выдул почти литр «мартеля». И опять впустую. Начхать ему было на родителей. И трудно в этом кого-то винить.

И вот на следующий день, испытывая вполне объяснимые муки после избыточных возлияний, Самсон все же нашел в себе силы устроить прощальную вечеринку для друзей и некоторых деликатных подружек, которые смирились с его романтической связью с Дениз.

О том, что вечеринка прощальная, знал только он один. Затем он исчезнет, и через короткое время его забудут...

Повторимся, в Париже Самсон находился инкогнито, и никто из его знакомых, друзей и любовниц не подозревал, что этот слегка флегматичный – некоторые принимали его невозмутимость за высокомерие – и временами задумчивый, красивый молодой человек на самом деле наследный принц Асперонии. Друзья звали его Сонни.

Еще днем к нему пришла Дениз, и это было весьма кстати, потому что после вчерашнего коньяка Самсон чувствовал себя не совсем в своей тарелке, и ему была нужна женщина. И не просто женщина, а та, у которой между ног притаилось то, чего слаще и прельстительней нет в мире, – волшебный розовый куст, источающий райский запах дикого лесного меда.

Дениз словно чувствовала, что они расстаются навсегда. Она была тиха и грустна. Дениз отдавалась ему так, словно уже была не с ним, а на пути к новому, свежему любовнику... Самсон понимал это, и Дениз казалась ему желаннее, чем когда-либо прежде.

Когда Самсон получил все, в чем нуждался, на него тоже навалилась грусть. Когда еще он увидит Дениз? Да и увидит ли... Впереди его ждала новая жизнь. Его ждали новые обязанности, новые дела, в которые ему предстояло вникать, и корона, к которой он не стремился. Но и отказываться от которой намерен не был.

...Сначала пришли два француза, один из которых, Карим, был алжирцем, а второй, Рене, – сенегальцем.

Сенегалец привел с собой очаровательную алжирку, а алжирец пришел с сенегалкой, такой черной, что даже Рене пришел в замешательство.

Впрочем, сенегалка оказалась очень милой и веселой девушкой. У нее была восхитительная фигура, немного полноватая, но легкая и подвижная. И бархатистая кожа, в чем Самсон убедился позднее...

Когда наступили сумерки и комната окрасилась в темно-вишневые тона, фигура сенегалки слилась с полутьмой, и только из угла, где она находилась, маняще посверкивали белки ее огромных глаз.

К этому моменту Самсон, уже пришедший в себя после вчерашнего пьянства, вел чрезвычайно содержательную беседу с Полем Голицыным-Бертье, наполовину русским, наполовину бельгийцем, который, благодаря щедрости и снисходительному безразличию богатого папаши, уже лет двенадцать околачивался в Латинском квартале, меняя факультет за факультетом.

Поль, типичный представитель неумирающего племени вечных студентов, был подшофе, то есть как раз в том состоянии, в каком он и пребывал все эти двенадцать лет, делая перерывы только на сон. Выпивки, впрочем, никак не мешали ему достаточно успешно сочетать учебу, поэзию и девок, без которых он не мог прожить и дня.

За эти годы Поль, чтобы доказать, что пьянство не может быть помехой научной деятельности, успел издать серьезный литературоведческий труд – монографию о творчестве Мориса Метерлинка, которую довольно благосклонно приняли в интеллектуальных парижских кругах.

Этим он несказанно удивил как почти всех своих сторонников, так и абсолютно всех своих врагов, поскольку незадолго перед этим выпустил сборник скандальных стихов, в которых с неумеренным восторгом воспевал прелести своих интимных отношений с обыкновенной шелудивой дворнягой.

Поль не раз признавался, что сам никак не может понять, как ему в голову могло прийти такое. Стихи были настолько изысканно грязны, мерзостны и безнравственны, что некоторые профессора, издали завидев Голицына-Бертье, переходили на другую сторону улицы. Доказывая тем самым, что стишки Поля они таки прочитали...

Сейчас Поль сидел в кресле напротив Самсона и, устремив синие пропитые глаза в темное пространство, делал вид, что внимательно вслушивается в слова своего друга. Пуговицы его красной рубашки фасона апаш были расстегнуты, и поэт рукой задумчиво водил по своей груди, густо заросшей темно-золотистыми волосами.

Катрин, его последняя более или менее постоянная любовница, была полькой. Сейчас она в глубоком кресле расположилась рядом, с мечтательным видом покуривая длинную сигарету. Ее ноги облегали чулки в крупную клетку, и от этого она, несмотря на свежие глазки и невинную челку, была невероятно похожа на дешевых проституток, которые по вечерам выползают из своих берлог и наводняют набережные вокруг острова Сите и скудно освещенные аллеи бульвара Сен-Жермен.

Самсон вспомнил, что не далее как неделю назад он снимал с ножек Катрин эти самые клетчатые чулки. Она еще почти истерично поторапливала его, упрекая в неловкости...

Роза, прежняя любовница Поля, сидела рядом с Катрин и с увлечением рассматривала какой-то иллюстрированный журнал для мужчин, на цветном развороте которого была запечатлена сама Роза на фоне памятника Шарлю Гарнье перед Гранд-Опера.

На фотографии она, прищурившись, таращилась в объектив фотоаппарата зелеными развратными глазами. К одежде фотомодели фотограф отнесся с явным предубеждением, посчитав, что остроносых туфелек на высокой шпильке будет вполне достаточно.

Самсону было отлично известно, что Роза страшно кривонога, и восторгался мастерством фотографа: на снимке ноги девушки выглядели безупречными.

Роза пришла не одна. Ее новый приятель, молодой человек с невыясненным именем и лицом, издали напоминавшим огромный хлебный мякиш, дремал в позе хрестоматийного мудреца, размышляющего о превратности времён. Его рука с длинными, тонкими пальцами подпирала вялый подбородок. При более внимательном рассмотрении хлебный мякиш приобретал очертания надменной морды так называемого корабля пустыни.

Оттопыренная нижняя губа в сочетании с наморщенным лбом и тяжелыми веками, покрывающими выкаченные глаза, делали молодого человека очень похожим на уставшего верблюда, мечтающего если не о смерти, то хотя бы об отдыхе.

Разглядывая юношу-верблюда, Самсон с неожиданной ревностью подумал тогда: «Неужели Роза и ему твердит на ухо, что он самый-самый лучший?..»

Вспоминая тот давний вечер, Самсон Второй подумал, что он, пожалуй, излишне возвышал своих парижских приятелей. Люди как люди... Почему это он вбил себе в голову, что кто-то из них лучше или хуже любого из его подданных, того же Шауница, например? Или Нисельсона? Или проклятых маркизов, которые никак не могут прикончить друг друга? Он идеализировал в своих воспоминаниях и Поля, и Карима, и Рене. И всех этих отпетых шлюх, в которых, конечно, был огонь, но сжигал он прежде всего их самих.

Самсон идеализировал даже Дениз с ее странной похожестью на ласкового медвежонка... Что здесь особенного, что исключительного? Да та же фрейлина Ингрид своей привычкой царапаться напоминала какого-то хищного зверя.

А может, все-таки не идеализировал? Ведь и Карим, и Поль, и Рене – были людьми талантливыми, неординарными... Поль был скандальным поэтом и подающим надежды ученым. Самсон бы совершенно не удивился, если бы Поль эти надежды оправдал.

И если бы Карим, к примеру, со временем стал бы одним из самых модных и интересных живописцев Франции, а Рене – крупным кинорежиссером или известным писателем, то и это было бы закономерно.

Полагать так имелись все основания. Рене успешно учился в киноакадемии, писал добротные сценарии, печатался... У Карима была уже персональная выставка где-то на юге, кажется, в Марселе. Марсель, конечно, не Париж, но рядом Ницца, Канн, и одну его картину за бешеные деньги купил какой-то полусумасшедший оригинал из Гааги. Это привело к тому, что Карим на радостях пил целую неделю и после этого еще неделю провалялся в психиатрической лечебнице...

...Вечер тяжело и медленно наваливался на Самсона и его гостей.

Он оглядывал своих друзей, разместившихся вокруг стола на диванах и в низких креслах, и старался запомнить все детали вечера, зная наперед, что именно эти воспоминания ему когда-нибудь пригодятся.

...Потягивала коньяк из большой рюмки златокудрая девушка необыкновенной красоты. У нее всегда был вид школьницы-отличницы. Даже после недельного загула, дикого пьянства и секса до одури.

Как ей удавалось сохранять на всегда свежем лице выражение детской невинности и целомудренной чистоты, не знала даже она сама. Клер, так звали красавицу, в отличие от большинства женщин, никогда не пользовалась ни кремами, ни освежающими лосьонами. Она была словно создана природой для демонстрации всепобеждающей силы плотской любви.

Ее коньком была любовь втроем, то есть, когда мужчин двое, а женщина одна...

Однажды под утро она объяснила Самсону, зачем ей всё это нужно. «Видишь ли, Сонни, тебя одного мне недостаточно, как бы ты ни старался, – начала она с победительной откровенностью, глядя на него своими огромными чистыми глазами. При этом она настойчиво теребила пальцами его безнадежно сморщенный член. – Не обижайся, дурачок, тут дело не в тебе, ты, конечно, очень хорош в постели, но из одного мужчины не сделаешь двух, то есть, я хочу сказать, что мне одного любовника мало, надеюсь, ты меня понимаешь... А два – это как раз то, что надо. Но три – это разврат!»

«Напрасно ты нападаешь на Наполеона...» – сказал Голицын-Бертье Самсону. Принц посмотрел на друга. Ничего он о Наполеоне не говорил. Самсон вообще молчал уже минут десять.

«Напрасно, напрасно, – повторил Поль. – Вполне приличный был господин. Умело пользовался чужими и своими слабостями. Чужие – низводил до пороков, свои – возвышал до достоинств, – Поль поднял стакан с коньяком и сквозь него посмотрел на Самсона. – Спроси наших патриотично настроенных французов, как они относятся к Наполеону, и, уверяю тебя, они скажут, что Наполеон был самым великим человеком за всю историю Франции. Вот видишь, какой взгляд на тебя бросил Рене? Еще немного и он разорвет тебя на части, чтобы тебе неповадно было нападать на героя Аустерлица».

Патриот Рене сидел в очень неудобной позе. Над столом возвышалась только его голова. Африканец, по шею скрытый скатертью, почти сполз со стула и, чтобы удержаться на нем, упирался подбородком в тарелку с остатками овощного салата.

Голова Рене вызывала в памяти знаменитое полотно Сандро Боттичелли с отрезанной головой Иоанна Крестителя на золотом блюде. Глаза Рене были полны смертельной муки. Было видно, как активно под столом работают его руки. Его подружка, тоже до половины покрытая скатертью, в сладострастном изнеможении запрокинула голову и, приоткрыв рот, что-то жарко шептала...

«Провалитесь вы пропадом со своим чертовым Наполеоном! – прокряхтел Рене. – Вы что, олухи, не понимаете, что я никак не могу справиться с ее инструментом! Сплошные волосы... Карим, – простонал он, скосив глаза в сторону друга, – скажи, у вас что, в Алжире все бабы такие волосатые?»

Карим не удостоил приятеля ответом, потому что целиком был поглощен тем, чтобы уразуметь, о чем же говорят Поль с Самсоном. Алжирец был изрядно пьян и умышленно – так ему казалось! – раскачивался из стороны в сторону, как бы стараясь таким странным образом попасть либо в тон, либо в ритм, либо в такт слишком для него сложной беседы и сосредоточить на ней свое ускользающее внимание.

«Ну, теперь ты, надеюсь, убедился, насколько близко к сердцу сине-галльский француз Рене принял обсуждаемую нами тему? – пробормотал Поль, разглядывая темнокожего оппонента, с перекошенным лицом елозящего подбородком по тарелке. – Неужели у тебя найдутся веские аргументы против его здравых рассуждений? Правда, ответил он тебе не по теме, но зато сколько экспрессии!»

«Я тебе отвечу, – подал голос Карим, глядя мимо Самсона совершенно пьяными глазами, – вот ты сказал, что Наполеон был живодером. А ты видел?..»

«Не это в нем главное, – сморщил лицо Самсон, – живодеров во власти история знает немало... Я бы вручал власть тем, у кого есть совесть. Но, увы, все мы знаем, что власть и совесть никогда нельзя будет привести к общему знаменателю. И еще, главное в том, что ваш Наполеон был психом и вздорным властолюбцем. Скажите, разве может нормальный человек с таким упорством добиваться власти? Ведь стремление к власти – удел людей с ограниченными умственными способностями... Интеллектуалов в этой сфере нет. Не думаю, чтобы с этим кто-то стал спорить. Были исключения, но их немного. Черчилль, например. Или Дизраэли... Вот, пожалуй, и все. Ярчайшим доводом в пользу того, что Наполеон был ненормальным, говорит то, что психиатрические лечебницы всего мира имеют хотя бы одного пациента, который твердит, что он Наполеон. Как говорится, вывод напрашивается... Обратите внимание, почему-то только ненормальные хотят быть Наполеонами. С нормальными-то как раз все в порядке...»

В этот момент раздался глас торжествующего Рене:

«Ну, наконец-то! Достал!!!»

Все это время остальные девушки с задумчивыми лицами молчали, по опыту они уже знали, что эти барбосы поболтают, поболтают, освинеют, а потом без плавного перехода поволокут их в постель... Приходилось терпеть необычные особенности этой разношерстной публики.

Здесь ни за что не дождешься ни музыки приличной, ни танцев. Один чёс... Иногда врубят какого-нибудь Равеля или Вагнера и сидят, любезно друг другу подливают вина и с умным видом ведут разговоры о сотворении мира, поэзии, политике и прочей ерунде... А завершается это всегда одним и тем же: нажрутся и никак кончить не могут...

Но что-то в них, в этих пропойцах и болтунах, видимо, было, коли девицы к ним льнули...

«Но во всем мире почитают этого великого человека, – приподнятым тоном говорил Поль. Самсон видел, что Поль пытается расшевелить его. – Он – символ целой эпохи! Символ свободы! Он всколыхнул спящую Европу, а за ней и весь мир. Его опосредованное воздействие на ход мировой истории не вызывает сомнений. Каждый год к его гробу приходят тысячи людей!»

«Веский аргумент, ничего не скажешь. И это лишний раз доказывает, что умалишенные никогда не переведутся. Душа Наполеона давно пылает в геенне огненной, а французы с ослиным упрямством и сегодня почитают полуграмотного корсиканца как земного бога и гения. Наивный, самовлюбленный коротышка и сам совершенно искренно полагал, что он гений. И сумел эту бредовую мысль внушить миллионам людей. Как же легковерны смертные! Боже праведный! Называть великим человека, на руках которого кровь сотен тысяч убиенных, в числе коих лица королевских фамилий, вспомним хотя бы герцога Ангиенского! Это ли не коллективное безумие? На мой взгляд, Наполеон ничем не лучше Гитлера! Французам показалось мало просто хранить в своей больной памяти образ преступного императора, так они еще гроб с его истлевшими потрохами приволокли в Париж и поместили в национальной святыне – в Доме инвалидов, и каждый день люди ходят глазеть на этот гроб, словно там лежат не кости обезумевшего парвеню, а мощи великомученика. Это ли не кощунство?! И еще, родись Наполеон в варварские времена Александра Македонского или Тамерлана, восторги по поводу его злодеяний были бы понятны и даже уместны, но он безумствовал в просвещенном девятнадцатом веке, когда жили великие гуманисты и когда общественное сознание было обращено в будущее. И вообще, это ведь так рядом, я говорю о девятнадцатом веке, кажется, протяни руку и...»

«Тебе-то что? – посмотрел на Самсона Поль. – И нам всем что до этого? Что за тему мы сегодня избрали для беседы?»

«Это не я, это ты избрал!»

«Но я же первый и опомнился! Посмотрите вокруг! Рядом с нами девушки, и какие девушки! а мы о каком-то полуидиоте Наполеоне... Делом надо заниматься, делом... а не болтать попусту. Берите пример с Рене, у него, кажется, все наладилось...»

В рядах девушек произошло легкое движение.

Самсон бросил взгляд на Дениз, она была похожа на девочку, которой не купили мороженого. Она, скорее всего, уже все до конца поняла и сидела в горестной позе, напоминая фигуру скорбящей Марии-Магдалены на могиле Фредерика Шопена.

«Придется тебе, деточка, обзавестись новым приятелем», – безжалостно подумал Самсон, сердце которого после известий о смерти родителей стремительно стало черстветь.

«Давно хотел тебя спросить, куда подевалась твоя собака?» – спросил он Дениз, вспомнив несчастного пса, забытого в сквере рядом с его домом.

«Собака? Какая собака? – изумилась Дениз. – Но у меня никогда не было собаки!»
«Интересно, тогда чью же это я собаку привязал к дереву?..»

Неожиданно в голове возникла сумасшедшая мысль. Самсон резко поднялся, подошел к окну и посмотрел вниз. Он бы не удивился, если бы увидел там пса, похожего на помесь гиены с шакалом. Но увидел совсем другое.

На скамейке, под уличным фонарем, расположилась пожилая пара. Вероятно, туристы. Женщина сидела неподвижно, уставившись в землю, а мужчина вертел головой, разглядывая здания.

Глаза туриста случайно встретились с глазами Самсона, мужчина, на мгновение задержал свой взгляд на приятном юноше, потом грустно покивал головой, устало улыбнулся и продолжил обзор.

Самсон отошел от окна.

«Она заставляет меня во время этого дела разговаривать! А что я могу ей сказать? Я так и спросил ее. А она мне в ответ: говори мне нежные и страстные слова любви. Ну, я ее и послал!» – услышал он возмущенный голос Рене.

«...и юный странствующий рыцарь отступает в глубину, делается все меньше, меньше и тает крохотной искоркою в тумане. Ныне он...» – бормотала Клер и клевала носом. Видно, коньяк все же подействовал...

Вдобавок к своим безудержным сексуальным фантазиям, красавица Клер, странная женщина, была едва ли не единственной в Париже, кто прочитал «Улисса» до слова «Да», которым Джойс завершил свой роман. И уж точно – единственной во всей Европе, кто знал этот роман практически наизусть.

«Ну, ты и сука! – обращаясь к кому-то, кого мог видеть только он один, выкрикивал Карим. И тут же, продолжая беседовать с воображаемым собеседником или, вернее, собеседницей: – Какая же ты мерзкая сука! Ах, ах, мадам, тысяча извинений, вырвалось... Нет, что вы, я не мусульманин! Как вы могли подумать такое?! Я почти христианин! Почему мне сделали обрезание? Ах, знали бы вы, какие дикие обычаи царят в стране, где я имел несчастье родиться, мадам! Да, да, совершенно с вами согласен, мадам, чрезвычайно прискорбно. Я и сам возмущен. Тебе отрезают плоть, а ты безмолвствуешь... И, кроме того, это страшно больно! Отрезать плоть, это ужасно, ведь ты лишаешься не только части х..., но и неких мировоззренческих основ... Я протестовал... Но кто меня станет слушать? Оттянули кожу и как полоснут!.. И хоть бы нож был острый, какое там!.. – тупым ножом и по этому самому делу... Хотите взглянуть, мадам? Извольте! Вот только расстегну ширинку... Да, мадам, разумеется, у нас принято два раза в день подмываться... Что правда, то правда. Причинное место и задницу надо содержать в чистоте. Ничего с этим не поделать! Таковы суровые законы шариата. Кто вам сказал, что я придерживаюсь этих законов? Какая ложь! Но подмываться приходится... И, вы знаете, оказывается, это страшно удобно, потому что находишься в круглосуточной боеготовности, то есть в любой момент можешь и посрать чисто и трахнуться от души! Последнее могу доказать хоть сейчас! Я полностью в вашем распоряжении, мадам! Я исполняю это со знанием дела, можете мне поверить, жалоб не поступало! Засаживаю по самое корневище, будете довольны, мадам! Что?! Еще и посрать? Прямо здесь?! Нет, нет, мадам, что вы, как можно! Я такой стеснительный... И потом, к вашему сведению, это не делается по заказу...»

Самсон встал и вышел на балкон. Через минуту к нему присоединился Поль. В руках он держал два стакана.

Через день им предстояло расстаться. И каждый знал об этом. Два человека, Дениз и Поль, поняли, что очень скоро Сонни навсегда исчезнет из их жизни.

«Господи! – воскликнул Поль и вздохнул. – Как же прекрасен Париж ночью! Хотел сказать, как я счастлив, что живу здесь... Но вернее было бы сказать: мог быть счастливым. Потому что к этому чувству примешивается страх перед моей склонностью напиваться... Как долго я протяну? Я отлично понимаю, что всё кончается пулей в лоб или ночным полетом с моста, но это мое пьянство уже стало неотъемлемой частью моей жизни – ее главной составляющей. И если я брошу пить, то все полетит к черту, жизнь изменится так, что это уже будет не моя жизнь... Я без ума от Парижа. Это мой город. Когда я по ночам с бутылкой брожу по набережным и вижу, как в чернильной воде, преломляясь, отражаются деревья, как парят над прекрасной Сеной мосты, и я все время слышу музыку. Без музыки не бывает Парижа, и даже когда вокруг меня тишина, я слышу ее... Музыка сливается – сливается, какое точное слово! – с всепобеждающим, просветленным и жизнеутверждающим желанием надраться! Ночной Париж и выпивка для меня нераздельны...»

«Ты пьешь не только по ночам...»

Поль укоризненно посмотрел на Самсона.

«Днем я лишь опохмеляюсь... Уверен, мои русские предки на том свете аплодисментами сопровождают каждый мой стакан. А если честно, видно, моя судьба – быть пьяницей...»

«Так же, как и моя...»

«Нет, у тебя другая дорога... Послушай, Сонни, мы можем хотя бы раз поговорить начистоту...»

«Теперь уже вряд ли».

«Почему?»

«Это бессмысленно, меня здесь уже нет. И ты об этом знаешь...»

«Ну, раз тебя нет, буду рассуждать сам с собой. Сегодня это модно. Последую за Каримом и Клер. Ты знаешь, я последнее время слишком много думаю, и это меня страшно пугает... Так ведь и свихнуться недолго. Знаешь, к какому выводу я пришел, когда бессонными ночами созерцал блики от уличных фонарей на потолке? Ты никогда не поверишь, я задумывался над тем, зачем живет человек. Что им движет? Что заставляет человека так дорожить жизнью, даже если его жизнь безрадостна и переполнена всякой дрянью, вроде опротивевшей до отвращения работы, сварливой жены и сына-наркомана? И я пришел к очень простенькой истине, которая знакома каждому школьнику. Человеком движет неистребимая жажда жизни. И страх смерти. Но это, в сущности, одно и то же. Человек боится потерять то, что составляет смысл существования. Конечно, любого человека страшит смерть как бездна, полная бессмысленного холодного ужаса, смерть как отсутствие существования. Хотя, если вдуматься, до своего рождения ты ведь не существовал, и никто по этому поводу особенно не убивался... А вот когда ты вдруг подохнешь и тебя не станет, сколько же воя поднимут враги, друзья и кредиторы! Так о чем это я? Я всю дорогу теряю нить разговора...»

«Ты говорил о страхе пред ликом смерти...»

«Это ты здорово сказал, пред ликом смерти... Очень красиво, где ты это вычитал? Ах, да, я совсем и забыл, ты же ничего не читаешь... Тем не менее, спасибо за вновь обретенную нить. «Пред ликом смерти!» Замечательно! Итак, повторим. Человек жадными руками цепляется за то, что случайно выпало из рук Создателя, – за жизнь! И еще, человека чрезвычайно интересует, как он откинет копыта. Помрет ли в своей постели, окруженный разобщенной толпой потирающих руки наследников. Или захлебнется помоями в сточной канаве после удара по голове гаечным ключом. Или погибнет в авиакатастрофе, или в кабине лифта, низвергнувшегося с верхнего этажа небоскреба, или в каюте затонувшего круизного лайнера, или затеряется на бескрайних просторах Елисейских полей или Больших бульваров. Или он растворится в собственных слезах, когда будет слишком рьяно предаваться мировой скорби. Или его переедет заплутавший в дебрях мегаполиса асфальтоукладчик, или он будет сожран акулой во время купания в прибрежных водах Австралии. Или в придорожном кафе, обвинив в шулерстве, его зарежут случайные партнеры в покер, или он сам собой превратится в прах, постепенно истончившись от скуки, времени и круглосуточных размышлений о собственном величии... Неплохо я тебе все разъяснил, не правда ли?»

«Ты ошибаешься, если думаешь, что человека это занимает. Напротив, он больше всего на свете боится узнать как, где и когда помрет...»

«Конечно, боится! Но это-то как раз больше всего его и будоражит! Я, например, точно знаю, от чего помру... О, это будет прекрасная смерть! Ты только подумай, смерть от пьянства, какой простор для блуждающего в потемках разума! И еще, меня всегда занимали казни. Сколько творческих озарений, сколько прорывов в неизведанное! И не спорь, я твердо знаю, что человеку небезразлично знать, каков финал его жизненной партитуры. Но это полдела, а главное, это то, что он, повторяю, боится потерять жизнь, то есть то, что делает его человеком. Без жизни нет и человека, а есть труп».

Самсон засмеялся:

«Ты изъясняешься, как силезский немец, прошедший ускоренный курс французского для иностранцев и претендующий на вакантное место кладбищенского сторожа».

«Как ты сказал?! – Поль широко раскрыл глаза. – Ты повторить это сможешь? Как силезский немец, говоришь? Интересно... Французский для иностранцев, говоришь? Ничего не понимаю... Очень сложно... Ты глаголешь, как мой бывший профессор теологии мсье Периньон. Тот тоже иной раз мог завернуть такую заумную фразу, что в ней сам черт ногу сломал бы... Его было очень трудно понять, потому что он обращался к нам непосредственно от имени Бога, минуя посредников в лице служителей культа, которые уже две тысячи лет талдычат с амвона о десяти заповедях, адаптируя для нас латинизированный глас Божий... Понятно, что Периньона никто не мог переспорить. Только раз над ним была одержана победа. Это сделал Гринберг, еврей, тоже профессор, изгнанный из университета сразу же после блистательной виктории. Гринберг, – святой человек! – устав спорить, просто огрел теолога бейсбольной битой по голове. Периньон был чрезвычайно крепок телом, он не только выжил, но даже вернулся на кафедру. И с тех пор его вообще невозможно было понять, потому что он, особенно если бывал в ударе, незаметно переходил на древнегреческий язык, который не знал даже студент-отличник Сарафидис, родом с Кипра».

Поль совершил долгий, вдумчивый подход к стакану. Было слышно, как водка, переливаясь и слегка клокоча в горле, устремляется по пищеводу в желудок. От наслаждения Поль зажмурился, и из его левого глаза выкатилась слеза.

Поль напомнил Самсону очеловеченного крокодила из мультипликационного фильма, плачущего перед завтраком.

«Ах, как вкусно! – Поль покрутил головой. – Кстати, этот Гринберг говорил, что, если в споре хочешь обойтись без применения бейсбольной биты, то надо выражаться просто, кратко и ясно, оперируя элементарными понятиями. Он говорил, что в его речах не найти никаких словесных выкрутасов, которые только запутывают слушателя. Никаких амбивалентных трансцендентальных апперцепций, только подчеркивающих дескриптивность дистрибутивного метода... Понял?»

Самсон с очень серьезным видом наклонил голову. Поль внимательно посмотрел на друга и продолжил:

«В полемике главное запутать противника демагогическими вопросиками. И чем глупей, нелепей вопрос, тем сложней на него ответить. Дурацкий вопрос, заданный с самым умным и серьезным видом, выводит противника из себя, он нервничает, теряет мысль, и чтобы дожать его, достаточно одного точного завершающего удара под дых. И мой тебе совет, прежде чем что-то сообщить аудитории, приведи свои мысли в порядок...»

Самсон хотел возмутиться, но Поль погрозил ему пальцем:

«Я знаю тебя! И понимаю, что для тебя, человека не организованного, не собранного, это сложно, но ты должен тщательно подготовиться, даже если эта аудитория состоит всего-навсего из одного человека, по неосторожности оказавшегося с тобой с глазу на глаз. Заранее в голове составь фразу, обстреляй ее со всех сторон, без спешки выстрой слова по ранжиру, а уж потом с разгону вываливай готовое варево на голову приседающего от ужаса оппонента... Ты же, не подумав, ляпнул глупость. Приплел какого-то кладбищенского сторожа... Я тебе не о стороже толкую, я пытаюсь посеять в твоей пустой голове семена разума. Но, чувствую, это безнадежное занятие...»

Поль отхлебнул из стакана и сморщился. Вот так он всегда! Только что восторгался водкой, а теперь готов проклясть того, кто плеснул ее ему в стакан.

«Господи, это надо же было придумать такой напиток! Сначала спирт отделяют от воды, делая яд совершенно чистым. Потом яд, чтобы он убивал не сразу, а постепенно, разбавляют снова водой, подкрашивают луковым отваром и выбрасывают на прилавок, рекламируя как универсальное средство от тоски... Так о чем это я?.. Ах, да, о жажде жизни... Должен тебе заметить, когда я говорю о жажде жизни, я имею в виду любую жизнь, чья бы она ни была. То есть жизнь как таковую. Для иллюстрации моего изящного полемического пассажа годится всякая заурядная жизнь, даже если это жизнь бизнесмена, кинозвезды, вокзальной проститутки, католического священника, министра образования, алкоголика, конокрада, специалиста по лечению поноса, агента страховой компании, опущенного арестанта, разносчика пиццы, победителя всемирного конкурса поглотителей чилийского перца, спившегося циркового клоуна, одноногого футболиста, официантки пивного бара, постаревшего альфонса, сборщика собачьего дерьма, отставного вице-короля Индии, посыльного отеля «Бристоль», автора бестселлеров, продавца жареных каштанов, женщины-вамп, охрипшего драматического тенора, канатоходца, пациента психиатрической лечебницы, пожарного, патологоанатома, ловца жемчуга, нищего на паперти... Иными словами, коли родился, живи, и нечего тут фордыбачить! Мой пример позволяет заключить, что жизнь – это данная нашим душам возможность ликующе воспринимать окружающий мир и пагубно на него воздействовать. В этой банальной сентенции, придуманной мною только что, смысла и откровения больше, чем во всех философских трактатах, в бездействии томящихся в библиотеке Лондонского Королевского общества. Так вот, моя мрачная душа философа и пропойцы, пока ее полностью не источили черви и пока она не перестала фонтанировать гнилой водой, только тем и занимается, что охотно развращает все, к чему прикасается. Что останется после меня? Несколько истрепанных книжек с пожелтевшими страницами? Эссе о Метерлинке, плохом поэте и посредственном драматурге, получившем долбаную Нобелевскую премию только потому, что в тот год кроме него ее некому и не за что было вручать? Мои пакостные стихи, упавшие на бумагу, как плевок, как предсмертная блевотина неприкаянного мизантропа, по ошибке возомнившего себя Агасфером? За них мне никто Нобеля не даст. Кстати об Агасфере... Вспомнив о Вечном Жиде, я подумал, что, наверно, этот засранный старикашка, отвесивший, как известно, оплеуху самому Христу, не шастал по свету в поисках истины, а сидел сиднем на одном месте, а за него это проделывала его поганая душонка, в течение нескольких столетий не дававшая никому покоя и изводившая нежданными визитами всевозможных идиотов... Душа Агасфера своим окаянным упрямством и неспособностью усидеть на одном месте напомнила мне тень – или душу, или призрак – отца Гамлета, она как бы перелилась из средневековых сказаний в пьесу великого англичанина. У отравленного короля, папаши Гамлета, была точь-в-точь такая же неугомонная душа. Она с распухшим от яда ухом, вместо того чтобы преспокойно записаться на прием к оториноларингологу и вылечиться, тоже мутила воду, не давая покоя полоумному принцу, страдающему от бессонницы и неудовлетворенного самомнения... Моя душа ничем не лучше. Пока я тут с тобой стою на балконе, болтаю и пью водку, моя душа, отлепившись от бренного тела и обретя полную от него независимость, скорострельно гадит где-нибудь на задворках мироздания. Или, барражируя в нижних, так сказать, слоях ноосферы, норовит юркнуть в трюм подсознания, мать его...»

Поль дал себе передышку. Он облокотился на балконные перила, наклонил голову и блудливым взглядом окинул улицу.

И было ему счастливое видение. Из вечернего сумрака, ныряя головой, под желтый свет уличного фонаря выплыл дивный пешеход в великолепной широкополой шляпе.

Пешеход, опираясь на элегантную трость, медленным торжественным шагом совершал, вероятно, свою ежевечернюю оздоровительную прогулку.

Поль закатил глаза и заурчал, как голодный пес, которого дразнят копченым окороком.

Когда шляпа поравнялась с подъездом, находившимся как раз под балконом, Поль неожиданно перегнулся через перила и плюнул в обладателя восхитительного головного убора.

Поль сделал это чрезвычайно ловко.

Самсон и Поль услышали, как плевок достиг цели.

Прохожий, господин средних лет, похожий на деревенского пастора и одновременно на переодетого полицейского, остановился как вкопанный, задрал голову и гневно уставился в чернильное небо.

Поль, широко улыбаясь, гаркнул:

«Ave, amicus, morituri te salutant!» – и приветствовал прохожего поднятым стаканом.

Прохожий с достоинством снял шляпу.

Вероятно, тоже для приветствия, подумал Самсон. Но пастор или переодетый полицейский вместо этого приступил к вдумчивому обследованию шляпы.

Он долго изучал ее со всех сторон, словно это была не обыкновенная велюровая шляпа, какие носят миллионы обывателей, а футбольный мяч с автографом Марадоны или древний папирус с текстом «Книги мертвых».

Видимо, дотошный пешеход что-то обнаружил, потому что, издав возмущенный возглас, указал на это что-то наблюдателям с балкона, демонстративно ткнув пальцем в некое место на полях шляпы.

Ответом ему была ангельская улыбка на лице Поля.

Тогда господин, сотворив на кирпичном лице свирепую мину, сошел с тротуара на мостовую и, грозя Полю тростью, лающим голосом принялся выкрикивать ругательства.

— Неужели вы требуете сатисфакции?! – восторженным тоном перебил прохожего Поль и повернулся к Самсону. – Сегодня прямо-таки ночь откровений! Наконец-то нашелся хоть один смелый человек во всем Париже... Я принимаю ваш вызов, о, доблестный идальго! – крикнул он. Прохожий замер с открытым ртом. – Надеюсь, вы знаете, что в соответствии с дуэльными правилами, выбор оружия остается за мной? И я уже сделал этот нелегкий выбор! Предлагаю сразиться на стаканах с водкой! Поднимайтесь же скорей, мой долгожданный враг, и мы будем биться не на жизнь, а на смерть! Не стоит медлить, мой храбрый соперник! Жизнь скоротечна, водки может не хватить, так что не стоит пренебрегать мгновением! Я жду вас!»

Прохожий ожил. Изрыгая ужасные проклятия, он в уже более быстром темпе двинулся по улице и вскоре скрылся за поворотом.

Шляпу он бережно нес в вытянутой руке.

Поль был страшно огорчен.

Он покачал головой и сказал:

«Вот видишь, никто не хочет со мной знаться... Даже на уровне дуэли. O tempora, o mores! Я мог оплевать его с ног до головы, а он бы только облизался и отправился по своим ничтожным блядским делам. Вместо того чтобы подняться наверх и задать мне хорошую трепку, этот пешеход-любитель сотрясает воздух беззвучным пуканьем. Сказать тебе, кто это был? Мсье Жак Клавель, судебный исполнитель четвертого парижского округа. Редкостный болван! Я едва не женился на его дочке, очень милой и воспитанной барышне, которая обожала давать мне в самых немыслимых местах. Однажды она затащила меня в церковь St-Eustache, и там... ну ты знаешь, там есть такие боковые нефы, совсем узенькие проходы, ну и там... Это было так здорово! Ужасная оригиналка! Как ты думаешь, не надо ли после всего этого заново освящать церковь? Надо?! О, Боже... Впрочем, пусть освещают, им там все равно делать нечего... » – говоря это, Поль посматривал вниз – вдруг появится новая жертва. Сделав добрый глоток, он продолжил:

«Ты не помнишь, о чем я говорил? Ах, да! Судебный исполнитель мсье Клавель... Понимаешь, я уже совсем приготовился идти по венец, в то время я был на мели, отец из-за моего пьянства временно лишил меня финансовой поддержки, а у Клавеля денег – куры не клюют... Но помешала жена этого недоноска, мадам Клавель, очаровательная сорокалетняя блондинка, которая была от меня без ума... Она запретила Лили, своей совершеннолетней дочери, даже видеться со мной. А мы с ней в ту пору были неразлучны... У них там, в семье, разгорелся нешуточный скандал. Никто не хотел уступать. Пришлось уступить мне... Знал бы ты, как они, я имею в виду мамашу и дочку, восхитительно делали минет! Боже, только патриотично настроенные парижанки, готовые на все ради своей родины, способны брать такие немыслимые сексуальные высоты! Жаль, что я тебя с ними не познакомил... Ах, как я завидую тем счастливцам, которые находят наслаждение в обществе этих потаскушек!»

«Ты неисправим... Плевать на почтенного господина...»

Поль махнул рукой.

«Черт с ним... Неужели ты забыл, о чем я тебе перед этим сказал? О губительном и освежающем воздействии моей падшей души на все, к чему она прикасается?..»

«Похоже, он тебя узнал, этот величавый шляпоносец и тростедержатель... Ты говоришь, он судебный исполнитель? Тогда тебе конец, он закатает тебя в Бастилию, как только ее отстроят заново...»

Но Поль ничего не слышал. Он только следил за хаотичными волнами собственных мыслей, которые неизменно накрывали его после второй бутылки. Из этих волн он обычно выныривал, держа на кончике языка фразы, которые забывал, как только они бывали произнесены.

Поль торжественно изрек:

«Один прекрасный русский писатель, которого практически не знают ни в Америке, ни в Европе, произнес гениальные слова: Искусство выше морали. Или – вне морали, что одно и то же. Некоторые художники – я имею честь быть в их числе – поняли это буквально, завязав с понятиями чести и посвятив всю свою личную жизнь доказательству этой заманчивой и притягательной максимы. Они только заменили понятие «искусство» на понятие «я в искусстве». Ты не представляешь, сколько я, прикрывшись болтовней о своем высоком предназначении, наделал глупостей и мерзостей. И если бы только один я... Имя нам, нарушившим клятву литературного Гиппократа, легион. Ах, знал бы ты, как я разочаровался в самом себе! Я с юности культивировал в себе мечту написать великую книгу, которая бы потрясала воображение читателя. Это должно было быть совершенно новое, особенное произведение, в котором страсти человеческие достигали бы таких невероятных, устрашающих, леденящих душу пределов, что читать эту книгу можно было бы, только надев на голову мотоциклетный шлем, хватив для храбрости водки и уцепившись обеими руками за воображаемую земную ось. Это должна была быть книга, которая затмила бы Библию и прославила мое имя в веках... Но, написав свою легендарную поэму, из-за которой я растерял уйму приличных знакомых, я понял, что полностью исчерпал свои внутренние резервы, и у меня просто нет сил написать что-то еще. Выяснилось, что я не бездонен, я понял, что исчерпаем... От этого стало так отвратно на душе, хоть вешайся...»

«Пережди. Так бывает... Тебе надо набраться сил...»

Поль усмехнулся.

«Наберешься тут, – он взболтал содержимое бутылки. – Пережди, отдохни, накопи... Пытался я! Ничего не выходит. Если я что и могу накопить, так это злобу на себя и на всех. Внутри меня пепелище. У меня нет даже желаний... Мне на все наплевать... Я пуст, как... как кошелек банкрота. Почему так произошло? Я много раз задавал себе этот вопрос. Мое «я» пришло в противоречие с окружающим миром? Мое рождение – ошибка Создателя? Допускаю. Возможно, Бог недоглядел, и в результате появился непослушный ребенок, который, повзрослев, стал задавать слишком много ненужных вопросов...»

«Ты слишком пьян...»

«Что значит слишком? Ничего не слишком! Если я в силах с предельной точностью донести до тебя свои сокровенные мысли, значит, не слишком... Впрочем, что это мы всё обо мне да обо мне... Давай поговорим о тебе. У меня на языке вертятся вопросы... Сонни, что с тобой происходит? Как я понимаю, ты нас покидаешь. У тебя лицо путешественника. Путешественника в никуда... Сонни, скажи, куда ты уезжаешь? Признавайся, негодяй! И когда? И, самое главное, зачем?! Конечно, ты можешь не отвечать, но знай, мне тебя будет очень не хватать...»

Если бы Самсон в тот момент не выдержал и сказал Полю, что отправляется за скипетром и короной, его друг, скорее всего, от хохота свалился бы с балкона. Или не свалился бы?..

«Когда-нибудь я вернусь...» – ответил Самсон неуверенно.

«Сомневаюсь... Кстати, не мое дело лезть в твои дела...»

Самсон раздраженно подумал: «Раз не твое – не лезь».

Но сегодня Поля было трудно остановить:

«Тебя любят женщины... Это прекрасно! А ты?.. Ты сам-то кого-нибудь любил? У меня складывается впечатление... Впрочем, я это только так сказал, чтобы немного пощекотать тебя... Я уверен, без этого чувства ты не до конца человек... Прости мне эту безграмотную фразу, но надеюсь, ты понял меня?»

Вместо ответа принц Самсон пожал плечами. Они еще выпили и, бережно поддерживая друг друга, вернулись к пиршественному столу.

Зачем Поль вспомнил принца Гамлета, тень короля и Агасфера?..

Вечеринка завершилась как обычно. Глубокой ночью Самсон обнаружил, что лежит в объятиях незнакомой женщины с удивительно нежной, прямо-таки атласной кожей, и не просто лежит, а совершает с ней половой акт. От женщины пьяняще пахло медом и еще чем-то таким сладостным, что, когда Самсон насытился этим запахом, все поплыло у него перед глазами, и он, издав болезненный вопль, забился в судорогах и истоме...

...Через некоторое время Самсон встал с постели и, обследовав все комнаты, кухню, туалет и ванную, понял, что кроме него и девушки с нежной кожей в квартире больше никого нет.

Загадки пьяных ночей... Как сенегалка попала к нему постель?..

«Я свободен, я свободен, я свободен!»

Это были последние слова, которые Самсон услышал от Поля. Кажется, – смутно вспоминалось Самсону, – Поль покинул квартиру на Рю де ля Буше вскоре после полуночи..

Вероятно, вместе ним ушли и все остальные...

Самсон помнил набухшие красные глаза Поля, сумасшедший всхлипывающий крик «Я свободен!» и слезы, которые потоками орошали его бледные щеки...

Глава 15

Огромная площадь Победы была заполнена народом. Только в этот праздничный день – день святого Лоренцо – простые аспероны могли воочию увидеть короля. Последний правитель Асперонии, в отличие от своих предшественников, на людях появляться не любил.

Колоссальный портрет самодержца, подсвечиваемый снизу лампионами и украшенный тысячами красных тюльпанов, занял свое привычное место у правого крыла тяжеловесного здания бывшего парламента, отданного по высочайшему рескрипту Его Величества под игорный дом. Портрет полностью закрыл окна четырех этажей, поместившись как раз под сверкающей неоновой вывеской «Казино РОМЕО».

Гофмаршал Шауниц просил короля дать ему возможность разобраться с неоновым безобразием:

— Ваше величество! Вы, скорее всего, даже не знаете, что ваш портрет красуется под унижающей ваше достоинство надписью! Не знающие вас в лицо аспероны, а таких в толпе большинство, могут подумать, что это портрет крупье или владельца игорного дома...

— Пусть думают, что хотят... Все это вздор, Шауниц, – кротко ответил король. – Я не честолюбив, ты же знаешь. Проще надо быть, проще... Король такой же человек, как и любой из его подданных. Тем более что я действительно являюсь владельцем «Ромео»... Ты об этом знал? – быстро спросил он.

Шауниц отрицательно повертел головой. Хорошо повертел, быстро, с готовностью...

Король пристально посмотрел в честные глаза гофмаршала. Тот выдержал взгляд. Король с удовлетворением наклонил голову. И продолжил:

— И то, что меня не узнают в лицо, никак меня не расстраивает... Напротив, это говорит о силе и уверенности власти.

Площадь Победы производила грандиозное впечатление. Она была украшена гирляндами разноцветных лампочек, шелковыми и бумажными лентами, воздушными шарами. Специальные миниатюрные мортиры с оглушительным треском выстреливали в вечернее небо конфетти, а десятки клоунов, снующие в толпе, мазали всех особой краской, которая, высыхая, не оставляла следов.

В разных концах необъятной площади гремела праздничная музыка, шесть военных хоровых ансамблей, руководимых невидимым дирижером, исполняли одновременно и очень слаженно маршевые мелодии и народные песни. Музыканты знали, что в случае даже незначительной ошибки их ждет петля или костер.

Так сказал главный распорядитель торжеств маркиз Закс, которого поддержал маркиз Урбан, добавивший, что лично намылит веревку и запалит дрова. При этом министр внутренних дел улыбался и зловеще мигал подбитым глазом. Накануне он опять надрался и по возвращении домой был жестоко избит супругой, суровой маркизой Урбан, которая весила почти вдвое больше своего стокилограммового муженька.

В настоящий момент почтенная матрона расположилась на трибуне для особо важных гостей, заняв сразу два места. На ярус выше сидели, тесно прижавшись друг к другу, министры Закс и Урбан. Они втихомолку договаривались о том, куда направятся сразу после завершения торжеств на площади Победы. При этом оба непроизвольно потирали руки.

В последнее время маркизы, оставив в прошлом многолетнюю рознь, все чаще стали появляться вместе. Видимо, им осточертело пугать друг друга, и они решились на перманентный взаимовыгодный мир.

Надо заметить, что трибуна для особо важных персон была заполнена лишь частично.

Несколько недель назад король дал понять, что неплохо бы проредить сплоченный корпус высших сановников, основательно засоривших, по его мнению, государственный аппарат и разлагающих его взятками и поборами с просителей.

По этой причине на торжествах не присутствовали оба братья Берковские, судьба которых была предрешена.

Макс отправлялся Чрезвычайным и Полномочным Послом в Монголию, с которой у Асперонии до сих не было дипломатических отношений.

А Генрих стал старшим тренером сборной Асперонии по шахматам. На свою беду он когда-то увлекался этой древней игрой и даже имел какую-то слабенькую категорию, и государь в личной, очень строгой беседе обязал экс-премьер-министра подтянуть сборную страны хотя бы до уровня команды Берега Слоновой Кости. Генрих понял всё правильно. Он тут же засел за учебники Морфи, Стейница и Ласкера.

Макс же, совершенно сбитый с толку сообщением о своем назначении в какую-то неясную Монголию, едва не лишился рассудка: он никак не мог понять, что это такое – Монголия. То ли страна где-то в Южной Америке, то ли название действующего вулкана в Японии.

В состоянии глубокой подавленности он приехал к себе домой. Вызвав слугу, он велел принести том Большой Асперонской Энциклопедии на букву «М» и стакан виски с содовой. После чего уединился в кабинете.

Макс открыл том на первой странице и, мало что соображая, сначала зачем-то изучил состав научно-редакционного совета издательства. В глазах зарябило от фамилий, научных званий и титулов.

«Боже правый, как же много вас, бездельников проклятых! Почетный доктор философии Иосиф Альпеншток... Член-корреспондент Международной Академии Землетрясений Сильвестр Иванофф... Бог мой, да тут не меньше ста имен! Доктор медицины профессор психиатрии Шинкль. Этот-то как сюда затесался?! Вот же гусь! Хорошо бы вас, голубчиков, всех снять с насиженных теплых местечек, засадить в мешок да самих отправить в Монголию! А кто, интересно, руководит всей этой сворой нахлебников?»

И тут от изумления у Макса Берковского чуть не отвалилась нижняя челюсть. Он, еле-еле шевеля губами, прочитал: «Председатель Совета издательства «Асперонская энциклопедия» академик Макс Берковский».

То, что он академик, Макс догадывался. Кажется, кто-то что-то когда-то ему об этом докладывал. Но то, что он к тому же еще и председатель Совета издательства Большой Асперонской Энциклопедии, было для него новостью...

Короче, как и следовало ожидать, Монголии он не нашел. В энциклопедии ничего об этом не было. Он внимательно, до боли в глазах, обследовал страницу, где просто обязана была находиться Монголия, но за «Монго, народом в Заире», сразу следовал «Моне Клод, французский живописец».

— Всё правильно... Монго... – шевелил трясущимися губами Макс. – Моне Клод... чтоб тебя разорвало на куски! А где эта сучья Монголия? Может, ее и вправду нет? Может, ее придумали, чтобы избавиться от меня?!

О своем открытии он решил поведать брату Генриху, который у себя дома корпел над решением несложной задачки из «Самоучителя для начинающего шахматиста». Книги шахматных корифеев бывшему первому министру оказались не по зубам.

Он напрочь забыл шахматы, за которые не садился последние лет тридцать, и теперь не без оснований опасался, что король в случае проигрыша сборной команды по шахматам придет в бешенство, и все закончится для новоиспеченного тренера топором или виселицей.

Брата Макса брат Генрих встретил более чем не ласково. Он тусклыми глазами посмотрел на вновь назначенного Чрезвычайного и Полномочного Посла.

— Чего ты приперся, поц? А если за нами следят?

— И пусть следят! Сам ты поц, это ты вовлек меня в свои игры в политику! – набросился Макс на брата. – Какого черта тебе понадобилось делать меня сначала спикером Парламента, а потом заместителем председателя правительства? Если бы не ты, я бы и сейчас спокойно сидел в лавке, взвешивал цветную капусту и щелкал на счетах. Генрих, разве ты не помнишь, что говорил нам отец перед смертью?

Лишенные блеска глаза Генриха слегка оживились:

— Что-то помню... Он говорил о завещании... Да, да, что-то о завещании!

— Ни черта ты не помнишь, старый козел! «Дети мои, сказал отец, во-первых, никогда не забирайтесь слишком высоко! Падать, даже если жопа большая, круглая и мягкая, все равно будет больно. Во-вторых, я оставляю вам два продовольственных магазина, восемь овощных лавок и грузовой «Форд» выпуска тысяча девятьсот семнадцатого года. Все это – кроме автомашины – без труда делится на два. Надеюсь, вам всё понятно? Машину никогда не продавайте. Никогда! Это мой вам отцовский наказ. Повторяю, грузовик не продавайте ни под каким видом, даже если...»

Тут, я помню, отец зашелся в предсмертном кашле. Но все же сумел закончить: «Машина, возможно, пригодится...» И испустил дух... Короче, где ключи от машины, мерзавец?

— Ключи?.. – Генрих недоуменно посмотрел на брата.

— Да, да, ключи от старого «Форда»! И еще, если ты не скажешь, где находится Монголия, я проломлю тебе голову!

— Ты собрался ехать в Монгольскую республику на грузовике?!

— Слава тебе, Господи! – радостно завопил Макс. – Значит, это все-таки название страны! Так, где она, эта свинячья Монголия, находится?

Генрих пожал плечами.

— Если бы я знал... Но решил ты правильно... Ехать тебе, Макси, – он вздохнул, – ехать тебе, Макси, придется. Это точно. Как устроишься, тайно сообщи... Береги машину, это почти все, что у нас теперь осталось. Ну, кто мог себе представить, что этот недорезанный кровопийца, тиран долбаный, способен на что-то кроме рассуждений о добре и зле... Понизить меня, Генриха Берковского, до тренера!

— До старшего тренера...

— И ты еще смеешь иронизировать! Ты помнишь, что он сделал с тем негром... Колесовать человека! Подумать страшно!

— Это не он, это его папаша – Иероним. И негра не колесовали, а четвертовали...

— Все одно! – взвизгнул Генрих. – Одна шайка-лейка. Где это видано, чтобы в конце просвещенного двадцатого века, в центре цивилизованной Европы, человека, словно барана, рубали на части? Мне рассказывал покойный барон Виттенберг, который по приказу короля лично разделывал негра на порционные части, что несчастный ревел при этом так, что во дворце было слышно, и король едва его не помиловал! А обглоданный крысами злополучный цыган?! Помнишь! Это уже в наше время... Знаю, знаю, это не король, это всё королева Лидия... Но цыгану-то от этого было не легче! Говорят, крысы так славно поработали, что от цыгана остался лишь отполированный скелет. И когда крысы отгрызали ему яйца, он ревел почище того негра... – Генриха передернуло.

После минутного раздумья Макс твердо сказал:

— Цыган был казнен правильно, он же был вором!

— Думкопф! Поц! А мы с тобой кто?! Праведники? Христовы апостолы? Ах, как я себя ругаю, что не успел переправить деньги и драгоценности за границу! Всё было так прочно... И король казался таким ручным и глупым... Макси, ты не знаешь, где была моя голова?..

— Где была твоя голова, не знаю. А вот где будет моя, если я тотчас не унесу отсюда ноги, я знаю превосходно! Теперь я совершенно не сомневаюсь, наши с тобой назначения – фикция! Некая сказочная Монголия, которой нет в энциклопедии, какая-то мифическая сборная по шахматам... Ты уверен, что у нас в Асперонии найдется хоть один человек, который отличит ладью от пешки? Аспероны всегда играли только в карты... Поверь, на самом деле нет никакой Монголии, как не существует в природе никакой шахматной сборной... Всё это делается нашими врагами для отвода глаз, чтобы мы расслабились и успокоились. Ты прав, Генрих надо бежать и бежать как можно скорей!

— Господи, что с нами будет?!

— Боюсь, Генрих, – в голосе Макса появились провиденциальные нотки, – боюсь, в Асперонии начинаются гонения из-за цвета кожи и происхождения. Нам с тобой, точно, – Макс поднял руку со сжатым кулаком, – несдобровать! Первым делом всегда начинают с цыган и евреев...

— Какие же мы с тобой евреи?! Мы аспероны! У меня и в паспорте...

— Дуррррак!!! Это когда мы с тобой были государственными чиновниками, мы были асперонами, а как станем государственными преступниками, моментально превратимся в евреев!

...Глубокой ночью из ворот роскошного особняка Генриха Берковского, тяжко скрипя рессорами, пофыркивая и оставляя за собой шлейф смрадного дыма, выехало странное сооружение о шести колесах.

Когда-то, на заре гудронированных шоссейных дорог, этот шедевр передовой технической мысли первой четверти двадцатого столетия у тогдашнего автолюбителя, наверняка, вызывал целый шквал эмоций и восторженных расшаркиваний перед гением человека, воплотившим в металл, дерево и резину идею безрельсового перемещения по окультуренной поверхности планеты.

Теперь же это чудовище, похожее на самодвижущийся альпийский домик, могло вызвать только ужас, смешанный с чувством сострадательного изумления.

В кабине чудо-машины находился переодетый арабом-мусорщиком бывший спикер парламента Макс Берковский, с трудом ворочавший огромное рулевое колесо. В салоне сильно пахло бензином, и Макса подташнивало.

Яйцеобразная голова бывшего спикера парламента была свежевыбрита и, наверно, сияла бы, как бильярдный шар, если бы в кабине не царил полумрак. Нижняя часть лица квази-араба была закрыта иссиня-черной бутафорской бородой.

Вислый живот Макса дисциплинировал широкий матерчатый пояс, в потайных карманах которого разместились золотые монеты средневековой асперонской чеканки, золотые и платиновые браслеты с драгоценными камнями, часы «Картье» с изумрудами, несколько небольших слитков красного золота и пачки стодолларовых купюр – всё то, что наскребли по сусекам опальные братья. Счета Берковских в асперонских банках были арестованы в соответствии с секретным постановлением Тайной Канцелярии.

Агенты наружного наблюдения, по личному распоряжению министра Урбана днем и ночью из затемненных окон автофургона присматривавшие за особняком Генриха Берковского, следующим образом отреагировали на появление в поле их зрения музейного экспоната, передвигавшегося со скоростью неисправной инвалидной коляски:

— Ты только посмотри, Вилли, – воскликнул сержант Фокс, на мгновение отрываясь от прибора ночного видения, – какие механизированные уроды вылезают из логова врагов народа!

— Черт с ними! – зевая, отозвался напарник Фокса. – «Мерседесы» братьев на месте?

— На месте, на месте, куда ж им деться?

— Вот и порядок... Ты помнишь, что сказал полковник Шинкль, когда инструктировал нас? «Следите за «Мерседесами» Берковских. Если упустите, голову размозжу!» Понял? А теперь дай мне соснуть пару часиков. И не буди меня по всяким пустякам... Ну и работенка же у нас, сержант, врагу не пожелаешь...

Тем временем Макс Берковский, лязгая зубами и потея от страха, вертел баранку грузовика. Страшно мешала борода, она все время лезла в рот, и Макс уже порядком наглотался волос.

Путаясь в темных переулках Армбурга, беглец, сам того не ведая, надвигался на главную площадь столицы. «Дуй все время на север, ориентируйся по Полярной звезде, идиот!» напутствовал его на прощание Генрих.

Где на небосклоне находится Полярная звезда и как она выглядит, Макс не знал, но, слушая брата, в знак согласия все время кивал головой, думая только о том, как бы поскорее выбраться из этого ужасного города, где его могут колесовать лишь за то, что его маму звали Ребеккой, а отца Натаном.

Он, как говорится, ехал куда глаза глядят. Все же стараясь выбирать улицы хоть с каким-нибудь освещением, потому что в целях конспирации ехал с потушенными фарами.

Внезапно на его пути возник человек в больничной куртке, густо обсыпанной то ли мукой, то ли пылью. Человек, расставив ноги в стороны, размахивал руками и что-то выкрикивал.

«Раздавить, что ли, сукина сына?» успел подумать Макс, но в этот момент что-то случилось с машиной. Ее тряхнуло, одновременно раздался омерзительный скрежет, и моторизованный пришелец из глубин двадцатого столетия замер в метре от отчаянного смельчака. Макс чуть не расплющил себе нос, ударившись лбом о стекло, и только тогда понял, что это его нога, нога старого автомобилиста, машинально нащупала педаль тормоза.

А незнакомец уже рвал дверцу кабины.

— Вот это удача! – вскричал он, плюхаясь на сидение рядом с чернобородым водителем. – Э-э, парень, да я тебя где-то видел! Точно! По телику, на прошлой неделе, когда показывали теракты из Лондона...

Макс наморщил нос. Несмотря на запах бензина, он почувствовал, что парень воняет, будто его только что вынули из выгребной ямы.

Незнакомец заметил это.

— Трахался с бабой в «клизменной», – охотно объяснил он, – и вляпался в говно... Зато какой кайф иметь девку, которая сидит на тебе верхом, а когда кончает, что есть силы лупит в кружку Эксмарха! Но это чепуха по сравнению с тем, что испытываешь, когда тебе во время ебли еще и ставят клизму! Ну, чего ты замер-то? Поехали!

— Э-э, куда поехали? – стараясь говорить с арабским акцентом, пробурчал Макс.

— Да куда угодно! Только бы подальше...

— Я, например, еду в Монголию...

— Какое совпадение! Я с детства грежу Монголией!

Словоохотливый молодой человек, а это, понятно, был Лоренцо даль Пра, поведал Максу душераздирающую историю. В самый разгар массовой – рекордной по числу участников – оргии рухнул главный корпус психиатрической клиники. Медики были плохо знакомы с курсом школьной физики, а точнее с тем ее разделом, где говорится о тяжких последствиях, которые может вызвать явление резонанса, если к нему относится без должного внимания, и бесстрашно трахались в ритме финского танца «летка-енка».

Лоренцо уцелел чудом. Он давно присматривался к трещинам на фасаде. И стоило ему почувствовать, как здание начало «гулять», как при землетрясении, он пулей вылетел из «клизменной», бросив партнершу на произвол судьбы.

«Час от часу не легче! – думал Макс, с опаской поглядывая на психа. – Еще придушит!»

От страха он до упора вдавил педаль газа в пол. Машина стремительно набрала скорость и помчалась, сотрясаясь от напряжения и едва не разваливаясь на части.

Когда диковинный грузовик, кренясь на повороте, влетел на площадь Победы, то все, кроме организатора торжеств маркиза Закса, решили, что появление автомобильного реликта является частью запланированных развлекательных мероприятий.

Министр обороны Закс понял, что настал его час. Он резко поднялся и грозно глянул в сторону своего заместителя, генерала Свирского.

Генерал Свирский, зверообразный огромный детина, отвечавший за порядок на площади, взмахнул рукой, и тотчас к сумасшедшему автомобилю бросились люди в штатском, вооруженные короткоствольными автоматами. Раздались выстрелы, на которые поначалу никто не обратил внимания. На площади по-прежнему гремела музыка, рвались петарды, вспыхивали шутихи и фейерверки, повсюду раздавался смех.

Через мгновение, осев набок, грузовик встал, и тут же кабина террористов-смертников была штурмом взята агентами спецподразделения «Омега». Злоумышленников выволокли из машины и повалили на землю.

Появилась группа саперов, облаченных в костюмы, похожие на те, в которых американские астронавты когда-то прогуливались по бутафорской поверхности голливудской Селены. Саперы осторожно проникли в закрытый кузов грузовика и, посветив фонариками, обнаружили, что в нем, кроме дюжины дохлых крыс, ничего нет.

Все произошло чрезвычайно быстро. Закс ухмыльнулся и победительно посмотрел на Урбана. Тот ответил кривой улыбкой, подумав про себя, как было бы здорово, если бы этому солдафону кто-нибудь свернул шею.

В этот момент рядом с трибуной, расточая во все стороны царственные улыбки, появился владыка, деспот и тиран Асперонии Его Величество Король Самсон Второй.

Его сопровождала небольшая свита приближенных. Гофмаршал Шауниц в своем парадном светло-шоколадном мундире с золотыми галунам и синей лентой ордена Почетного Асперонского легиона через плечо напоминал опереточных африканских диктаторов и по этой причине приковывал к своей персоне взглядов больше, чем требовало простое любопытство.

Начальник Тайной канцелярии граф Нисельсон, министр иностранных дел Антонио Солари и даже недалекий патер Лемке посматривали на гофмаршала с презрительным недоумением.

Рядом с тираном находилась Агния, которую король попросил одеться сообразно ее положению, и принцесса в своем бело-розовом длинном платье с глубоким вырезом на груди выглядела ослепительной красавицей. Очки пришлось снять, Агния близоруко щурилась, морщила носик и от этого казалась еще очаровательней.

Нисельсон бросал на девушку страстные взгляды. Его сердце опять пылало любовью к принцессе.

При появлении короля толпа многоголосо взревела, вверх полетели платки и шляпы.

Оркестры грянули государственный гимн Асперонии. Все, независимо от званий и должностей, замерли, объединившись на миг в патриотическом порыве.

Король прибыл на торжества как раз вовремя. Самсон все видел собственными глазами. «Вот и развлечение», – подумал он.

Как только смолкли финальные звуки гимна, он что-то сказал графу и тот, подойдя к маркизу Заксу, попросил подвести преступников к королю.

Но сделать это было не просто.

В толпе с быстротой молнии распространилась весть о пойманных террористах, покушавшихся на жизнь короля.

Раздались крики:

— Королек-то наш как?

— Не пострадал, целехонек, слава Богу...

— Царапнуло слегка.

— Точно! Голову задело, навылет...

— Как это?..

— Слегка задело, а потом и навылет... Им, королям, это только на пользу. Знал бы ты, брат, какие у них головы!

— Так – задело? Или – навылет?

— Говорят тебе, дурень, в королевскую голову угодил снаряд. И навылет!

— Вишь, повели бородатого!

— Череп-то бритый так и сияет! Это главный, на нем пояс шахида! А тот, на мукомола похожий, его помощник...

— Напирай, напирай! Пусть нам отдадут, как в старину!

— Разорвать их! Разорвать к чертям собачьим! Дружно взяться, один за голову, другой за ногу, и нежно так...

— Утопить их в чане с говном!

— Сперва яйца открутить!

— Вот это правильно!

— Отдавай злодеев! Праздник – так праздник! Веселиться – так от души! Отдавай!

— Своим судом судить будем! – страшными голосами кричали граждане Асперонии.

Услышав последний призыв, Самсон задумался.

Полиция тем временем начала теснить толпу от главной трибуны.

Крики усилились.

Король медленно поднял руку, пытаясь успокоить народ.

Но в толпе его жест поняли по-своему и заревели с новой силой.

Король безнадежно махнул рукой и направился к трону, стоявшему на высоком деревянном помосте, справа от трибун. К трону вела широкая лестница, покрытая голубой ковровой дорожкой.

Когда Самсон уже заносил ногу в белом лакированном башмаке на первую ступеньку, раздался страдальческий вопль, перекрывший рев толпы.

Король оглянулся. Полиции с трудом удавалось сдерживать напор обезумевших горожан. Со всех сторон к злоумышленникам тянулись десятки рук.

— Ваше величество! – истерично кричал бородатый террорист. Король поднял брови, голос показался ему знакомым.

— Ваше величество! – продолжал надрываться бородач.

Король вытаращил глаза, он узнал гнусавый голос бывшего спикера парламента.
— Берковский? Ты?.. Что за глупый маскарад?

– Я не виноват! – истошно вопил Макс. Вид у него был дикий. – Это всё мой проклятый папаша покойный! Чтоб ему на том свете сыром срать! Это он перед смертью придумал. Я ни в жизнь бы не сел в этот чертов автомобиль! У меня и водительских прав-то нет!

Смолкли военные оркестры. Толпа присмирела, ожидая развития событий, которые явно не были предусмотрены регламентом.

Национальные стяги Асперонии и флаги с гербом короля обвисли на флагштоках, ветер стих, знаменуя приближение грозы.

Самсон раздумывал. Тут ведь как подать, будь он половчее, поизворотливей, он бы без труда превратил неожиданное происшествие в свой триумф. Можно было театрально сорвать фальшивую бороду с самозваного араба и отдать несчастного дурака толпе на растерзание. И толпа приняла бы Макса Берковского. Толпы во всем мире одинаковы...

А слава Самсона как справедливого правителя от этого только бы преумножилась.

Берковского разорвали бы на куски, и это было бы и справедливо, и поучительно. Можно было разыграть еще какой-нибудь дешевенький спектакль, столь же примитивный и эффектный, но зачем?

Пауза затягивалась.

Самсон уже открывал рот, чтобы повелеть маркизу Заксу действовать в соответствии с законом, а попросту говоря, как тому заблагорассудится, когда его внимание привлек подельник Макса, тщедушный паренек с расквашенным носом.

Закс был опытным царедворцем. Он мигнул своему страшному генералу, и Макс Берковский исчез с такой ошеломляющей быстротой, будто его унесли черти.

Лоренцо был подведен к королю и поставлен на колени.

В другой раз король мог бы и прогневаться. Он не любил подобных штучек. Но сейчас это было необходимо. И, кроме того, Самсон все-таки почувствовал, что соскучился по театру.

Маркиз Урбан, у которого при виде парня с разбитой рожей вдруг разболелась голова, искал глазами своего заместителя полковника Шинкля.

Урбан узнал Лоренцо, который по всем законам должен был находиться в психиатрической клинике капитана Ройтмана. «Лично расстреляю паскуду Шинкля, – кипел маркиз, не ведавший, что клиника к этому моменту уже лежала в руинах, – как мог проклятый молокосос оказаться на свободе, да еще в обществе Макса, за которым я велел установить круглосуточное наблюдение?»

— Ты кто, негодяй? – строго спросил король коленопреклоненного преступника.

Это был сложный момент в жизни Лоренцо.

Урбан, вне себя от страха, сделал шаг вперед.

— Г-государственный п-преступник... – начал он, заикаясь.

— Папа, – вдруг сказала Агния, нарушая этикет, – отпусти его. Это Лоренцо, мой жених...

Сначала Самсон не понял, что сказала ему дочь. Он слегка потряс головой, думая, что ослышался. Какое-то неосознанное чувство заставило его поднять голову и обратить взор к небу. И тут он увидел, как из-за домов, по углам крыш которых в нелепых позах замерли статуи бессмертных богов, на площадь наползает темно-лиловая грозовая туча.

Через мгновение она накрыла площадь и так сгустила воздух, что его, казалось, можно было мять руками.

Агния произнесла свои слова очень тихо. Но на площади стояла такая тишина, что нелепицу Агнии услышали не только на трибуне и в ложах для почетных гостей, но и в первых рядах толпящихся за полицейским оцеплением горожан.

И громоподобный рев восторженных криков потряс тугой, как желе, воздух. Лоренцо был бережно поставлен на ноги, и внезапно появившийся Шинкль, сияя отеческой улыбкой, батистовым носовым платком принялся смахивать пыль с полосатых штанов мнимого террориста.

Маркиз Урбан шумно вздохнул и рукавом вытер пот со лба.

Ударили куранты. Стрелка часов на Пороховой башне остановилась на цифре семь.
Загрохотали орудия. Точно по расписанию начался праздничный салют.

Самсон продолжал молча переваривать слова дочери.

Он никогда не видел Лоренцо и ничего не мог понять.

Ему на помощь пришел сообразительный и всезнающий Нисельсон, который, приблизившись, быстро ввел короля в курс дела.

Статс-секретарь короля сразу смекнул, что к чему. Появление Макса Берковского поначалу сильно озадачило графа. Но недаром Нисельсон уже множество лет был в гуще дворцовых игр. Побрить голову, вырядиться мусульманином, оживить древний грузовик – все это было в стиле братьев Берковских, глубоким умом и изобретательностью, мягко говоря, не отличавшихся и всегда бывших слепыми рабами инстинктов и первых побуждений.

Путем подкупа и грубой лести и, конечно, благодаря везению братья взлетели на вершину власти. Воровать, зная, что за это тебе ничего не будет, сможет каждый: тут особыми талантами обладать не надо. А вот когда надо было исчезнуть по-умному, тут Берковский попался как мальчишка, проявив несостоятельность и полный кретинизм.
А этот Лоренцо, вероятно, воспользовавшись ротозейством больничной охраны, бежал из клиники. И вот же дуралей, отправился в бега в больничной робе!

Потом беглец каким-то чудесным образом очутился на пути водителя-лихача Макса Берковского, который, по всей видимости, планировал тайком драпануть из страны. И вот, извольте, вместо того чтобы находиться где-нибудь недалеко от границы, оба идиота, заблудившись в плохо освещенных переулках Армбурга, оказались на площади прямо перед ликом короля.

Мгновенно отфильтровав и урезав свои соображения, Нисельсон поделился ими с государем.

Голова Самсона с трудом справлялась с полученной информацией.

Он понимал, что надо что-то сделать. Что-нибудь по-королевски основательное и чего не посмеют ослушаться. Чего ждут все. И замершие в ожидании простолюдины, и его придворные, и молодой человек с распухшим носом (ах, сколько мольбы было в его наглых глазах!), и дочка, по лицу которой гуляла загадочная улыбка, покоробившая чувствительное сердце Самсона, потому что заставила вспомнить порочно-победительные улыбки его парижских шлюшек в мгновения близости.

Решение пришло само собой.

Грозовая туча, полностью завладев поднебесьем, вдруг как живая пошла огромными волнами; сверкнула невиданная молния, небо раскололось, и страшный грохот обрушился на площадь.

Такие грозы случаются раз в столетие. Несколько рядовых гроз, объединившись, подкарауливают Землю и набрасываются на нее, как убийца на жертву.

Всё живое бежало кто куда, вопя и стеная. Сшибались телами аспероны, вмиг промокшие под ледяным ливнем, который низвергся, казалось, не с небес, а из остывшего Ада, который на время поменялся местами с Раем.

Ручьи превратились в реки. Водосточные сливы не справлялись с потоками дождевой воды, и скоро площадь превратилась в грязное озеро, в котором плавали и кружились в маленьких водоворотах обрывки газет, лопнувшие воздушные шары, конфетти, пластиковые стаканчики и прочий мусор.

Ветер, совершенно сбесившийся по случаю грозы, казалось, дул со всех сторон.

Спустя некоторое время гроза, пушечно изрыгнув прощальное зевесово проклятье, стремительно ушла в сторону гудящего штормового моря.

Площадь была почти пуста. В дальнем её конце какой-то полусумасшедший оркестрант с сосредоточенным видом выдувал из своего геликона фонтанчик мутной воды. Проклиная все на свете, бродили по колено в воде спецагенты генерала Свирского и как термометрами трясли автоматами.

Великолепный портрет короля был полностью уничтожен: слабый вечерний бриз трепал лоскуты клеенчатого пластика, которые свисали с металлических штанг каркаса и с неприятным звуком терлись и бились друг о друга.

Возле вымокшего до нитки Самсона остались только Нисельсон, Шауниц и патер Лемке. Остальные, включая членов кабинета министров, весь дипломатический корпус, доблестную королевскую свиту и даже Агнию с ее новоявленным женишком, поспешно скрылись в здании бывшего парламента.

Патер Лемке громко высморкался в надушенный платок.

— Это знамение, ваше величество, – сказал он значительно и замолчал.

— Продолжайте, Лемке, продолжайте...

— Господь, – прогундосил священник и возвел очи к небу, – господь разгневался на вас, ваше величество...

— За что же, святой отец? – смиренно спросил Самсон.

— Мне стало известно, сын мой, что вы не молитесь на ночь...

— Ах, Лемке, оставьте ваши католические глупости! Какой я вам сын? Я вас старше, по меньшей мере, лет на десять.

— И все же я настаиваю, вы не молитесь на ночь...

— Интересно знать, кто вас так скверно информирует? Напротив, на ночь-то я как раз молюсь. Вчера, например, перед тем как лечь в постель с Сюзанной... Ах, простите, падре, я совсем забыл, что вы как священник дали обет безбрачия, то есть целибата. Понимаю, вам тягостно слушать скабрезности... Хотя, бьюсь об заклад, все эти сальные разговорчики о бабах вам страшно интересны. По глазам вижу, что интересны! Вы хоть и священнослужитель, но вы же мужчина, черт побери! Наверно, нелегко проводить годы, беспрестанно воздерживаясь. Я вас понимаю. Так вот, чтоб вы знали, воздержание вредно! Это медицинский факт. И противоестественно! Отказываясь от близости с женщиной, вы идете против человеческой природы, установленной свыше. Установленной вашим же непосредственным небесным начальником. Хотя Господь и выкинул из своего заоблачного яблоневого сада наших с вами прародителей, он, тем не менее, потом сдал им землю под квартиры, для того чтобы они имели крышу над головой и могли без помех заниматься любовью круглый год. Поэтому не думаю, чтобы эта идея, идея воздержания, исходила от Господа. Он-то как раз прекрасно понимал, что если и есть в земной жизни хоть какая-то услада и привлекательность, то она, скорее всего, в этом самом деле. Повторяю, воздержание вредно! Эта бесчеловечная страница в церковных правилах наверняка написана человеком. Какой-то высокопоставленный церковный иерарх, скорее всего папа, на заре христианства, страдая от неврастении, мизантропии и персональной импотенции, которая была связана с его преклонным возрастом и мерзким характером, велел служителям святой церкви отказаться от секса. Сам-то он уже ничего не мог, потому что за свою долгую жизнь наебся до одури, а когда у него от старости перестал стоять даже при виде юных служанок, которыми всегда был набит его дом, он, видите ли, демагогически отказал священникам в возможности хоть немного потрахаться. Однажды мне пришлось обходиться без женщины целую неделю, так, поверите ли, я чуть в окно не выскочил... Наверно, вы страшно страдаете, оттого что без передышки приходится дрочить? Нет? Что вы таращитесь на меня, как миссионер на папуаса? Придется потерпеть, святой отец, я ведь как-никак король... И не просто король, а еще и деспот в придачу! Так вот, когда я вчера ложился рядом с прелестной Сюзанной, я молился о том, чтобы поставить ей хороший пистон, такой, знаете, высококачественный, затяжной, плавный и сухостойный. Молился я жарко, искренно, со всей религиозной прытью и, главное, громко! Справедливо рассчитывая, что, если буду орать молитвы что есть мочи, у меня появится больше шансов быть услышанным Вседержителем... Надеюсь, теперь-то вы согласны, что я хороший католик? И как вы думаете, дошла моя паскудная молитва до нашего Царя Небесного? Ну? Что ж вы молчите? Не буду вас томить, отче. Дошла. Еще как дошла! Господь показал себя понимающим существом, и я поставил Сюзанне такой пистон, закачаешься! Она ревела, как кобылица! Кстати, вы знаете, кто лишил Сюзанну невинности? Думаете, я? Черта с два! Ее, пятнадцатилетнюю, трахнул ваш предшественник, каноник Пиллигрини... Она мне сама рассказала. Такие вот дела. Не делайте страшные глаза, святой отец. И, знаете, как он ее соблазнил? Он пообещал ей, что... Послушай, Нисельсон, – повернулся король к своему секретарю, – у тебя нет случайно за пазухой бутылки с бодрящим напитком? Что-то мне не по себе... Проклятый ливень... Если я сейчас же не промочу горло, то схвачу инфлюэнцу.

Нисельсон со скорбным вздохом достал из заднего кармана брюк флягу с коньяком.

— Э-э, Нисельсон, жадность не украшает истинного христианина, – король шутливо погрозил графу пальцем, – вот тебе и наш священничек скажет, надо делиться с ближним всем, что у тебя есть... – король сделал добрый глоток. – Какая прелесть! – проговорил он восторженно. – Ты просто волшебник, мой друг! Великолепный «мартель»! Ты достоин самой высокой награды. Проси...

— Моей заслуги здесь нет, Ваше Величество, – признался честный Нисельсон. – Это бутылочка преподнесена мне в дар его преподобием патером Лемке по случаю праздника святого Лоренцо, думаю, в надежде, что я, иудей, вступлю в лоно католической церкви...

— Что это за праздник такой? – заворчал гофмаршал Шауниц, бросая влюбленные взгляды на флягу. – Обращаю внимание вашего величества на то, что вечно в этот день что-нибудь происходит... То дерьмо, простите, взрывается и поднимает на воздух мирно спящего гвардейца вместе с его доспехами и алебардой, то какой-то сумасшедший на грузовике пытается передавить полгорода... И потом, эта безумная гроза... Я так промок, что из меня и сейчас что-то течет...

— На что ты намекаешь? – с ног до головы осматривает гофмаршала король. – Упразднить день памяти моего великого предка? Или ты покушаешься на коньяк?

— Свят, свят, и в мыслях не имел, ваше величество!

Король опять прикладывается к фляге.

— Лемке! Вас надо срочно произвести в кардиналы и одновременно в главные виноделы королевства! – говорит он с восторгом. – Мне ощутимо полегчало. И все благодаря вашему восхитительному коньяку. Просите, что хотите! Хоть полцарства!

Священник делает холостое глотательное движение. Глаза его блестят.

— Ваше величество, – Лемке облизывает красные толстые губы, – ваше величество, я... я...

— Что я-я? Берете вы, наконец, полцарства или нет? Полцарства это совсем не мало... Понастроите церквей, монастырей, понатыкаете везде свои монументальные дурацкие соборы, превратите Асперонию во второй Ватикан... Я знаю, именно это вы хотите больше всего на свете...

— Больше всего на свете, ваше величество, – произносит Лемке, заметно волнуясь, – я хочу, чтобы вы продолжили свой рассказ о прелестной Сюзанне. Ведь вы прервали его на самом интересном месте...

— Разве? Я думал, что уже все сказал...

— Каноник Пиллигрини...

— Ах, да, Пиллигрини, Пиллигрини... Этот каноник Пиллигрини – вот же молодец! – король расхохотался. – Так вот, он пообещал доверчивой девочке научить ее маленьким любовным шалостям. Разумеется, она не устояла. Надо отдать должное талантливому соблазнителю, обещание свое он сдержал. Что правда, то правда. Положа руку на библию, могу свидетельствовать об этом с полной ответственностью, потому что каждую ночь убеждаюсь в этом на собственном опыте... Незабвенный каноник, вот на кого надо молиться! – перед тем, как уйти в мир иной, успел обучить ее таким приемам... Где он только всего этого набрался?.. Вы не знаете, святой отец? Подозреваю, что в каком-нибудь католическом монастыре. Будь моя воля, я бы причислил каноника Пиллигрини к лику святых... Что и говорить, великий был человек! Я по сравнению с ним просто жалкий приготовишка. А я ведь прошел стажировку по этому делу не где-нибудь, а в Париже, где знают толк в этом деле и где у меня были такие преподавательницы!.. Но куда мне до него... Эх, если бы все католические священники были такими, как покойный каноник, весь христианский мир мог бы быть спокоен за свое будущее. Пиллигрини не делал тайны из своих талантов, он безвозмездно делился ими не только с каждой встречной шлюхой, но и с юными весталками, за что его можно было, по моему глубочайшему убеждению, удостоить какой-нибудь персональной папской буллы. В ней бы перечислялись заслуги каноника в деле очищения вероучения от вкравшихся в него заблуждений, касающихся несчастных священников, которые вынуждены еженощно, вместо того чтобы предаваться молитвам, самозабвенно мастурбировать под одеялом. Вот и вся история... Вы удовлетворены, святой отец? И послушайте моего совета. Плюньте вы на это свое воздержание... Обет безбрачия или воздержания – вещь отжившая... Возьмите себе девку покрепче, такую, знаете, грудастую и задастую, и вперед! С взведенным орудием наперевес! Как потрахаетесь целую ночь, быстренько забудете о своем глупом обете. Вы еще мужчина хоть куда, перед вами ни одна не устоит! Послушайте меня, и вы получите уйму удовольствий... И, уверяю вас, Господь вас поймет. Что он, не человек, что ли? Что с вами, святой отец, на вас лица нет?..

Священник упал бы, если бы его за руки не подхватили придворные. Глаза Лемке блуждали, как у умалишенного.

— Хочу Сюзанну, я тоже хочу Сюзанну... – шептал он, ничего не соображая.

— Ишь чего захотел! Запомни, святой отец, Сюзанна, пока она моя возлюбленная, неприкосновенна! Вон как его разобрало! Подавай ему шлюх, не успевших остыть после жарких королевских объятий! – Самсон, чрезвычайно довольный собой, оглядывает подданных. – Ну что, господа? Не пора ли нам всем бай-бай? Знаете, друзья мои, давненько я так славно не проводил время! Гроза и ливень так прочистили мне мозги, что я к своим вечерним молитвам о повышении потенции готов прибавить утренние – о даровании моим подданным побольше здравого смысла... – при этом он выразительно посмотрел на патера Лемке, лицо которого было совершенно свекольного цвета.

Так, едва начавшись, закончился очередной праздник святого Лоренцо...

Утром следующего дня Самсон, оставив Шауница и Солари во главе государства, тайно покинул королевство. Его сопровождали только Нисельсон и несколько охранников.

Часть III

Глава 16

...Чтобы читателю было проще проникнуть в туманные замыслы автора, предлагаем нарушить жесткие законы романной композиции и опять вернуться в далекое прошлое короля Самсона.

Прогулки подобного рода представляются повествователю весьма поучительными, полезными и любопытными.

Итак, пока длится полет королевского «Боинга», открутим стрелки годовых часов на двадцать лет назад.

...Попутно напомним, что блуждание по закоулкам времени – любимейшее занятие короля Самсона.

Несколько слов о его друге, Поле Голицыне-Бертье.

Где бы ни появлялся Поль, пространство вокруг него мгновенно наполнялось запахами утреннего леса и морского ветра, к которым почти всегда примешивалась свежие волны дорогого коньяка или очень хорошей водки.

Иногда, когда запаздывали отцовские денежные переводы, Поль вынужден был довольствоваться куда более дешевыми и строгими напитками. И тогда он обрушивал на собутыльников мощные и упругие ароматы дешевых портвейнов и рома, гавайского или кубинского.

Эти запахи и безудержная болтовня поэта будоражили и распаляли воображение доверчивых олухов – приятелей Поля. В их чугунных головах незамедлительно возникали картины – одна соблазнительней другой: синие моря и синие острова, где всегда лето и много-много дивных фруктов и ароматного вина, где туземные девушки с энтузиазмом отплясывают зажигательные танцы и широко раскрывают объятия каждому, кто остро нуждается в ласке (надо сказать, что приятели Поля в ласке нуждались всегда).

Хотелось бросить все, вырваться из каменных лабиринтов великого города и бежать туда вместе с Полем. Хотя Самсон знал, Поль был чистым урбанистом, и выкурить его из Парижа не смог бы даже страх перед насильственной абстиненцией.

Поль был... Да что говорить... Как Самсону не хватало его все эти годы!

У Поля было лицо солдата, знающего о предстоящем сражении больше, чем фельдмаршал, под руководством которого составляется план военной операции, и прячущего это знание от самого себя.

Где ты, нежный друг с улыбкой скептика на пухлых славянских губах?

Где ты, грустный пьяница, сознательно бредущий к алкоголизму?

Где ты, любимец богемного и полубогемного отребья?

Поступки Поля были безумны, так же как и его мысли. Но в этом его безумии было неизъяснимое обаяние, в котором Самсон – даже спустя годы после отъезда из Парижа – черпал силы, чтобы не впасть в безумие самому.

Тень Поля, этого пустого, никчемного обитателя Латинского квартала, незримо хранила Самсона.

Где ты, Поль?

«Такого друга у меня уже не будет» – с грустью думал Самсон.

Неправда, что мир не меняется, если из него уходят люди такого калибра...

Мир меняется. Еще как меняется.

Он не может не меняться, потому что мир – это то, что мы создаем своим воображением. Какая сомнительная и соблазнительная максима!

Но Поль ведь не умер. Если бы он умер, Самсон бы понял...

Но все равно мир изменился, Самсон это почувствовал. Что-то произошло...

Тогда, двадцать лет назад, Поль поделился с ним замыслом романа.

Попыхивая сигарой, он с воодушевлением приступил к рассказу:

«Понимаешь, в центре романа у меня будет злодействовать материализовавшаяся аллегория Смерти, которая, обретя телесную сущность и уподобившись толстой, вульгарной, ярко-накрашенной сучонке, – помнишь, мы такую на двоих спьяну неделю назад за двести франков взяли на набережной Круазет? – совершает одну фатальную ошибку за другой. Ополоумевшая от любви к бездарному, самовлюбленному поэту, она чудит, как может. Влюбленные, знаю по себе, ненормальны, и, будь у меня лишние деньги, я бы открыл для них специальные лечебницы, и первую поставил бы в центре Парижа, напротив фонтана Невинных, думаю, это было бы символично... О чем это я? Да, влюбленные все, абсолютно все! ненормальны, а влюбленная Смерть ненормальна вдвойне, она влюбляется в моего героя, а герой у меня, как я уже говорил, литератор, поэт, недополучивший образования серенький интеллектуал, прожигатель жизни и страстный почитатель шлюх, которые вечно околачиваются возле «Фоли Бержер», выдавая себя за невинных дев полусвета. Подлая Смерть без разбору всех выкашивает косой, а коса у нее всегда при себе, как запасной презерватив при проститутке, так вот, она вчистую выкашивает окружение нашего героя, начиная, понятное дело, с его подружек. А мой поэт все не поддается! Тогда Смерть, подлая тварь, принимается за его друзей, и тоже укладывает их целыми пачками. А наш мечтатель, хоть и остается в полном одиночестве, в ус не дует, знай себе катает поэму за поэмой и мечтает прославиться на весь свет. От природы он наделен крепким здоровьем, которое не подорвешь никакими трихомонозами, трипперами, водкой по утрам и страшными похмельными ночными кошмарами, которые в качестве предупреждения насылает на него влюбленная Смерть.

А дисциплинированный и напористый поэт тем временем без устали пишет, печет свои поэмы, как ватрушки, только дым валит из-под пера!

Страстный натиск Смерти нарастает, она уже вне себя, так ей хочется заполучить в свои лапы поэта, а тот все никак, не хочу, говорит, помирать, хочу еще пожить и стать известным всему миру. Тогда Смерть, чуя, что стихотворца так просто не сковырнуть, коварно сулит бессмертие его стихам, иезуитски соблазняя честолюбивую душу поэта...»

Они сидели за столиком в кафе «Леон». Через дорогу, по другую сторону бульвара де Клиши, виднелось топорное здание с красной мельницей над крышей; рассказывали, что однажды какой-то русский, рассерженный временной остановкой мельничных крыльев, на спор, из купеческого молодечества, вскарабкался по пожарной лестнице наверх и, поднатужившись, крутанул их пару раз на радость собутыльникам и ажанам.

Поль с отвращением пил свой утренний кофе и поэтому был настроен скептически по отношению ко всему, что видели и не видели его красноватые после вчерашней попойки глаза.

«Ну, и что дальше?» – спросил Самсон.

«А что может быть дальше? Я думаю на этом закончить. Пусть читатель сам догадывается, что хотел сказать метр Поль Голицын-Бертье. Не разжевывать же, в самом деле... У каждого должна быть своя голова на плечах...»

У каждого должна быть своя голова на плечах... Удивительно, какие иногда глубокие корни пускает банальность в человеческом сознании, унавоженном знанием!

Вспоминая свой давний разговор с Полем, Самсон рассеянно смотрел в иллюминатор. Ослепительная сине-белая картинка, чрезмерно красивая, как все, что находится вне земли. Сияющие синевой небесные глубины и белоснежные торосы облаков прямо-таки рекламно приторны, подумал он, они вызывают нестерпимое желание взять в руки малярную кисть и закрасить всю эту натуральную безвкусицу к чертовой матери.

И все-таки жизнь – это движение. Самсон почувствовал, что его губы, еще мгновение назад кривившиеся из-за презрения к «красотам», изгибаются в удовлетворенной улыбке путешественника, предвкушающего встречи с новыми людьми и знакомство с новыми местами.

Самсон перевел взгляд на стол с напитками и закусками. В роскошном салоне королевского лайнера он был один. Самсон сам себе налил виски, сделал глоток и, блаженно откинувшись в кресле, закрыл глаза.

Слушая ровное гудение двигателей, он подумал о том, что не потерял еще в себе счастливой способности радостно и по-детски наивно удивляться великим достижениям человечества. Летательным аппаратам тяжелее воздуха, которые запросто парят над облаками, миниатюрным телефонным аппаратам, помещающимся в нагрудном кармане рубашки, телевизорам размером с визитную карточку и прочим гениальным изобретениям, ставших возможными благодаря человеческому разуму.

Сон наваливался на короля...

Разум, интеллект, логос... Ритм и соразмерность бытия, Гераклит...

Ритм и соразмерность бытия... Доктор Лаубе... Соразмерность... Лаубе...

Вспомнилось толстое лицо доктора, его насмешливый голос, поросячьи глазки, в которых полыхал неугасимый похмельный огонь. Умница Лаубе, чтобы не видеть грязи жизни, выбрал профессию гельминтолога. Самсон с удивлением обнаружил этого Лаубе, человека, который, как ему показалось, был чем-то похож на него, среди участников всеасперонского съезда, посвященного «положению дел в области академической и прикладной науки, изобразительного искусства, литературы, театра, а также в сфере промышленного производства».

...Съезд этот состоялся месяц назад в Голубом зале королевского дворца.

Накануне в зале, по негласному указанию короля, были тайно установлены подслушивающие устройства.

Пока делегаты рассаживались по своим местам, Самсон и граф Нисельсон в аппаратной проверяли работу этих устройств.

Широкое окно аппаратной было оснащено хитроумным стеклом, которое имело со стороны, обращенной в зал, специальное зеркальное покрытие. Что позволяло королю, оставаясь для участников совещания невидимым, наблюдать за происходящим в зале.

Нисельсон сидел у стола с пультом и время от времени с озабоченным видом передвигал рычажки.

«Вот, извольте взглянуть, ваше величество, в первом ряду сидит профессор математики Баумгартен...

«Огненно-рыжий, с эспаньолкой? Рожа надменно-брезгливая?..»

«Совершенно верно, Ваше Величество. Он что-то раздраженно говорит своему соседу, доктору Лаубе, видите красномордого толстяка с внешностью подвыпившего монаха? Лаубе крупнейший в Европе специалист по гельминтам...»

«В экскрементах, значит, копается, глисты ищет...» – с удовольствием заметил король. Толстячок ему понравился. Глазки маленькие, умные, острые. Щеки такие приятные... мягкие. И вообще... симпатичный пузан. Очень симпатичный.

«А теперь, – граф передвинул один из рычажков, – послушаем, о чем это они там треплются...»

Аппаратная наполнилась гулом зала, в котором, тем не менее, можно было достаточно отчетливо услышать два голоса.

«Как вы можете отрицать теорию эволюции Чарльза Дарвина, если ее подтверждают новейшие исследования...» – кипятился профессор математики Баумгартен.

«Оставьте, Зигфрид... – вяло перебил его доктор Лаубе. – Знаю я эти липовые исследования. Научные работнички друг у друга воруют данные, а потом публикуют в научных журналах всякую белиберду, вроде открытия новой разновидности дождевого червя. А на самом деле это простой червяк, разрубленный пополам... Не верю я ни во что... Вот вы всё говорите: человек, человек... А, по мне, так современный человек ни черта не стоит. Глисты и те умнее, они, по крайней мере, знают, чего хотят... И вообще вовлекая меня в свои дурацкие споры, вы вынуждаете меня произносить глупости! Знали бы вы, как у меня трещит голова и как мне хочется выпить!.. Интересно, бар открыт? Что если по быстрому смотаться, одна нога здесь, другая там, как вы думаете, профессор, обернусь?»

Король посмотрел на Нисельсона и крякнул.

«Я с вами серьезно, Томас, – услышал он укоризненный голос профессора Баумгартена. – Вы не верите, что триста миллионов лет назад...»

«Знаю, знаю. Я знаю наперед все, что вы скажете. Кое-что и я подчитываю... Не всё же о глистах да о глистах... Одно я знаю совершенно твердо, когда Отец Небесный – похоже с бодуна – организовывал все это безумие на земле, он и не предполагал, чем дело-то кончится. Я очень хорошо понимаю Вседержителя. Он мне как брат родной, особенно сейчас, после вчерашнего... Он, то есть Господь, путем несложных химических и физических комбинаций создал условия на земле, похожие на ад и, тем не менее, приемлемые для сносного существования разнообразных растительных и животных организмов. Развел, понимаете ли, на теплом дерьме всякую там флору и фауну, а вот когда в этом котле все перемешалось, забурлило, забулькало, набухло, хорошенько протухло, провоняло и загустело, только тогда он внедрил туда Адама и Еву, предварительно молодецким пинком вытолкнув их из Эдема, где они, чтобы от райской скуки не сойти с ума, начали пробавляться банальной еблей. И пошло-поехало. Посмотрите вокруг, вон сколько народу развелось, не правда ли, славно поработали нарушители райских законов, сожравшие с голодухи некий прельстительный плод с некоего древа...»

«Вы безбожник?!» – изумленно вскрикнул профессор.

«Само собой... Но иногда я искренно верю в Бога. Как сегодня, например. На то Он и Господь, чтобы в Него верили... Повторяю, сегодня я искренно верю в Бога. И сейчас вам это докажу. Но, учтите, в Бога-то я верю, но я верю в Него весело, празднично. Знаете, как африканцы, которые в христианских храмах завели обычай устраивать пляски, хором распевать псалмы и колошматить в тамтамы. Все это они проделывают с таким грохотом, что Господь на небесах, поди, оглох от их усердия... Да, я верю в Бога. В своего Бога. А вот в то, что вы мне говорите, я не верю. Не верю, что обезьяна ни с того ни с сего взяла и вдруг поумнела и стала человеком... Это, знаете ли, из области дурных сказок... Послушайте, профессор, – толстяк повернулся к собеседнику и посмотрел на него своими поросячьими глазками, – неужели вы, в самом деле, верите этой галиматье? В наше время даже школьник знает, что эволюционировать может мозг, но не разум!.. Вернее, даже не так, умная собака останется всего лишь умной собакой и не более, максимум на что она способна, это на инстинктивном уровне угадывать желания хозяина... Обезьяна, даже если она обосрется от натуги, никогда не докажет, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов... Ей это не под силу. Это может сделать только человек. Господи, как же у меня раскалывается голова!»

Было видно, как после слов оппонента профессор Баумгартен в глубоком раздумье почесывает себе лоб.

«Зачем вы мне все это говорите? – наконец с подозрительной ноткой в голосе спросил он. – Как вы сказали? Квадрат гипотенузы треугольника...»

«Прямоугольного треугольника! Пря-мо-у-голь-но-го! Кто из нас профессор математики, вы или я? Это же теорема Пифагора!»

«Вы уверены?.. – с сомнением посмотрел Баумгартен на Лаубе.

Тот покачал головой.

Собеседники погрузились в молчание. Было слышно, как невнятно переговариваются их соседи. Через некоторое время король и его придворный увидели, что профессор Баумгартен вновь открыл рот.

«Значит, вы так-таки не верите, что человек произошел от обезьяны?!» – ворчливым голосом спросил он.

«Если вы так настаиваете, то верю, верю, куда же я денусь... Не драться же мне, право, с вами... Ах, если бы еще у меня так не болела голова! Конечно, верю, дорогой мой Зигфрид. Верю, что человек произошел от обезьяны, а та – от земноводных, те в свою очередь – от рыб, а рыбы – от инфузории туфельки, а та – черт знает от кого! Я даже вижу за вашей спиной, профессор, вашу прапрапрапрапрабабушку – одноклеточную дизентерийную амебу отряда простейших класса корненожек. И если я сейчас не выпью, то поверю даже в то, что сам Чарльз Дарвин, так же как и наш оголтелый король, минуя многочисленные промежуточные стадии, произошли не от обезьяны, а непосредственно от...»

Неожиданно открылась дверь и в аппаратную впорхнула Агния.

Нисельсон передвинул рычажок, и патетическая речь выпивохи оборвалась на самом интересном месте.

Король от досады прикусил губу. Вот теперь он и не узнает никогда, от кого произошел.

«Агния! Чему тебя учили твои бабки, няньки? Стучаться надо...»

Агния протянула королю книгу в яркой суперобложке.

– Вот посмотри. «Алоизий Бушек. Асперония, которой не было». Даже я поняла, что это страшная дрянь. Хуже букваря. Я бы на твоем месте, папуля, навела порядок. Цезурный комитет не справится... Тут надо что-нибудь более решительное, вроде...»

«Полевого суда?..»

«Это было бы замечательно! Раз-два, и к стенке!»

«Агния, дочь моя, что я слышу? Это ты советуешь королю, который учился в свободолюбивой Франции и которого все знают как самого демократичного и прогрессивного деспота!»

...Всеасперонская говорильня длилась уже несколько часов. Самсон понял, что если и дальше будет тянуться бесконечная череда наискучнейших докладов, содокладов, отдельных мнений, заранее отрепетированных замечаний с места, то скоро все делегаты, с королем во главе, не выдержат и замаршируют в сумасшедший дом.

На трибуне застрял очередной болтун, доктор Кооль, неопрятный старец с совершенно лысой головой и беспокойным взглядом. Кооль был литературоведом и главой школы натурального концептуализма. О нем королю было известно только то, что этот старый дурак, согласно слухам, распространяемым его благожелателями, боготворил свою жену, рахитичное, чрезвычайно злобное создание, которая, даже когда ей преподносили подарки ко дню рождения, шипела как змея и, изрыгая проклятия, норовила укусить дарителя за руку. Она была страшная дура. Кооль это знал и, тем не менее, ловил каждое ее слово. Если ему удавалось отыскать в речах жены крупицу здравого смысла, старик радовался как дитя.

На всех асперонов, в том числе и далеких от мира литературы, старик взирал как на потенциальных идеологических врагов, у которых на уме только одно: взять и разрушить хрупкое здание школы натурального концептуализма, с такими трудами возведенного им на костях своих научных оппонентов, поверженных в результате кровопролитных боев за призрачную идею некоего научного верховенства.

Постоянные мысли об ожидающих его дома тихих семейных радостях привели к тому, что на аскетическом лице старика навеки застыло выражение ненависти ко всему, что попадало под обстрел его бегающих глазок.

Во время выступления старик, похоже, на время избавился от своей роковой страсти к жене, потому что, говоря о литературном процессе, так увлекся, что на его сухом лице появилось слабое подобие слащавой улыбки.

«Асперонская литература богата талантами! – победоносно выкрикнул старец и бросил в сторону президиума верноподданный взгляд. – Об этом говорят многочисленные государственные награды наших замечательных писателей. В восьмидесятые годы прошлого столетия в нашей литературе произошли кардинальные изменения, появилась целая плеяда молодых талантливых авторов, объединенных чувством великой любви к родине и преданности нашему обожаемому монарху...» – изнемогая от собственного красноречия, надрывался старик.

Кооль был двадцатым по счету оратором, и, слушатели в зале, сдерживая зевоту, от всей души желали ему как можно быстрее провалиться сквозь землю.

«Среди этих патриотично настроенных писателей ярким литературным дарованием выделяется прозаик Алоизий Бушек, – бубнил Коль. – Он твердо, уверенно и мощно вошел в нашу литературу...»

«Вошел-то он вошел, – проговорил король внятно и громко, – да всё никак выйти не может...»

В президиуме совещания находились сам король, Агния, Нисельсон и пара-тройка неких почтенных старцев с учеными бородами и лоснящимися плешами.

После сомнительной остроты короля Кооль смешался.

«Ваш Бушек, простите за бестактность, еще жив?» – невинно поинтересовался король.

Прежде чем старик открыл рот, со своего места в первом ряду партера стремительно поднялся импозантный мужчина средних лет. Выражение лица у него было мученическое. В черных красивых глазах дрожали слезы. Правая рука со сверкающим брильянтовым перстнем нервно лохматила ухоженную бородку. Все увидели, как лицо красавца стремительно стало покрываться мертвенной бледностью.

«Очень жаль! – обращая взор на встревоженного господина, воскликнул король. – Очень жаль, что вы живы, Бушек. Впрочем, это легко исправить... А исправлять, похоже, придется. А все почему? Да потому, что с живыми слишком много проблем. А мертвого писателя, мертвого классика лягать проще... Вы ведь классик, Бушек?» – король уперся взглядом в обладателя дивного перстня.

Лицо Бушека пошло склеротическими пятнами, писатель выпрямился и приосанился. Кооль затаил дыхание, мечтая к чертовой матери убраться с трибуны. В огромном Голубом зале с сотнями людей повисла тяжелая тишина.

«Молчание – знак согласия... – сказал Самсон задумчиво. – Я читал ваши книги, Бушек. Вам не стыдно?».

Лицо бедняги опять стало белым. Правая рука упала и повисла вдоль тела. Бородкой занялась левая рука. На ней тоже сверкал перстень, несколько меньше первого.

«Вы, вероятно, думаете, что ваш король глуп. Это так сказочно и так привычно... Скажите, Бушек, вы ведь исторические книжечки пописываете, не так ли? Вы, наверно, много поработали в книгохранилищах, музеях, частных библиотеках?»

«Так точно, ваше величество!» – унтер-офицерским голосом произнес страдающий литератор .

«Отрадно слышать, весьма отрадно... Тогда скажите, голубчик, почему в ваших опусах так много лжи? И еще этот тон... Скажите, Бушек, вы хорошо спите? Хорошо? Странно... Создается впечатление, что свои книги вы пишете глубокой ночью. Я так и вижу, как вы, страдая от бессонницы и геморроя, встаете с постели и, раздраженный и озлобленный на весь мир, усаживаетесь за рабочий стол, роль которого, по всей видимости, выполняет крышка мусорного бака, на которую налипли страницы грязных бульварных романов. Поэтому кажется, что грандиозные события великого прошлого вы живописуете, не стоя на пирамиде из прочитанных книг, а сидя в общественном туалете, стены которого испещрены ругательными надписями и похабными стишками. И еще. У вас диктаторы, первые лица великих государств, знаменитые министры и полководцы похожи на заурядных банковских клерков. Знаете, почему? Это оттого, что вы вообразили, будто способны постичь побудительные мотивы деяний недюжинных людей. Если вы действительно так считаете, то у вас, голубчик, помутнение рассудка. Запомните, Бушек, для того чтобы давать более или менее объективные и взвешенные оценки выдающимся политическим деятелям прошлого, не впадая при этом в снисходительный тон дешевого ментора, надо хотя бы для себя сознавать, что есть разница между вами и гениями, и эта разница измеряется не миллиметрами и граммами, а милями и тоннами... Вы не соблюдаете дистанцию, Бушек! Ваше место на кухне, со слугами, а вы, вместо того чтобы скромно стоять в сторонке, бесцеремонно вперлись в дом к небожителям, вы заочно фамильярничаете с великими личностями прошлого, словно они ваши ежевечерние партнеры за ломберным столом, с которыми вы обмениваетесь замечаниями о погоде и видах на урожай. Смею вас уверить, Бушек, эти властители дум прошлого, будь они живы, не пустили бы вас дальше прихожей. Они велели бы гнать вас взашей».

«Если вам сказали, что литературное произведение на историческую тему – это нечто среднее между железнодорожным расписанием и телефонным справочником, не верьте, это вас кто-то обманул. Вы, как говорят университетские профессора, не владеете предметом. Вы наглый, малообразованный пустомеля. И при этом беретесь поучать аудиторию, ошибочно полагая, что вы чем-то можете ее обогатить. Неужели вы не понимаете, что поступаете безнравственно? Ваш невинный вид говорит мне, что вы не ведали, что творили. Позвольте вам не поверить. При другом короле это ваше так называемое заблуждение могло бы вам дорого обойтись. Послушайте, Бушек, вам же будет проще, если вы избавите себя от необходимости каждый день заниматься не своим делом. Оставьте литературу тем, для кого это стало призванием и делом жизни... Плюньте вы на карьеру успешного литературного поденщика! Если последуете моему совету, то вы, с вашим мизерным беллетристическим потенциалом и манерой всё описывать односоставными предложениями, сможете, одолев заоблачные библиографические высоты, подарить нам книгу, в которой будут перечислены авторы пособий для поступающих в начальные учебные заведения. Материалом для этого, как я понимаю, вы располагаете. Я не сильно огорчу вас, если скажу, что в вас нет не то что писательского таланта или художественного дарования, но даже скромных литературных способностей? Вы ведь неглупый человек, Бушек... Так уж вышло, что вам повезло, нашелся негодяй, имеющий весьма смутное представление о настоящей литературе, который решил заработать на своей и вашей подлости. Этот негодяй никогда не поймет одной простой вещи. Литература и искусство сродни религии. Их нельзя проповедовать, имея лишь намерение заработать. То, что пишете вы – не литература, а иной вид человеческой деятельности. Конечно, даже самый бескорыстный писатель втайне мечтает разбогатеть. Но для него главное все же не это... Поэтому ясно, что с этого момента вы заканчиваете свою деятельность в качестве писателя и отправляетесь работать в королевскую библиотеку помощником главного библиотекаря... И не благодарите меня, Бушек, я сегодня в хорошем настроении и не намерен отправлять вас на эшафот. Хотя стоило бы. Вот и дочь моя...»

Агния разочарованно подкатила глаза. Бушек обеими руками схватился за сердце.

В это мгновение в зале раздался громкий хохот. Король рысьими глазами принялся искать весельчака. Покатывался от смеха полный господин во втором ряду. Его сосед, невероятно рыжий, с трясущейся эспаньолкой, пытался отодвинуться от опасного толстяка подальше.

Король узнал в смеющемся нарушителе спокойствия гельминтолога Лаубе. Король терпеливо ждал, пока толстяк отсмеется.

«Вот такая реакция на мои слова мне по душе. Но смеется только один человек во всем зале! Увы, только Лаубе понял, что я хотел сказать», – проворчал про себя король.

Самсон понял, что совершил ошибку, избрав неверный тон. Нравоучениями этих зубров не проймешь.

Ремесленника, строящего из себя интеллектуала, всегда можно переиграть, так учил его некогда Поль. А зал переполнен ремесленниками. Талантов здесь немного...

А этот толстяк, мечтающий опохмелиться, похоже, совсем не дурак...

«Скажите, Лаубе, – произнес Самсон. Гельминтолог с трудом поднялся. Платком вытер слезящиеся глаза. – Скажите, Лаубе... – повторил король и затуманился. Он не знал, что произнесет в следующее мгновение. Ах, если бы сейчас рядом оказался кто-то, кто бы подсказал!

Поль бы не растерялся, это точно. На секунду перед глазами возникла голова Поля с взъерошенными волосами и глазами, блуждающими в поисках выпивки... Поль что-то беззвучно говорил, ядовитая улыбка играла на бледном лице... Подскажи, Поль!

И то, что было частицей Поля в душе Самсона, не подвело!

О! Как мы должны ценить святые мгновения внезапных озарений!

«Лаубе, – сдерживая желание засмеяться, проговорил Самсон мяукающим голосом, – скажите... э-э-э, от кого произошел Чарльз Дарвин?»

Голова профессор Баумгартена с выпученными от ужаса глазами скрылась за спинкой кресла.

Тень пробежала по лицу Лаубе, но он ответил четко, не дрогнув:

«Ваше величество, сэр Чарльз Роберт Дарвин произошел от своего отца Джонатана Льюиса Дарвина, эсквайра, и матери Розмари Катрин Дарвин, в девичестве Сиденхем, дочери сельского священника».

«Врет, все врет, пройдоха, – восхищенно подумал Самсон, – хоть бы сморгнул!»

«Но мы все произошли от отца и матери...» – проворчал он.

«Всё дело в том, что на самом деле...»

«Ну, ну?..» – с надеждой спросил король.

В этот момент за спиной Лаубе возникла фигура профессора Баумгартена.

«Лаубе сказал, – трагическим дискантом произнес он, – этот мерзавец сказал, что вы, ваше величество, так же как и Дарвин, в отличие от остальных людей, ведущих свою родословную от человекообразных обезьян, произошли, минуя промежуточные стадии, непосредственно от первичнополостных червей. Поэтому, мол, у вас с мозгами...»

«Лаубе, скажите, почему вы стали гельминтологом?» – быстро спросил Самсон.

«Ваше величество, – прошелестел сухими губами ученый, – не всем же быть королями, должен же кто-то в говне копаться!»

Самсон широко раскрыл глаза.

По залу будто пролетел ангел смерти. Все вдруг с удовольствием вспомнили, что король имеет законное право, освященное веками, любого асперона в любой момент по своему усмотрению или капризу отправить на тот свет. И Лаубе, ненавистный многим из сидящих в зале, Лаубе, этот ниспровергатель нетленных государственных основ, этот дерзкий на язык пьяница и бабник, может наконец-то распрощаться со своей головой.

И если король минуту назад пощадил бездарного писаку Бушека, то вполне может статься, что он полностью выполнил сегодняшнюю программу по помилованиям, и глистогону Лаубе, скорее всего, придется туго.

Если все сложится удачно, думали наиболее кровожадные делегаты, Лаубе уже сегодня познакомится с плахой. И его отрубленная голова покатится, шелестя ушами, по шершавым доскам эшафота. Тем более что аспероны, жадные до острых зрелищ, давненько не присутствовали на показательных казнях, которые, как показывает история, укрепляют дух нации и способствуют сплоченности людей по принципу круговой поруки.

Надо сказать, что деревянное возвышение для правёжа на площади Победы, с виселицей и колодой, редко использовалось по прямому назначению и имело весьма и весьма запущенный вид и со временем стало напоминать подгнившие и давно не чиненные подмостки летнего театра в городском саду.

С некоторых пор молодые любители и любительницы экстремального секса приспособили его для рискованных занятий любовью, облюбовав для этого изъеденные древоточцами доски настила. Звуки, которые издавали деревянные детали эшафота, возбуждающе действовали на храбрецов, и кто знает, сколько генетически смелых асперонов было зачато под их опасный скрип.

Некоторые из господ приглашенных уже мысленно потирали руки, в надежде, что плаха вновь бесперебойно заработает, и праздный болтун Лаубе будет первым, чья голова отведает топора или намыленной веревки.

А Лаубе тем временем, беспечно улыбаясь и раскачиваясь на каблуках, стоял перед тираном и смотрел ему прямо в глаза.

Самсон неторопливо поднялся. За ним с шумом поднялся весь зал.

Что-то будет, подумали все...

Король Асперонии совершенно твердо знал, что он сделает через мгновение.

Самсон мягко ударил в ладоши.

Сначала подумали, что он вызывает стражу.

Самсон ударил в ладоши еще раз. И еще, и еще... И еще! Он аплодировал!

Короля поддержали. Сначала робко, а затем все смелей и смелей.

И скоро овации и крики восторга потрясли здание!

Аспероны рукоплескали королю, который дал всем понять, что отныне с тиранией в Асперонии покончено раз и навсегда...

Правда, ни у кого не возникло даже мысли задать королю вопрос: а как же быть с его правом, освященным веками?..

И все же дальше разговор пошел веселей.

Люди в зале заулыбались.

Заерзал на своем месте Бушек. Не отменит ли король свое жестокое решение?..

Трибуна была пуста. Потерявшего сознание Кооля вынесли из зала два дюжих гвардейца. На мгновение литературовед пришел в себя и принялся громко возмущаться тем, что его, как мертвеца, несут ногами вперед.

«Жаль, – сказал Самсон Агнии, провожая взглядом Кооля, – я хотел с ним подискутировать о литературе...» Агния пожала плечами. Что тут дискутировать? Вешать надо, вешать всех подряд!

Инцидент с выносом из Голубого зала тела Кооля настроил делегатов на боевой лад.

Осмелевшие литературные критики нападали друг на друга и на речистых прозаиков, которые не оставались в долгу, отстаивая свое право создавать многотомные эпопеи, которые кормили их и их многочисленных домочадцев, и королю даже послышался задиристый голос Бушека...

Король, подперев рукой подбородок, с удовольствием наблюдал за баталией.

«Вы сначала научитесь писать романы! – пищал некто заросший, маленький, похожий на гнома, выразительно поглядывая в сторону президиума. – Тогда и поговорим...»

«А я не обязан знать, как вы стряпаете свое беллетристическое варево! Я не писатель, я – критик! – надменно молвил обладатель мощного баса, тоже бросая в сторону президиума преданные взгляды. – Писать – ваше дело. Мое дело оценивать! Я не обязан нести яйца! Я не курица! Но вкус яиц знаю преотлично!»

«Как остроумно! Этой шутке двести лет! Не говорите мне о вашем вкусе! Запомните, вы, пожиратель тухлых яиц, литература не кулинария!»

«Знаю, знаю, но у меня нет выбора, мне приходится жрать то, что вы несете!»

«Сам дурак!»

В полемическом задоре спорщики обменялись оплеухами. Успокаивали их гвардейцы. Забыв о короле, литераторы схлестнулись не на жизнь, а на смерть. Шум в зале стоял невообразимый! «Ну и веселый же народец, эти мои аспероны!» – с удовольствием думал король.

Упоминание о яйцах привело к тому, что в воображении Самсона возникла сомнительная фигура бога Аполлона на площади Победы. Надо бы сегодня же решить вопрос о приведении в порядок памятника покровителю искусств. Привесить ему яйца не составит труда. Самсон твердо решил, что так и сделает, даже если для этого ему придется оторвать яйца у кого-либо из присутствующих. Труднее быть с кифарой и луком. Их как сперли в прошлом веке, так и не нашли... «Кроме того, мало кто помнит, кем вообще был Аполлон. Помнят только, что он был похож на начинающего культуриста. Что за времена!»

Король взял двумя пальцами большое розовое ухо графа Нисельсона и приблизил его к своим губам. «Я не вижу Сержи да Влатти. Где он?»

Сержи да Влатти, по мнению асперонской интеллигенции, был талантливейшим писателем, которому так ни разу и не удалось опубликовать свои произведения во времена правления предшественника Самсона – короля Иеронима.

Считалось (кем считалось?..), что в ту пору да Влатти был близок к диссидентам.

Иероним Неутомимый всю дорогу был занят самим собой и своими идиотскими сексуальными фантазиями, и у него просто руки не доходили до каких-то там противников режима и вздорных писак. Сам Иероним книг не читал и не советовал другим, справедливо полагая, что от чтения слабнет зрение. Не обращая внимания на да Влатти, король, сам того не ведая, ограждал писателя от неприятностей, связанных с его возможной изоляцией от общества, что говорит о непредумышленной дальновидности властителя.

Сержи да Влатти же, в свою очередь, не доставлял властям никаких неприятностей и своим тщательно скрываемым от толпы талантом литератора распоряжался весьма своеобразно. Он его экономил, не утруждая себя в работе над текстом утомительными поисками красочного эпитета или бьющей в цель метафоры.

Для создания своего единственного опубликованного – уже после смерти Иеронима – эссе на ста страницах он из всей богатой лексики французского и немецкого языков выудил лишь несколько слов, сумев воспользоваться ими, как читатель вскоре удостоверится, не слишком убедительно.

И, называя Сержи талантливейшим, диссиденты просто выдавали ему аванс, толком не зная, что спрятано в интеллектуальных запасниках этого патологического лодыря.

Асперонские диссиденты мало отличались от своих собратьев из других стран. Они были чрезвычайно деятельны. Им нравилось на досуге проводить антигосударственные акции. Во время одной их них группа правозащитников вышла на площадь Победы, чтобы выразить свое несогласие с политикой короля Иеронима.

Тогда одиннадцать выдающихся борцов за свободу слова и справедливость – целая орава говорунов, готовая футбольная команда, состоявшая исключительно из интеллектуалов, по идейным соображениям временно работавших дворниками, истопниками и ночными сторожами, вся верхушка нелегальной организации под названием «Гельсингфорская группа», – в знак протеста против тоталитарного режима Иеронима Неутомимого наручниками приковали себя к фонарным столбам на главной площади столицы непосредственно перед дворцом монарха.

Они думали попугать короля Иеронима и заодно привлечь внимание зарубежных средств массовой информации к своим персонам. Потом, насладившись славой, они планировали отправиться в кабак и там преспокойно надраться.

Но королю, как было сказано выше, было не до них.

Король Иероним, как всегда, пребывал целиком во власти богатых ощущений, которые воплощались в жизнь в виде захватывающего дух представления на покрытом жестью полигоне для сексуальных ристалищ.

Акция правоверных диссидентов разваливалась буквально на глазах.

Никто из прохожих внимания на героев не обращал. Все спешили по своим частным делам. Да и зарубежных корреспондентов на площади что-то не было видно. И тогда диссиденты, посовещавшись, решили плюнуть на всю эту свою дурацкую затею с протестом и, отковавшись от фонарных столбов, свалить с площади к чертовой матери, чтобы где-нибудь в ближайшем ресторане хорошенько подкрепиться и в спокойной обстановке продолжить свои антиасперонские разговорчики о свободе слова и прочих интеллигентских благоглупостях.

Они бы так и сделали, но куда-то подевался ключ от наручников.

Стояла страшная августовская жара. Обезумевшее солнце с утра до вечера висело над городом и своими смертоносными лучами выжигало из диссидентских голов все мысли, кроме одной – мысли о прохладительных напитках, к коим в Асперонии издревле привыкли причислять всё, что хоть немного попахивало спиртом.

Сколько ни искали, ключика не нашли.

Короче, отсутствие ключа, бездействие властей и полнейшее равнодушие простых асперонов к судьбе несчастных диссидентов, раскаленное солнце и жажда, к которой борцы за свободу не привыкли, сделали свое дело, и одиннадцать узников совести спустя два дня благополучно скончались, прикипев задницами к фонарным столбам.

Сержи да Влатти, который со многими из них был шапочно знаком, не провел за решеткой ни дня, хотя руки заплечных дел мастеров из заведения маркиза Урбана подбирались к писателю достаточно близко, но Провидение (или что-то иное, что маскируется под промысел Божий) хранило его, и он последние годы провел в своем родовом имении, доставшемся ему в наследство от отца, владельца заводов по производству водок, настоек, ликеров и прочих завлекательных напитков.

Смерть приятелей-диссидентов отрицательно сказалась на творчестве да Влатти, все-таки это были не совсем обычные люди: приковывать себя к столбам средь бела дня перед королевским дворцом – на это, знаете ли, решится не каждый. Сержи полностью забросил занятия литературой, посвятив все свое свободное время созерцанию природы и дегустации новых сортов водки. Последнему занятию он отдавался самозабвенно, убеждаясь все более и более в целебном воздействии алкоголя не только на тело, но и на душу.

Однажды Агния принесла отцу книжицу, которую отыскала в королевской библиотеке.

Книга называлась «Почему?..» Автором ее был Сержи да Влатти.

Самсона всегда интересовали всевозможные «зачем» и «почему».

Перед сном он полистал творение самобытного писателя. Собственно, это была брошюра, скорее даже, прокламация с развернутой программой действий. Главная и единственная мысль автора – художник всегда должен противостоять обществу, в этом его изначальное предназначение – была выражена хотя и прямолинейно, но в высшей степени искренно.

Чтобы эта мысль моментально, сходу, не задерживаясь, проникла в голову читателя и, вытеснив все остальные мысли, навеки там угнездилась, автор повторил ее – не поленился, мерзавец! – на каждой странице двадцать раз. Если это число умножить на сто, – количество страниц, – то получится две тысячи.

«Я ГОВОРИЛ, ГОВОРЮ И БУДУ ГОВОРИТЬ: А ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ НА Х...!» И так, повторяем, две тысячи раз.

Видимо, автор посчитал свою миссию писателя и оракула полностью выполненной, ибо сто первую страницу, а с ней и всю книгу, венчало крепкое словечко, которое он не дописал на предыдущих ста и которое мы здесь не приводим, щадя нежные чувства читателя.

Асперонские политические протестанты, следуя отработанным в других странах диссидентским схемам, нуждались в карманном гениальном писателе, который бы противостоял произволу королевской власти, но поскольку Солженицыны рождаются далеко не каждый год, а ждать эта шумливая публика не любит, то пришлось ограничиться литератором, молчащим кряду два последние десятилетия.

Сотворив из писателя, ставшего богатым помещиком и философствующим дегустатором спиртного, свое диссидентское знамя, правозащитники никак не могли заставить да Влатти заняться делом. Которым, по их мнению, был просто обязан заниматься этот мизантроп, вознесенный правдоискателями на установленную ими же диссидентскую высоту.

Но тот и в ус не дул, махнув рукой на все, что не имело отношения к установившемуся в его голове персональному миропорядку. Ему было хорошо и покойно в родовом имении, где никто не мешал ему делать то, что он хотел...

«Ваше величество! Сержи да Влатти не придет, он сказал, что он с вами не сработается...» – произнес Нисельсон и посмотрел в глаза короля.

«Так и сказал? Однако, смело... Он не боится, что я велю отобрать у него поместье?» – спросил король.

«Сержи сказал, что тогда он возьмет лук со стрелами, кифару...»

«Оригинально, весьма оригинально... Кстати, это не он стянул мраморную кифару у Аполлона?»

«У Сержи есть своя, ваше величество... Он сказал, что возьмет кифару и оправится странствовать...»

«Он хочет отправиться в путешествие? А его поместье?.. Как оно?..»

«Хорошее поместье, ваше величество, обширное. И очень богатые винные погреба...

«Ну что ж... Любой из моих предшественников сказал бы: «В добрый путь, господин да Влатти!», тем более что его, судя по всему, не пугают тяготы пеших путешествий... Но я милостив и милосерден. Сегодня я оч-ч-чень милосерден! И, несмотря на дерзостные слова, я его прощаю... Но все же передай этому молчальнику, что пора бы ему и заговорить. Не век же ему молчать. Если он считает себя писателем, пусть хоть что-нибудь напишет. Оду, что ли... Или какой-нибудь сногсшибательный роман с продолжением... Даже такой свирепый тиран, как я, может смириться с правдой, если она талантлива... А вот с гельминтологом, мучающимся похмельем, я бы как-нибудь побеседовал. Забавный толстячок...»

Глава 17

Тогда совещание закончилось обещанием короля собрать всех снова месяца через два. Самсон сообщил присутствующим, что решил установить в стране демократию. Интересно, сможет ли с ней ужиться монархия? Ему хотелось бы знать, что из этого получится. И как быть с правом короля казнить и миловать, с которым король, при всех его либеральных представлениях о государственном устройстве, расставаться и не помышляет? И как будет называться новое государство? Республика Асперония?

Ясно, что при наличии короля это невозможно. Демократическое королевство Асперония? На взгляд короля, это уже звучит лучше.

Прецедентов в новейшей истории не так уж много, Нидерланды, Великобритания, вот, пожалуй, и всё, как говорится, раз, два и обчелся. Вот он и просит цвет асперонской интеллигенции подумать и дать предложения.

Не забыл он и об Аполлоне, публично признав, что лично несет ответственность за безобразный вид статуи греческого покровителя искусств, и поэтому возлагает на маркиза Урбана, министра внутренних дел, обязанности блюстителя работ по восстановлению недостающих частей тела вышеупомянутой скульптуры.

— Присобачь ему яйца, маркиз, – гремел король, – и все дела. Чтоб к утру все было в ажуре! Не забудь про кифару и лук. Не выполнишь – велю отрубить тебе голову!

И, развивая последнюю мысль, король с энтузиазмом добавил, что считает полезным тут же на деле апробировать зачатки либерализма и демократии.

— Мы постоянно везде и во всем медлим! Надо учиться действовать современно, то есть мудро, решительно и быстро! – король кулаком ударил по столу. – Поэтому я настоятельно рекомендую уважаемому собранию сейчас же пробаллотировать мое предложение о казни Урбана, не дожидаясь утра, независимо от того, успеет он к рассвету разобраться с аполлоновыми яйцами или нет. Медлить было бы негуманно. Для нас это минутное дело, а для Урбана – это несколько часов томительного ожидания... – пояснил король. – Повторяю, господа, было бы негуманно по отношению к министру заставлять его мучиться в неведении столько времени, когда все можно решить моментально. Так что, яйца – яйцами, а голосование – голосованием... Кто за то, чтобы казнить нашего дорогого маркиза Урбана? – весело спросил Самсон.

Подобного единодушия не ожидал никто. В зале мгновенно вырос лес рук. Некоторые тянули обе руки.

Не поднял руку только сам Урбан.

Его мятое, багровое от пьянства, лицо покрылось крупными каплями пота.

Король минуту с садистским удовольствием наблюдал за страданиями своего министра.

— Надеюсь, ты доволен? Это называется демократия в действии. Пусть это будет тебе уроком, маркиз, – сказал он Урбану, у которого от ужаса дрожала челюсть и ходили ходуном ноги. – Я сегодня, как ты заметил, милостив. До утра завтрашнего дня я прощаю тебя. Но учти, моя доброта не беспредельна.

(Заметим, уже к трем часам ночи статуя Аполлона оснастилась новыми яйцами, кифарой и луком).

Пока шло совещание, в аппаратной вовсю кипела работа. Сотрудники Нисельсона, установившие «прослушки» по всему залу, с трудом успевали записывать разговоры, которые вели между собой делегаты съезда.

Целая неделя ушла на обработку данных. Король знал, что эти данные могут так обработать, что там не останется и следа того, что происходило на самом деле.
Он предупредил начальника Тайной Канцелярии:

«Это в природе чиновника: делать и говорить то, что, по его мнению, ждет от него тот, кто сидит выше. Мне нужна правда, Нисельсон! Правда и еще раз правда! Ты понял меня?»

Граф подгонял сотрудников и лично участвовал в работе, и вот наконец тоненькая папка без названия легла на стол короля.

Но король не стал ее раскрывать, решив, что проделает это в самолете, по пути в Париж. Он умел ждать. Он воспитал в себе эту похвальную способность, ставшую чертой характера. Иногда он сам себе напоминал кота, который в предвкушении обеда может, покойно мурлыча, часами сидеть возле сахарницы, в которую попала мышь.

И вот настал момент, когда король Самсон, на пути из Армбурга в Париж, в уютной гостиной королевского авиалайнера, сидя в кресле и держа в одной руке стакан с виски и предвкушая развлечение, приступил к изучению содержимого папки.

Он не ожидал там найти ничего лестного для своей персоны. Увы, люди не благодарны. Сделаешь человеку добро, а он же тебя потом первый и придушит...

То, что он увидел, потрясло его.

В папке не было ни единого слова хулы в адрес короля.

Мало того, там не было даже малейшего намека на недовольство или сомнения в том, что король в том или ином случае поступает как-то не так.

Там были лишь потоки отработанного годами гладкого славословия. Превозносились мудрость и благонравие короля. Его доброта, справедливость и гуманизм. Высочайший интеллект, талант драматурга и широкая образованность.

Хотя в папке находились записи разговоров самых различных людей, казалось, что говорит один и тот же человек. Годы страха воспитали особую генерацию похожих друг на друга людей, не выходивших в разговорах за пределы некой лексической резервации.

Бертольд Хаас, известный профессор-историк, в беседе с неизвестным оппонентом сравнивал годы правления Самсона с царствованием великих королей прошлого.

Судя по тому, сколько он наговорил глупостей, профессор в студенческие годы невнимательно прослушал курс французской средневековой истории и поэтому слабо ориентировался в порядковых номерах королей.

Он всех Карлов свалил в одну кучу. У него Карл Третий Простоватый, потерявший Нормандию, путался под ногами Карла Пятого Мудрого, ненавидевшего Англию до такой степени, что запретил при нем упоминать название этой окутанной круглосуточными туманами страны. Этому последнему Карлу профессор приписал деяния Карла Шестого Безумного, которого, чтобы он не перекусал придворных, держали на цепи как бешеную собаку.

Но профессор из всего этого коктейля из французских королей ловко соорудил некую привлекательную фигуру просвещенного монарха, который покровительствовал художникам, писателям и философам, развивал ремесла, торговлю и промышленное производство, и верноподданно приладил его к своему исполненному неподдельной страсти панегирику о славных деяниях короля Самсона.

Писатель Жакоб Гоня, лауреат премии братьев Берковских, автор двадцатитомной «Саги о Березинерах», лицемерно жалуясь на излишнюю мягкость тиранического режима, предавал анафеме своих собратьев по перу.

Небрежность письма, отсутствие глубоких мыслей, мелкотемье, корявость, неряшливость стиля, многословие, штампы, прямо-таки словесный понос – вот что, по мнению Гони, характеризует состояние нынешней литературы.

Если бы у него было право давать советы королю, он бы порекомендовал тому не церемониться с так называемыми беллетристами и поэтами, подвизающимися на поприще благороднейшего из искусств.

По глубочайшему убеждению Гони, этих гнусных писак, разумеется, в интересах государства, следовало бы лишать головы на площади Победы или подвергать публичной порке шомполами.

Если поступать таким образом, то очень быстро можно будет добиться положительного эффекта. Плохие писатели моментально перевелись бы и остались одни хорошие. Выросли бы целые генерации талантов.

Когда писатель знает, что над его головой постоянно занесен топор, он поневоле научится создавать шедевры! О том, что Жакоб Гоня сам был ярчайшим представителем хищного племени литературных поденщиков, он, естественно, не говорил ни слова.

«Сага» принесла ему известность, по ней был снят телефильм, который стал любимым сериалом домработниц и пенсионеров.

В «Саге о Березинерах» прослеживалась судьба династии потомственных закройщиков и портных, подданных целого выводка королей Асперонии. Вымышленные Березинеры якобы обшивали королевскую семью на протяжении нескольких столетий. Гоне понадобилось призвать на помощь всю свою буйную фантазию, чтобы превратить пособие по кройке и шитью в роман-эпопею и раскатать его на двадцать полновесных томов.

В финальной главе «Саги» появлялся король Самсон, который за многолетнюю верную службу тираническому режиму награждал главу многочисленного семейства строителей нижнего и верхнего белья Бенциона Березинера золотыми ножницами с брильянтами и километровым отрезом шевиота.

Жакоб Гоня не мог не славить короля, излишне либеральное правление которого способствовал тому, что он из автора заметок на редкость убогого содержания, вроде: «Найден шампиньон весом два килограмма», или «У известной телеведущей Барбары Шмидт сбежала ангорская кошка», – превратился в писателя-миллионера.

И, конечно, Гоня, достигнув головокружительных беллетристических высот, славил короля. Еще бы ему не славить!

«Говорят, все в руках божьих... Но иногда Всевышнего трудно понять. Иногда Господа Бога заносит... Зачем, например, Он сделал меня королем?» – думал Самсон, наблюдая в иллюминатор приближающуюся земную твердь.

Самолет шел на посадку...

«Я давно понял, что все попытки приблизиться к Истине – бесплодны. Но мы, люди, упорно ищем то, чего достичь не можем.

С ослиным упрямством и риском повредиться умом мы тревожим примитивными вопросами «пространство синего эфира» в надежде овладеть при жизни тайной, которую и после смерти-то познать представляется весьма проблематичным.

«Умрешь, и все узнаешь. Или перестанешь спрашивать», – сказал один из властителей дум прошлого. Никто из смертных лучше об этом не сказал. Вообще надо признать, что Господь в своем устремлении держать человеческий разум на коротком поводке последователен и непреклонен.

Господь прекрасно знает, что человеку только дай волю, то есть дай полное знание, и он мгновенно распояшется и натворит черт знает что! Вот и накинул Он на человека удавку, сплетенную из страха перед неизведанным, узости мышления и набора низменных страстей, привязав таким образом человека к необходимости продолжать свой гнусный род и выдавая эти страсти не за зов плоти, а за возвышенное чувство к Прекрасной Незнакомке или к Прекрасному принцу.

Никогда человеку не преступить черты, проведенной дланью Творца. Человек останется человеком и только человеком. Таковы условия жестокой и милосердной игры, предписанные Господом. Это непреложно.

Господь предусмотрел почти всё. Чтобы человек оставался в неких рамках, Создатель снабдил человеческое сознание ограничителем. Вроде того, который ставят на современный гоночный автомобиль, чтобы тот на вираже не вылетел к чертовой матери с трассы.

По-видимому, у Господа за пазухой припрятана такая Истина, что человек, познай он ее, тут же треснул бы пополам, от головы до жопы. И Господь, зная это, явил человеку Свое милосердие, давая ему возможность хоть немножко порезвиться на этом свете без отягощающих разум мыслей о всевозможных «зачем».

Но что-то, видимо, там, на Небесах, заело. Против ожиданий Господа, некоторые человечки зажили самостоятельной жизнью. Эти неспокойные человечки, назовем их гениями, вознамерились всеобъемлюще постичь смысл бытия. И самозабвенно принялись искать нечто, чему долго подыскивали определение. И наконец самые смышленые из них эти поиски обозначили как робкий путь человека к Истине.

Продвинулись они в своих исканиях не слишком далеко. И скажем за это Господу спасибо.

За тысячелетия поисков эти мятущиеся человечки поняли только то, что, пока они дышат, ходят, плавают, летают, едят, пашут, врачуют, поют, играют, блудят, воюют, болеют, строят, блюют, пляшут, обманывают, любят, воруют, пишут, напиваются, плачут, мечтают, смеются, им будет позволено в течение непродолжительного времени – пока длится их грошовая и бесценная жизнь – наблюдать, как мир вертится вокруг них.

В следующем же тысячелетии – если у них хватит ума – они смогут не только сторонне наблюдать, но и принимать участие в этом движении мира к пропасти, остервенело вертясь и падая вместе с ним, и тогда им будет дана счастливая возможность еще некоторое время наслаждаться жизнью и пробовать данное свыше Милосердие на зуб, неблагодарно порицая и понося Бога за скаредность, недосягаемость бессмертия и отсутствие внятных и прямых ответов на «вечные» вопросы.

Максима, утверждающая, что меняется все: время, пространство и расположение светил, но не меняется сущность человека, ближе других подошла к решению загадок, начинающихся словом «зачем» и заканчивающихся словом «знаю»».

Глава 18

Девушку звали Аннет. Трудно сказать, сколько ей было лет. На вид – восемнадцать. Хотя, на самом деле, может, и все двадцать пять.

Ночью она так стонала, что постояльцы из соседних номеров переполошились и принялись стучать в стены. Но пьяному Самсону все было нипочем, и он, пока полностью не насладился ощущениями, возможными только в Париже, не прекратил занятий любовью.

Девчонка попалась что надо, эдакий сорванец с жадными губами, крепкой маленькой грудью, мускулистыми мальчишескими ягодицами и ненасытностью пантеры. Она выдоила Самсона, как стельную корову. Он был так пуст, что гудел изнутри.

Как Аннет оказалась в его постели, Самсон так никогда и не узнал.

Самсон помнил только, что в тот свой первый, после долгого перерыва, парижский вечер он очень много пил в каких-то дешевых маленьких кафе, часто меняя их и ходя кругами вокруг одной и той же площади Республики, и как попал к себе в номер, не имел ни малейшего представления...

Зачем он так много пил?.. Что с ним произошло? Сорвался с цепи? Обрел свободу?

...После прилета в Париж Самсон велел отвезти себя в какой-нибудь небольшой отель, недалеко от центра, в нешумном месте, где были бы тихие, покойные переулки, старинная церковь и небольшой парк.

«Что-нибудь попроще, поскромней, Нисельсон...»

Статс-секретарь бросил на своего патрона короткий взгляд. Самсону уже были забронированы президентские апартаменты в отеле «Риц». Но каприз короля выполнил беспрекословно.

Нисельсон хорошо изучил характер человека, к которому был искренно привязан.

Из машины, пока они ехали из аэропорта, граф куда-то позвонил, и все уладилось быстрее, чем в три минуты.

Маленький отель, скорее даже пансион, недалеко от Лионского вокзала, как нельзя лучше подходил к настроению короля.

Отпустив графа и охранника, Самсон принялся за осмотр номера.

Привыкший к роскоши, он с восторгом первооткрывателя разглядывал большую деревянную кровать посреди спальни, скромный столик, на котором по-хозяйски разлеглась библия, открытая (дальнозоркий Самсон углядел) на «Плачах Иеремии», и рядом – телефонный аппарат, треснувший у основания и скрепленный скотчем, ночники с плафонами разного размера, разного цвета и разной формы, плешивый ковер на деревянном крашеном полу, люстру с тремя рожками и одной лампой, разумеется, ради экономии – не поставишь же в счет постояльцам потраченную ими электроэнергию.

В углу какой-то подозрительный телевизор на тоненьких ножках, рядом стенной шкаф с покосившейся и, по всей видимости, не закрывающейся дверцей, пред ним стул эпохи позднего модерна, такой легко-воздушный, что, казалось, он сделан из спичек, и развалится, если на него хорошенько дунуть.

В гостиной, отделанной с той же умеренной пышностью, стояли три кресла преклонного возраста и кушетка, которая, по всей вероятности, была старше кресел лет на двести и на которой без труда можно было представить себе возлежащую на ней в ожидании императора ветреную Жозефину, и большой расшатанный стол с искусственными хризантемами в безвкусной глиняной вазе. На стенах в шахматном порядке были развешены эстампы с видами современного Парижа.

Самсон подошел к окну, поднял раму и выглянул наружу. Второй этаж. Невысоко. Если надо будет по какой-либо причине срочно покидать номер, то сделать это будет несложно.

Самсон перевел взгляд вниз. Аккуратный дворик с кустами малины... Король усмехнулся, вспомнив свои опасные проказы, свои любовные маневры, лазанье по балконам, страстную Ингрид, которая царапалась как дикая кошка. Ах, бедная глупышка, нельзя жить подле королей и опрометчиво пренебрегать противоядиями...

Дворик был заключен в кирпичную ограду. За оградой, в оба конца безлюдной улицы, тянулись ряды одинаковых трехэтажных домов, выкрашенных в унылый серо-голубой цвет.

Итак, подумал Самсон, роль парка исполняет вот этот дворик, размером с носовой платок. Каналья Нисельсон! А где же церковь? Самсон вытянул шею и, повертев головой из стороны в сторону, узрел в самом конце улицы миниатюрную церквушку, своими азиатскими «луковками» напоминавшую православный храм.

Туалетной комнатой король остался доволен. Все без каких-либо излишеств, модных нововведений и прикрас, по-солдатски скромно и, как говорится, функционально. Над эмалированным умывальником малюсенькое захватанное пальцами зеркало, в котором – Самсон наклонился – поместились нос, часть лба и верхняя губа венценосца. Вполне достаточно, чтобы понять, что в зеркале ты видишь не какого-то постороннего субъекта, а себя. Можно бриться, игнорируя зеркало, не глядя в опротивевшую за столько-то лет физиономию, с удовлетворением подумал Самсон, так делали, по слухам, древние греки, и у них это неплохо получалось. И всё-таки концом махрового полотенца брезгливый Самсон протер поверхность второй реальности.

Окно под потолком с настолько завлекательно торчащим шпингалетом, что так и тянет перекинуть через него веревку и повеситься.

Фарфоровый унитаз во всей своей бесстыдной наготе – без сиденья. Будто только что доставлен из магазина, торгующего подержанными туалетными аксессуарами.

Король обрадовался: значит, придется вспомнить далекую беззаботную юность, когда не сидели часами на подогретом стульчаке, почитывая приключенческие романы, а с опасностью для жизни, согнувшись в три погибели, «орлом» зависали над толчком, как над бездонной пропастью. Бачок, естественно, над головой. Цепочка с металлическим колечком.

В памяти возник рассказ Поля о трагическом происшествии, в котором фигурировали вот такой же бачок, цепочка, сам рассказчик и очень полезная английская пословица, которая в переводе на французский звучала примерно так: «Прежде чем дернуть за веревку, посмотри, к чему она привязана».

Поль не посмотрел и в результате едва не лишился жизни, угодив в больницу, где его голову в течение двух недель обкладывали холодными компрессами. И он еще легко отделался.

А дело было так. По ошибке Поль был приглашен на обед к дальним родственникам со стороны матери, которые не имели ни малейшего представления, чем занимается сын уважаемой мадам Голицын и не менее уважаемого мсье Бертье.

Знай они, что у этого славного малого с приятными манерами и пронзительно синими глазами (кто бы мог подумать, что от беспробудного пьянства!) только что вышла книжечка со скандальными стихами, в которых воспевались его отнюдь не платонические симпатии к некоему шелудивому псу, не видать Полю ни их шикарного обеденного стола с лососевой икрой, копчеными угрями, страсбургским паштетом, омарами в ванильном соусе, устрицами, о которых речь ниже, ни коллекционных вин пятнадцатилетней выдержки, ни пахнущей сивухой настоящей московской водки, изготовленной где-то в глубинах Беловежской пущи мастеровитыми поляками, ни пахнущих фиалкой тягучих бельгийских ликеров.

Родственники были истово привержены старине, что выражалось у них в крайне критическом отношении ко всему новому и нежелании что-либо менять в доме, больше похожем на небольшой средневековый замок, чем на виллу состоятельных буржуа.

Залы и комнаты были полны вышедшими из обихода реалиями, место которым либо на мусорной свалке, либо в реставрационных мастерских какого-нибудь провинциального музея мебели.

Туалетная комната, в чем скоро убедился Поль, была, вероятно, оборудована в соответствие с модой, царившей в области искусства голубого и белого сантехнического фаянса в те отдаленные времена, которые предшествовали подписанию Версальского мирного договора.

Во время обеда Поль, обожавший морских тварей, набросился на устриц.

Он поглощал их десятками и от жадности не заметил, что устрицы не свежие, а когда заметил, было поздно: у обжоры схватил живот.

Поль терпел, сколько мог. За столом говорили, вспоминал он позже, всё больше о падении нравов и неуважительном отношении нынешней молодежи к старикам. Говорили долго, нудно, с продолжительными паузами, солидными вздохами и наклонами седых и лысых голов.

Что удерживало его за столом, Поль понять не мог. Может, внезапно открывшееся в нем родственное чувство? Или присутствие за столом хорошенькой кузины Надин, которая со всей определенностью дала понять Полю, что страх перед кровосмесительством ее не остановит? Боязнь, что его не пригласят в следующий раз, когда устрицы будут посвежей и ими будет наслаждаться кто-то другой?

Наконец он почувствовал, что еще мгновение и произойдет непоправимое. Дрожащий как в лихорадке, с бисеринками пота на побледневшем лбу, провожаемый недоуменными взглядами почтенных дядюшек и тетушек, Поль подскочил на стуле, пулей вылетел из-за стола и, цедя заплетающимся языком извинения, устремился вон из столовой.

В туалете он первым делом увидел, что на унитазе отсутствует стульчак.

Бормоча, что «так будет даже лучше, так будет сподручней», он содрал с себя брюки и, издав возглас удовлетворения, взгромоздился на унитаз. Принял, так сказать, требуемую позу. Позу орла-стервятника, который с горы, господствующей над местностью, по-хозяйски озирает квадратные мили своих владений и с точностью до дюйма определяет дислокацию съедобного врага.

Поль успел вовремя. Если бы он промедлил хотя бы секунду, случилась бы катастрофа. Теперь можно было не спешить.

Он уперся взглядом в стену, на которой в простой деревянной раме висел портрет хозяина дома в форме капрала Иностранного легиона. Справа от портрета, на гвозде, вбитом в кирпичную кладку отопительной печи, висели добротные офицерские сапоги, начищенные до зеркального блеска. Вероятно, трофейные, подумал Поль. Стал бы бывший капрал украшать сортир собственными!

В углу лежала каска, похожая на перевернутый тазик для бритья, – такими пользовались в девятнадцатом столетии постояльцы недорогих гостиниц с удобствами во дворе. Поль отметил про себя, что каска не могла быть применена как часть бритвенных принадлежностей, ибо была пулей или маленьким осколком пробита в двух местах.

Значит, понял Поль, она служит для украшения и каждодневно напоминает ветерану о тех счастливых для него временах, когда вокруг рвалась шрапнель, а он, распялив рот в истошном крике и наложив полные подштанники, в грохоте сражения летел в атаку на неприятеля. Возможно даже, подумал Поль, вид этих предметов активизирует у хозяина деятельность кишечника и способствует полному и правильному его опорожнению.

С наслаждением опроставшись, Поль понял, что попал в солдатский рай, пахнущий свиной кожей, дегтем, свежим навозом и еле теплящейся паровозной топкой. Полю стало так хорошо, что он закрыл глаза и замурлыкал какую-то песенку. Когда подошло время, он рукой нащупал цепочку и что есть силы дернул ее вниз.

(На самом деле Поль опрометчиво дернул висевшую рядом с цепочкой бечевку, которая была привязана к ящику, полному бутылок с вином. Прохладная крышка сливного бачка хозяину дома показалась подходящим местом для хранения там двадцати бутылок красного бургундского урожая 1976 года).

Если бы в этот момент вышеприведенная английская пословица пришла Полю на память, его голова осталась бы в целости и сохранности.

Но Поль проявил непростительное легкомыслие, и деревянный ящик с бутылками с высоты полутора метров обрушился с крышки сливного бачка прямо на голову несчастного раззявы.

Потом Поль рассказывал Самсону, что второго такого стремительного перехода от блаженства к страданиям он не переживет.

Мораль в этой истории отсутствует, подумал Самсон. Если не считать приведенную выше английскую пословицу...

Пожелтевшее от времени биде пробудило в памяти Самсона картинки из той же далекой парижской юности, связанные с визитами проституток. Проституткам очень нравилось, что у него дома, в ванной комнате, есть биде, и они всегда там подмывались. До и после. Подмываясь при открытой двери, девицы любили вести с ним беседы на отвлеченные темы. Например, о еде и выпивке. Но больше о еде. Во времена его молодости проститутки почему-то всегда были голодны.

Вернувшись в комнату, король еще раз огляделся. «Суровый быт», – подумал он.
Нисельсон в своем желании угодить явно переусердствовал.

Самсон посмотрел на свои дорогие чемоданы, стоящие у двери, и вздохнул. Зачем ему чемоданы, набитые галстуками, смокингами, шарфами, сорочками, штиблетами, плащами с белой шелковой подкладкой и прочим барахлом? Зачем ему вещи, которые он, возможно, уже никогда не наденет? Зачем всё это?..

Глава 19

Осенний Париж был прекрасен...

Как далеко его родному Армбургу до этого урбанистического рая, совершенного в своем бессмысленном и нетленном очаровании!

Но, бродя по знакомым местам, Самсон чувствовал, что ожидаемого чуда не случилось.

Париж не тронул его. Самсон оставался холоден, словно в него влили раствор охлажденного аммиака, смешанного с мертвой водой.

Он побывал на Рю де ля Буше. Домик, в котором он когда-то снимал квартиру на втором этаже, был на месте.

Исходил вдоль и поперек Латинский квартал.

Зашел в Сен-Жюльен-ле-Повр, который был возведен триста лет назад как католический храм и затем почему-то – О, пути Господни!.. – ставший православной церковью.

Склонив голову в фальшивом благоговении, застыл на мгновение у алтаря, отделенного от верующих преградой – огромным аляповатым иконостасом.

У распятого Христа постоял минуту. Или две...

Что-то произошла в его душе. Он не знал что...

Впервые в жизни Самсон, до той минуты не веровавший в Бога, в церкви осмелился осенить себя крестным знамением, искренно испросив у Создателя покоя своей измученной душе...

Боялся, что дрогнет рука.

Не хотел обманывать ни себя, ни Бога. Хотя, повторяем, до этого в Него верил не очень-то... Точнее, не верил вовсе.

Рука не дрогнула.

В течение нескольких дней Самсон, не слишком напрягаясь, искал друзей и бывших любовниц.

Не нашел даже следов. Будто этих людей никогда не было на свете.

Латинский квартал переварил их всех без остатка. Равнодушно разжевал вместе с их сомнениями, страхами, ночами без сна, любовью, капризами, надеждами и отправил в свой безразмерный каменный желудок.

Когда Самсон начинал расспрашивать барменов или официанток о Поле, Рене, Кариме, Дениз и прочих, то встречал деланное участие и неохотно скрываемое равнодушие.

Иногда ему казалось, что он проспал летаргическим сном лет сто, а когда проснулся, то, естественно, никого из родных, приятелей и подружек не обнаружил. Декорации те же, а действующие лица поменялись полностью.

Самсон приехал в Париж с твердым намерением остаться здесь надолго, может быть, навсегда, но теперь чувствовал, что, возможно, совершил ошибку.

Но и возвращаться в Асперонию, к обязанностям игрушечного тирана, не очень-то хотелось.

В состоянии абсолютной растерянности Самсон целыми днями бродил по набережным, подолгу стаивал на мосту Луи-Филиппа, глядя вдаль, в сторону острова Сен-Луи, туда, где Сена, делая боевой разворот, скрывается за черным шпилем Сен-Луи-эн-л`Иль.

Скрестив руки на груди, он с тоской наблюдал за тем, как низкие облака надолго застревали над шпилем и церковью. Похоже, с ленивым намерением сдвинуть ее с места. И тогда ему казалось, что еще немного и они унесут громоздкое здание церкви вместе с персоналом в лице священников и служек на небеса, туда, где обитает Вседержитель, который решит, что же делать со служителями церкви дальше, – вернуть ли обратно, на грешную землю, чтобы они и впредь могли словами из Святого писания учить прихожан правильной жизни, или оставить у себя, на курсах повышения квалификации.

Одноразовая попытка покончить с унынием при помощи коньяка привела к тому, что Самсон, проклиная все на свете, после этого два дня провалялся в постели. Когда король по нужде наведывался в уборную, то вид торчащего оконного шпингалета приводил его в состояние полнейшего уныния.

Нелегкие дни переживал Самсон.

Из ипохондрии его вывела Аннет, появившаяся как-то утром, как призрачный добрый сон, как ласковый ангел с порочными наклонностями, искушая загрустившего короля своим ослепительно свежим видом, звонким голоском и какой-то нервозной напряженностью, которая лучше слов говорила о ее намерениях.

Девушка была в узких джинсах, красной майке с лейблом «Адидас» и кроссовках на толстой подошве.

За спиной ангела были не крылья, а ранец с литровой бутылкой молока и бумажным кульком с горячими круасанами.

Она выглядела бы как барышня, занимающаяся на досуге благотворительностью, если бы не вышеупомянутая напряженность, бархатные глаза и открытые в призывной улыбке влажные зубы. Было видно, что ей не терпится заняться любовью.

Как бы доказывая, что эти занятия ей в радость, она, глядя Самсону в глаза и продолжая улыбаться и покачивать головой, медленно разделась.

Вещи побросала на пол.

Быстро прошлепав розовыми босыми пятками по полу, Аннет подошла к постели и скользнула под одеяло...

* * *
— Лет-то тебе сколько, старичок?

— Однако... – слова давались Самсону с трудом.

— Я принесла молока...
— Вижу. Но я не пью молоко...

— Значит, мне придется одной выпить всю бутылку? А почему ты не пьешь молоко?

— Я пью...

— Знаю. Ты пьешь...

— Я пью всё!
— Всё?

— Да, всё. Всё, кроме молока.

— Здорово у нас это с тобой получается.

— Что?

— Да этот дурацкий разговор. Диалог в стиле тру-ля-ля...

— Ты мне нравишься, – прошептал Самсон потрескавшимися губами.

— Я сама себе нравлюсь... Диалог в стиле тип-топ.

— Повелеваю, встань и налей мне молока.

— !!!

— И поделись круасаном. И пошевеливайся! Ты что, не расслышала приказа?!

— Решил воскреснуть?

— Я не умирал.

— А кто минуту назад душераздирающим криком молил о пощаде?

Самсон отодвинулся и посмотрел на Аннет. Она улыбнулась краешками бледно-розовых губ. Девушка была очень красива. Самсон отважился на довольно длинный монолог:

— Это ты молила. Хорошо, что сейчас день и постояльцы отправились любоваться красотами Парижа, а то бы они сейчас опять принялись колошматить во все стены. Ты так громко вскрикивала...

— Это еще вопрос, кто из нас громче вскрикивал... И все-таки ты воскрес. Когда я вошла в номер, то подумала, что навещаю покойника.

— Ты была близка к истине...

— Да, ты не выглядел бодрячком.

— Наверно, это разлюбезное дело – навещать покойника?

— Фу!

— Нет, правда, поделись, каково это – ходить в гости к знакомым покойничкам?..

— А ты разве не знаешь?

— Откуда мне знать...

— А я знаю. Я два года работала в морге при лионской городской клинике. И очень хорошо помню, как пахнет в покойницкой. Я с тех пор покойников не обожаю...

— А как же быть со мной? Мне показалось, что ты меня слегка полюбила. И потом, какая разница, – покойник, не покойник?.. Человек он и есть человек... Разница между живым и мертвым, в сущности, не так уж велика, как принято думать в мире живых. Любой из нас рано или поздно...

— Ты, кажется, говорил что-то о молоке и круасане?

— Об этом позже, а сейчас я загорелся поговорить о покойниках. Когда я вижу молодых девок, так и хочется...

— Я не девка...

— Ладно уж, гони свое молоко. Хотя было бы куда лучше, если бы ты вместо молока прикатила бочоночек пива. Это было бы по-настоящему мудро и милосердно...

Самсон прикладывается к бутылке и жадно пьет.

Аннет заворожено смотрит на его кадык, который, как челнок, гуляет вверх-вниз.

Самсон выпивает не меньше половины.

Минуту-другую он отупело смотрит перед собой. Потом с трудом произносит:

— Уф, как будто литр принял. Такой дура-а-ак стал... В голове – шум лесов и пенье птиц...

Потом переводит взгляд на Аннет и вдруг выпаливает:

— Все нормальные люди живут не задумываясь... Только такие, как я, всю жизнь носятся с мыслью о каких-то идиотских «зачем» и «почему»... И мучают себя этими вопросами, будто на свете нет ничего другого... А на свете столько всего... – Самсон поцеловал Аннет в голову и почувствовал запах морского ветра. – Скажи, как тебе это удается?

— Что?

— Так восхитительно пахнуть. Уж не отстегиваешь ли ты голову на ночь, чтобы она проветрилась на бельевой веревке?

— Да, действительно, – сказала Аннет и пристально посмотрела на Самсона, – ты был прав, надо было тебе прикатить небольшой бочонок пива... Молоко тебе противопоказано, это я тебе как бывший работник морга говорю, знал бы ты, сколько людей помирает только потому, что не знают, когда надо пить молоко, а когда полезней наливаться пивом...

Глава 20

Самсон чувствовал, что его пребывание в Париже затянулось. Но он, повинуясь, интуиции, бездействовал. Он рассчитывал на Провидение. Он еще раз наведался в церковь Сен-Жюльен-ле-Повр. Вот он, рукотворный мастодонт, чудовищный иконостас перед алтарем, который устанавливает незыблемую четырехметровую дистанцию между престолом, местом, где топчутся святые отцы, болтающие о том, в чем они сами мало разбираются, и грешником, опоздавшим на футбольный матч и случайно забредшим в святой храм, чтобы переждать ливень.

У бокового нефа притаилась похожая на идолище или огородное пугало, деревянная, размалеванная разноцветными красками скульптура молодого человека с перекошенным, как от зубной боли, ртом и томно закатившимися под наморщенный лоб мертвыми глазами.

Выкрашенная прилежным художником в отвратительный светло-зеленый цвет, фигура распятого на кресте юного мужчины с черной вьющейся бородкой, много лет назад преднамеренно пострадавшего за всех живущих на земле, верующих и неверующих, своим нелепым видом даже у фанатичного христианина могла вызывать только чувство брезгливости и недоверия. То есть как раз те чувства, на которые вовсе не рассчитывал прототип рукотворного сына Божьего, когда две тысячи лет тому назад с укоризной следил за действиями некоего бессердечного умельца, вооруженного молотком и шестидюймовыми гвоздями.

Но на Самсона фигура Христа неожиданно произвела благотворное, умиротворяющее воздействие. Присмотревшись, он увидел в фигуре распятого то, что пытался передать бездарный, но искренний скульптор – наивную веру человека в свою способность понять, о чем думал Христос, когда Его приколачивали к кресту. Изломанные «домиком» брови, долженствовавшие кричать о муках Христа, и особенно вдруг непокорно и яростно сверкнувший из-под прикрытого деревянного века глаз истукана, сказали Самсону о поисках истины куда больше, чем все его нескончаемые бессонные ночи в королевском дворце, когда он, занятый мыслями всё о тех же «зачем» и «почему», страдая, пополнял бесчисленную армию сомнамбулов.

Иисус знал...

Ему, единственному из людей, было дано полное знание. Он еще при своей земной знал, почему всё и зачем это всё.

Он знал и ни с кем эти знанием не поделился. Те крохи, которые этот человек нам оставил, мало что объясняют...

Хотя, какой Он человек...

В Сен-Жюльен-ле-Повр, когда Самсон стоял перед почти языческой фигурой деревянного Иисуса, прибитой гвоздями к бутафорскому кресту из многослойной клееной фанеры, в его сердце впервые вкралось некое – новое для него и, вероятно, абсолютно неуместное в церкви – трепетно-нежное и чистое чувство к женщине. Чувство это пронизывала светлая грусть.

Самсон поймал себя на том, что в грубой фигуре распятого Христа ему страстно захотелось увидеть беззащитность, мудрую покорность судьбе, хрупкую женственность и ранимость. Он вдруг обнаружил в себе болезненно-сладостное сострадания ко всем женщинам, которых когда-либо знал. В своих мыслях он дошел даже до того, что решил подумать о нелегкой судьбе королевы, по-прежнему содержавшейся в монастыре на острове Нельке.

Как долго может продержаться в заключении и не спятить еще вполне боеспособная женщина, вся вина которой заключается в том, что она, – возможно! – лишь отдала тайный приказ отравить какую-то потаскушку с неблагозвучным именем Ингрид?

«Может, казнить Лидию?» – подумал Самсон, выходя из церкви. На его взгляд, это было бы более чем милосердно. Отрубить голову, и все дела. Это было бы по-королевски. Чтобы не мучилась, бедняжка, томясь в неволе...

Именно там, в церкви, Самсон понял, что зависим на самом деле не от собственных пороков, не от унаследованных от предков черт, не от людей, которые всегда густо населяли пространство вокруг него, не от случайных обстоятельств и общих закономерностей, в которые он был погружен с самого детства, а от чего-то иного, что составляет таинственную неизбежность всего того, что происходило, происходит и произойдет с ним в жизни.

Эта неопознанная неизбежность проникала в него извне и успокаивала душу, он понимал, что от него, короля Самсона Второго, в сущности, мало что зависит, и надо довериться естественному ходу событий; он понял одно, чтобы душа продолжала пребывать в покое, необходимо только, не дергаясь, проплыть некий отрезок жизненного пути, покорно отдавшись великому потоку времени.

И тогда все само собой как-нибудь образуется.

Надо довериться этой неизбежности и спокойно делать вид, что у тебя нет ни серьезных претензий к окружающему миру, ни каких-либо намерений этот мир менять.

Так среднестатистический авиапассажир беззаботно препоручает свою бессмертную душу анонимному экипажу воздушного судна. Многим показалось бы странным, если пассажир при покупке билета не только принялся бы выяснять родословную капитана летающей реактивной гробницы, но еще и озаботился бы состоянием его здоровья или пристал бы к кассиру с вопросами о том, сколько часов и километров налетал вышеназванный капитан и как зовут его любимую стюардессу. Не менее странными выглядели бы его действия, если бы пассажир, заняв свое место в кресле у иллюминатора, нажатием кнопки вызвал бы стюарда и велел бы передать командиру авиалайнера, чтобы тот летел потише, пониже и поаккуратней, обходя стороной грозовые фронты.

Ничего этого пассажир не делает.

Он просто берет билет и летит туда, куда его призывают дела или прихоть.

К тем, кто много думал и много страдал, с годами приходит успокаивающая душу уверенность, что вокруг нас, помимо привычных объектов и субъектов, существует еще что-то невидимое, независимое и незаметно повелевающее всем миром – нечто возвышенно мощное и неотвратимо справедливое. И этим Нечто, которое верующие называют Богом, а мыслящие атеисты – Высшим Разумом, не может управлять человек, даже если этот человек соткан не из молекул и атомов, а из эфира, солнечного ветра и сна, навеянного полетом пчелы вокруг граната. Даже если он не какой-то там простой смертный, вроде Поля или Аннет, а сам король великой Асперонии Самсон Второй.

Самсон чего-то ждал. И его подстегивало неясное чувство к женщине. Оно бежало рядом и хлестало его по сердцу, больно и сладко...

И еще. Его преследовало бледное лицо Поля.

Он всегда подспудно – в мечтах – стремился вырваться из той жизни, где он был страдающим королем, кукольным деспотом, монархом в странном государстве, территория которого в основном состояла из золотых пляжей, омываемых волнами спокойного Асперонского моря. И Поль был тем единственным человеком, который бы понял его. Самсон был в этом уверен.

*********

— Какой же ты король? Покажи паспорт! А, может, ты врешь? – смеялась Аннет. Она лежала на постели, король в халате сидел в кресле. Их разделял стол, на котором высились две бутылки коньяка – одна пустая, другая початая. На тарелке лежал растерзанный апельсин, и розовые дольки его были наполовину раздавлены.

— Короли не имеют обыкновения лгать без нужды, – после некоторого раздумья ответил Самсон.

— И где твои подданные? И что это за страна такая, Асперония? Не слишком ли подолгу ты в детстве играл в оловянных солдатиков? Где ты хранишь свою деревянную лошадку?

Самсон закрыл глаза. Он только что сказал Аннет, что он король и находится в Париже тайно.

— Тебе следовало бы знать, что тот, кто задает слишком много вопросов королю, рискует головой. Чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. И не мешай мне развивать свои королевские мысли, девочка. Будешь мешать, – Самсон зевнул и потянулся, – казню на площади Победы... Самолично вздерну... Есть у меня такая хорошая привычка, казнить любого, кто подвернется под руку. Я люблю делать это по утрам, чтобы весь день потом было хорошее настроение... Хорошо начнешь, хорошо кончишь...

Самсон открыл глаза и с удовольствием посмотрел на девушку. Он чувствовал, что душа его оттаивает и временами даже как бы воспаряет над телом. Это и пугало и одновременно увлекало и освежало его.

Ему хотелось выговориться. Конечно, было бы здорово, если бы перед ним оказался собеседник по плечу, но где его взять? Поль, где ты?

— Тебе стоит чаще бывать в библиотеке, милочка моя, – назидательно произнес Самсон. – Отсылаю тебя к первому тому академического издания национальной французской энциклопедии.

— Ты считаешь меня дурой?! – возмутилась Аннет. – Во Франции нет энциклопедии с таким названием!

Самсон жестом остановил ее.

— Черт с тобой! Возьми любую другую современную энциклопедию. И в каждой ты найдешь ответы на интересующие тебя вопросы. Асперония – это страна на берегу Асперонского моря. Граничит с Ваганией, Нибелунгией, Францией, Италией... Существует еще морская граница, есть выход в Средиземное море. Имеются естественные гавани, порты, ну и всё такое. Возможно, у составителей энциклопедий хватило ума, и они и обо мне нацарапали несколько строк. Асперония, к твоему сведению, деспотическое королевство, в котором власть короля ограничена только его капризами.

— Капризами?.. Ах, как это здорово! И ты там король?

— И я там король. Король Самсон Второй, если ты не против. Учти, с этой минуты ты посвящена в мою тайну, ты стала носительницей секрета огромной государственной важности, повторяю, я в Париже инкогнито... И если ты проговоришься, не миновать тебе петли...

— Ну, ты даешь! Как же ты можешь меня казнить? Меня, гражданку республиканской Франции, где смертной казни вообще не существует? Шел бы ты в постельку, мой милый король. Ты слишком много выпил и слишком много болтаешь.

— Выпил я, и вправду, немало. Но это не помешает мне... Повторяю, если будет надо, я и сам с тобой расправлюсь, так вздерну, что любой палач позавидует! Охнуть не успеешь! И в Асперонию ехать не надо, я тут присмотрел вполне подходящий шпингалет... Беда вся в том, что сделать мне это будет затруднительно...

— Это еще почему?

— Ты мне нравишься. У тебя такое нежное имя, Аннет... Хотя казнить женщину, к которой не безразличен, это... В этом есть некое извращенное очарование, ты не находишь? А если еще и делаешь это, находясь под воздействием алкоголя... О-о... А если еще и веревка крепкая!

Король щелкнул пальцами и наполнил два стакана.

Голова раскалывалась от тупой боли. Самсона не покидало ощущение, что его накануне ударили обухом топора по затылку. Превозмогая боль, он бубнил:

— Понимаешь, детка, не каждому выпадает такое счастье – почти с рождения изводить себя вопросами о смысле бытия.

— Ты опять за свое?..

— Если бы мои подданные услышали, каким неуважительным тоном какая-то безродная девчонка разговаривает с их любимым королем, они бы моментально разорвали тебя на части. Ты должна благоговеть передо мной...

— ...и трястись от страха. И беспрестанно повторять: слушаю и повинуюсь. Так, что ли?

— Мне надо выговориться... Прости... Да, я извожу себя вопросами о смысле бытия...

— Не только себя...

— Я пошел за веревкой! Помолчи! У большинства людей вопросов к себе и ко всему остальному не возникает. Это точно... Я же такими вопросами набит под завязку. Я все время себя спрашивал... У меня всегда на это находилось время. Но из всех знакомых мне королей я такой один. Хорошо всяким государственным мужам, вроде моих заплывших жиром министров и прочих чиновников, вот у них на это времени нет. Они днем и ночью озабоченно решают стратегически важные проблемы, вот почему у них всегда такие глупые рожи. Ты не знаешь, отчего мне в голову все время лезет русский царь Николай Второй? Ох уж этот царь... Он никогда ни о чем таком не думал. А если о чем-то и думал, то всё больше о благе государства, смешивая его с благом своего милого семейства, и в результате потерял и то и другое. Да и кончил он как-то гадко и невыразительно, не подобающим для приличного монарха образом, уж больно гнусно для коронованной-то особы... На дне какой-то заброшенной шахты, куда сбрасывали дохлых кошек и собак. Что это за смерть такая, почти в тайге, где-то на задворках великой империи? Одним словом, не философ он был, жил черт знает как, да и сгинул как заяц...

Аннет, облокотившись на руку, с улыбкой смотрела на Самсона.

— Что ты на меня так вытаращилась? – подозрительно спросил король.

— А как я должна смотреть на короля?

— С обожанием, любовью и... словом, ты должна меня боготворить! И слепо, без рассуждений повиноваться. Так делали все мои фаворитки. Понятно?

— Вот я и смотрю... во все глаза.

Самсон удовлетворенно кивнул головой.

— Ты растешь на глазах, дочь моя... Но ты сбила меня с мысли!.. О чем я трепался?

— Ваше величество изволили упомянуть сгинувшего зайца...

— Да, верно... Словом, опозорил Николай высокое монаршее звание. М-да... Ага, вспомнил! О философствовании я говорил... Поганое это занятие. Не королевское. Так вот, любят пофилософствовать специалисты по покраске заборов, то есть маляры. Для них это разлюбезное дело. И еще – запойные пьяницы. Напевные бормотания первых, то есть маляров, слышат только доски забора, такого же нескончаемого, как бесконечная десятичная дробь или затянувшееся католическое богослужение. Этот ужасающей длины забор, который маляры, эти философы поневоле, красят в течение всей своей однообразной жизни, мог бы стать отправной точкой в рассуждениях вторых, то есть пьяниц, если бы они хотя бы немного владели кистью и имели желание держаться за что-то, тяжелее стакана. Я даже допускаю, что под благотворным влиянием алкоголя малярная кисть у них могла бы превратиться в животворящую кисть художника-мыслителя, если бы не их прескверная привычка пить с утра до ночи... Положение и тех и других представляется мне безнадежным, потому что по-настоящему их не слышит никто, и их разглагольствования пропадают втуне. С другой стороны, в куда более выгодном положении находятся профессиональные философы, состоящие на государственной службе. Те философствуют в свое удовольствие и при этом еще и публикуют свой никому не нужный треп, получая за это деньги. Похуже дело обстоит у пастухов, этих философов по призванию и образу жизни. Представляешь, целый день пасешь коров или баранов, а после обеда, состоящего из хлеба, позеленевшего овечьего сыра и скисшего вина, подложив под голову свернутый в кольцо бич, валяешься на травке и, прислушиваясь к бурчанию в животе, с отсутствующим видом думаешь о бренности сущего. И, предоставив стаду пастись под присмотром лютых овчарок-волкодавов, с дурацким видом созерцаешь темнеющее на востоке небо и прозрачную луну, которая, делая земле невероятное одолжение, ласкает ее своими вялыми желтоватыми лучами, если верить ученым, уже несколько миллиардов лет. Лежишь на этом чертовом жестком биче и думаешь, думаешь, думаешь! И так всю жизнь, черт бы ее побрал! Всю жизнь – изо дня в день! Тут поневоле станешь сомневаться в целесообразности бытия, поскольку это бытие состоит из баранов, однообразного обеда всухомятку и лицезрения приевшихся небесных красот. А вообще, если человек принимается философствовать, его дело труба... А если этот человек еще в придачу и король, считай, что его песенка спета. По себе знаю...

— Из того, что ты здесь наговорил, я поняла, что коньяк тебе не поможет. Тебе нужно что-то покрепче.

— Спирт покрепче...

— Еще крепче...

— Крепче только смерть...

— Тебя, – она посмотрела на Самсона, – тебя что-то мучает. Я вижу это...

— Вот она, современная молодежь, говоришь ей простым французским языком простые, как репа, вещи, а она не понимает... Но ты подозрительно приметлива и догадлива, меня в самом деле кое-что мучает.

— Поделись.

— Я еще не решил, что мне с тобой делать.

— Вот это я уж как-нибудь решу сама...

— О, нет, милая, не скажи! Ты даже представить себе не можешь, на что я способен! Ты не знаешь всех моих возможностей... Скажу тебе по секрету, короли – это такой народ, лучше не связываться, ты с нами поосторожней. И потом, уж если я что-то решу...

Аннет и Самсон обмениваются взглядами.

Самсон с удовольствием вглядывается в лицо Аннет. Девушка очень красива. Он протягивает руку и проводит ладонью по ее бархатистой щеке.

— Ты меня немножко любишь? – вдруг спрашивает Аннет.

Король задумывается. И вдруг громко восклицает:

— О чем речь, милая! Конечно, люблю! Я бы полюбил тебя еще больше... если бы ты не была простолюдинкой...

— А почему ты живешь в этой вонючей гостинице? – спрашивает Аннет.

— Почему в вонючей? Очень славненькая гостиница. Из ресторанной кухни днем и ночью доносятся приятные запахи жареного лука и подгоревшей рыбы, а из коридора постоянно потягивает гнилью, ароматами дешевых духов и пересохшего белья. Временами постояльцы шумят, порой кажется, что кто-то кому-то чистит хобот, и тогда мой слух улавливает крики о помощи... Словом, ни дать ни взять дешевенький публичный дом. Это меня будоражит, я вспоминаю свою не совсем праведную парижскую молодость. Мне было тогда хорошо... Кроме того, мне здесь просто нравится. Посмотри, какой чудесный вид из окна, окинешь взором дворик, кирпичную стену, кусты малины и ряд серых строений и сразу понимаешь, что ты находишься на задах лучшего города мира. А во-вторых, живи я где-нибудь в другом месте, кто знает, встретились бы мы с тобой? Кстати, я сильно был пьян тогда, ну тогда, когда подцепил тебя?

— Я сама была... И все же хорошо помню, что это не ты меня подцепил, а я – тебя.

— Сколько тебе лет?

Теперь задумывается Аннет.

— Это не важно... – наконец говорит она. – Так ты король? Самый настоящий, живой король?

— Живее не бывает. Господь для меня сотворил чудо, и я, обыкновенный человек,
правда, с длинной и запутанной генеалогией, восходящей к Габсбургам и Рюриковичам, сделался королем. Ты понимаешь, Аннет, королем! И вот уже двадцать лет, как здравый смысл мешает мне не удивляться этому!

— Король... Как странно...

— Вот видишь, и ты удивляешься, а каково было мне удивляться все эти годы?

— Все мы чему-то удивляемся.

— Чему же удивляешься ты?

— Тому, что не родилась мальчишкой... Послушай, наверно, это здорово – быть королем?

— Я так не думаю...

— Поэтому ты здесь... – задумчиво сказала Аннет. – И все же во всем этом много непонятного.

— В чем, во всем этом? Мне кажется, все понятно. Король на старости лет решил порезвиться, навестить дорогие ему места, побродить по музеям, встретиться с друзьями, разузнать, что стало с его любимыми женщинами...

— А встретил меня?

— Я не жалею...

— Ты пьяница?

— Ну у тебя, однако, и переходы! Не забывайся! Я как никак король, черт побери! И где ожидаемое почтение к сединам? Я тебя старше...

— Старее...

— Какая наглость! Я тебя... мне лет в два раза больше, чем тебе! И потом, почему пьяница? Просто... любитель выпить.

— ???

— Ну, хорошо. Любитель крепко выпить...

— А знаешь, ты очень симпатичный... Ты мне нравишься. И я бы не прочь побыть какое-то время в роли... как это... фаворитки короля!

— Это еще зачем?

— Может, кого-нибудь отравлю... Я думаю, это как раз по мне... В королевствах, говорят, без этого дня прожить не могут. Читала я...

— Отравить? А что? Мысль чрезвычайно привлекательная! Кое-кого стоило бы...

— А ты сам кого-нибудь?..

— Избави Боже!

— Так-таки, никого?

— Травить? Как можно? Нет, нет и еще раз нет! Мы же живем в двадцать первом веке.

Аннет недоверчиво смотрит королю в глаза.

Самсон смущенно покашливает:

— Ну, хорошо! Сознаюсь, было. Убивал... Случалось. Одного, проклятого старикашку, так звезданул алебардой по башке, что из него сразу дух вон.

— За дело?

— Думаю, что да. Старикашка, действительно, был мерзейшим типом. Он меня в детстве ударил кованым сапогом вот сюда, мягко говоря, под жопу. Мне кажется, я из-за этого-то и вышагиваю, как цапля. И к непогоде болит вот здесь...

— Так вот почему у тебя такая царственная, горделивая осанка!

— Ты полагаешь?

— А ты сам никогда не боялся быть отравленным?

Теперь задумался Самсон.

— Нас, королей, осталось не свете не так уж и много. В сущности, – в голосе короля появились страдальческие нотки, – нас бы надо было беречь как вымирающий вид, как розовых фламинго или нильских крокодилов, которых во всем мире осталось – кот наплакал... Но если уж крокодилов никто, – тут Самсон вспомнил тещу Соловейчика, ее сапоги из кожи аллигатора и ухмыльнулся, – если крокодилов никто не жалеет, что тогда говорить о королях!

***
Ночью Самсона подняла с постели какая-то неведомая сила. Он давно понял, что иной раз силам, подобным этой, целесообразно повиноваться без рассуждений. В ванной он, не глядя в зеркало, побрился на древнегреческий манер и принял прохладный душ.

Потом вернулся в комнату, где спала Аннет, долго возился с замком чемодана, открыл его, оказался не тот: с белым смокингом и лакированными штиблетами; открыл другой, нашел джинсы, старую куртку из мягкой кожи. Все это надел на себя. Вбил опухшие ноги в замшевые туфли. Подошел к столу, глотнул прямо из бутылки.

И почти тут же почувствовал себя лучше. И все же ощущение, что его хватили кувалдой по башке, не проходило.

Самсон уже выходил из номера, когда его остановил голос Аннет:

— Я никуда не пущу тебя на ночь глядя! Одному шастать по Парижу!..

Самсон зашелся трескучим старческим смехом.

— Даже когда я ребенком был, никто мне не говорил таких слов. Всем было наплевать на меня.

Самсон подошел к девушке, сел рядом с ней на кровать.

– Понимаешь, Аннет... – сказал он, – Поль мне нужен... Поль... он часть меня... Я знаю, он бродит по ночам по набережным, вдоль Сены... Мне только так и удастся увидеть его. Я уверен. Днем он не дается в руки. Он неуловим. При свете дня он исчезает. Он одинок. Так же как и я... Это какое-то наваждение. Нет-нет, не думай, я не сошел с ума! Если хочешь, если не боишься! – вставай, одевайся и – в путь!
      
Глава 21

Лунное золото уличных фонарей, матовое сияние витринных стекол, разноцветные огни синематографов и иных заведений с фонариками у входа, время работы которых ограничено лишь концом света, – всё сливалось в один сверкающий поток. Словно изнывающая от изобилия огня вселенная отпустила ночной земле внеплановую долю животворной энергии, принявшей подобие пылающей реки.

Взявшись за руки, Самсон и Аннет летели по ночным улицам, едва касаясь подошвами камней мостовых и плиток тротуаров. В ушах звенел беспокойный ветер.

Что это было? Объединенный дивный сон, привидевшийся одновременно и нетрезвому путешественнику, который стремился попасть в прошлое, и его отчаянной возлюбленной, похожей на дерзкого мальчишку?

Или, действительно, посетил Самсон той волшебной ночью заколдованные берега темноводной, манящей Сены, когда пролетал вместе с невесомой Аннет между серебряными платанами над камнями набережных, вдыхая пьянящий, плотный воздух, пахнущий ночной рекой? Этого не знает ни автор, ни сам король, ни его прекрасная спутница со скуластым лицом.

«А еще говорят, нельзя возвращаться назад, в прожитые годы, – думал Самсон с воодушевлением, – вон мы как несемся! Кто бы мог представить, что я еще могу летать с такой сатанинской скоростью! Уже одно это заслуживает того, чтобы на время покинуть Асперонию и приехать сюда.

Ах, какая девушка! – он сбоку посмотрел на возбужденное лицо Аннет, омываемое ветром с Сены. – Как хороша! Но что же мне с ней делать? Взять с собой? Что бы я себе ни говорил, а рано или поздно возвращаться придется. У меня нет сил расстаться с этой девчонкой! Кажется, я наконец-то полюбил...

А как же Сюзанна? Выдам-ка я ее замуж за Нисельсона, вот что я сделаю! Она, конечно, огорчится... Чтобы она успокоилась, удостою-ка я ее в последний раз своим благосклонным вниманием, трахну на прощание, как полагается, по-королевски, и выдам замуж!

Думаю, граф будет доволен, во-первых, он должен будет благоразумно и благодарно осознать, что его предшественниками были не какие-то конюхи или лесорубы, а сам король и представитель святой католической церкви, незабвенный каноник Пиллигрини, царствие небесное этому достойному человеку, давшему очаровательной Сюзанне все то, чем она потом щедро поделилась со мной. И этого добра, которым она делилась со мной, у нее в запасе еще столько, что хватит на целый батальон Нисельсонов...

И, во-вторых, не голую же я, в самом деле, отдам ее графу, а с приданным! Отберу у старого вора Шауница кусочек его роскошного поместья...

И, в-третьих, чтобы граф не слишком ревновал невесту к ее прошлому, будем считать, что я воспользовался своим неотъемлемым средневековым правом, священный правом первой ночи.

Так и объявим ему, что мои прежние отношения с Сюзанной – это не что иное, как лишь сильно затянувшаяся первая ночь, положенная мне по праву как королю и главному феодалу страны в соответствии с древней традицией да к тому же еще и освященная церковью в лице ее добродетельного служителя – приснопамятного каноника Пиллигрини. И что граф должен не ревновать невесту ко мне и к покойному священнику, а благодарить Бога за то, что Сюзанна блюла -как могла – свою честь и поэтому предшественников у него было всего двое», – решил Самсон.

— Я больше не могу! – взмолилась Аннет и остановилась. Она совсем запыхалась. – Эта беготня меня доконает! Вместо того чтобы спать, мы, распугивая прохожих, носимся по улицам, как какие-нибудь филины...

— Ты хотела попробовать, каково это – быть фавориткой короля. Терпи, милая, у них нелегкая доля. Если ты думаешь, что в обязанности возлюбленной порфироносца входит лишь лежание в постели до одури и раздача оплеух служанкам, ты на неверном пути. В Асперонии насчет фавориток...

— Пошел ты к черту со своей дурацкой Асперонией!

— Тсс! – зашипел Самсон и прижал палец к губам. В неверном свете уличного фонаря он увидел темную, почти черную фигуру человека, который, стоя в позе нищего, украдкой пересчитывающего медяки, еле слышно что-то напевал или молился.

— Это он, это он... – зашептал Самсон, уверенный, что видит спину своего друга. Черный человек стоял возле дерева, склоненного к воде, и, казалось, наклонялся вместе с ним, рискуя опрокинуться в реку.

Человек нагибался все ниже и ниже. Самсон, скованный непонятным чувством, недвижимо стоял на одном месте. Аннет прижалась к нему и дрожала как в лихорадке.

Секунды тянулись, и вот настал миг, когда голова незнакомца перевесила, и черный человек с громким всплеском обрушился в воду. Раздался жалкий захлебывающийся крик.

Самсон думал недолго.

— Я спасу тебя, мой друг, – вскричал он, подбегая к краю набережной, – я спасу тебя! Держись, Поль!

Вспоминая потом все перипетии той необычной ночи, Самсон пришел к выводу, что Господь в соответствии с какими-то своими таинственными замыслами поколдовал и на время лишил его разума.

А то, что Самсон сколько-то минут был в невменяемом состоянии, не подлежит никакому сомнению. Ибо чем иначе можно объяснить его в высшей степени безрассудный поступок, когда он, не проверив предварительно глубины Сены у берега, неосмотрительно сиганул за черным неизвестным человеком в неизведанные пучины ночной реки?

Что им двигало? Какие такие побудительные мотивы! Кем ему приходился неизвестный, решивший свести счеты с жизнью?

Неужели и вправду Самсон поверил желаемому, но маловероятному? Тому, что несчастный самоубийца и впрямь Поль?

Кто он ему, этот провонявший мочой и плохой водкой парижский клошар, возникший на берегу, как фантом, порожденный пьяными фантазиями короля?

Вытащить на берег обмякшее тело черного человека оказалось труднее, чем Самсон предполагал. Одежда обоих купальщиков намокла, отяжелела и сковывала движения. Помогла Аннет.

Когда Самсон и бездыханный незнакомец очутились на берегу, вдали раздались лающие звуки автомобильной сирены. Звук медленно приближался. Кто-то из одиноких, страдающих бессонницей наблюдателей ночного неба, которых всегда полно среди пожилых горожан, видимо, «засек» падение тела в реку и сообщил по телефону в полицию.

Самсон с холодным любопытством рассматривал лицо утопленника. Изможденный, опустившийся, вероятно, много лет спивавшийся человек лет сорока. На этом сходство с Полем заканчивалось. Это был явно не Поль... Король был вне себя от злости.

У Самсона появилось жестокое желание скинуть тело назад в Сену. Это свидетельствовало о том, что рассудок возвращался к нему.

Звук сирены приближался. Нельзя было медлить ни секунды. Встреча с представителями власти не входило в планы короля. Самсон, разбрызгивая вокруг себя грязную воду, потряс головой, крякнул и сделал шаг к Аннет.

Утопленник вдруг судорожно, с глубокими грудными хрипами, вздохнул. Открылись пронзительно синие глаза черного человека, набухшие губы его раздвинулись, и он произнес, покосившись на Самсона:

— Ты похож на большую собаку, добрый человек... Мне нечем тебя отблагодарить. Разве что проклясть?! Не надо было делать этого... Тебе никогда не хватало чуткости, Сонни, окаянный ты балбес...

Внезапно мир наполнился тишиной.

Долгие годы, выкрученные, как мокрое белье, съежились и превратились в короткое воспоминание.

Окуклились, затвердели и осели на дне памяти такие мелочи как совесть, покой, долг, надежды, страдания, боль, радость, блаженство и прочее, из чего состоит жизнь каждого из нас.

Самсон опустился на колени и положил руку на плечо Поля.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Самое лучшее, что ты можешь для меня сделать – это, пока я не просох на ветру и у меня не появилось вздорное желание жить, отнести меня обратно к реке и сбросить в воду, что ты и намеревался сделать минуту назад... Не перечь, о, я знаю тебя, именно это у тебя было на душе. И вали отсюда... Не позабудь прихватить с собой это юное создание, похожее на ангела с опаленными крылышками. Что-то подсказывает мне, что когда-нибудь, когда у вас будут внуки, она будет горько оплакивать твою смерть...

Звук сирены был где-то совсем близко.

Машина скорой помощи, завывая, пронеслась мимо и скрылась за поворотом.

Самсон проводил ее недоуменным взглядом.

Всё это время Аннет стояла в стороне и во все глаза смотрела на Самсона и Поля.

Самсон принял решение.

И тут само провидение помогло ему... Из-за того же поворота, за которым исчезла карета скорой помощи, выехало свободное такси.

Аннет рванулась к машине.

«Молодец, девчонка!» – подумал Самсон. Такси остановилось мгновенно.

Самсон помог Полю подняться и влезть в машину. Аннет села рядом с водителем, сумрачным африканцем, который потребовал деньги вперед, почему-то мотивируя это требование тем, что клиентов трое, а он один. Аннет пожала плечами и сунула деньги в бардачок.

Тот вдруг заартачился и удвоил плату:

— Вы мне всю машину изгваздали... За неделю не отмоешь! Две сотни!

Аннет посмотрела на Самсона.

— Вот же гаденыш! – сказала она по-английски. – Не дашь, будет орать, что во Франции буйным цветом расцвела дискриминация, дескать, будь у водителя белая рожа, то сотню мы бы дали без всяких разговоров, а дашь – окажешься в дураках, потому что этот окаянный мавр обязан был бы отвезти и за десятку, – она достала из кармана еще одну купюру и положила ее на панель перед водителем.

Негр был малым недоверчивым и опытным, прежде всего он открыл бардачок и очень внимательно обследовал первую купюру. Обнюхав вторую, он довольно хмыкнул и положил деньги во внутренний карман куртки. Только тогда машина тронулась.

— Сонни, ты что, на содержании у этой миллионерши? – раздался голос Поля. – Я таких денег отродясь не видывал. Что ж, я тебя понимаю, молода, красива, к тому же еще богата, вон как разбрасывает сотняги, ну как тут не влюбиться? А скулы какие! Господи, какие скулы! – и Поль, сверкнув глазами, покосился на Аннет.

«Поль всё такой же, только почистить бы его малость...» – с удовлетворением подумал Самсон.

Самсон понимал, что первым делом надо было незаметно пройти мимо портье. Мокрое платье, дремучий вид Поля – всё это могло вызвать ненужные толки. Да и у Самсона вид был немногим лучше. Два дня пьянства, грязные воды прекрасной Сены и непосильные размышления о weltschmerz сделали свое дело.

К счастью, стойка администратора была пуста. Портье, вероятно, изволил почивать. Порядки в Париже не меняются, французы своим раздолбайством напоминают асперонов, подумал Самсон; он осторожно поднял откидную доску, прошел к полочкам и взял ключ от номера.

И странная группа полуночников, минуя гостиничный лифт, – чтобы не шуметь – по лестнице поднялась на второй этаж.

Глава 22
И настала ночь, о которой долгие годы мечтал король!

Час ушел на то, чтобы отмыть Поля от грязи. В процедуре помывки Поля деятельное участие приняла Аннет. Она мочалкой драила ему спину. Поль вскрикивал от удовольствия и просил оставить его с Аннет наедине.

Сначала Поль чрезвычайно агрессивно отверг предложение Самсона побрить его, но затем согласился, задумчиво отметив, что не каждый смертный удостаивается высокой чести быть побритым лично королем.

Самсон поскреб рукой затылок, на его взгляд, Поль шел на поправку не в меру быстрыми темпами.

Из ванной Поль вышел преображенным.

Вот когда пригодились роскошные костюмы Самсона!

Самсон и Поль были примерно одного роста и одной комплекции. С годами они даже стали чем-то походить друг на друга.

В белом цивильном костюме с орденом Святого Лоренцо на груди Поль выглядел великолепно. Он расположился в кресле у окна, на совершенно черном фоне невиданно долго длящейся ночи.

Косясь на орден, Поль как бы невзначай спросил:

— Скажи по секрету, Сонни, я никому не скажу, это что, за победу при Сиракузах?..
Самсон криво улыбнулся и покраснел.

— Кстати, о водных процедурах, – сказал Поль, закуривая сигару, – мои многочисленные русские родственники, которые осели во Франции в двадцатых годах прошлого столетия, и их еще более многочисленные потомки имели свой взгляд на это обязательное для любого цивилизованного человека дело. Вероятно, традиция, берущая свое начало еще во времена монгольского ига, когда практически у всех русских на лицах обозначились широкие скулы и узкий разрез глаз, – Поль выразительно посмотрел на Аннет, – велит им мыться как можно реже. Монголы, эти бесприютные кочевники, завоевавшие, как известно, огромные территории не связанных в то время между собой общим государством русских, либо вообще никогда не мылись, обходясь обтиранием тела пучком степной полыни или ковыля, либо мылись раз в жизни сразу после рождения. Только что родившегося младенца окунали в чан с молоком кобылицы или в протухшую простоквашу, называемую кумысом...

— Я пил кумыс, – вставил Самсон.

— И каковы впечатления?

— Вкусно. Необычайно вкусно! Похоже на шампанское из кислого молока. Но потом!..

— Представляю себе!

— Да, это было серьезное испытание. Прости, Аннет, но такому стремительному эффекту мог бы позавидовать даже мой лейб-медик Краузе, великий мастер по клизмам и промываниям внутренностей.

Поль окинул взглядом скудную обстановку номера.

— Почему?.. – он покрутил в воздухе рукой.

— Не отвлекайся, Поль. Твой рассказ меня захватил...

— Хорошо, продолжаю. Позже русские завели у себя обычай париться по черному. Делали они это так. Сначала что есть силы раскочегаривали в своих деревенских домах, называемых избами, огромные, размером с хорошую домну, печи. Затем, основательно разогрев, выгребали из печи угли, устилали нижнюю часть печи березовыми ветками и, согнувшись в три погибели, залезали туда, как во врата ада. И сидели там до тех пор, пока от них не начинал валить дым. Понятное дело, такой народ победить нельзя! Потренировавшись в самодельном аду, русские без страха грешат, они живут с размахом, полнокровно, на зависть скучным европейцам, ибо прекрасно знают, что в рай им путь заказан, а в настоящем аду хуже не будет. Но повторяю: баня раз в неделю или в полмесяца... Чаще нельзя, кожа не выдержит – лопнет. И вода экономится... А какой-нибудь изнеженный англичанин дня прожить не может без ванны. А русскому всё нипочем, он может не мыться несколько дней кряду и даже не заметит этого! Итак, у русских был такой порядок – баня раз в неделю. Или в две. Пришел двадцатый век, за ним – двадцать первый... Бани по черному исчезли, появились огромные туалетные комнаты с душевыми кабинками и ваннами джакузи, но обычай мыться раз в неделю остался, русские, так сказать, остались при особом мнении, они продолжают упорствовать в своем праве мыться раз в неделю. Для этого святого дела у них обычно отведена пятница. Традиция есть традиция! У меня есть племянница, она приучила своего французского отца, который взял себе в жены правнучку одного царского генерала, бежавшего от большевиков, так вот она приучила его, своего французского папашу, тоже мыться раз в неделю. Сама же она не моется неделями. Поднявшись с постели, протирая кулачками глаза, эта ленивая грязнуля сразу направляется в кухню к холодильнику, всегда набитому восточными сладостями, тортами, конфетами, воздушной кукурузой, мороженым и прочими вкусностями. Она велела своему отцу, который обожает ее, мыться не чаще одного раза в неделю. Она объяснила это тем, что чувствует себя ущербной от невольного укора в папашином каждодневном обязательном подходе к душевому рожку. Боже, как же сложно я выражаюсь! Но вам понятен мой пафос?

Все это время Аннет оставалась невидимой для Самсона. Во все глаза глядя на Поля, Самсон уголками глаз пытался отыскать Аннет, но она непонятным образом ускользала от его взгляда. Но тут она возникла прямо рядом с Полем и подала голос:

— Мне кажется, вы всех ненавидите. Особенно русских.

Поль смерил ее насмешливым взглядом с головы до ног.

— У вас, случайно, нет подружки? Такой же хорошенькой?

— Допустим, есть. И что?

— Разве непонятно?!

— Учти, скажешь еще какую-нибудь гадость о русских, не налью! – пригрозил Самсон.

— Тебе-то что до них? Ты же чистокровный асперон!

— По матери я – русский. И девушка права, ты ненавидишь русских.

— Неправда! – возмутился Поль. – Я сам наполовину русский! И русских обожаю. Ни у кого нет такой нежной души, как у русских... Самсон, где ты раскопал это скуластое сокровище? Привез с собой из своего сказочного королевства? Но у нее выговор парижанки, которая к тому же какое-то время слонялась по коридорам Сорбонны...

— Аннет мне как дочь, – сказал Самсон и солидно надул щеки.

— Так я тебе и поверил! И вы, дитя мое, не верьте ни единому слову этого коварного порфироносца! Эти короли, знали бы вы... Если свяжетесь с этим тираном, в лучшей случае, вас ждет монастырь, а в худшем – плаха... О, я знаю королей! Самсон попил народной кровушки, попил, у них, у королей, без этого никак...

Самсон встал и подошел к окну. Как хороша была затянувшаяся ночь! Самсон полной грудью вдохнул холодноватый воздух.

— Спасибо за помыв тела, – услышал он голос Поля, – давно я так славно не мылся...

— Ты же русский...

— Ты хочешь сказать, что я должен мыться раз в неделю?

— О чем мы говорим, Поль? – Самсон резко обернулся. – Говорим, говорим... о какой-то ерунде, а до главного добраться никак не можем...

Поль прищурился.

— До главного?.. Какого черта ты приехал сюда, Сонни? Соскучился по борделям? Простите, милочка... Неужели в Асперонии нет публичных домов? И вообще, как там у тебя, в твоем долбаном королевстве, с этим вопросом? Сераль с наложницами еще функционирует? Здесь у тебя с бабьем всегда всё было в порядке... Еще бы, всё было так просто! Чтобы на ночь обзавестись бабешкой, тебе было достаточно свиснуть. В твоем распоряжении всегда были жены и любовницы твоих друзей... А в Асперонии как? Всё больше пробавляешься невольницами, поставляемыми тебе с Ближнего Востока? Мадемуазель, вы не должны обольщаться, ваш друг страшный бабник. Я должен был вас предупредить...

— Именно это мне в нем и нравится, – проворковала Аннет, прижимаясь к Самсону.

Самсон скривился.

— Ты стал пошляком...

— Скажи, чего ты ждешь от меня? – продолжал бурчать Поль. – Рассказов о теплых местечках под гостеприимными мостами Сены, где я коротал время последние двадцать лет в обществе лучших представителей парижского и международного дна? Знаешь, каких людей я там встречал! О, кафедры многих университетов Европы были бы счастливы числить их у себя...

— Я хотел увидеть тебя, Поль, – тихо сказал Самсон.

Открытое окно принесло далекий колокольный звон. Поль и Самсон переглянулись. Это был знак. Они оба это поняли.

Они опять были вместе.

Минут десять длилось молчание.

Поль чинно обратился к Аннет:

— Вас как зовут, мадемуазель? Этот бурбон нас не представил... Аннет? Какое милое имя! И, главное, редкое. А ты, Самсон, несмотря на королевское происхождение, получил дурное воспитание. Девушка успела потереть мне спинку, а я только сейчас узнаю, как ее зовут. Ты плохо воспитан, друг мой. Впрочем, ты и сам это знаешь. Не то что я – потомок Голицыных. Правда, не тех князей Голицыных, которые столетиями преданно, а иногда и не совсем преданно, служили русским царям... А тех – которые служили самим князьям Голицыным. Матушка перед смертью открылась, никакая она не княгиня Голицына, а праправнучка некоего Фомы Голицына, бывшего, сказала мамаша, крепостным кучером в имении князя Голицына смоленского розлива. Была такая вздорная привычка у некоторых аристократов – давать детям рабынь свои фамилии. Может, они были и правы... Иначе, как разберешь, где твой сын, а где сын твоего раба? Господи, что я такое говорю?!

Поль схватился за голову. Получилось очень картинно.

Ночь длилась. Бесконечная ночь длилась...

Хриплым голосом Поль продекламировал:

— И ветер чист, как поцелуй ребенка.
Окно открыто, ночь нежна.
Я слышу голос чей-то ломкий:
«Ты мне нужна, ты мне нужна...»

— Как-то утром, приходя в себя после пьянки, в момент редкого просветления, я решил наказать себя, напрягся и родил это четверостишье. Спустя день вспомнил, что точь-в-точь такие же слова задолго до меня написал Превер... Вот горе-то было! А я, дурак, думал, что коли мне удались такие лирические строки, значит, я все-таки мог стать настоящим поэтом... Кстати, чуть не забыл, недавно встретил Дениз, она страшно располнела и чем-то стала похожа, ты не поверишь! – на медведицу... Я даже испугался, иду, это, я по улице Вожирар, а навстречу мне такая огромная, толстая медведица на задних лапах... К счастью, Дениз меня не узнала, а то, наверняка бы, задрала бы и съела...

Поль и Самсон встречаются взглядами. Некоторое время они смотрят друг на друга, не веря в происходящее. Потом Поль отводит глаза и уставляется в окно, а Самсон смотрит по сторонам, ища Аннет. Ну вот, опять. Куда она все время исчезает?!

...Поль бормотал, глядя в одну точку:

— И длится ночь как наважденье,
Как сон несбывшихся надежд...

— Ну и так далее... В начале своего несостоявшегося творческого пути я открыл Америку, решив, что в художественном произведении сюжет второстепенен.

— За счет чего же ты тогда намеревался держать читателя в напряжении?

— Как ты иногда грамотно выражаешься: держать читателя в напряжении! Я в восторге! А плевать я хотел на читателя! Сюжет для меня был... вроде того полусонного, вялого, но очень выносливого осла, который бредет туда, куда несут его шальные ноги, и которого можно навьючить чем угодно – любым товаром: от книг Священного писания, комедий Аристофана, философии Фейербаха, музыки Вагнера, Эйфелевой башни, стишков лорда Байрона, древнеримских виадуков, тоннеля под Ла-Маншем, фрейдизма, финального матча на звание чемпиона мира по шахматам, альпийского утра, ночных кошмаров, старинных монет с изображением божественного Августа, растоптанных роз на мостовой, вождя африканского племени бакеле, любви Петрарки к Лауре, жертв 2-й Пунической войны, страданий юного Вертера, испорченной бормашины, обладателей Оскара, астрономии, швейцарских часов, шляпы Наполеона, вечернего небосвода, гибели астронавтов до волоса в носу, сигаретного окурка, сломанного перочинного ножа и поваренной книги с рецептом лукового супа. Гипотетический осел неторопливо бредет, почти засыпая на ходу, а ты его грузишь мыслями, грузишь, грузишь, пока у читателя от изумления крыша не поедет к чертовой матери, а у осла от усталости не подкосятся ноги. Все, что делается в мире в течение последнего столетия, – почему, не знаю, видно, так вышло, – направлено на то, чтобы отучить человека мыслить. Целая индустрия развлечений навалилась на несчастного индивидуума, у которого просто не остается времени остановиться и задуматься. И ему это уже нравится! Ему нравится не думать. Это ведь самая тяжелая из всех существующих на свете работ – думать! Мы позабыли, что способность мыслить, постепенно утрачиваемая человечеством, всегда отличала его не только от мертвой природы, но и от бесчисленных видов органической жизни.

— Не отвлекайся, – тихим голосом опять попросил Самсон.

— Да, да, ты прав... Вернемся к сюжету. Сюжет, повторяю, вторичен. А вторичен он потому, что первична мысль автора. Ах, как это прекрасно, когда ты вдруг наталкиваешься на свежую мысль талантливого человека! Как увлекательно – без зависти следить за тем, как работают мозги у кого-то, кто от природы одареннее тебя и кто щедро делится с тобой своими мыслями, и для кого мыслить – высшее из наслаждений! Ах, как завораживает игра оригинальной, мощной и цельной мысли! Следить за этим – истинное блаженство! Этому занятию можно предаваться нескончаемо долго и, в отличие от известного плотского процесса, подолгу не кончать, делая перерывы лишь на сон или смерть... Итак, повторяю для тупоголовых! Сюжет вторичен, несуществен. Важны мысли, позиция, подтекст и вывернутая наизнанку черная душа автора, маскирующегося под добродетельного и в то же время бесстрастного бытописателя. Ну, словом, как у Джойса. И вообще, в какой-то момент я понял, что главное для меня – это писать. Безразлично что. Лишь бы писать. И не беда, если бы вдруг обнаружилось, что я банальный графоман. Меня бы это открытие не остановило. Были бы чистый лист бумаги, хорошо налаженная пишущая машинка и тишина. Это было как раз тогда, когда я писал свою знаменитую поэму о... ну, ты помнишь, когда от меня отшатнулись даже вокзальные шлюхи. С какой-то невероятной ясностью я понял тогда, что всё остальное – кроме литературы – чепуха. Главное, думал я, – это мои будущие романы, рассказы, повести и поэмы. Во мне полыхал огонь такой чудовищной силы, что я мог не только сам сгореть заживо, но и без труда испепелить все живое в радиусе ста километров от своей огнедышащей персоны. Я был как армейский огнемет. Столь же неразборчив и беспощаден. Если бы всё, что я задумал, осуществилось, мои соперники продержалось бы недолго. Мои планы были грандиозны. В перспективе я должен был свергнуть с пьедесталов и затмить всех своих великих предшественников, начиная с Еврипида, Софокла и Эсхила и кончая Уитменом, Лонгфелло и Бродским. Но оказалось, что моя первая поэма стала моей лебединой песней... Моя грязная поэма – это и есть я. Выяснилось, что только такую гадость я и способен писать. Я там весь уместился. Со всеми своими гнилыми потрохами, любовью к свободе, мечтами о славе, тайными и явными пороками и воспоминаниями о том, чего никогда не было. Двадцать поэтических страниц, полных грязи, сладких соплей и глубокомысленных рассуждений о мироустройстве, о котором я и сейчас-то имею весьма смутное представление. Всего двадцать страниц! На большее меня не хватило. Когда я понял, что колодец вычерпан до дна, то сначала страшно удивился. Я всегда был уверен, что в меня влезет не только весь земной шар со всей своей тысячелетней исторической требухой, но и Солнечная система вместе с Плутоном, Сатурном и прочими Нептунами, лунами и кометами Галлея. Да что Солнечная система! Мне казалось, вселенная, даже не поцарапав внутренних стенок черепной коробки, свободно вошла бы в меня, как сабля в ножны. Вошла бы, еще и место осталось. Но, увы, приходилось признавать, что поэма об окаянном барбосе – это вершина, апофеоз, так сказать, моего скромного поэтического дарования, которое, как выяснилось, заключалось не в романтически возвышенном видении и осмыслении мира, а лишь в виртуозном умении рифмовать ранее никем не рифмованное. Согласитесь, – тут Поль огляделся вокруг, ища поддержки аудитории хотя бы в лице Аннет, – согласись, – поправился он, не найдя девушку взглядом, – что это не то искусство, к которому стремится каждый истинный художник. Я был посредственным новатором рифмы. Это было все, на что я был способен. Но рифма, даже очень интересная рифма, еще далеко не поэзия. Я мог прогреметь в подлунном мире как поэт подворотен, обоссанных заборов и стен вокзальных сортиров. Меня читали бы, сидя на толчке. Такой разновидности всемирной славы мне было не нужно. Я понял, что мне как личности конец. Продолжать жить в надежде со временем возвыситься и вырасти в поэта-песенника или автора эстрадных куплетов не имело смысла. Мои запросы были неизмеримо выше. Я пытался выдавить из себя хоть немного свежего вдохновения, но, тюкая пальцем по клавишам пишущей машинки, только разражался рыданиями или истерическим хохотом, потому что у меня ничего не получалось... Мои амбиции во много крат превосходили мои возможности... Разумнее всего было бы сменить направление, чтобы заново проторить и заасфальтировать индивидуальную дорогу к славе. Надо было менять профессию. Но я не мог заниматься ничем другим, да и не хотел. Литература была моим богом, в ней я видел смысл жизни... – Поль не миг остановился. – Почему ты не спрашиваешь меня, где Рене, Карим и прочие? Ах, если бы я сам знал, где они! Кстати, ты, кажется, пил тут без меня? Налей, а то после всех этих дурацких ночных заплывов в вечность я, кажется, простудил горло. Мне надо беречь связки, они у меня слабые с детства, чтоб ты знал...

В этом весь Поль. Только что был на волосок от смерти, а теперь он, видите ли, трясется над своим чертовым горлом, будто ему завтра предстоит петь в Ля Скала.

Самсон вспомнил балкон, на котором двадцать лет назад они с Полем стояли перед его, Самсона, отъездом в Асперонию, вспомнил оплеванного Полем почтенного пешехода, и странное чувство охватило его. Поль словно продолжал тот давний разговор, и словно не было этих двадцати лет, проведенных в разлуке.

Самсон плеснул в стаканы немного виски.

После того как Поль сделал добрый глоток, кожа на его лице порозовела.

После второго глотка Поль вдруг откинулся в кресле и залился смехом.

— Самоубийца! Святые угодники! Подумать только, я самоубийца! – визгливо вскрикнул он и ударил себя ладонями по худым коленям. – Это было бы пошло, если бы не было так смешно! Я сейчас подохну от хохота! Вдобавок, меня спас старый друг, который каким-то непостижимым образом пролез в короли! Послушай, Сонни, – надеюсь, ты по старой памяти позволишь мне так тебя именовать? – как это тебя угораздило вдруг сделаться королем? Как это тебе так подфартило? И, наконец, почему ты, а не я стал цезарем! Почему жребий пал на тебя? Почему – не на меня?! Мне кажется, я заслуживаю этого ничуть не меньше. Во мне столько пороков... У меня к тебе множество вопросов: став королем, достигнув, так сказать, заоблачных вершин, познал ли ты, кто управляет всем этим всемирным безобразием, всем этим процессом закономерностей и случайностей, из которых складывается наша жизнь, и каким образом в наше лихое время становятся королями? Что, есть рецепт? Если есть, поделись! Мне тоже хочется побывать в шкуре короля. Каково это – повелевать тысячами подданных, распоряжаясь их телами и душами? И еще, если ты всамделишный король, значит ты – помазанник Божий? Каково это – быть помазанником Божьим? И что, помазанник Божий – это уже не столько человек, сколько... То есть, я хотел спросить, король, он кто – сверхчеловек, полубог?! До встречи с тобой я был знаком только с королями из карточной колоды. Ах, Сонни, каким же ты, право, был милым парнем! И вдруг нá тебе... Король... придворные... королева... принцы... всякие там принцессы... дворцы... какое-то мифическое королевство Асперония... Ах, как низко может пасть человек! Не понимаю! Но я-то, я-то хорош, бултыхнуться в Сену в такое неподходящее для купания время года!.. А в общем-то я за тебя рад, ты все-таки хоть чего-то добился... В короли выбился... Не то, что я...

Он опять заливается смехом, он весь исходит мелкими каркающими стонами, он кашляет, переводит дух, опять заходится в хохоте, из глаз выкатываются слезы, он трясется как паяц, который сам себя дергает за ниточки... Но это не приступ неврастении или эпилептический припадок, Самсон видит, Поль смеется от души и искренно.

— Прости меня, – наконец выдавливает он, – давно я так не веселился. В любой мелочи при желании можно найти смешное. Непревзойденным мастером в этих поисках был Джером. Говорят, он даже из железнодорожных катастроф выжимал фельетоны, читая которые его чопорные соотечественники хохотали до колик.

Поль замолчал. Казалось, он наслаждался уютом, покоем, выпивкой и обществом приятных ему людей. Самсон посмотрел на старого друга. И его больно уколола мысль, что Поль был прав, когда говорил о своей неспособности создать что-то, по своей значимости хотя бы сопоставимое с его давней мерзостной поэмой.

Поль напоминал некий хрестоматийный цитрусовый плод, из которого выжат сок. Какая же это трагедия для мечтателя! Мечтатель уже видит себя без пяти минут начальником земного шара, и вдруг ему становится совершенно ясно, что он круглый нуль!

Есть всё – и ум, и интеллект, и вкус к жизни, и желание творить, и молодость, и энергия, и образованность, и способность широко мыслить, и складной нимб в кармане, и самоирония... А чего-то главного не хватает.

Будто некий дальновидный садист при твоем рождении вынул из тебя каминными щипцами кусочек твоего «я» и припрятал для кого-то, кому, по мнению садиста, этот кусочек нужнее и кто с этим кусочком без помех устремится к успеху. Без этого кусочка Поль неполноценен... Он не представляет собой боеспособной творческой единицы. Он ущербен.

Без этого кусочка остается одно – заплыв в бессмертие, то есть камнем в воды бездушной Сены, где костями таких же несчастных устлано дно от Труа до Гавра.

Люди, заболевшие литературой или поэзией, уже не могут жить другой жизнью. Им подавай славу. А если ее нет, то вряд ли они пойдут в почтальоны, клерки или стоматологи. Они нуждаются в признании. Они не удовлетворятся процессом творчества как таковым, им нужен рукоплещущий читатель.

Как не устроит их и прозябание в качестве главы добропорядочного семейства, где по воскресеньям все собираются за обеденным столом, и обед, начавшийся пошлой молитвой о ниспослании всем сидящим за столом здоровья и прибавки к жалованью, заканчивается традиционным пудингом с патокой, чаем с ежевичным джемом, сытой икотой и тяжелым сном без сновидений.

Нет! Покойная жизнь благочинных буржуа не про них.

Более несчастных людей природа не создала.

В лучшем случае их ждет университетская кафедра, с которой несостоявшийся гений может безнаказанно громить своих состоявшихся оппонентов. А в худшем – вышеозначенные воды полноводной Сены, в утробе которой хватит места для всех.

Господь, санкционировав твое рождение, думал Самсон о Поле, наделил тебя непомерной спесью, но не дал таланта. Когда Поль вылез из живота матери, родилось не вершинное произведение природы, а урод, которому в качестве довеска, на несчастье, Господь даровал критический ум и развившуюся с годами пагубную способность к беспощадному самоанализу.

Появившись на свет, это разболтанное, расхлябанное создание, хромая на обе ноги, устремилось в дорогу, на ходу постигая свое несовершенство.

К слову сказать, Самсон не первый и не последний, кто сумел понять, что и лавры победителя, и деньги, и жизнь на виду – всё это мелочная суета, не стоящая того, чтобы очень уж горячиться и отрывать задницу от продавленного дивана, а глаза – от непритязательных романчиков Даниэлы Стил или Стивена Кинга.

Если ты не можешь жить без славы, значит, с тобой что-то не ладно. Если твоя цель не творчество, а его продукт и цена продукта, то ступай в ди-джеи.

«Кто мы все в сравнении со всеми этими бездушными громадами, которые с безумной скоростью носятся в безмерном пространстве, – думал Самсон просветленно, – кто я в сравнении с бесконечной вселенной и безвременьем, называемом вечностью, в которой сиднем сидит весь материальный мир, делающий вид, что он активно движется от какого-то неведомого начала к еще более неведомому концу?

Кто я на этой космической карусельной свистопляске из мертвых и живых миров? Пожалуй, я измеряюсь столь малыми величинами, что меня легче приравнять к нулю, чем тратить время на измерения...

Как тут не вспомнить целебную в нравственном и интеллектуальном смысле яму с собачьим дерьмом, в коей мне двадцать лет назад открылись разделы Истины, касающиеся всех тех безумств, которые начинаются, стоит только появиться человеку с его непреодолимой тягой задавать идиотские вопросы».

А Поль тем временем, отдохнув и зарядившись очередной порцией виски, продолжал:

— Как ни смешно, как ни банально это звучит, но я разочаровался в жизни. Я ожидал от нее большего. Она меня огорчила. И еще оказалось, что нельзя творить с камнем на шее, холодным сердцем и синяками от удара судьбы под равнодушными оловянными глазами... Посмотри мне в глаза, Сонни. Мои глаза прозрачны до такой степени, что при желании сквозь них можно увидеть мой безупречный по форме мозг, в котором полностью отсутствуют неровности, всякие там выбоины, кочки и рытвины. Мои мысли, тяжелые, как гусеничные траки, разгладили эти неровности, называемые извилинами. А потом я еще и отполировал свой мозг, каждодневно упражняясь в пьянстве. Мой мозг гладок как бильярдный шар. Он настолько совершенен, что им стало невозможно мыслить.
Самсону болтовня Поля напомнила игру постаревшего пианиста, который от нечего делать перебирает пальцами клавиши рояля, извлекая из него не мелодию, а приятные для своего слуха звуки и оживляя суставы, пораженные артритом.

И все же это лучше, чем то, что могло случиться с Полем, не подоспей вовремя Самсон со своими воплями: «Я спасу тебя, мой друг!».

Самсон взглянул на Поля, который с беззаботным видом улыбался, и предстало ему покрытое водорослями, позеленевшее, набухшее речной водой страшное лицо с черными морщинами, какие бывают у утопленников с трехдневным стажем. Самсон еще раз подивился закономерности, с какой случайность вторгалась в его жизнь и в жизни близких ему людей.

— Когда человек с нормальной психикой и хорошим вкусом видит полотна Матисса, – говорил Поль, продолжая улыбаться, – от восторга, умиления, ужаса и счастья у него перехватывает дыхание. А меня, когда я смотрю на все это матиссово убогое волшебство, охватывает ледяная тоска. Хочется пойти и удавиться... И не потому, что я не понимаю живопись, а оттого, что я холоден, как лягушка. Во мне больше нет огня, Сонни. Головешки, в которые превратились мои мечты, и те остыли и уже не дымят. Ты понимаешь, о чем я?.. Так вышло, что после твоего отъезда моя жизнь пошла сплошным потоком, не подразделяясь на дни, месяцы и годы. Ты в этом никак не повинен. Просто совпало... С тех пор у меня из памяти выпали целые жизненные периоды. Я сам себе напоминаю слепленную из домыслов историю человечества, из которой грубо вырваны огромные куски, длиной в целые столетия, и о которой мы можем судить лишь по словам ученых, клятвенно заверяющих нас, что они потчуют нас не сказками про белого бычка, а апробированным товаром с клеймом «строгая научная гипотеза». Я не помню, что делал десять лет назад. Или год назад. Да и был ли он, этот год? Я даже подумал, может, люди, печатающие календари, отвлеклись на что-то более значительное, чем время... И годы, счастливые тем, что их не заметили, спрятались под покровом вечности... Сначала меня это пугало. Потом привык. Я понял, что могу так дотянуть до старости, лениво ползя вдоль жизни и не затрудняя свое залитое водкой сознание вопросами о бессмысленности или целесообразности всего того, что меня окружает...

А ночь все длилась...

Ирландское виски било по мозгам, как орудия береговой артиллерии палят по опрометчиво появившейся на горизонте вражеской эскадре, – так же точно и беспощадно, – топя вяло сопротивляющиеся мысли в золотых, пахнущих вересковым дымом, волнах сорокаградусного спирта.

Самсон впал в состояние, похожее на приятную полудрему. Глаза сами собой закрылись. Поль еще что-то громко бубнил на всю комнату, а Самсон вспоминал удобные покои в своем армбургском дворце, тяжелые бордовые портьеры на окнах с частым переплетом, картины в золоченых рамах, пушистые, теплые ковры, в которых по щиколотку утопала нога, свежий ветер с моря, приправленный запахами бушующей сирени из старинного парка, слуг в расшитых серебром ливреях, придворных с верноподданными улыбками на щекастых припудренных лицах, утренние доклады старого дурака Шауница...

Он увидел исходящую розовым светом прекрасную и порочную Сюзанну, потом кожей ощутил прикосновение чего-то невероятно пушистого и теплого, и болезненно-томное желание женщины – любой женщины! – охватило его...

Глава 23

Под утро, когда с улицы в комнаты потянуло прохладой, почти морозцем, все забылись сном. Поль, укрытый пледом, свернулся, как кот, и уснул в гостиной, в кресле, и сквозь неплотно притворенную дверь королю было слышно, как он посапывает.

После скоротечной близости, Самсон уснул в крепких, как медвежий капкан, объятьях Аннет. Мочка королевского уха была прихвачена зубками его юной возлюбленной.

Королю приснился странный сон. Будто он живет в каком-то маленьком деревянном доме, где-то вдали от человеческого тепла, и бесконечно долго длится желто-серая ночь, рыхлая, полупрозрачная, противная, дрожащая, похожая на несвежее куриное желе. А под домом, он это знает и даже каким-то образом видит, похоронены дорогие ему люди. Их тела мерцают фиолетово-серебристым светом. Они не лежат неподвижно, как положено покойникам, а совершают неслышные слабые движения. Но подняться, восстать, выйти оттуда они не могут, они и не пытаются сделать это, ибо понимают, что там их место.

Эти призрачные грустные люди, вернее, бесплотные тени этих людей, никогда не встречались ему в реальной жизни. Они – порождение его сновидений. Но от этого они не становятся ему менее дороги. Он видит их, мужчину и женщину, и скорбное щемящее чувство смертной тоски входит в его сердце, и он плачет обильными слезами, сострадая им и желая найти утешение вместе с ними в этом тихом, беспомощном плаче.

Он знает, что уже никогда их не встретит. Ни во сне, ни в живой жизни. Пусть они бесплотны, но они были, были, были... И такая скорбь на душе, и так страшно жаль, что они умерли, что Самсоном на мгновение овладевает нестерпимое желание присоединится к фиолетовым призракам!

Самсон проснулся. Провел рукой по лицу, мокрому от слез. Придвинулся и прижался к нежному юному телу, лежащему рядом. Стало легче...

Во все время пребывания Самсона в Париже граф Нисельсон находил возможность подробно информировать его о положении государственных дел в Асперонии.

Неспокойно было в королевстве.

Хотя, вроде бы, все идет, так сказать, своим чередом.

Министерства напряженно работают, трубы фабрик и заводов исправно отравляют атмосферу неотфильтрованными выбросами, чемпионат страны по шахматам в самом разгаре – не покладая рук трудится Генрих Берковский.

Королевский драматический театр осуществил постановку по новой пьесе Самсона под названием «Мотор любви». Лоренцо спит с принцессой. Лемке в церкви святого Игнатия темпераментно прочитал проповедь о вреде воздержания. Проповедь нашла горячий отклик во всех слоях асперонского общества.

Доктор Лаубе пьет горькую и, не стесняясь в выражениях, поносит деспотию.

Министр иностранных дел Солари в результате долгих двусторонних переговоров добился от американцев согласия на выдачу им вместо Лоренцо праха предполагаемого гражданина США, негра без имени, незадачливого (скоротечного, летучего, краткосрочного) любовника Сильваны, кремированного после четвертования лет двадцать тому назад, еще во времена правления Иеронима Неутомимого.

Американцы скрипнули зубами и согласились, выторговав себе право направить в Асперонию делегацию ученых и промышленников для ознакомления с ведением вскрышных работ в местах залегания пластов с фракциями красного золота.

В этой части доклада граф был чрезвычайно осторожен. На первый взгляд, Солари пошел на непозволительные уступки, позволив американцам засунуть свой нос туда, куда им его совать совсем не следовало.

Но Солари сообщал, что переговоры с американцами шли очень туго, они явно нацелились оттяпать у Асперонии прииски красного золота, и, похоже, они ни перед чем не остановятся. По мнению Солари, надо было тянуть время.

Члены высокой делегации прибыли утром, их встретили по-царски, и к полудню они уже все лыка не вязали. Им издали показали развалины психиатрической клиники, где копошились какие-то подозрительные личности в поисках уцелевших ампул с наркотическими веществами. Наркоманов выдали за добытчиков красного золота, а руины – за прииски, работы на которых ведутся-де открытым способом.

Удовлетворенных и разомлевших американцев повезли на роскошный обед со знаменитой асперонской водкой. И вот уже в течение целой недели делегация ученых и маскирующихся под них цэрэушников в полном составе безвылазно сидит в гостинице «Эльдорадо».

Из-за слабости кишечника американцы не могут ни на минуту покинуть своих номеров. В этой связи Нисельсон отмечает превосходную работу лаборатории, которая была создана еще при Краузе.

Самсон покачал головой. Не все так просто. Уж если американцам что-то взбредет в голову...

Что касается праха несчастного негра, то никаких его останков, само собой разумеется, не нашли. Вместо них американцам выдали плохо читаемую копию акта о чьей-то смерти, написанную на древнеасперонском языке, и гору золы, якобы оставшуюся после сожжения тела их соотечественника.

На самом деле это были останки престарелого слона из королевского парка, накануне очень кстати отдавшего душу своему зоологическому Богу и сожженного в конвертерной печи армбургского медеплавильного комбината.

Количество праха поразило американцев. По их просьбе золу спрессовали, и получился целый чемоданчик маслянистой серой массы весом килограммов десять; останки выглядели настолько убедительно и оригинально, что американцы, падкие до всего экстравагантного, на время угомонились.

Наконец-то многолетняя дружба-вражда между маркизом Урбаном и маркизом Заксом была скреплена кровью: во время попойки в ресторане пришедший в невменяемое состояние Урбан полез с кулаками на Закса и расквасил тому нос. Правда, все закончилось миром: уже через минуту министры целовались и пили на брудершафт.

До основания разрушенное здание психиатрической лечебницы решено было не восстанавливать. Во-первых, из-за высокой цены строительства, во-вторых, все специалисты, включая главврача майора Ройтмана и врача обер-лейтенанта Вински, погибли под развалинами больницы.

Таким образом, во всей Асперонии не осталось никого, кто бы мог граждан, заплутавших в фальшивых диссидентских дебрях, наставлять на путь истинный.

На взгляд графа, отказ от строительства новой «психушки» может пагубно отразиться на политической обстановке внутри страны.

По его мнению, антинародный антиасперонский элемент, вместо того чтобы исправляться с помощью психотропных средств от своих политических заблуждений, спешно пойдет шляться по городам и весям бескрайней Асперонии, смущая простых людей соблазнительными речами.

Кстати, молодая диссидентская поросль уже начала действовать.

Почувствовав свободу, представители этого пока еще стихийного движения, в среде которого немалый процент составляли лица известной национальности, – тут Нисельсон в патриотичном порыве поджимал губы, – подбадриваемые «вражьими голосами» из-за океана, совсем обнаглели и стали открыто критиковать демократический асперонский деспотизм.

«Пошаливают, ваше величество, – лицемерно вздыхал Нисельсон, – диссиденты пошаливают. На площади Победы произошел неприятный инцидент: шесть полоумных студентов в знак протеста против вашего, ваше величество, демократического режима приковали себя пластмассовыми цепями к яйцам восстановленного Аполлона.

Молокососов сутки продержали в изоляторе, и теперь студенты даже не могут вспомнить, где они были все это время... И прессе удалось зажать рот, поработали ребята из конторы Урбана, но в народе зреет сильное недовольство... Есть подозрение, что в стране существует некий подпольный центр, действиями которого управляет кто-то из ближнего окружения короля».

Самсон тяжело вздохнул. Совсем не хорошо было в Королевстве Асперонском...

...Ночь уплывала в прошлое...

Самсон бросил взгляд на Поля. Тот мирно спал в кресле в той же позе, что и уснул.

Король осторожно освободил ухо. Необычное ощущение, подумал он. Какие же, однако, острые зубки у красавицы!

Утро стучалось в окно. Солнечный зайчик брызнул по стенам и потолку.

За окном голодные пернатые неизвестного вида затеяли утреннюю перебранку.

Город просыпался... По мокрому асфальту мягко прошуршала автомашина. Металлическая калитка во дворе пропустила кого-то, кто шел очень быстро, и, небрежно закрываемая этим кем-то, издала тоскливый писк, отдаленно напоминающий мяуканье.

Самсон услышал, как в комнате, где спал Поль, кто-то повернул ручку входной двери. Король приподнялся на кровати.

Глава 24

Было слышно, как дверь в коридор отворилась. Послышались осторожные шаги, кто-то пересекал гостиную. В проеме двери король увидел встревоженную физиономию Шауница. Над головой невысокого гофмаршала, наваливаясь ему на спину, колыхалась темная фигура Нисельсона.

У короля похолодело под сердцем.

Шауниц ошеломленно поводил очами. Изумление гофмаршала достигло наивысшего предела, когда его взгляд уперся в короля.

Самсон понял, что случилось что-то невероятно важное и скверное. Но король должен оставаться королем в любой ситуации. И поэтому он заговорил... стихами:

— Ни днем, ни ночью, ни утром ранним нет покоя, – начал он бранчливо. – Как вы прервать посмели сон монарший? В опочивальне я один, лишь дева молодая со мною ложе делит... Как вы открыли дверь входную?

— Дверь была не заперта, – замахал руками гофмаршал и рухнул на колени. – Я только что с самолета, ваше величество... Едва взял билет. Ночной рейс... Я страшно утомлен...

Король жестом велел ему встать.

— Я только что с самолета, – обиженным голосом повторил Шауниц.

— Ну?..

— Переворот, – пролепетал Шауниц, – в Асперонии государственный переворот...

— Кто?..

— Ваша дочь... Принцесса Агния, ваше величество. Совсем спятила, простите... Я видел, что в последнее время она много читает. «Капитал» какого-то Маркса и еще что-то очень революционное. Беда от этого чтения! Я давно хотел вас предупредить...

— Молчи! Молчи, старый осел! Кто еще?

— Не знаю, ваше величество. Я еле ноги унес... Солари...

— Что – Солари?.. Говори!

— Кажется, он перешел на сторону...

— На сторону восставшего народа, ты это хотел сказать? Мда, старый мошенник Солари... Министры иностранных дел, они все такие...

Раздался громкий зевок, а за ним – лязг зубов. В распахнутую дверь Самсон увидел проснувшегося и потягивающегося в кресле Поля.

Поль с любопытством рассматривал комически нелепую фигуру гофмаршала Шауница, облаченного в парадный китель с золотыми галунами и роскошные брюки с лампасами.

Король тоже обратил внимание на костюмчик Шауница, неуместный в затрапезном парижском отеле.

— Да, братец, хорош же ты... Как тебя в таком виде впустили в отель?

— Я сказал, что пришел наниматься на работу. Швейцаром...

— Вот как? – король с уважением посмотрел на своего придворного. – Ты явно поумнел, мой друг... Ну, уж коли ты здесь, Шауниц, подай мне халат... И перейдемте, друзья, в другую комнату, очередной претендентке в королевы надо привести себя в порядок...

Королевский «Боинг» французские таможенные и пограничные власти традиционно не досматривали. Инкогнито короля было достаточно прозрачным, и гостям Самсона не было необходимости запасаться визами, паспортами, деньгами и страховками.

Граф Нисельсон со змеиной улыбкой на тонких губах советовал Шауницу остаться в Париже, в Армбурге-де опасно... Но гофмаршал ответил, что ему безразлично, где помирать, лишь бы быть рядом с обожаемым монархом.

Поля долго уговаривать не пришлось. Он выразил готовность «возглавить Движение Сопротивления, уйти в глубокое подполье, стать рядовым бомбистом и даже – живой мишенью». При этом он интересовался, будут ли выдавать бойцам чистый спирт.

Как ни странно, у короля было приподнятое настроение. Наконец-то он займется настоящим делом!

И Поль, любимый друг молодости, возрождался на глазах!

Король приказал Аннет собираться...

Глаза девушки сверкнули сумасшедшим огнем. Не дослушав, Аннет стремглав помчалась к себе домой, переоделась и прикатила в такси прямо к самолету.

Была минута, когда она едва не велела таксисту высадить ее на Рю Сен Жак, недалеко от здания медицинского факультета, но времени было в обрез, и пришлось проехать мимо альма-матер.

В аэропорту водитель вынес из машины небольшую спортивную сумку с вещами.

Аннет знала, если она будет вести себя благоразумно, то у нее скоро будет всё. Сейчас она сидела, откинувшись в кресле, и, держа перед собой какую-то тоненькую книжечку, делала вид, что читает.

Она пыталась унять дрожь в коленях. Наконец-то она узнает, что такое настоящие приключения! Лететь с королем-любовником на его собственном самолете черт знает куда... Это было чудо.

Она всегда верила, что ее жизнь в конце концов сложится не так, как у других людей. И потом, Самсон ей просто нравился. Несмотря на разницу в возрасте, ей в постели было с ним так хорошо, как никогда до этого... Она любила заниматься сексом с однокурсниками. Иногда, подвыпив, она вытворяла такое!..

С Самсоном всё было иначе. Она не занималась с ним сексом, она ему отдавалась. А это совсем другое! Сексом занимаются партнеры. Занятия сексом сродни массовым физкультурным упражнениям, в которые каждый из участников вкладывает известную долю чувства, приберегая большую его часть для других дел. Для еды, например. Или – для компьютерных игр.

Партнер, у которого между ног торчит всегда готовый к работе орган, и партнерша, у которой имеется устройство для приема и временного размещения этого органа в недрах своего тела, занимаются любовью так же, как в другое время занимаются чем-то другим, менее или более привлекательным: посещают лекции, ходят на студенческие вечеринки, на вернисажи, дискотеки, каток, в бассейн, ездят в горы и так далее.

Отдаваясь Самсону, она, сама того не подозревая, перенимала у мудрых одноклеточных гологамию, то есть способ полового процесса, при котором сливаются воедино целые особи. Бывали мгновения, когда Аннет теряла сознание, как бы растворяясь в сладости наслаждения. Эти мгновения были прекрасны!

Почему этого не происходило прежде, когда она бывала с другими мужчинами, она не понимала. Те, другие, были и моложе Самсона и крепче телом и имели немало иных мужских достоинств, но...

...Поль, в белом королевском костюме, со звездой на горделиво выпяченной груди, выглядел настолько солидно, что белокурая высокая стюардесса, стоявшая на верхней площадке трапа, поклонилась ему в пояс.

Поль некоторое время с важным видом созерцал геометрически ровный пробор на голове девушки, потом ласково потрепал красотку по щеке и что-то многозначительно прошептал ей на ухо.

Полю было все равно куда лететь. Хоть к черту в ад. Двигали им неиссякаемые силы инерции. Еще вчера он захлебывался грязной водой Сены, а сегодня он гость короля, пусть и с приставкой экс. А если еще и нальют... Жизнь, конечно, штука омерзительная, но сам себе он все же нравился больше живой, чем мертвый.

Пока пилоты прогревали двигатели, король провел Поля по обоим этажам огромного авиалайнера.

Когда Поль завершил обследование кабины пилотов, кухни, спальни, кабинета с небольшой библиотекой, столовой-гостиной с домашним кинотеатром, туалетной комнаты с джакузи и душем, сауны с маленьким бассейном и нескольких, похожих на железнодорожные купе, кают для сопровождающих лиц, он остановился на лестнице и, восхищенно покачав головой, произнес:

— Хороший самолетик, вместительный, удобный... Стоит, поди, не меньше Эйфелевой башни? И что, ваше бывшее величество, этот цельнометаллический бронированный бордель с крыльями летает?..

Самсон ухмыльнулся и утвердительно кивнул головой.

— Сонни, Сонни, мальчик мой, – шепотом сказал Поль, – зачем тебе все это, – он повертел рукой вокруг себя, – зачем тебе все это надо?.. Давай вернемся назад. Тебя ждут неподражаемые парижские шлюхи, а меня – вино, беседы на балконе и целые батальоны еще не оплеванных любителей ночных прогулок. Сонни, – Поль приблизил к лицу короля свои синие глаза, – Сонни, поверь, твое место в борделе, а не на троне. Господи, какой ты король?! Послушай, на борту есть выпивка?

Во время перелета Самсон с Шауницем, графом и Полем держали военный совет.

Нисельсон склонялся к тому, чтобы приземлиться либо в Нибелунгии, либо в Вагании. И уже оттуда горными перевалами пробираться в Армбург.

— Вот здорово! Это будет страшно интересно! – воскликнул Поль. – А кто будет нести носилки с королем?

— Действительно, Нисельсон, кто?.. Во мне, несмотря на привлекательную худобу, добрых двести фунтов. Значит, вашему королю придется передвигаться самостоятельно.... И ты хочешь, чтобы я, законный правитель Асперонии, как какой-нибудь бутлегер, спотыкаясь о камни, брел по горным тропам и в страхе поглядывал по сторонам, боясь напороться на пограничный патруль? Аннет, что ты читаешь? – раздраженно обратился Самсон к девушке.

Аннет подняла руку с книжкой. Король прищурился, обостряя зрение.

— «Путеводитель по королевству Асперония», – прочитал он вслух и засмеялся. – Вот граф считает, что это нам вряд ли понадобится... Скорее уж альпинистское снаряжение...

— Ваше величество, – озабоченно сказал Нисельсон, – может, вам вообще пока не стоит возвращаться в королевство? Может, переждать, пока все уляжется?

— Как же, жди, уляжется... И потом, дело сделано, мы летим.

— Можно повернуть назад...

— Дуррррак! Самолет не велосипед. И запомните все, король всегда должен быть со своим народом. Даже если у этого народа крыша поехала... Господи, что за страна такая! Стоило отвернуться, то есть отлучиться на несколько дней...

— Сонни... – начал Поль, но, увидев строгие глаза друга, прикусил язык. – Простите, ваше величество, если уж вы удостоили меня чести присутствовать на королевском совете, то позвольте высказать свое частное мнение...

У придворных на лицах появилось нейтральное выражение, похожее на среднюю стадию тупости; головы их как бы вытянулись к макушке, глаза затуманились и смотрели не мигая.

«Какой-то безродный Поль... Простолюдин, смерд будет теперь королю советы давать....» – ревниво думал граф Нисельсон, который совершил прыжок из мещан во дворяне четыре года тому назад.

«Поль... Имя неприятное, несолидное, негосударственное, какое-то слишком уж поэтическое, – думал гофмаршал, – ну-ну, посмотрим, что скажет этот алкоголик».

— Господа, прежде всего надо установить, на чьей стороне вооруженные силы и полицейские части. А также гвардия... У вас есть гвардия, ваше величество?

Король молчал, покусывая губы.

Гофмаршал проворчал:

— Гвардия-то есть, да толку от нее... Обленились, как черти... Только и знают, что водку трескать да шастать по заведениям с женской прислугой...

— Что ж в этом плохого? – возразил поэт. – Нормальные современные ребята...

— Нормальные?!. – переспросил Шауниц. – Покажите мне нормального современного человека, который не расстается с алебардой, даже когда идет, извините, в сортир!

— Шауниц! – воскликнул Нисельсон.

— Что Шауниц?! – взревел, позабывшись, гофмаршал. – Если с кого и спрашивать, так это с вас и вашей Тайной канцелярии! Это вы как начальник службы оповещения и подслушивания должны были предвидеть такое развитие событий... Где ваши доблестные соглядатаи? Силы небесные, проморгать государственный переворот!..

— А где ваши шестнадцать заместителей? Ваше величество, – произнес граф плачущим голосом, – у него только одних заместителей больше, чем у меня всех сотрудников Тайной канцелярии вместе взятых...

— Мои заместители заняты делом...

— Интересно, каким это делом могут быть заняты шестнадцать заместителей ключника?

Шауниц разинул рот, чтобы дать гневную отповедь зарвавшемуся выскочке, но вовремя одумался. Он усмехнулся и неожиданно спокойным голосом сказал:

— Я считаю, вашему величеству надо срочно возвращаться в Армбург и наводить там порядок. Асперонам сейчас нужна железная рука тирана...

— А кем ты всегда мечтал стать? – вдруг перебил его король. – Не гофмаршалом же? Что является пределом твоих мечтаний? Поделись...

Шауниц поднял брови и взглянул на бывшего короля с плохо скрытой неприязнью. Он никак не мог привыкнуть к новой манере короля резко менять тему разговора.

«Кем, кем, – думал он, – королем я хотел стать, вот кем! У меня бы не забаловали! Я бы им показал, как бунтовать!..»

— Я мечтал быть лорд-канцлером, ваше величество, – ответил гофмаршал смиренно.
— У вас, однако, губа не дура! – восхитился Нисельсон.

Самсон оглядел мечтателя с ног до головы.

— То есть, ты, Шауниц, хотел бы восседать на председательском месте в палате лордов?

— Совершенно верно, ваше величество, – тихо сказал гофмаршал. И смущенно добавил: – И помимо этого, еще и руководить Верховным судом...

— А куда прикажешь девать Ульриха? И кем бы ты руководил в этой палате лордов, если у нас и лордов-то нет? Дурья ты башка, Шауниц! Лорд-канцлер херов... Моли Бога, чтобы тебя оставили гофмаршалом при новом короле... Любому режиму нужны экономы...

— Я бы на его месте, если позволит ваше величество, – пробурчал граф, – молил бы Бога, чтобы вообще остаться в живых. «Рейтер» передает, что на площади Победы, на всех фонарных столбах...

— Началось... – глухо пробормотал гофмаршал.

— А все потому, что вы, ваше величество, пожалели выделить деньги на восстановление психиатрической клиники, – не удержался Нисельсон, – где лечили бы диссидентов и революционеров от всякой дури... Демократия не должна сводиться к вседозволенности. Тогда это уже не демократия, а анархия...

— Вы, Нисельсон, – резко сказал Шауниц, – крепки задним умом...

— Уж не думаете ли вы, Шауниц, что сумели меня обидеть? Констатация вами завидной крепости моего заднего ума прямо указывает на наличие у меня и ума переднего. А вот у вас, любезный Шауниц, нет ни того, ни другого! Это ясно как день!

— Довольно! – закричал Самсон, перекрывая гул реактивных моторов. – Это не военный совет, а черт знает что! Устроили тут балаган, понимаешь, и меня втянули! Какое-то состязание в остроумии... Как вам не стыдно? Вы же государственные чиновники... Продолжай, Поль.

— У вас есть связь с кем-то из надежных людей в Армбурге? Или, может, где-нибудь в провинции?

— Ни черта у нас нет, Поль, – с горечью сказал король. – Жили одним днем, как в сказочном королевстве...

— Нашу страну не переделать, – сказал граф и посмотрел на Самсона, – хоть сто королей смени. Простите, ваше величество...

Король махнул рукой.

— Ты прав, Нисельсон. К сожалению. Я во время своих официальных визитов поездил по разным европейским странам, бывал я в гостях и у богатых фермеров, и у простых крестьян... Хорошо живут, черти! И уже давно хорошо живут. Я тогда подумал, а когда же наш асперонский крестьянин будет жить по-человечески? Братья Берковские подсказали, нужно в экономику сельского хозяйства вкладывать большие деньги. Открою тебе секрет, деньги – после того как были национализированы прииски красного золота – у меня были. Скажи, Нисельсон, сколько было израсходовано средств на то, чтобы каждому асперонскому крестьянину построить современный ватер-клозет?
— Шесть миллиардов асперонских франков, ваше величество.

— Вот видишь, Поль! Шесть миллиардов! И что мы имеет в результате? А ни хрена! Шесть миллиардов испарились, будто их никогда и не было, а крестьянин, как срал, простите, господа, как испражнялся в выгребную яму, так и... срёт! еще раз простите! – в выгребную яму. Я не виню мерзавцев Берковских, чиновник без воровства не может, но даже если бы все эти огромные деньги действительно ушли по назначению, я совершенно не уверен, что наш родной асперонский крестьянин, увидев всю эту стерильную фаянсовую красоту, не разломал бы новомодные кафельные туалеты, как нечто противоречащее его дремучим представлениям о том, в каких нечеловеческих условиях должно происходить таинство отправления естественных потребностей. Природа сельского асперона такова, что он просто не может не срать по-дедовски. Он непременно должен «орлом» зависать над грязной дырой и носом втягивать привычные запахи фекалий. Его не изменить, нашего родного засранного крестьянина. Уж поверь мне, я-то знаю! Ему нравится срать таким варварским способом! Будь проклята страна, где живет крестьянин, срущий, как обезьяна! Как я мог столько лет оставаться в этой стране марионеточным королем и делать вид, что все прекрасно в этом мире?

Поль вертелся как на иголках.

— Я правильно вас понял, ваше величество, вы начали подъем сельского хозяйства в стране с новаторского решения о постройке для деревенщины современных туалетов? – спросил он.

Самсон не ответил и отвернулся.

Вот тебе и военный совет, подумал он. Военный совет, который уперся в физиологию, гигиену и санитарию.

Повисло молчание. Положение попытался – по-своему мудро – исправить Шауниц.

— А пролетариат-то наш, пролетариат! Ах, как пьет наш пролетариат!!! – запричитал он и театрально схватился за голову. – Как пьет! Знали бы вы, мсье Голицын, как пьет наш славный, наш передовой рабочий класс! За ним даже техническая и творческая интеллигенция, несмотря на все ее старания и упорство, угнаться не может...

Граф Нисельсон поманил пальцем Поля и вместе с ним вышел из кабинета:

— Мсье Голицын, не все в Асперонии так уж безнадежно. Его величество скромничает. И потом короля огорчили все эти сообщения о перевороте. Далеко не все деньги были растрачены столь безрассудно и глупо. В стране успешно идет экономическая реформа. Она затрагивает практически все стороны жизнедеятельности асперонского общества. И если бы не этот идиотский переворот...

Смутно было на душе Самсона. Нарушался, он это чувствовал, некий график, предначертанный Судьбой. Всё шло вкривь и вкось. И главное – он не знал, кто виновник нарушений...

«Будь, что будет!» – сказал сам себе Самсон и подтвердил свое решение держать путь в столицу родной Асперонии.

Пришло время на деле продемонстрировать, что я собой представляю, думал Самсон.

Бортовая радиостанция приняла сообщение агентства «Рейтер»: «Власть в Асперонии осуществляет Временный революционный комитет. В Армбурге, столице королевства, гремят взрывы...»

Когда несколько недель назад Самсон летел из Армбурга в Париж, он, глядя сквозь стекло иллюминатора на земную твердь, медленно проплывающую под брюхом самолета, подумал о том, как смешны люди, эти насквозь земные существа, с их мизерными переживаниями, если уже с высоты каких-то десяти километров город, в котором живут многие тысячи двуногих, связанных между собой кто любовью, кто ненавистью, представляется праздному взору авиапассажира малозначительным объектом, размером не больше шахматной доски.

Как малы смехотворные переживания людишек в сравнении с огромным миром, в котором они лишь не видимые глазом соринки!

Тогда эта мудрая мысль наполнила его душу неожиданным ощущением покоя, легкости, независимости, беспечности и свободы. Вспомнилась пьяная парижская ночь с откровениями, которые пришли ему в голову после непродолжительного, но весьма плодотворного лежания в удобном ложе, наполненном дерьмом и помоями.

Ночь, колыхавшаяся под ним бездонным черным океаном с мерцающими звездами-мирами, ночь, принесшая ему озарение, которое по силе воздействия на нежную человеческую голову можно было сопоставить с грохотом батареи береговой артиллерии, если бы она из всех орудий вдруг залпом выпалила над самым ухом.

Но сейчас, на пути из Парижа в Армбург, Самсон думал иначе. И легкости в его душе не было и в помине.

********

Королевский «Боинг» приземлился в столичном аэропорту «Виктория».

Больше всего Самсона поразило то, что улицы столицы Асперонии были на диво пустынны и повсюду царила прямо-таки аптекарская чистота.

Прежде таким вымытым, прибранным и чистым город бывал только перед каким-нибудь важным праздником, когда на помощь муниципальным службам отряжались группы государственных преступников из федеральной тюрьмы, которым за прилежание в работе скашивали срок аж до половины. Чистота была необыкновенная, и Самсон подумал, что на этот раз преступникам, судя по всему, вообще было обещано досрочное освобождение.

...Все это пришло в голову бывшего короля уже в полицейской машине, из которой он озирал мелькавшие за зарешеченным окном знакомые улицы, переулки и площади.

«Не придется ли мне, вооружившись метлой, таким же способом добывать себе свободу, – усмехнулся Самсон, – если меня не вздернут раньше...»

Арестовывал короля и сопровождавших его лиц полковник Шинкль с двумя десятками спецназовцев, вооруженных автоматами «узи».

Арест был произведен красиво, деликатно, по-европейски аккуратно.

Граф Нисельсон, правда, завопил: «Измена! Гвардейцы короля, ко мне!»

Шинкль отдал честь королю и сообщил, что в соответствии с манифестом Временного революционного совета король Самсон низложен и он, Шинкль, обязан во исполнение вышеупомянутого манифеста как министр Временного правительства препроводить бывшего короля Самсона в тюрьму, где бывший король Асперонии Самсон... тут Шинкль совершенно запутался:

— Ваше величество! – произнес он еле слышно. – Я здесь ни при чем...

Самсон раскрыл было рот, чтобы потребовать, указать, воззвать, повелеть... Но несколько пар сильных рук оторвали его от земли и бережно понесли к полицейскому автобусу.

Остальных арестованных – Самсон оглянулся, ища среди них Поля и Аннет, – под конвоем повели к другой полицейской машине.

Не увидел Самсон почему-то только своего верного гофмаршала...

Часть IV

Глава 25

Когда говорят, что дети должны быть лучше родителей, хотят желаемое выдать за действительное.

Когда говорят, что на детях природа отдыхает, хотят действительное выдать за желаемое.

Не знаю, удалось ли автору сбить с толку читателя...

Думаю, не стоит пытаться осознать сомнительную глубину вышеприведенных высказываний, они того не заслуживают. Они лишь мостик, на котором в скорбной неподвижности застыл летописец, с изумлением взирающий на запутанные отношения между отцами и их детьми.

Не много королевского времени уделяли родители своей единственной дочери. Это было, увы, в традициях асперонских государей.

Как мы видели, ни сам Самсон, ни даже его братец Людвиг не получили от короля Иеронима Неутомимого и королевы Виктории той доли родительской любви и внимания, на которую вправе рассчитывать все дети, независимо от того, чьи они – королевские или дети дровосека.

Недостаток внимания со стороны родителей привел к тому, что Людвиг, как мы уже упоминали в начале повествования, хотя и погиб почетной для принцев смертью от непомерного и опрометчивого чревоугодия, но все же погиб-то он по недогляду, да и рановато, так и не успев вкусить радостей жизни в качестве полновесной королевской единицы.

Самсон же, заделавшись, отчасти по желанию родителей, отчасти по душевной склонности, студентом Сорбонны, и вовсе не оправдал надежд родителей, всегда стремившихся к ясности и простоте в отношениях и получивших в лице младшего сына не наследника, а какое-то одно сплошное недоразумение.

С самого раннего детства Агния проявила склонность все делать в соответствии со своими желаниями, которые очень напоминали капризы.

В соответствии с традицией она получила домашнее образование.

Не сказать, что ей не повезло с преподавателями. Первый же ее учитель, естественно выписанный из Парижа, мсье Пьер Жиро, выдававший себя за сына знаменитого генерала, пораженный красотой юной двенадцатилетней принцессы, как истинный француз не устоял перед прелестями легкомысленной ученицы и после нескольких дней колебаний возложил свое трепещущее от вожделения тело на алтарь греховной любви.

Остальные учителя, числом не менее десяти, по степени стойкости к чарам юной прелюбодейки мало уступали первопроходцу.

Надо сказать, что в Агнии главным было то, что она шла к цели, не разбирая дороги. Препятствий, если она своим коротким носиком чуяла наслаждения или интересную забаву, для нее не существовало. Слово «мораль» в ее лексиконе отсутствовало. Счастливица не знала нравственных страданий, ей были недоступны переживания юниц, соблазненных и покинутых. Агния всегда грешила сознательно и с удовольствием.

Ее любовная связь с преподавателями не была тайной ни для кого, кроме Самсона и его венценосной супруги. Самсон в это время вовсю предавался блуду с разными шлюхами из числа хорошеньких и молоденьких фрейлин, и ему было не до дочери, а Лидия же была занята тем, что беспрестанно меняла прически, часами на клавикордах играла сонаты Вивальди и скрупулезно подсчитывала измены ветреного муженька.

Воспитанием дочери не занимался никто, что, увы, является нормой в наш сумасбродный век и что дает родителям возможность лицемерно попенять своим вконец развинтившимся чадам на отсутствие у тех должного уважения к старшим, на ненависть к чтению, на ранние половые связи и на многое другое, в чем они себя, естественно, упрекать никогда не станут.

Когда секс стал Агнии приедаться – случается в жизни и такое – она увлеклась чтением. Она и помыслить не могла, что это занятие так ее захватит.

У нее был природный дар все схватывать на лету. Правда, она не утруждала себя попытками проникнуть в сложности, без которых иные авторы не представляют себе художественной литературы.

Иногда ей попадались книги, рассчитанные на подготовленного читателя. Тогда она как бы парила над книгой, следя лишь за поведением героев и не задумываясь над смыслом их высокомудрых рассуждений о смысле жизни и прочей ерунде, которая могла отвлечь ее внимание от развития сюжета.

Это позволяло экономить время. Знали бы авторы, в муках рождавшие свои штучные шедевры, как обходятся с их творениями, не писали бы для своих героев столько нудных многостраничных монологов и красивых литературных отступлений.

А начинала она с книжек в ярких суперобложках. Там и шрифт покрупнее и предложения покороче, и смысл прочитанного мгновенно доходил до ее куриных мозгов.

Агния, опуская при чтении длинноты, одним духом добиралась до финала, где злодея ждала петля, а героя – крутобедрая блондинка, пятисотсильный «ягуар» и саквояж с миллионом.

Действуя таким образом, Агния «проглотила» практически всю англоязычную приключенческую и детективную литературу, созданную за последние пятьдесят лет.

Насладившись погонями, убийствами, взорванными автомашинами, катастрофами, привидениями и прочими увлекательными штучками, она принялась за более серьезные книги, где финал произведения уже не диктовался законами жанра, а определялся волей и воображением литератора, вялые художественные фантазии коего нередко приводили к тому, что он не ведал, как ему в конце концов поступить с главным героем: то ли как-то очень красиво и романтично умертвить его, то ли оставить в живых, принудив двигаться по прямой, как стрела, дороге в сторону восходящего или заходящего солнца, над которым, привинченный шурупами к небосводу, победоносно красуется транспарант с традиционным «хеппи-эндом».

Шауниц не ошибался, когда докладывал королю о том, что видел принцессу Агнию с «Капиталом» Маркса под мышкой.

Но не эта книга произвела переворот в головке любознательной принцессы, а урезанное до размеров брошюры произведение Владимира Ленина под названием «Государство и революция».

Автором текста, адаптированного специально для начинающих революционеров-радикалов, был Эдолфи Маркус. Знакомый читателю как друг Лоренцо даль Пра. Каким-то образом эта книжица попала в королевскую библиотеку.

Эдолфи Маркус не только выкинул из оригинала показавшиеся ему малоэффективными и излишне мягкими ленинские методы завоевания власти, он вообще лишил Ленина авторства, вместо имени основателя первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян поставив свою фамилию на титульном листе брошюры.

Когда освобожденный из-под стражи Лоренцо в спальне принцессы, рядом с кроватью, на столике, где у правоверных католиков принято держать библию, обнаружил сочинение Маркуса, его удивлению не было конца.

Два дня ушли на изучение компилятивного труда доморощенного марксиста. Брошюра понравилась Лоренцо. Особенно сильное впечатление на него произвели страницы, где автор пространно рассуждает о государстве, в котором после победы революционных сил наступит абсолютная свобода и в котором каждый сможет делать всё, что ему вздумается.

Эдолфи не конкретизировал, что вздумается делать каждому, но Лоренцо, хорошо знавший вкусы своего друга, намек понял без труда. Ему вместе с автором рисовались необозримые просторы пойменных лугов, отведенных под плантации индийской конопли и опийного мака.

В соответствии с учением Эдолфи Маркуса, путь к свободному обществу был предельно прост, он лежал через революцию, в которой главное место отводилось взрывчатым, отравляющим и наркотическим веществам.

Автор утверждал, что нескольких бомб, начиненных тринитротолуолом в смеси с ипритом, гашишем, марихуаной и героином, было бы достаточно, чтобы разнести вдребезги какую-нибудь карликовую страну, вроде Вагании или Асперонии.

Тринитротолуол сначала взорвет все к чертовой матери, превратив города в дымящиеся развалины.

Затем в дело вступят отравляющие вещества, использование которых, правда, запрещено Женевским протоколом 1925 года, но это, по мнению автора, лишь интеллигентские глупости и демагогические буржуазные уловки, которые не стоят того, чтобы о них долго распространяться. Даже ребенку ясно, что, когда речь идет о революционной целесообразности и благе народа, для достижения конечного результата годятся любые средства.
Итак, бомбы рванут, и города будут сравнены с землей.

Оставшиеся в живых горожане, выбравшись из-под руин, либо сразу же подохнут от удушья, отравленные смертоносным газом, либо постепенно превратятся в наркоманов.
Из них, из этих выживших счастливцев, познавших нирвану, наркотическое блаженство и райское наслаждение, и будет, собственно, состоять народ свободного государства, где будут править только воля, покой и эйфория.

Прочитав труд Маркуса, Лоренцо задумался. Что-то не ладилось у Маркуса с логикой построения свободного общества. Если бомбы уничтожат большинство асперонов, которых и так-то никогда не было слишком много, то кто тогда будет возделывать поля с маком и коноплей? Честолюбивые грезы о короне побуждали его бережно относиться к своим будущим подданным.

Предания, гулявшие в течение трех последних поколений в семье Лоренцо, в чрезвычайно осторожной форме намекали на родственные отношения, возникшие между фамилией даль Пра и беспутным королем Иеронимом как раз в ту пору, когда родился Роберто даль Пра – отец Лоренцо. Бабка Лоренцо, сеньорита Тереза, якобы, согрешила в молодости, уступив домогательствам монарха, ярого приверженца сексуальных забав на полигоне из кровельного железа.

Памятуя о том, что покойный король обожал заниматься любовью с всякими страхолюдинами, можно предположить, что всё это было правдой.

Бабушка Лоренцо даже в нежную пору девичества отличалась чрезвычайно непривлекательной внешностью. Она обладала таким широким набором отталкивающих черт, что ей самой иной раз бывало тошно смотреть на себя в зеркало.

Так что несчастная, по всей видимости, полностью отвечала представлениям короля-извращенца о том, как должна выглядеть женщина, способная вызвать в нем безумное сексуальное влечение (это было еще до его знакомства с прекрасной Сильваной, на короткое время излечившей короля от нездоровых пристрастий).

Тереза была кривобока, правая нога у нее была на десять сантиметров короче левой. Глаза тусклого бутылочного цвета несимметрично помещались на лице, волнистый овал которого вопиял о скарпеле камнереза. Нос у нее был длинный и горбатый, почти ступенчатый, как у Сирано де Бержерака.

И вдобавок к вышеперечисленным курьезам, данным ей расщедрившейся природой, Тереза была косноязычна, глупа и не развита.

И когда к ней обращались с каким-либо невинным вопросом, например, справлялись, который сейчас час, она надолго погружалась в сосредоточенную задумчивость, будто ее спрашивали не о пустяке, который требовал элементарного ответа, а просили в доступной и популярной форме растолковать, в чем заключается смысл квантовой теории поля, или сходу, без специальных приборов, рассчитать расстояние от кончика ее носа до какой-нибудь звезды, вроде Канопуса из созвездия Киля.

Так что, по всем показателям, Тереза подходила королю, и можно было смело утверждать, что в маленькой Асперонии она не осталась незамеченной и грехопадение не могло не свершиться, тем более что отец Лоренцо, сын сеньориты Терезы, естественно, рожденный вне брака, был, по мнению членов семейства даль Пра, похож на короля Иеронима, как один асперонский соверен похож на другой.

Сеньорита Тереза в конце концов превратилась в сеньору Терезу даль Пра, сумев вскоре после тайных родов выйти замуж за эрзац-деда Лоренцо, сеньора Леонардо даль Пра, немногословного и чрезвычайно рассудительного человека, становившегося абсолютно глухим, когда у него просили взаймы, но зато отлично слышавшим слово «виски», произнесенное шепотом на расстоянии ста метров от его волосатого уха.

Поскольку отец Терезы дал за дочерью солидное приданное, которое мы назвали бы вознаграждением, то ни внебрачный ребенок, ни внешность невесты не повлияли на решение Леонардо жениться на девушке с такой колоссальной коллекцией изъянов.

Он никогда не пожалел о своем решении, и его долгая жизнь с Терезой была полна покоя и взаимопонимания.

Леонардо, испытывая свой организм на прочность, целыми днями лакал виски, а его жена сидела у окна и не уставала наивно и искренно поражаться тому, что в соответствии с каким-то неведомым природным распорядком за весной всегда следовало лето, за летом – осень, за осенью – зима, за зимой – весна, а за весной – что самое удивительное! – снова лето.

...Честолюбивый Лоренцо в тайну рождения своего отца был посвящен еще с детства, и ему вовсе не улыбалось становиться каким-то психованным революционером-террористом, поминутно рискующим жизнью. Таким, например, как Эрнесто Че Гевара. Которого возможная жертвенная смерть только подстегивала и который ради бредовой идеи о некоем всемирном общечеловеческом счастье был готов стереть в порошок половину населения земного шара.

Подобная перспектива не устраивала нашего героя.

Лоренцо хотел пожить.

Он мечтал увидеть народ Асперонии, стоящий перед ним на коленях.

У молодого прохвоста было свое представление о счастье. Оно состояло из чрезвычайно соблазнительных и сладостных картин. В воображении он не раз видел склоненные пред ним выи верноподданных простолюдинов. Их было много, его подданных – тысячи и тысячи.

А трон почему-то представлялся ему в виде огромной лохани, вроде сказочной чаши изобилия, к которой будет иметь доступ только он один, будущий король Асперонии Лоренцо Второй.

«Аспероны постоят, постоят, – думал он и мечтательно закрывал глаза, – постоят, постоят мои верные аспероны, поднимутся, отряхнут пыль с колен и с песней замаршируют на плантации пропалывать уходящие за горизонт грядки с коноплей и маком».

По его мнению, настала пора поговорить с Агнией начистоту. Он решил не медлить и сразу взять быка за рога.

— Агния! Дорогая! – воскликнул он с жаром. – Я прошу твое королевское высочество выйти за меня замуж!

Лоренцо не пугала мысль о том, что он предлагает руку и сердце своей вероятной троюродной сестре.

Недавний обитатель психиатрической лечебницы жил с принцессой уже несколько дней и ему страшно понравились порядки во дворце, где при встрече каждый ему кланялся и с почтением уступал дорогу, и Лоренцо не терпелось побыстрее стать королем.

— Ты говоришь, замуж?.. Почему бы и нет? Но сначала я предлагаю сварганить, – сказала дочь короля, глядя мимо своего любовника, – такую маленькую, хорошенькую кровавую революцию. Что-нибудь вроде ночи длинных ножей. Не знаю, как тебе, а мне скучно. Хочется повеселиться... И порядок навести, – Агния державно задрала подбородок. – Ни для кого не секрет, что мой долбаный папаша, вместо того чтобы заниматься государственными делами, пришедшими по его милости в полное расстройство, крутит хвосты парижским шлюшкам и подошвы стирает, слоняясь по Елисейским полям. А в Асперонии вор на воре... Здесь давно все ходят вверх ногами, и никого это не удивляет... Пора брать власть в свои руки. И что б никаких королей! Хватит! Это будет революция сверху! Вся власть принадлежит народу! Читала я тут одну книгу...

И Агния ткнула пальцем в учебное пособие для начинающих революционеров.

— Я уже вызвала из Штатов этого великого человека. Он прибудет со дня на день. У меня возник ряд вопросов...

Лоренцо пришел к выводу, что Агния рехнулась. Отказываться от королевства и устраивать зачем-то революцию? Нет, на это способна только ненормальная...

Но он решил пока не перечить своей возлюбленной.

Годы, проведенные в психиатрической лечебнице майора Ройтмана, приучили его считаться с фактором времени.

Кто умеет терпеливо ждать и внимательно следить за друзьями и врагами, тому рано или поздно непременно подфартит.

Ведь мало кто мог предположить, что железобетонное здание больницы, этой кузницы законопослушных асперонов, построенное в расчете на столетия, рассыплется как карточный домик и что Лоренцо, которому, казалось, до скончания века суждено было томиться в неволе, вдруг в одночасье обретет свободу. Но все произошло именно так. А все потому, что Лоренцо всегда умел ждать.

Посмотрим, что выйдет у этой полусумасшедшей нимфоманки, думал он. Посмотрим, как она воспользуется отсутствием короля.

У Лоренцо было свое мнение относительно своего будущего и будущего его Асперонии.

Он не поделился с Агнией этим своим мнением, ограничившись сообщением о том, что знаком с коммунистом Эдолфи Маркусом со времен учебы в Штатах, и намекнул, что с большевиками вообще-то надо быть всегда начеку. Нет публики более ненадежной и вероломной, сказал он.

Лоренцо не знал – то же самое можно сказать о любой группе людей, в основе объединения которых лежит некая абстрактная философская идея; он не знал и того, что чем гуманнее эта идея, тем больше в итоге людской крови прольют те, кто начал с идеалистически возвышенной болтовни, а закончил организацией концлагерей и строительством тюрем. И еще, учитывать фактор времени – это еще не означает сидеть в бездействии. И до этого не додумался наш юный герой.

Глава 26

Агния обкусала себе все ногти, раздумывая над тем, что ей предстояло сделать.

Пока король Самсон находился в отъезде, предстояло быстренько начать и завершить в стране революцию. Но как это сделать, она не знала. Советы, которые заочно давал Эдолфи Маркус в своем руководстве для желающих совершить революцию в отдельно взятой стране, даже ей казались чрезмерно жестокими.

Вываливать с неба на головы мирных асперонов бомбы с тринитротолуолом и марихуаной ей не хотелось. Да и едва ли министр Закс согласиться отдать своим военно-воздушным силам такой приказ.

Готового плана у нее не было.

Друзей, которым можно было довериться, у нее также не было. Наперсница Бриджит, участница многих совместных забав, не годилась. Нужны были решительные люди, желательно крепкие мужчины. Словом, профессионалы...

Можно было, конечно, действовать в одиночку. Выйти на крыльцо, смотрящее на главную площадь столицы, со стороны реставрированного Аполлона, воздеть руку к небу, сверкнуть брильянтовыми перстнями, обратиться к народу с экспрессивной речью, полной революционного пафоса...

Выкрикнуть что-нибудь громкое, непонятное, вроде «Доколе?..».

Аспероны, скорее всего, пройдут мимо. Они только-только начали жить по-человечески. Средства, получаемые в результате операций с красным золотом, под приглядом короля и его помощников наконец-то все чаще и чаще стали опосредованно доходить до простых граждан, «работая» на повышение уровня их жизни.

Не одни только сухари хрупал теперь среднестатистический асперон.

Лица обывателей пополнели, разгладились, посвежели. Глаза стали смотреть уверенно, прямо, патриотично и порой даже нагло.

О войнах никто не помышляет. Все чаще зарубежные экономические обозреватели называют Асперонию демократической страной с успешно развивающимися рыночными механизмами. Из-за рубежа потянулись финансы, поехали туристы... Асперония с каждым годом все больше и больше стала напоминать цивилизованные страны, которые окружали ее со всех сторон.

Демократия, оказывается, прекрасно уживалась с королевской властью. Как будто подул свежий ветер с берегов Туманного Альбиона.

Надо честно признать, думала Агния, отец кое-что сумел сделать для своей страны в последнее время. Что – правда, то – правда.

Но как раз именно это ее и раздражало... Раздражение смешивалось с чем-то, что можно было бы назвать сомнением, если бы Агния умела разбираться в себе и своих переживаниях.

Отогнав непривычные мысли, она опять вернулась к размышлениям о крыльце королевского дворца. Стоять столбом на крыльце и призывать асперонов к революции? А кого, собственно, свергать?!

Да и с какой же силой нужно проорать это дурацкое «Доколе», чтобы тебя услышали во всех концах не такой уж маленькой Асперонии?
Если бы Агнию спросили, зачем ей все это надо, она едва ли смогла бы ответить.

Так малолетний шалун, на вопрос, зачем он вылил содержимое ночного горшка на голову бабушки, молчит, не зная что сказать, или безудержно хохочет, удивляясь, почему остальные не смеются вместе с ним.

Как многие недалекие люди, обладающие необузданной энергией, Агния руководствовалась в своих поступках не советами искушенных и мудрых людей, не выстраданными решениями, пришедшими на ум в результате долгих размышлений, а первым порывом и первой попавшейся мыслью, которая заняв пустовавшую кубатуру внутри ее черепной коробки, чувствовала себя вполне комфортабельно и свободно, поскольку, не встречая препятствий, перекатывалась там из угла у угол наподобие пустой бочки в корабельном трюме во время качки.

Таким образом, можно сказать, что умственная работа давалась Агнии легко, без особых усилий.

Она попыталась самостоятельно соорудить в голове какое-то подобие плана захвата власти.

Может, попытаться переманить на свою сторону Солари? Или Закса? Или Урбана? Они оба горькие пьяницы. Соблазнить их даровой выпивкой? А может, братьев Берковских? И как к ним подобраться? Как, вообще, с ними разговаривать?

И она нашла решение. Оно пришло к ней в день приезда Эдолфи Маркуса.

Гвардейцы! Вот, кто поможет ей. Эта была реальная сила. Гвардейцы находились во дворце, цитадели власти, и могли стать той силой, которая создала бы революционную ситуацию в стране. И штурмовать дворец не надо! Договорившись с гвардейцами, можно одним махом арестовать министров, всех этих Солари, Урбана, Закса...

После захвата власти начнется самое интересное! Прежде всего надо будет пышно отпраздновать победу революции.

Салют, народные гуляния в столице, и самое захватывающее и интересное – казни, казни, казни роялистов... Это будет страшно увлекательно... Что будет потом, Агния не знала, но была уверена, что все будет очень хорошо!

Когда она поделилась своими намерениями с Эдолфи и Лоренцо, те отреагировали по-разному. Лоренцо заворчал, что Агния никак не может забыть своих сраных гвардейцев, каждый их которых побывал у нее в любовниках...

Эдолфи же окинул Агнию презрительным взглядом и процедил сквозь зубы:

— Какая же это, к едрене фене, революция?

Он сидел на чемодане, который внесли слуги принцессы, встречавшие Эдолфи в аэропорту. Еще восемь чемоданов стояли вдоль стен Большого Каминного зала, где происходила историческая встреча террориста с радикально настроенной королевской дочерью и ее возлюбленным, придерживающимся более умеренных взглядов.

Эдолфи, со своими железяками, язвившими тело «марксиста» и звякавшими при каждом его движении, татуировкой и запахом прокисшего супа, исходившим от его видавших виды кроссовок, произвел на Агнию очень сильное впечатление.

Она взирала на заморского гостя с чрезвычайной почтительностью.

– Это, мать, не революция, а чистый дворцовый переворот, поверь мне, уж я-то знаю... – веско произнес Эдолфи и сплюнул на персидский ковер. Его грубый голос звонко разносился по залу, эхом отдаваясь в высоких сводах. – Кому он нужен, этот переворот? Одного короля поменять на другого? И что?.. Одного кровопийцу – на нового? Зачем меня вызывали? Устроить заварушку? Тогда я ваш. А дворцовые перевороты... Их сейчас уже не устраивают, время не то... И потом, я что, напрасно корячился, таща с собой через полицейские и таможенные кордоны все эти килограммы взрывчатки? Знаете, сколько баксов я заплатил чиновникам? В общем, назад ходу нет! Революция так революция! Запомни, мать, революция – это когда все взлетает на воздух, и все разбегаются кто куда. Все революции в мире начинаются с этого, это точно! Чем больше людей мы взорвем, тем вернее достигнем цели. Исход дела напрямую зависит от количества взрывчатки. А ее у меня на три Асперонии хватит... – и он глазами указал на свои чемоданы.

— Эдолфи, – с подозрением глядя на друга, спросил Лоренцо, – ты сказал, тебе пришлось потратиться... Откуда у тебя столько денег?

Эдолфи замер и уставился в потолок. Ответ он обдумывал ответ не менее минуты.

— Какая разница, откуда... – туманно начал он. – Деньги не пахнут, товарищ, говаривал, помнится, одноглазый Билли Бонс... – и добавил с жаром: – Пойми, когда речь идет о счастье простого народа, сгодится даже протухшая «капуста» ... Считай, что это деньги партийной кассы.

— Скажите, Эдолфи, – поинтересовалась у теоретика терроризма принцесса Агния, – а кто будет закладывать взрывчатку? Я, например, не умею. И главное. Кого мы должны взрывать? Как бы нам самим не взлететь на воздух...

— Это, мать, не проблема. То есть, я имею в виду, что научиться обращаться с бомбами, которые я привез, очень просто. Дело пяти минут. Любой дурак справится. Даже ты, принцесса, научишься сходу... А кого взрывать?.. Ну, ты, мать, даешь! Да всех кто подвернется! Тоже еще мне проблема!

Заговорщики закурили травку, которую вместе с бомбами привез Эдолфи, и приступили к обсуждению вопросов стратегии и тактики революционного переворота.

После двухчасовой болтовни победила Агния.

У нее, в отличие от Лоренцо и Эдолфи, был хоть какой-то план.

А несколько бомб – для пробы – решили все-таки взорвать. Где-нибудь в окрестностях столицы. Например, возле федеральной тюрьмы. Но сначала тюрьму предстояло заполнить государственными преступниками.

По распоряжению Агнии слуги внесли в Каминный зал поздний ужин. Агния курила и помалкивала. Эдолфи ей определенно нравился...

Лоренцо тоже помалкивал, но по другой причине. Он, озабоченный мыслями о грядущих переменах в его жизни, строил коварные планы, которые должны были в нужный момент взорвать ситуацию и подавить планы его мнимых единомышленников.

Он так увлекся этим интересным занятием, что не заметил, как обкурился травкой.

Вскоре глаза его закрылись, и будущий король Асперонии Лоренцо Второй выпал, образно говоря, из общения, погрузившись в глубокий наркотический сон.

Эдолфи, прищурившись, рассматривал убранство роскошного Каминного зала. Он давно оставил свой чемодан и пересел на низкий кожаный диван, поближе к Агнии.

— Тебе нравятся американцы? – расшнуровывая кроссовки, спросил он Агнию.

********

Поздно ночью в покоях принцессы появилась фигура полного круглолицего человека в халате и колпаке. В левой руке человек держал бронзовый подсвечник с горящей свечой.

Он осторожно открыл дверь в комнату, пустовавшую с тех пор как Сюзанна стала делить ложе с королем, и по-кошачьи неслышно преодолел пространство до дверей, ведущих в спальню принцессы.

Перед дверями стояли огромные разбитые кроссовки. Некоторое время человек постоял, морща толстый нос. Пахло несвежим сыром «бри». Он постоял еще минуту, крутя головой и с трудом привыкая к запаху. Потом очень тихо открыл дверь и, выставив перед собой руку с подсвечником, проскользнул внутрь.

Спальня слабо осветилась. Забегали по стенам и потолку страшные тени.

Принцесса не спала. Она с любопытством смотрела на нежданного визитера. Криво улыбнувшись, она прижала палец к губам. Потом тем же пальцем Агния указала на лохматую голову мужчины, лежащего на постели ниц, и, еще раз прижав палец к губам, легко спрыгнула с кровати на ковер.

Кивком головы она приказала ночному гостю идти за собой.

Защищая лицо от слепящей и соблазнительной наготы хозяйки спальни, ночной гость последовал за принцессой, и они вместе прошли в комнату служанки.

— Я знала, что ты придешь, Шауниц, – очень тихо сказала Агния.

— А я знал, что понадоблюсь вам, ваше королевское высочество, – почтительно прошептал гофмаршал и тяжело, по-стариковски, опустился перед ней на колени. – Я пришел сообщить вам, что доблестные гвардейцы в удобное для вас время готовы присягнуть вам на верность. Я же – присягаю сейчас...

Этой ночью два самых близких королю человека предали его.

— Встань, Шауниц. Как ты узнал о моих намерениях?

— Я прочитал о них в ваших глазах, ваше королевское высочество...

Он мог бы сказать, как сказал когда-то королю Самсону, что стены имеют уши. И при этом показать на собственные уши. И был бы прав, потому что ему уже давно докладывали о каждом слове и каждом шаге принцессы. Недаром же у него было столько заместителей... Но Шауниц ограничился выражением из придворного лексикона.

Совещались они, принцесса и преступный гофмаршал, не менее двух часов. И если у Агнии план переворота имел весьма неопределенные очертания, то гофмаршал хорошо знал, как надо действовать.

Когда он уже заканчивал свой доклад, за окном воздух посерел, и стало ясно, что историческая ночь прошла и ее можно вычеркнуть из жизни.

Было решено, что после переворота Шауниц не медля ни секунды вылетит в Париж и всеми правдами и неправдами принудит короля принять решение о возвращении на родину. Хотя, зная короля, можно было предположить, что он и сам примчится в Армбург, чтобы навести порядок в королевстве. И тут-то его... И вообще, Самсон опасен, где бы он ни находился...

— Ты сошел с ума, Шауниц! – вытаращила глаза Агния. – Казнить короля?!

— Избави боже! Никто не говорит о казни, ваше высочество! Как можно... Хотя... Вспомните, как он поступил с королевой, вашей матушкой? А чтит ли он Господа нашего Бога? Я ни разу не видел его молящимся!

— Ну, это-то как раз не страшно, – отмахнулась Агния. Принцесса в церкви была только единожды, лет в пятнадцать, когда заподозрила, что подцепила триппер, и с перепуга решила просить помощи у Всевышнего. Господь тогда Агнии не помог, несмотря на ее пылкие молитвы и многочасовое стояние на коленях перед алтарем. Пришлось тайно обращаться к королевскому лейб-медику Краузе, который, поразмыслив, прописал спринцевание, а на закуску закатил принцессе мыльный клистир такой огневой мощи, что почти на год отбил у нее всякую охоту трахаться с кем ни попадя.

— Король Самсон вел безнравственный образ жизни! – ворчал Шауниц. – Он многократно изменял вашей матушке, которая безвинно томится в заточении. Ваш отец не может не грешить. Он таков по натуре. Женщины, женщины, женщины... Если вы, ваше высочество, будете миндальничать, вас ждет неминуемая гибель! Будете цацкаться и медлить, он Сюзанну, вашу бывшую служанку, эту крашеную безмозглую лахудру, возведет на трон. Представляете, какая-то простолюдинка – на королевском престоле! Он сам мне об этом говорил, клянусь вам! А вас сошлет на остров Нельке! Повторяю, я не желаю ему зла, ни о какой казни и речи быть не может, мы живем в цивилизованном обществе и на дворе все-таки двадцать первый век, но...

— Говори, Шауниц, говори!

— Короля надо отправить в дом престарелых и установить пенсию! Посмотрим, как он проживет на двести асперонских франков в месяц...

Агния, покусывая ноготь, обещала подумать.

Когда Шауниц утверждал, что гвардия в полном составе присягнет принцессе на верность, он не преувеличивал.

Дворцовую стражу после трагической и загадочной смерти престарелого барона Виттенберга так никто и не возглавил. Хотя, по правде говоря, загадочного в этой смерти было мало. Все прекрасно знали, кто мог безнаказанно тюкнуть старичка по головке...

Предоставленные самим себе, гвардейцы, которые и при жизни барона вели довольно-таки вольный – если не сказать безалаберный и праздный – образ жизни, совсем распоясались. Наплевав на свои обязанности главных защитников престола, они теперь целыми днями шатались по столичным улицам, грабя магазины и склады, задирая прохожих и устраивая потасовки возле пивных и ресторанов.

Полиция, зная необузданный нрав дворцовых стражей, связываться с ними опасалась, памятуя о том, что гвардейцы никогда не расстаются со своими алебардами, оснащенными на обухе страшным крючком для стаскивания всадника с лошади, и которые они без раздумий пускают в дело.

Шауниц, решивший в отсутствие короля разобраться с денежными средствами, выделяемыми на содержание полусотни обормотов в дорогостоящих шлемах и кирасах, выяснил, что барон Виттенберг был не такой уж и дурак. Большую часть денег из средств, предназначавшихся для выплат жалованья гвардейцам и обновления их гардероба, состоящего из дамасской стали и лосиной кожи, и закупки новых, усовершенствованных огнестрельных бердышей, взамен алебард, которые пополняли запасники государственного музея, Виттенберг хитроумно прикарманивал, сумев за долгие годы нажить на этих безобидных на первый взгляд денежных операциях весьма приличный капиталец.

Пока шло разбирательство, выплату жалованья гвардейцам, естественно, приостановили.
Гвардейцы, оборванные и голодные, представляли собой сырой человеческий материал, из которого при желании можно было слепить что угодно. И понятен тот энтузиазм, с каким они откликнулись на предложение гофмаршала немного повеселиться.

Ради денег они были готовы не только на куски разнести все, что подвернется под руку, но и заняться чем-либо созидательным. Например, построить гробницу для пока еще здравствующего короля Самсона.

Они помнили злые забавы короля, в свое время едва не размозжившего голову их товарищу.

В один вечер были арестованы все министры, включая тех, кого арестовывать – по плану – было и не нужно. Получив от Шауница солидный аванс, алебардщики действовали нагло, быстро, решительно. Разбившись на группы, они разбрелись по городу, и к ночи переворот завершился их полной – и что интересно, бескровной – победой. Подвыпившие гвардейцы брали всех подряд, без разбора.

Оказалось, что государственный аппарат разрушить очень легко.

«Хватай, потом разберемся!» – пьяно ревели гвардейцы, потрясая алебардами.

К ним присоединилась какая-то шпана, вооруженная дрекольем, обрезками металлических труб и велосипедными цепями.

Армия сохраняла нейтралитет.

Полиция выделила микроавтобусы, на которых арестованных отвозили в тюрьму.

Арестовали и заключили под стражу всех подозрительных лиц, среди которых часто оказывались те, кто просто спешил домой.

Сцапали даже отца Лемке, приняв священника в церковном облачении за базарную торговку, распространяющую контрреволюционные сплетни.

Правда, не удалось арестовать Председателя Верховного Суда Сигизмунда Ульриха, его искали и нигде найти не могли. Направили в его загородное имение группу захвата, тоже перешедшую на сторону бунтовщиков, но перепуганная мадам Ульрих, почтенная супруга судьи, ничего путного сообщить не могла. Она сама не знала, куда запропастился муж. Пришлось арестовать ее. Не возвращаться же с пустыми руками.

Но все же, надо было признать, – по большому счету, гвардейцы не подкачали. Набив тюремные камеры заключенными, они в целом решили вопрос о захвате власти, потому что парализовали в столице деятельность практически всех государственных институтов.

Два дня улицы не убирались, и по ним, гонимые ветром, летали лоскуты королевских штандартов, рваные газеты недельной давности и прочий мусор.

Аспероны поняли переворот по-своему. Они перестали работать. Встали заводы. Замерли портальные краны. Закрылись магазины, школы, больницы, театры, банки, университет...

Аспероны сидели по домам, смотрели зарубежные телевизионные передачи, пили пиво и ждали, чем дело-то кончится.

Маркизов Закса и Урбана повязали в кабаке. Их охрана не только не оказала никакого сопротивления, но еще и помогла донести смертельно пьяных собутыльников до машин, на которых бывших министров и доставили в федеральную тюрьму.

Временный революционный комитет назначил временно исполняющим обязанности министра обороны страшного генерала Свирского, а не менее страшный полковник Шинкль возглавил – несмотря на яростные возражения Лоренцо, к которому Агния стала прислушиваться все меньше и меньше, – министерство внутренних дел.

Хитроумный Солари, не дожидаясь, пока за ним придут, примчался во дворец и на личной аудиенции у принцессы коленопреклоненно принес присягу на верность революционному комитету.

Макс и Генрих Берковские пробыли в тюрьме менее суток, их освободили, даже не допросив. На этот раз Агния вняла-таки просьбе своего любовника. Лоренцо хорошо запомнил мнимого террориста, который помог ему в день побега из психушки.

Кроме того, Лоренцо знал, что сеньор Роберто, его отец, имел какие-то дела с некогда всесильными братьями.

И с Берковских, пали, так сказать, оковы. Сначала из железных ворот пенитенциарного заведения выбежал младший из братьев и задал такого стрекача по улицам и переулкам Армбурга, что за ним не смогла угнаться даже стая бродячих собак, привлеченная соблазнительным видом жирной задницы Макса, которую туго обтягивали вигоневые офицерские подштанники.

В противоположную от Макса сторону, с той же умопомрачительной скоростью умчался его родной брат Генрих. Тоже, понятно, в вигоневых кальсонах, поскольку братьев накануне взяли прямо с постели.

Не стоит, однако, думать, что братья бесследно исчезли с улиц столицы Асперонии и со страниц нашего повествования.

Несмотря на то, что, казалось, братья с перепугу бежали не разбирая дороги, уже через час они были у своих родных очагов.

Прошло два дня. Добравшись до своих вилл, братья сидели тихо. Как мышки в норах.

Отлежавшись, они обменялись телефонными звонками.

Сначала позвонил Макс.

Ему ответил скрипучий женский голос:

— Он уехал. Он уехал давно, не оставил он адреса даже...

— Не дури, Геша. Это же я – Максик, брат твой...

— Вы ошиблись! – визгливо заявила женщина. – Категорически заявляю: у меня нет никакого брата... И не звоните сюда больше!

— Брось валять дурака, идиот! Раз нас отпустили...

Раздались короткие гудки.

Поминутно бросая взгляд на часы, Макс минут пять просидел у телефонного аппарата, сопя от злости и предаваясь невеселым размышлениям.

«Ничто не проходит бесследно, – думал он, – братец, похоже, рехнулся... Да и как тут не рехнуться? Что ни день...»

Наконец телефон зазвонил.

— Двести сорок шесть, запятая, одиннадцать, запятая, четыре тысячи один, запятая, – услышал Макс замогильный голос Генриха, – триста пятьдесят четыре тысячи семьсот шестьдесят два, восклицательный знак...

— Что ты хочешь этим сказать?.. – изумился Макс.

— Один, запятая, поц, – продолжал бубнить Генрих, голос его вибрировал от злости, – два, запятая, три, поц, запятая, четыре...

— Учти, Геня, до миллиона доберешься не скоро!

— Пять, запятая, шесть, поц, поц,  – Генрих никак не мог угомониться, – запятая, семь, запятая...

— Сейчас же прекрати!

— Восемь, запятая!.. Неужели ты не понимаешь, думкопф, что нас подслушивают!

— Причем здесь эти твои цифры? Ты что, решил изъясняться при помощи азбуки Морзе?
— Ага! – удовлетворенно воскликнул Генрих. – Сработало! Коли ты ничего не понял, то слухачи и подавно ни черта не поймут! Ты что же, орясина, ничего не помнишь? Я же говорил тебе, всегда начинают с евреев! Бежать надо! Бежать!

— Я один раз уже послушал тебя, и меня едва не казнили... Нечего и пытаться. От них не убежишь...

— Надо что-то придумать...

— Придумаешь тут с тобой! Да и куда бежать? Как? И на чем? Не на «мерседесах» же?
— Это мысль... Ты сохранил ту черную бороду, которую я тебе приклеил, когда ты намылился драпануть в Монголию...

— Послушай! Ты хоть понимаешь, что произошло в нашей замечательной Асперонии?

— Я знаю одно! Меня, Генриха Берковского, засадили в тюрьму как последнего уголовника! Бежать надо, Максик...

— Хватит ныть! Теперь будем действовать так, как я скажу. Любому режиму нужны профессионалы...

— Макс, опомнись! Какие мы с тобой профессионалы? Всю жизнь только тем и занимались, что воровали...

— Это ты опомнись, дурья твоя башка! А чем еще должен заниматься честный человек, находящийся на государственной службе?! Итак, мы предложим свои услуги новой власти. И нас возьмут, потому что без нас они там все перепутают. Потом, не надо забывать, отец Лоренцо когда-то был нашим лучшим другом...

Макс оказался прав. Когда братья предстали пред светлы очи принцессы, им были поручены ответственные участки государственной службы, а именно: Генрих был назначен мэром Армбурга, а Макс к нему заместителем по хозяйственной части.

И уже через несколько часов улицы столицы сияли чистотой. В витринах магазинов, взамен разбитых, засверкали новые зеркальные стекла. Открыли свои двери рестораны и бары, заработали школы, больницы и городской транспорт.

Во дворе здания министерства обороны был обнаружен старинный грузовой «форд», который опять занял свое место в гараже Генриха Берковского.

Братья опять были при деле...

Глава 27

— Хорошенькая же, однако, у нас подобралась здесь компания, как я посмотрю! – ликующе воскликнул розоволицый толстяк с расцарапанной щекой, посматривая на сокамерников.

Всего в помещении четыре на пять метров в разных позах – кто лежал на нарах, кто, обхватив себя руками, с сосредоточенным видом ходил из угла в угол, кто сидел на грубых табуретах, кто просто стоял, уставившись в одну точку, – находилось около двух десятков арестантов.

На деревянной скамье, привинченной намертво к полу, сидели, привязанные спина к спине, бывшие министры, маркизы Закс и Урбан. В их печальных, недоумевающих глазах читался ужас.

В углу, отвернув лицо от арестантов, стоял на коленях и пылко молился о своем персональном спасении патер Лемке.

— Ничего себе компания подобралась, говорю, – беззаботно улыбаясь, повторил толстяк.

Заключенные никак не отреагировали на заявление жизнелюба.

Самсону лицо весельчака показалось знакомым. Доктор Лаубе, специалист по всякой нечисти, вспомнил король. Гельминтолог подошел и встал рядом.

— Ваше величество! – вполголоса обратился он к низложенному королю. – Какое счастье лицезреть в этом страшном узилище помазанника божьего!

Лаубе сказал это таким тоном, словно радовался заключению короля под стражу.

Самсон отвернулся.

Его внимание привлек крепкий мужчина лет шестидесяти-шестидесяти четырех.

Седая копна волос, спокойный взгляд ясных голубых глаз, мужественная линия рта.

У мужчины была бы совершенно голливудская внешность, если бы не короткие ноги, полный вислый зад и покатые плечи.

— Кто этот красавец? – спросил Самсон толстяка.

— Только один человек во всем королевстве не знает, как выглядит знаменитый писатель да Влатти...

— Да Влатти, да Влатти... Не тот ли это бумагомарака, что обходится при написании своих шедевров двумя словами?

— Я думаю, он не так-то прост. Полагаю, ему просто лень записывать свои мысли. Зачем? Чтобы потом кто-то имел возможность упрекнуть его в том, что он повторяет то, о чем люди пишут уже две тысячи лет? Нет, да Влатти не таков. Он считает, что все уже сказано. По его мнению, человечество полностью реализовало себя, миссия человечества подходит к концу, все гении высказали все, что должны были сказать, и благополучно покинули сей мир, и теперь Господь больше заказов на гении не принимает, не ждите, говорит Он, новых Достоевских, Шекспиров и Данте. Ждать их – гиблое дело. Это всё равно, что пытаться выдавить зубную пасту из использованного тюбика. А коли с гениями покончено, то человечеству уже ничего не светит... Тут я с Ним полностью согласен. Место гениев заняли удачливые проходимцы, которые думают о своем благе больше, чем самый эгоистичный гений. От себя добавлю: человечеству давно пора на помойку. И чем быстрей оно это поймет, тем быстрее удовлетворит Господа, которому не терпится завершить затянувшуюся историю человечества и приступить к увлекательному судебному процессу, который назван Им Страшным Судом и которым Он пугает нас уже черт знает сколько лет. Он пугает, а никто не боится. Как будто человека можно испугать каким-то вшивым Страшным судом...

— Каким-каким судом?..

— Страшным, ваше величество. Это когда многим достанется на орехи...

— А как Господь поступит со мной? – Самсона с интересом повернулся к толстяку.

— Я думаю, вам достанется больше, чем другим. Кому много дано, с тех и спрос, сами понимаете... И все же, мне кажется, Господь вас пожалеет, – беспардонно смерив Самсона с ног до головы, высказал предположение Лаубе, – не самый вы плохой человек, и не самый плохой король.

— Весьма благодарен. А вам, Лаубе, достанется на орехи?

Гельминтолог ненадолго задумался.

— Вряд ли, ваше величество.

— Что, мало грешили?

— Не сказал бы, ваше величество. Грешил. И изрядно. Но Господь, слышал я от знающих людей, любит пьяниц...

— За что же их любить-то?

— А вы разве не знаете? Пьяница – единственный, кто и грешит искренно, и кается искренно... А это угодно Господу. Ведь если не согрешишь, то оставишь Господа без дела. Чем Он тогда будет заниматься? Кого прощать? Господь должен трудиться в поте лица. Днем и ночью. Это и в Библии записано. А праздный Господь страшнее Сатаны. Когда Отцу Небесному не черта делать, Он насылает на наши головы такие изуверские напасти, что в Преисподней черти, эти вынужденные традиционалисты и ретрограды, от удивления и зависти локти кусают. Рогатым, обреченным обходиться громокипящими котлами, чугунными сковородами и иными примитивными приспособлениями, и в голову никогда не придет, что нравственные страдания страшней физических. Господь тут на высоте. Он наделил человека чувством, чудовищным и прекрасным, чувством, которым больше не обладает ни одна тварь на земле. Понятно, что я имею в виду любовь между мужчиной и женщиной... Со всеми, простите за каламбур, вытекающими из этого последствиями. Всякими ревностями, изменами, дурными болезнями и прочими «страданиями юного Вертера».

Самсон внимательно слушал говорливого гельминтолога.

— Но это еще не все, – продолжал Лаубе. – Человек чрезвычайно любознателен. Он всегда лезет туда, куда не надо...

— Лаубе! – перебил король. – Скажите, вы всегда так много болтаете? Или словесный пароксизм разбил вас только что, в тюрьме? Вы что, лекцию мне читаете? Заметьте, ваша аудитория состоит из одного человека...

— Но зато какого человека! Моей аудитории может позавидовать любой профессор... Мало того, что вы король, но вы еще и интеллигентный человек. А это сочетание встречается не часто. Ваше величество! Может, эта лекция последняя для кого-то из нас...

— Аргумент веский, ничего не скажешь.

— Позвольте продолжить, ваше величество. Это, может, отвлечет нас от страшных мыслей... Кто знает, что ждет нас через мгновение? Так вот, мерзопакостная привычка везде совать свой нос привела к тому, что человек сумел расщепить атом! Как Господь допустил такое, ума не приложу... Это же надо было такое придумать! Бомба размером с теленка может сравнять с землей целый город! А СПИД?! Это что ж, теперь, значит, и трахаться уже нельзя?! И как быть? Обходиться своими силами? Дрочить без передышки?! И это еще не все! Что-то подсказывает мне, что вот-вот на человечество обрушится что-то настолько необычное и страшное, что все войны, эпидемии, цунами, землетрясения и прочие эскапады Всевышнего покажутся шутками цирковых клоунов.

У молящегося Лемке натянулась кожа на затылке. Не оборачиваясь, он сурово сказал:

— Безбожник! Несет черт знает что, прости мою душу грешную!

— Не нравится – не слушайте!

— Как вы разговариваете с лицом духовного звания?! Лицом, облеченным...

— Оставьте, падре. Священник такой же человек, как и любой из нас. Служители церкви узурпировали право обращаться к пастве от имени Бога. Делают они это с такой неподражаемой наглостью, будто находятся с Господом в приятельских отношениях. Церковники сами все придумали. Священникам так удобней держать наивных верующих в узде... Вы же сами говорите, что вы пастыри, а мы стадо. Вы одомашнили нас и две тысячи лет пасете... С тех пор как изобрели своего Бога, сделали его главным действующим лицом примитивной поэмы под названием Библия. Я сказал, что священник точно такой же человек, как и любой из нас. Я погорячился: вы хуже...

— Вы рассуждаете, как... как коммунист! И в вас заговорила гордыня! Вы беретесь рассуждать о предмете, о котором не имеете ни малейшего представления! Занимались бы своими глистами, вы, атеистический выродок!

Гельминтолог сделал страшное лицо и перекрестился.

Все это время Лемке находился спиной к оппоненту. Самсон с больший интересом слушал обоих. Да и остальные заключенные во все уши следили за перепалкой Лаубе и Лемке. Гельминтолог с удовольствием продолжил дискуссию:

— Это вы, святые отцы, напоминаете мне коммунистов! Вы, также как и они, предлагаете верить в нечто априори. Не рассуждая и не сомневаясь! А не сомневаются лишь идиоты, это я вам как медик говорю... Сколько зла совершено в мире теми, кто не сомневался в своей правоте... Это и есть гордыня.

Лемке наконец встал и поворотился к врагу. У священника было красное, будто сваренное, лицо и горящие злобным огнем светло-голубые глаза. Если его вооружить огненным мечом, подумал Самсон, он бы стал похож на старинных христианских проповедников, несущих слово Божье в широкие массы атеистов.

— Господа! – плачущим голосом обратился Лемке к сокамерникам. – Ну, куда это годится! Какой-то засранный безбожник сует свое свиное рыло в нетленные догматы святой церкви! Как можно сомневаться в Создателе, если все в мире создано Им!

— Господь зря старался... Сколько сил потрачено, а результат нулевой... А за оскорбление вы мне ответите...

Лемке махнул рукой и опять опустился на колени.

— Лаубе! – воскликнул Самсон. – Если мне удастся вернуть себе корону, то первое, что я сделаю, это повешу того, по чьей вине вам расцарапали щеку, а второе – сделаю вас главой асперонской католической церкви! Я давно подозревал, что народу нужен именно такой проповедник. Проповедник, более похожий на богохульника.

Кожа на жирном затылке патера Лемке затрещала от напряжения. Не король, а какой-то Люцифер – безбожника хочет определить в архиепископы!

Самсон заботливо заглянул гельминтологу в глаза.

— Вы сегодня с утра выпивали? Говорите смело, я никому не скажу...

— Увы, нет...

— Представляете, насколько ярче и увлекательней будут ваши проповеди, если они будут предваряться добрым глотком водки!

— Святая правда, ваше величество! Я давно заметил, если горло хорошо промочить, то это оказывает благотворное воздействие не только на сердце и пищеварительный тракт, но и на мыслительные способности и речевой аппарат индивидуума. Речь льется, как моча после выпитого ведра пива.

— А со щекой-то все-таки что?..

— Это во время допроса, когда полковник Шинкль поинтересовался, чем я занимаюсь в свободное от работы время...

— Вы, вероятно, сильно его обидели?

— Разве можно обидеть гремучую змею?!

— И все же?..

— Я полковнику Шинклю объяснил, что свободного времени у меня не бывает, я ученый, гельминтолог, и когда не пью, то много работаю... Тут полковник меня перебил. Что такое – гельминтолог? Специалист по жратве? Полковник явно спутал меня с диетологом. Нет, отвечаю я вежливо, я исследую человеческие экскременты, все время имею дело с глистами... И, глядя в глаза этому питекантропу, сказал, что по целым дням копаюсь в говне и что, мол, и сегодня не повезло... Тут он как подскочит да как даст мне по морде...

— Один раз дал?.. – участливо спросил священник.

— Один...

— Жаль! Надо было вам всю морду разворотить, язычник проклятый! – заорал священник. – Будь я на его месте, я бы вообще из вас велел чучело набить...

Арестанты разделились. Кто-то поддержал священника, кто-то – гельминтолога.

Писатель да Влатти по-прежнему стоял у окна в вольной позе пророка, провидящего отдаленное будущее.

— Эй, вы! – окликнул его Самсон. – Да, да, вы, господин писатель! Подойдите ко мне. И не делайте вид, будто оказываете мне необыкновенное одолжение... К вам как-никак король обращается!

Да Влатти, неся на сонном лице гримасу философа-стоика, одурманенного собственной мудростью, величественно приблизился к Самсону.

Группа заключенных обступила короля.

Самсон понимал, необходимо было что-то предпринять.

Вот уже несколько часов, с момента ареста, когда его разлучили с другом, возлюбленной и придворными, он неотступно думал об их судьбе. Почему их не поместили вместе? Почему его, короля Самсона, посадили не в одиночку, сообразно его королевскому достоинству, а в многоместную камеру с малознакомыми или вовсе не знакомыми людьми? Случайность, неразбериха, обычный революционный бардак?..

Хотя Самсон и не был растерян, но он был очень недоволен собой. Арест прямо у трапа самолета произвел на него удручающее впечатление. Короля везли по улицам его столицы в грязной машине с решетками на окнах. Как дикое животное...

Он был просто обязан предусмотреть такое развитие событий.

Помощь извне? Кто будет спасать короля? Кому в наше время нужны короли?..

Самсон не тешил себя надеждой. И все же...

— Да Влатти, – сказал король, – где же ваши друзья, где эти бескомпромиссные борцы за свободу слова и демократию? Почему я их не вижу? Почему их не посадили вместе с вами? Где ваши славные правозащитнички?

— Ваше величество! Диссиденты никогда не были моими друзьями! – надменно произнес да Влатти. – У меня вообще нет друзей. Их и не должно быть у настоящего художника. Художник всегда одинок...

— Очень жаль, – вмешался в разговор Лаубе, – кое-какие людишки на свободе нам бы сейчас пригодились.

Да Влатти, не глядя ни на кого, в пространство:

— Художник всегда одинок, но это не значит, что нет на свете людей, которым он дорог...

Звякнули ключи, дверь камеры отворилась, и в ее проеме появились двое тюремщиков.

— Гражданин Самсон! На выход! – произнес одни из них, пряча глаза.

Арестанты заворчали. Раздались голоса:

— Который день сидим без допроса!

— Где же справедливость?!

— Королям, значит, без очереди!

— Мы требуем демократического суда! – одновременно выкрикнули маркизы.

— А я требую вина, хлеба и зрелищ! – возвысил голос да Влатти.

— Вина ему захотелось! А зуботычину не хочешь? – угрюмо спросил тюремщик.

— Вы перепутали, – сказал Лаубе, обращаясь к да Влатти, – Армбург – это, голубчик, вам не Древний Рим.

— Я требую вина, хлеба и копченой колбасы! – настаивал да Влатти.

— Этот чревоугодник требует генеральский паек?! Получить хотя бы баланду! Третий день маковой росинки во рту нет, – занервничал священник, поднимаясь с колен. – Могли бы, кажется, хотя бы к служителям церкви отнестись по-человечески...

Тюремщик бросил на Лемке суровый взгляд.

— Ишь, какую будку наел, ваше преподобие! Поститься надо. Поститься! Сами же с детства нам вдалбливаете, что пост полезен!

— Полезен пост, а не голод! – высокомерно разъяснил тюремщику Лемке.

— Я требую вина, хлеба и вареной колбасы, – бубнил писатель, слегка понизив пафос.

— Вот же нахал! – восхитился второй надзиратель. – Заказывает, словно в ресторане сидит! Может, тебе еще и барашка на вертеле подать?

Тюремщики зареготали.

— Я прошу хотя бы чашечку кофе по-турецки и пару хорошо поджаренных коржиков, – уступил писатель, потерявший представление о том, где он находится, – мне нужно приободриться. И потом, разве вы, уважаемые господа с ключами и наручниками, не знаете, что людям умственного труда необходимо усиленное питание...

— Подожди, паскуда, – в один голос сказали тюремщики, – мы скоро вернемся и таких тебе коржиков нарежем... Хватит болтать!

По вдруг вспыхнувшему огоньку в тусклых глазах надзирателей можно было догадаться, что им приятно покрикивать на людей, которые вчера были сильными мира сего, а сегодня превратились в самых обычных узников.

Тюремщики подошли к Самсону.

— Ну, что копаешься, господин бывший король?

Свергнутый монарх тяжело шагнул к двери.

Гельминтолог состроил участливую физиономию.

— Если сразу поведут на тюремный двор, это значит, вас уже приговорили заочно. Вас поставят к стенке, зачитают смертный приговор и тут же приведут нго в исполнение, это произойдет так быстро, что вы не успеете опомниться. Это лучше, чем томиться годами, ожидая дня казни. Всё же, согласитесь, определенность лучше неопределенности, – успокоил Самсона Лаубе, – вы же сами так говорили... Помните, когда было голосование, казнить или не казнить Урбана? Что ж, не вы не первый и не вы последний король, которого укокошивают таким макаром. И хотя вас, скорее всего, прикончат как простого мародера, попытайтесь отнестись к смерти философски – что наша жизнь!.. Когда увидите дула винтовок, направленные вам в лоб, не корчите из себя героя, а постарайтесь зажмуриться. Это очень помогает! Так делали все ваши предшественники. И еще! Не забудьте мужественным голосом, осипшим от ужаса, выкрикнуть «Всех не перестре!..» Это восклицание украсит вашу доблестную смерть у облупленной тюремной стены и сделает ваше имя легендарным, даже если перед самым выстрелом вы успеете обделаться от страха! Надеюсь, вас воодушевили мои напутственные слова?

Тюремщики надели на криво улыбающегося Самсона наручники и повели длинными мрачными коридорами через всю тюрьму. Шли минут пятнадцать. «Никогда не думал, что армбургская тюрьма столь огромна, – про себя возмущался Самсон, – не меньше моего бывшего дворца».

Наконец его привели в тюремный двор, сняли наручники, поставили у стены и велели ждать. Самсон не был трусом, но тут у него затряслись поджилки. Он вспомнил, чтó пьяной ночью говорил Аннет о крайне неприглядных обстоятельствах смерти последнего русского царя.

«Это меня Бог наказывает... Легко корить мертвецов. Они тебе уже ничем не ответят. По воспоминаниям тех, кто расстреливал царскую семью, Николай перед смертью вел себя достойно. Смогу ли я?.. Господи, зачем я вернулся?! И что стало с графом, Аннет, Полем? А где мой старый дурак Шауниц?»

Ветер донес звук далекого взрыва. «Это еще что такое? – подумал Самсон. – Аспероны решили немного повоевать друг с другом?»

Второй взрыв был намного сильнее первого, его эпицентр, похоже, был непосредственно у стен тюрьмы.

За вторым взрывом последовали третий.

Потом наступило затишье.

Через минуту Самсон услыхал разрозненные шумы, временами напоминающие рокот водопада, а временами – рев толпы, как на стадионе после забитого гола.

Вздрогнув от ужаса, Самсон увидел, как из-за угла появилась группа вооруженных людей с красными повязками на рукавах. Расстрельная команда, догадался он.

«Шлепнут сейчас, и все дела. Вон какие рожи! Этим что короля ухлопать, что мартышку... Итак, конец, вот-вот настанет миг, которого боялся с детства... Вспышка, удар в лоб и амба. Как это я когда-то говорил? Жил, жил король, да помер, вышел весь? Говорят, когда умираешь, перед мысленным взором проносится вся жизнь. Как кино, как детская книжка с цветными картинками. И где эти картинки? Пока кроме холодного ужаса я не испытываю ничего. Так страшно, что нет сил пошевелить пальцами ног. Все во мне остановилось, кроме сердца и слуха... Это будет почище, чем с царем Николаем. У стенки, помнится, расстреливали пока только одного венценосца, императора Мексики Максимилиана I, кстати, моего родственника по отцовской линии. Что ж, опять я второй...»

Глава 28

Стоя у венецианского зеркала в одном из внутренних помещений служебных апартаментов министра внутренних дел, полковник Шинкль примерял генеральский мундир маркиза Урбана.

Он вертелся уже достаточно продолжительное время, вставая перед зеркалом то в профиль, то анфас, то заглядывая себе за спину и жеманно поводя головой, как опытная модница, примеряющая котиковое манто, то высокомерно поднимая подбородок, делая зверское лицо и вытаращивая глаза.

Мундир Шинклю был впору. Для начала сойдет. Только надо немного расставить пуговицы. И для красоты повесить на грудь несколько поддельных орденов из министерского музея криминалистики. Там этого добра не счесть.

Раздался деликатный стук, и в дверях показалась фигура гражданина Ригерта. Секунд-майор Ригерт, который, как мы помним, расследовал связи министра обороны Закса с преступным отцом Лоренцо – сеньором Роберто даль Пра, и который был вынужден приостановить успешное расследование из-за некстати возникшей дружбы между маркизами, исполнял теперь, при возвысившемся Шинкле, роль служебного пса.

— Гражданин генерал! Разрешите обратиться?

Лошадиные зубы самозваного генерала обнажились до половины. Шинкль царственно кивнул. Ему только не нравилось это слово – «гражданин», но ничего не поделаешь, таковы издержки революционного времени. Вмиг все стали гражданами или гражданками: и генералы, и проститутки, и булочники, и артисты, и бывшие аристократы, и жокеи, и почтальоны, и врачи, и даже уборщицы...

Ригерт подошел ближе и вытянулся.

— Площадь Победы...

— Что – площадь Победы?..

— Непорядок там, гражданин генерал...

— Что такое?

— Кучка контрреволюционеров с транспарантами, подстрекаемая диссидентами...

— Ну?..

— Они требуют освободить известного писателя да Влатти и короля Самсона.

— Бывшего короля, Ригерт. Понял? Бывшего! Господи, что за люди?! Низложен тиран, от которого житья не было простому человеку. Им бы радоваться. А они... И опять эти проклятые диссиденты! Всюду лезут, чтобы покрасоваться. Не пойму я их. То они против деспотического режима, то – за... Вертятся, как прошмандовки... Так, ты говоришь, там этого народа кучка?

— Так точно, кучка, гражданин генерал.

— Что мне тебя, учить что ли? Возьми взвод полицейских, пару бронетранспортеров с брандспойтами и разгони этих раздолбаев к чертовой матери! Было бы о чем говорить...

— Дело в том, что эта кучка... Словом, там, на площади, этих самых раздолбаев с транспарантами – тысяч сорок-пятьдесят! И они направляются к зданию тюрьмы... По донесениям агентов, часть движется сюда, к министерству... Они вооружены.

Шинкль чуть не выпрыгнул из генеральского мундира. Он очень не любил больших скоплений людей.

— Ригерт, ты просто свинья! Сорок-пятьдесят тысяч! Ничего себе кучка?! Где мой «Калашников»? – хрипло спросил он. – Живым я им не дамся. Я буду отбиваться...

— Какой там отбиваться... У наших мирных асперонов этих «Калашниковых», что грязи... Вам бы спрятаться куда-нибудь...

— Спрятаться? Ты думаешь? А кто же будет отбиваться?

— А зачем вообще отбиваться? Не легче ли перейти на сторону народа?

— Опять?! Сколько можно?! Ты совсем запутал меня... Разве я не народом назначен на пост министра? Скажи, Ригерт, что происходит в нашей стране?.. Я готов примкнуть хоть к черту, только бы мне объяснили толком, кого я должен арестовывать, а кого выпускать... Этот чертов народ сам не знает, чего хочет. Уж, не американцы ли здесь поработали? Они по части организации бардака похожи на русских... Только американцы устраивают бардак в чужих странах, а русские – у себя. Где моя партикулярная одежонка? Надо срочно переодеться, нынче военные мундиры для толпы, что красная тряпка для быка...

— Позвольте дать совет, гражданин генерал...

— Какой я тебе генерал?! – взвизгнул Шинкль. – говори мне просто: гражданин Шинкль.

— Гражданин Шинкль!..

— Так-то лучше. Ну, что за совет?

— Я бы на вашем месте отпустил из предварилки этого русского, Голицына... На черта нам международный скандал?

— Ты прав! Давай его сюда. Срочно!

*********

Мы оставили короля Самсона в нелегкую для него минуту.

Король стоял у глухой тюремной стены и думал. Через мгновение одним монархом на земле станет меньше. Завершится жизнь последнего представителя династии асперонских королей.

Не велика потеря, в общем-то... Не Капетинги, словом, не Каролинги и даже не Меровинги.

Главное – это сохранять спокойствие и достоинство. Он должен оставаться королем до последней минуты. Хотя и это, если разобраться, чепуха. Что изменится, если он, вместо того чтобы гордо выкатить грудь и бесстрашно выпучить глаза, падет перед бунтовщиками на колени и, вопя и стеная, будет слезно молить их сжалиться и даровать ему жизнь?

Главное в другом.

Нужно ли ему всё это, или нет?

Нужна ли ему такая жизнь?

Думай, думай, король! – говорил он себе. В его раскаленной голове шумел рой бессвязных мыслей, среди которых – он точно знал это! – была спасительная мысль, ведущая в будущую жизнь, и эту мысль он должен был успеть вычислить, отобрать, отсеять и ухватить. Ему почему-то вдруг показалось, что еще не все потеряно, и он, безоружный и беспомощный, может каким-то образом повлиять на то, что вот-вот должно было с ним произойти.

Секунды сгорали, как спички...

Через мгновение он будет свободен. Смерть как освобождение. Именно так надо ее воспринимать. Именно, так... Нет, нет, не то! Смерть как освобождение – это если жизнь в тягость. А если нет? Разве не получал он от жизни радостей и полновесных плотских наслаждений? Да, он никогда никого не любил. Это верно. Так вышло. Таким он уродился. И все же... существует Аннет. Была Ингрид. Была, наконец, Дениз. Незабываемая прелестница, нежная медведица, вооруженная с ума сводящим розовым кустом с нежными шипами. Хотя назвать любовью то, что он к ней испытывал, вряд ли было бы правильным.

А что такое любовь?

В старых книгах об этом чувстве почти никогда не говорилось открыто и прямо: авторы обычно стыдливо ставили многоточие, словно у них не хватало любовного опыта, а с воображением и представлениями о нравственности возникали проблемы.

Позже о любви стали писать как о разновидности как простых, так и сложных по исполнению физических упражнений, назвав эти упражнения сексом. И сразу появился целый легион знатоков, которые производство романов об этом самом деле поставили на поток.

«Но не думаю, что секс – это и есть любовь. Вероятно, это одно из низших ее подразделений. Впрочем, почему – низших? Разве не бывало мне... Ах, о чем это я... Да еще перед смертью...»

Самсон показалось, что время замедлило свое движение.

И все же, что такое любовь?

Только ли половое влечение, какое бывает весной у какого-нибудь пораженного любовной лихорадкой носорога или дикой свиньи, у которых на уме только одно, как бы поскорее вонзить свой член во что-то нежно-мягкое, плотное и влажное?

Можно ли прожить без чувства любви и быть при этом полноценным человеком?

Почему бы и нет?

Да, он обделен этим чувством. Ну и что из того? Не он один. Да половина человеческого рода не знает, что это такое, и либо скрывает это, либо вообще не задумывается над этим. И прекрасно себя чувствует.

Незнание никак не мешает людям спокойно жить и отдавать пустующее место в сердце не любви, а чему-нибудь иному. Зависти, например. Кстати, зависть – очень сильное, многогранное чувство, по богатству красок и оттенков соперничающее, он где-то читал об этом, не только с этой самой любовью, но и с ненавистью... А уж сильнее этого чувства не может быть ничего...

И потом, если произойдет чудо и его к чертовой матери не пристрелят через минуту, то, может, любовь еще придет к нему. Бывает же такое. Он еще не стар.

Пришла же любовь к семидесятилетнему переростку Гёте. А Самсону до гётевских семидесяти, если он сегодня не умрет, еще ой как далеко. Правда, у Гёте это была не первая любовь. И не вторая. И не третья. И даже не четвертая.

Пунктуальный и основательный немец, всю жизнь успешно боровшийся с собственной сентиментальностью, может, специально на протяжении нескольких десятилетий интенсивно тренировал сердце и боеголовку, готовя их к последнему штурму... И штурму успешному.

Его избранница, семнадцатилетняя дура, без памяти влюбилась в старикана, за которым уже несколько лет ходил слуга с ведром, совком и метлой, чтобы удобней было собирать сыпавшийся из поэта песок.

Самсону пришли на память сумасшедшая парижская ночь и его полет с Аннет над тротуарами и мостовыми. Упоительный полет над мокрыми после теплого дождя камнями самого лучшего города в мире...

Как хороша была Аннет в эти мгновения, когда она, привередничая, сверкала черными глазками... Нежный профиль, детские полные губы в обольстительной капризной улыбке.

Вспомнилось, как она отдавалась ему! Не может юная женщина достоверно изображать страсть, если она не влюблена! Глупость, глупость! – запротестовал внутренний голос Самсона. – Может! Еще как может! Как раз обманщицы-то и выглядят всегда искренно и убедительно! И он это хорошо знал. Но как возвышенно прекрасен такой обман! Ах, испытать бы всё это вновь!

Перед его глазами стояло лицо Аннет. Таким грустным он его никогда не видел.

По сердцу словно полоснули ножом. Бедная девчонка, увязалась за мной, думал Самсон, поверила... Что с ней будет, когда меня?..

Самсон поднял глаза. Да, он отвлекся. Ускакал, так сказать, на рысистых своих мыслях в черт знает какие дали. Пора было возвращаться к мыслям о смерти, да и его убийцы были уже рядом. Самсон видел их нетерпеливые жестокие лица.

Ах, как хочется жить! Самсон с необычайной остротой почувствовал, что ему вовсе не хочется расставаться с жизнью.

Так вот, оказывается, как это бывает!

Вдруг все предметы материального мира приобрели поразительную четкость. Будто некий услужливый волшебник, обладающий садистскими наклонностями, насадил на нос короля колдовские очки, чтобы они усилили и обострили не только его зрение, но и страдания.

Самсон видел всё разом. И микроскопическую хлебную крошку на каменных плитах тюремного двора, и рядом – черно-красного червя, замершего в уверенности, что вот-вот хлынет животворящий дождевой поток с неба, и ворону, сидящую на тюремной стене и топорщащую под порывами теплого ветерка серо-черные свои крылья.

И всё это – и ворона, и дождевой червь, и хлебная крошка – вдруг разом как бы вонзилось в сердце Самсона, причиняя ему сладкую боль. Ноги стали ватными, и тут же Самсон почувствовал, что его окатил горячий очистительный пот.

Да, он не ошибся. Движение разрозненных фрагментов мира вокруг Самсона стало ощутимо замедляться. Что-то странное происходило со временем.

Когда-то, размышляя о смерти и о возможной жизни после смерти, он пришел к выводу, что Господь просто невероятно затягивает последние мгновения жизни человека.

И человеку, проживающему последнюю секунду и уже теряющему сознание, кажется, что она длится вечность. В этом не было бы ничего дурного, если бы не обидная мысль о том, что человек этим напоминает мотылька, вся жизнь которого один невообразимо длинный – для него! – день.

Человек все же не мотылек...

И, тем не менее, пусть нескончаемо долго тянется эта страшная секунда! Пусть вооруженные люди с ужасными лицами замедлят свой шаг, пусть остановятся и окаменеют; пусть замрет все живое и неживое вокруг. Пусть такая жизнь, чем – никакая... Пусть ожидание смерти, но не сама смерть!

Самсон не мог позволить себе умереть, исчезнуть из своего огромного мира, который равен Вселенной, не расшифровав загадки появления из небытия на свет своего «я».

С телом всё понятно. Животная сила дает жизнь новой животной силе, в свежем теле народившегося индивидуума жизнь осваивается, обретает крепость, и вот тут-то в нем, в недрах взрослеющего организма, откуда ни возьмись, неожиданно появляется это загадочное «я», которое, собственно и есть «ты».

Король смотрел по сторонам...

Время опять выкинуло фортель: оно побежало даже быстрей, чем бежало до своего замедления.

Люди с повязками на рукавах, с интересом рассматривая короля, стали проворно выстраиваться в ряд и что-то делать со своими винтовками. От них отделился высокий бородатый человек без винтовки, но с револьвером в кобуре на боку. Указательным пальцем он поправил очки у переносицы и внезапно закричал:

— Именем революционного народа вы, низложенный король Самсон Второй, приговариваетесь к смерти через расстрел...

Самсон вздрогнул. Человек с револьвером кого-то ему напоминал. Бородач неожиданно ловким движением выхватил револьвер из кобуры. Затем резким голосом отдал безграмотную команду. Что-то вроде «На изготовку» и сразу – «Пли!» И, опережая свою же команду, навскидку выстрелил.

«Царица небесная! К чему такая спешка?» – успел подумать Самсон, непроизвольно делая шаг навстречу убийце.

Через мгновение к ногам человека с пистолетом упала мертвая ворона.

Приговоренный к смерти король взглянул своему палачу в глаза.

Раздался грубый смех. Хохотала вся расстрельная команда.

Бородач сапогом наступил на окровавленное тельце вороны.

Самсон открыл, было, рот, чтобы поздравить революционера с трофеем, но тот опередил его.

— Молчать! – взревел бородач, потрясая дымящимся револьвером. – По преступному королю, беглым, огонь...

Но негодяи не успели поднять свои винтовки. Страшной силы взрыв потряс тюремный двор. Вверх легко, точно картонный, поднялся кусок кирпичной кладки, унося с собой обрывки колючей проволоки.

На высоте нескольких метров этот огромный фрагмент тюремной стены на мгновение завис в воздухе и, рассыпаясь на части, в облаке красной пыли медленно, уже в виде груды обломков, с глухим прерывистым гулом осел на землю.

Взрывной волной Самсона вместе с несколькими людьми из расстрельной команды, два-три раза перевернув в воздухе и жестко протащив по шершавым грязным камням, отбросило на середину тюремного двора.

На какое-то время Самсон потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то с удивлением понял, что ему лень открывать глаза и подниматься с земли.

Его вполне устраивала поза, в которой он лежал. Трудно сказать, устраивало ли это человека, на слишком мягком животе коего покоился затылок Самсона, но королю после испытанных страданий у тюремной стены нравилось лежать вот так, вытянув ноги и разбросав в стороны руки. И ощущать всем своим изломанным, но сильным и живым телом, бурную, почти детскую радость жизни.

Вспомнилась грязная и святая яма из далекой парижской юности. Яма, из которой ему, пьяному от вина и прозрения, открылись такие глубины Вселенной, какие не подвластны никому: ни высоколобым философам с их манерой все на свете подгонять под удобные и стройные концепции, ни остроглазым астрономам, оснащенным самыми мощными электронными телескопами.

Самсон открыл глаза и приподнялся. Пыль, оседая, разъедала глаза и мешала дышать.

Вокруг валялись безжизненные тела людей, явившихся сюда, чтобы убить его.

Кровожадный бородач сидел на земле, привалившись спиной к перевернутому мусорному баку и смотрел перед собой единственным уцелевшим глазом. Его покрытая пылью борода была измазана черной кровью.

Как завороженный, он перевел взгляд в сторону, к самому центру двора и, обнаружив короля, изумленно осклабился. Рукой нащупал револьвер. Поднял его и прицелился. Видел он своего врага прекрасно. В глазу убийцы застрял осколок стекла от очков. После взрыва осколок лег на глаз, как контактная линза.

Увидев черную точку револьверного дула, Самсон вспомнил совет окаянного гельминтолога и крепко-крепко зажмурился. Но легче от этого не стало.

«Обжулил, чертов говночист, не помогает. Страшно, господи, как же страшно! Ну, Лаубе, это уже ни в какие ворота... День еще не кончился, а сколько событий... Многовато для одного рядового короля, приговоренного к расстрелу...» – успел подумать Самсон.

— Эй, на шхуне! – хрипло выкрикнул он. – Вам не надоело? Вы один раз уже в меня сегодня стреляли, может, достаточно?! Это не по-христиански. Не понимаю, чем я вам насолил... Предлагаю мирные переговоры!

— Не бойся, Самсон. Это всего лишь смерть... – плюясь сгустками крови, просипел бородач. – Каин палит по Авелю, что ж тут непонятного? Так что, драгоценный мой братец, все в соответствии с христианскими заповедями...

И нажал, подлец, на спусковой крючок...

Часть V

Глава 29

Прошло несколько лет. Зажили царапины на теле государства. Зажили быстро, потому что выяснилось, что жить в стране с активно действующим королем совсем не плохо.

          Аспероны глубоко осознали, что это лучше, чем жить без короля и принимать участие в политической и общественной жизни своей страны и брать на себя некую, пусть мизерную, долю ответственности за судьбу отечества. Пусть уж лучше это делает кто-то другой. Тот же король, например...

Асперония по-прежнему, слава Богу, монархия с тенденцией к классической тирании, но без ужасов средневековья. В двадцать первом веке тирания внешне приобрела черты большинства современных западных демократий, где власть президента или премьер-министра подчас весомей неограниченной власти императора Нерона.

Самсон чудесным образом избежал смерти (автор надеется, что это обрадовало читателя). О том, как это произошло, – речь ниже.

Самсон правит страной единолично. С тронного места убрано второе кресло, традиционно предназначавшееся супруге короля. Король, как и художник, должен быть всегда одинок. Таковы правила игры в королей... Он так и объяснил это Лидии, которую вернул из изгнания с условием не совать свой нос ни в одно из его дел. Ее величество ничего не поняла, но поклялась, что будет тише воды и ниже травы.

Каждое утро в опочивальню к королю с докладом входит сильно располневший Шауниц.

Он тихим голосом сообщает последние новости, которые, по его мнению, могут представлять для короля хоть какой-то интерес.

При этом он никогда не смотрит в глаза своему повелителю. Свой отрешенный взгляд он обычно устремляет за окно, в заросший парк. Там, между стволами и кронами старых платанов, он видит далекую полоску серого моря, и эта картина неприятно волнует его постаревшее сердце.

Король ворчливо бранит своего неверного слугу. Делая это скорее по привычке.

Шауниц прощен. Узнав о предательстве гофмаршала, король сначала страшно рассвирепел. Мелькнула мысль о виселице на главной площади Армбурга.

Но король мудр. Он знает, в любом слуге истинной верности нет и быть не может. Неверность и всегдашняя готовность предать – это в природе каждого слуги, без этих боевых качеств он уже не слуга, а что-то совсем другое.

Ну, повесишь ты этого жирного глупого каплуна. Поставишь на его место другого гофмаршала. И что? Во-первых, нужно время, чтобы привыкнуть к новому слуге, во-вторых, где гарантии, что новый – окажется честнее своего предшественника и не надует тебя так, что десять раз вспомнишь о невинных ошибках старого слуги и проклянешь тот день и час, когда принял решение от него избавиться.

По этой же причине был прощен министр иностранных дел Солари, которому, видимо, не давали покоя лавры Талейрана, не изменявшего, как известно, только самому себе и без каких-либо угрызений совести изменявшего то Наполеону, то Людовику ХVIII, то собственной жене (кстати, измена жене привела к удаче: один из его внебрачных сыновей выбился в люди, став знаменитым на весь мир художником).

Но главное заключалось в том, что Солари слыл непревзойденным мастером закручивания и плетения дипломатических интриг и составления запутанных межгосударственных документов: на переговорах, например, с таким могущественным государством, как Соединенные Штаты Америки, он был просто незаменим.

Его поразительная изворотливость, лживость, замаскированная под слабоумие, криводушие и умение делать бесконечные паузы привели к тому, что прямолинейные американцы, чтобы не сойти с ума от бесплодных заседаний и совещаний, стали подумывать об избрании вместо Асперонии другой цели для своих геополитических экзерсисов.

Это приводит к парадоксальному выводу: хорошим министром иностранных дел может быть только беспринципный негодяй, рядящийся в тогу завсегдатая психиатрической лечебницы.

Шауниц не только остался при короле, но и вознесся на новую иерархическую вершину: теперь он обер-гофмаршал Двора Его Величества. Помимо шестнадцати простых заместителей в его команде появились два первых, имеющих высокое звание гофмаршалов: бывший королевский повар Люкс, отличающийся большой сообразительностью и виртуозной способностью из ничего создать нечто, качества необходимые любому чиновнику, и Краузе, возвращенный из изгнания и прощенный королем, который понял, коль скоро Краузе не отравил его в течение первых двадцати лет, то можно быть почти уверенным, что он не сделает этого и в следующие двадцать.

Эти соображения побудили короля предложить Краузе совмещать должность гофмаршала с постом лейб-медика. Правда, его предупредили: свои окаянные клистиры он может ставить только тому, на кого укажет королевская длань.

И очень быстро многие на своем опыте убедились, что возвращение негодяя не каприз, а глубоко продуманная иезуитская форма реализации королевской власти, которая сводилась к воспитанию у подданных – в том числе и с помощью клистиров – чувства принудительной любви к законному монарху. Понятно, что число искренних сторонников короля Самсона стремительно возросло.

В качестве же личного врача Краузе королю не нужен, поскольку Самсон подумал-подумал и решил жить вечно: он подкрепил установку на свое индивидуальное бессмертие специальным эдиктом, решив временем поверить крепость, силу и основательность королевских законов. Помимо этого, под страхом смерти из лексикона изымалось само слово «смерть». Его просто запрещено было произносить.

Гельминтолог Лаубе, королем назначенный главой асперонской церкви, – в королевстве церковь дальновидно не отделена от государства, – вышеозначенный вердикт сопроводил буллой, в которой бессмертие короля объявлялось непреложным символом страны наряду с государственным гимном и национальным флагом.

Сначала у Лаубе возникла сумасшедшая мысль буллу утвердить в Ватикане, для этого он снарядил в Рим делегацию из одиннадцати пьяных до изумления монахов, но тех не пустили даже в приемную Папы.

Тогда буллу подписал сам Лаубе, которого с одобрения короля отчаянные монахи, возмущенные грубым приемом в Ватикане, создав самозваную коллегию, на самозваном же конклаве провозгласили Папой Асперонским – Гансом I.

Став Папой, Лаубе проявил незлопамятность и великодушие. Он отправил своему коллеге, Римскому Папе, телеграмму, в которой приглашал папу Бенедикта ХVI посетить Асперонию для совместного веселого времяпрепровождения за пиршественным столом, который Ганс I ему гарантирует и который глава католической церкви мог бы украсить своим присутствием. О расходах на девочек и вино пусть его Папское Святейшество не беспокоится: затраты на это святое дело будут погашены за счет церковной казны.

Не позабыл новоиспеченный Папа и Лемке, и тот стал носить кумачовую кардинальскую шапочку, которую ему сшила Сюзанна. Поясним: сколько король ни уговаривал своего статс-секретаря, графа Нисельсона, тот стоял крепко, и прелестную блондинку не удалось сделать графиней.

Новообращенный католик Нисельсон упирался так, словно боялся, что ему повторно сделают обрезание. Он всё ещё любил Агнию и на что-то надеялся. Умненькая Сюзанна поняла, что крутить носом ей не пристало, идти опять в камеристки не позволяла вдруг неизвестно откуда взявшаяся сомнительная гордость содержанки, и с разрешения Папы Ганса I патер Лемке, имевший к тому времени сан кардинала и епископа Армбургского, обвенчался с бывшей фавориткой короля.

Отметили радостное событие в большом кафедральном соборе Святого Иеронима. Прямо в главном нефе накрыли столы, и гости, среди которых был и сам король, поправ все церковные правила, принялись в стенах христианского храма нарезаться крепкими спиртными напитками с таким самозабвенным усердием, словно они не правоверные католики, а язычники, поклоняющиеся Бахусу и Фавну.

— Разрешил, – пьяно говорил Папа Асперонский, в шестой раз поднимая стакан с коньяком и чокаясь с епископом Армбургским. Последний вместе с новобрачной сидел спиной к алтарю.

По лицу Лемке бродила похотливая улыбка.

– Разрешил, – повторил шатающимся голосом Папа, – и ничуть об этом не жалею. А как же иначе? Не сделай я этого, и вы стали бы делать то, что уже две тысячи лет делают почти все католические священники, принявшие целибат, то есть обет безбрачия, – онанировать или трахать безответных студентов семинарий. Будем считать, что вы приняли обет, даже не знаю, как назвать его... обет...

— Обет анти-цел-ебать! – неожиданно нашелся сияющий от счастья Лемке и одарил суженую столь нетерпеливо-страстным взглядом, что та оставила возникшую у нее было мысль: прорваться к королю, чтобы напомнить ему о праве первой ночи.

А когда Лемке в довершение ко всему положил ее руку на свою восставшую и трепещущую плоть, то от вышепоименованной еретической мысли не осталось и следа. Опытная невеста, с восхищением произнеся «Ого!!!», поняла, что с этим толстомясым розовощеким священником ей скучать не придется. По крайней мере, в постели.

Постаревшая королева Лидия формально снова на престоле, хотя король, как уже упоминалось, не позволил ей сидеть на троне ни дня. Номинальная королева по-прежнему любит играть с кардиналами в триктрак и наливаться своими ликерами. Она совершенно счастлива, потому что никогда не проигрывает.

И хотя она не считает себя в чем-либо виновной, ее признательность королю за проявленное к ней милосердие не знает границ. Поэтому она полностью игнорирует все, что происходит за пределами ее покоев.

Она разрешает королю делать все, что ему вздумается.

На взгляд короля, это свидетельствует о том, что монастырь пошел ей на пользу.

Агния в Сорбонне. Париж для нее – почетная ссылка.

В общем, она тоже прощена. «Что с дуры взять? – сказал король королеве. Самсон с некоторым сожалением давно понял, что дочь на него совершенно не похожа. – Она вся пошла в тебя, следовательно, надежды на то, что она поумнеет, нет никакой. Пусть хоть остынет...»

Граф Нисельсон дважды летал в Париж и оба раза возвращался мрачнее тучи.

Удивительное дело! Нет, чтобы полюбить какую-нибудь милую, добрую и умную девушку, какие вокруг сильных мира сего всегда ходят косяками и которые мечтают выскочить замуж за хорошего человека!

Так нет! Граф – блестящий молодой человек, красивый, неглупый, превосходно образованный, человек сильной воли, – без памяти влюблен в пустую, порочную девчонку и, сознавая это, не может изгнать из своего сердца недостойное чувство, втайне стыдится его и презирает себя за слабохарактерность и бесхребетность. Сколько подобных нравственных конфликтов знает история!..

Лоренцо исчез. Поговаривали о проделках серьезных господ в штатском из Тайной канцелярии, руководимой графом Нисельсоном.

Когда Самсон, счастливо избежавший расстрела у тюремной стены, на плечах врагов, которые на глазах превращались в друзей, ворвался во дворец, то в Большом Каминном зале он обнаружил двух главных заговорщиков.

Лоренцо, склонившись над карманным зеркальцем, с сосредоточенным видом сопел носом, втягивая в себя порошок, похожий на сахарную пудру. Агния в позе хрестоматийной Клеопатры возлежала на кушетке и мечтательно смотрела в потолок. Она уже вдохнула своим маленьким носиком порцию порошкообразного счастья и была чрезвычайно далека от грубой действительности.

Шум толпы и появление короля никак не подействовали на принцессу. Она только переменила позу и уставилась на отца своими прекрасными глазами, в которых не читалось ничего, кроме любви ко всему земному. Король бросился к Лоренцо.

— Ах ты, гаденыш! – вскричал взбешенный Самсон и схватил любовника своей дочери за горло. – Уж не думаешь ли ты, что стоит только провести ночь с принцессой, и ты уже король? Глупец, если бы это было так, то в Асперонии королей девать было бы некуда!

— Дядя... – хрипел Лоренцо, обмякая. – Дорогой дядюшка, я больше не буду...

— Какой я тебе «дядюшка», сукин ты сын?!

Король был вне себя от бешенства. Но все же слова Лоренцо подействовали на Самсона отрезвляюще. Он ослабил хватку, и молодой человек без чувств рухнул на пол.

Счастливая способность падать в обморок и на этот раз спасла Лоренцо жизнь.

Тут же парня сграбастали люди из ведомства Шинкля, которые поместили его в грязную маленькую камеру с малюсеньким окном под потолком. Через пару часов к нему подселили почерневшего от пороховой гари Эдолфи Маркуса.

Эдолфи весь был в ссадинах и синяках. Оказывается, доблестный теоретик-ревизионист, обалдев от пьянства и наркотиков, с чемоданом, полным динамита, отправился взрывать федеральный острог, этот форпост асперонской тирании.

Его героические мозги работали в одном направлении: он должен был поднять на воздух что-нибудь очень-очень большое, тяжелое, каменное и мрачное, похожее на Бастилию.

По пути он, чтобы немного потренироваться, организовал несколько пробных взрывов, уничтожив последовательно деревенскую телегу с лошадью и седоком, пустой полицейский «Мерседес» – на счастье, копы сидели в этот момент в пивной, зазевавшегося пенсионера с эрдельтерьером и швейцара отеля «Националь», из праздного любопытства оставившего свой пост между зеркальными дверями, чтобы посмотреть, кто это там балуется с петардами.

Когда Маркус добрался до тюрьмы, в его распоряжении оставался еще десяток-другой зарядов, которые он и подложил под стену. Последовал взрыв такой чудовищной мощности, что у Маркуса, наблюдавшего за всем этим с небезопасного расстояния, едва не вылетели мозги из черепной коробки.

Террориста, тихо стенающего и продолжающего вертеть головой, уложили на носилки и увезли. Это сделали вездесущие агенты того же Шинкля, незаметно смешавшиеся с толпой, которая направлялась к тюрьме, чтобы освободить да Влатти и законного короля Асперонии.

Маркус ошибся с количеством взрывчатки и чудом остался жив. Наскоро пластырем залепив ему царапины, агенты, как уже было сказано выше, отвезли его в министерский изолятор и втолкнули в камеру, где уже, держась обеими руками за распухшую шею, сидел и трясся от страха Лоренцо даль Пра. Но потом... Потом следы несостоявшегося короля и его приятеля теряются.

Якобы кто-то позвонил из Тайной Канцелярии и от имени графа Нисельсона распорядился выдать под расписку опасного заговорщика Лоренцо даль Пра и международного террориста Эдолфи Айзека Маркуса для проведения следственных мероприятий, имеющих сверхсекретный характер.

Одним словом, провалившись в трещину между несколькими событиями государственного масштаба, бедолаги исчезли. Исчезли бесследно. Бездушная Асперония продолжила свое движение вперед, растоптав по пути такую мелочь, как пара нечистоплотных искателей приключений. Этого и следовало ожидать, памятуя о том, что очень часто и куда более крупным личностям в истории не находится места.

Алебардщикам выплатили жалованье, и они тут же позабыли о своих претензиях к королю. Для порядка двух верзил публично выпороли на площади Победы, но тем дело и кончилось.

И снова бравые гвардейцы, гремя алебардами, шляются по дворцу и делают вид, что охраняют короля.

Да Влатти, несмотря на настойчивые уговоры, так и не принял предложение короля возглавить вновь созданный союз писателей Асперонии и удалился в свое поместье хлебать водку и предаваться размышлениям о тщете всего того, что всегда волновало людей.

А король питал надежду, что под бдительным и доброжелательным приглядом (прицелом?) цензурного комитета, которым он решил руководить лично, – кстати, на его взгляд, это одна из примет нарастающего процесса демократизации страны, – расцветет хулиганский талант ниспровергателя литературных основ.

Самсону хотелось верить, что самостоятельный и бесстрашный да Влатти выйдет из спячки, продерет глаза, провиденциально оглядится по сторонам и одарит мир каким-нибудь выдающимся произведением, вроде «Фауста» или «Короля Лира». Или перепишет Большую асперонскую энциклопедию. Или создаст величественное произведение, посвященное поражениям Асперонии в войнах. Короче, сотворит что-нибудь эдакое, эпохально-эпическое. Работы ведь много. Ее, работы, если разобраться, непочатый край. На многие годы хватит.

Но да Влатти отверг предложение, он полагал, что своими многими тысячами растиражированных матюгов он уже сказал миру все, чего этот мир заслуживает.

Узнав об отказе да Влатти, писатели облегченно вздохнули и приняли легко прогнозируемую резолюцию: избрать на этот пост какого-нибудь пройдоху из собственной среды.

Решено было – как наглое и несерьезное – без рассмотрения отклонить поступившее от Алоизия Бушека предложение избрать его самого на должность главного писателя Асперонии. Хотя, по мнению некоторых, у него имелись для избрания чрезвычайно веские аргументы: по продажам литературного хлама он был в Асперонии бесспорным лидером.

Народу нравились его книги, в которых выдающиеся люди, исторические персонажи великого прошлого, властители дум целых поколений преподносились читателю как какие-нибудь случайные соседи по барной стойке. Не надо было тянуться на носках, чтобы снисходительно похлопать по плечу Черчилля, Сталина или Рузвельта: у Бушека они были одного с читателем роста.

Смело обращался Бушек со временем, своевольно или прессуя, или растягивая его: он бесцеремонно вторгался в хронологию; в соответствии со своими скромными познаниями он упрощал историю, подлаживая ее под себя и под своего одомашненного непритязательного читателя.

Бушеку было рекомендовано для начала хотя бы закончить среднюю школу, а уж потом претендовать на синекуру и чиновные пьедесталы.

Его ссылки на необразованного Вильяма Шекспира были признаны голословными, потому что в наше время никто в мире с полной уверенностью не может утверждать, существовал ли вообще Шекспир на самом деле, и если существовал, был ли он драматургом, или Шекспира придумали современники Френсиса Бэкона, а кровавые пьесы о королях и маврах сочинил на досуге некто совсем другой. Может, даже тот же Бэкон, у которого свободного времени всегда было навалом, поскольку при короле Якове I он занимал непыльную должность лорда-канцлера.

Короче, Алоизий Бушек вернулся к своему корыту, наполненному бурдой из литературных отрубей и протухшей воды.

Пожизненным председателем союза писателей почти единогласно был избран Жакоб Гоня, автор двадцатикилограммовой нетленной саги о закройщике Двора Его Величества Бенционе Березинере.

Выбирая этого образованного халтурщика, писатели руководствовались понятиями высшего порядка, а именно: под крылышком этого бездари можно было, не очень-то напрягаясь, продолжать кропать свои незамысловатые, серенькие книжицы и не подпускать на пушечный выстрел опасные молодые таланты, если таковые вдруг появятся на асперонском литературном горизонте.

Король хотел оставить да Влатти при дворе. Могла образоваться неплохая компания: один Папа Ганс I чего стоил... Бывший гельминтолог так сжился с образом главы церкви, что, похоже, начал немножко верить в Бога. Что совершенно не мешало ему умеренно и сознательно грешить. Он теперь нередко бывал гостем короля, и они очень привязались друг к другу.

Король и Святой Папа любили вести утонченные беседы на религиозные темы, приправленные апокрифическими историями самого предосудительного характера. Беседы затягивались далеко за полночь и велись под доброе старое вино, очень хорошеньких девочек и сентиментальную музыку. Часто утро их заставало за выкрикиванием антирелигиозных тостов. Но беседующих – всего двое. И, разумеется, да Влатти совсем не был бы лишним на этих посиделках.

Но да Влатти и на этот раз не изменил себе и на личной аудиенции, коей был удостоен, сонно глядя в глаза монарху, повторил, что он с ним, с монархом, не сработается.

Глава 30

Настало время ненадолго вернуться назад, к трупам на камнях тюремного двора и громоподобному взрыву. Позже выяснилось, что бородатый бандит с пистолетом, меткий стрелок по воронам – это никто иной, как отец Лоренцо, сеньор Роберто даль Пра, вернувшийся в Асперонию после длительного отсутствия и сразу же присоединившийся к перевороту.

Надо сказать, что на первых порах команда заговорщиков росла как на дрожжах. И сеньор Роберто, который последние годы был вынужден из-за происков министра Урбана скрываться за границей, горел желанием вернуться на родину. Ведь он – сын покойного короля Иеронима. Пусть побочный. Пусть он носит другое имя. Но кровь-то в его жилах течет королевская!

Когда матушка, незадолго до своей смерти, рассказала ему, чей он сын, Роберто воспылал желанием когда-нибудь доказать всем, что он ничем не хуже того, кто восседает на троне. В сущности, чем законнорожденная человеческая особь отличается от
незаконнорожденной?

Когда он узнал, что Лоренцо замешан во всей этой истории с государственным переворотом, то поспешил примчаться в Армбург, чтобы помочь сыну занять престол.

Деятельный от природы, сеньор Роберто даль Пра быстро сколотил отряд мародеров, состоящий из контрабандистов, с которыми он сдружился в годы изгнания и с которыми принялся планомерно грабить все, что не успели разграбить королевские гвардейцы.

За несколько дней отряд численно разросся до батальона, который, само собой разумеется, получил название дивизии. Так всегда бывает, когда революция получает деятельную поддержку со стороны низов. И в этой связи совершенно естественным выглядит присвоение старшим даль Пра самому себе высокого звания команданте.

Команданте не подчинялся никому, кроме члена Революционного Совета Лоренцо даль Пра. Парни сеньора Роберто работали и днем и ночью. Сундуки с барахлом свозились в реквизированный у графа Нисельсона особняк, в подвалы, уходящие под землю на два этажа. Революционный задор сеньора Роберто еще долго не угасал бы, если бы мэр Армбурга Генрих Берковский не посоветовал ему повременить с акциями изъятия ценностей у знатных асперонов.

— Ну и дурак же ты, команданте, – дружелюбно сказал Генрих. – Зачем грабишь? Это и так скоро все будет твоим...

Узнав, что король арестован, команданте Роберто не стал медлить, погрузился вместе со своими боевыми товарищами в грузовик и приказал взять курс на федеральную тюрьму.

Мандат со страшной революционной печатью открыл ему двери главного асперонского острога. Дальнейшее известно.

...Аннет живет в королевском дворце. Самсон так и не решил, что с ней делать.

Он помнит слова, которые сказал ему Поль. «Когда-нибудь, когда у вас будут внуки, она будет горько оплакивать твою смерть». Заявление на первый взгляд кажется оптимистичным. Явно слышится жизнеутверждающая геронтологическая нотка. Впереди долгая жизнь, в течение которой предстоит не только обзавестись внуками, но еще и родить детей, долженствующих этих внуков произвести на свет. Но в то же время с бестактной прямолинейностью указывается на то, что король смертен. А это, противореча эдикту о королевском бессмертии, напоминает о том, что, к сожалению, все люди, когда речь идет о смерти, равны перед Богом.

Можно сказать, что Аннет вписалась в жизнь асперонского королевского двора.

Это значит, что она, подобно Лидии, законной жене короля, сквозь пальцы смотрит на увлечения Самсона. Трудно сказать, чего она ждет...

Как-то одним серым, ненастным утром между королем и Аннет состоялся разговор. Самсон провел беспокойную ночь.

Его мучили сны. Вернее, сон. Который повторялся с небольшими изменениями несколько раз подряд. Париж. Ночь. Он мечется по каким-то глухим переулкам и пустырям в поисках ямы с отбросами, в которой некогда испытал волнующее чувство полного слияния с беспредельным пространством вселенной и временем, которое, застыв, на глазах превращалось в вечность.

Наконец он находит яму. Потом еще одну, потом еще, еще и еще... Но все они заняты! В каждой – по мечтателю, незаконно захватившему то, что по праву должно принадлежать первооткрывателю. То есть Самсону. Его попытки, потеснив, прилечь в яму к одному из захватчиков приводят к тому, что мечтатель, яростно отбиваясь руками и ногами, выталкивает Самсона прочь.

После очередного такого сна Самсон очнулся на полу, рядом со своей постелью. Он понял, что только что скатился с высоченной старинной кровати.

Самсон лежал на ковре, уткнувшись носом в горлышко бутылки, пахнущей коньяком. Он упал неловко и лежал ничком, и руки его были вывернуты назад, за спину. Ему было больно, и он страдал.

— Любимая, – простонал он. – Подними меня... Я, кажется, что-то себе сломал.

Перепуганная Аннет помогла Самсону подняться, заставила надеть теплый халат; потом, преклонив колени, вдела сухие королевские ноги в домашние туфли.

Все это время Самсон болезненно постанывал, кряхтел и неслышно бормотал ругательства, которые Аннет приняла за молитву.

Он не сопротивлялся, когда Аннет усадила его в кресло.

— Говорю же, я себе что-то сломал... – ныл Самсон, испытывая желание расплакаться.

— Ничего вы себе, ваше королевское величество, не сломали.

Самсон капризно выпятил нижнюю губу.

— Я все время что-то ищу, – сказал он слабым голосом и посмотрел на Аннет.

— Да, да, ты все время что-то ищешь... Тебе налить молока?

— Вот и сегодня... Я ищу свое место. Если ты еще раз заикнешься о молоке, велю отрубить тебе голову! Не перебивай меня и слушай внимательно... С тех пор как уехал Поль, ты, кажется, осталась одна во всем королевстве, кто может меня понять...

— А граф Нисельсон?

— Граф – асперон. А аспероны – за редким исключением – отличаются редкой непонятливостью, когда при них заводишь разговоры о возвышенном... И потом, для Нисельсона я – король. Между нами существует дистанция, установленная временем и условностями, и для него она непреодолима.

— А Лаубе?

— Лаубе, к сожалению, излишне ироничен. Ирония тогда хороша, когда она к месту. Нельзя потешаться абсолютно над всем... А он...

— А он?..

— А он считает, что можно. Лаубе говорит, что для иронии нет заповедных мест...

— Значит, остаюсь я?

— Как ни печально... Налей молока, черт с тобой. Слушай, что я тебе скажу. Мое место не здесь. Тем более что это место все время кто-то хочет занять... Возможно, это вообще не мое место. Не умри мой братец Людвиг, я бы до скончания века оставался принцем-инкогнито и, скорее всего, и по сегодняшний день околачивался бы в Латинском квартале, потихоньку спиваясь и мечтая о славе писателя… Хотя нет, я бы не спился. Чтобы спиться, надо иметь к этому призвание. А у меня его нет. Вот Поль другое дело. А я нет... Ах, если бы я тогда остался в Париже!.. Но сейчас и там... – Самсон безнадежно махнул рукой, – и там все места заняты. Сон, сон, вещий сон мне снился...

Аннет непонимающе наморщила лоб. Король махнул рукой.

— Мне надо было дожить почти до пятидесяти, чтобы понять, король – это в основном функция. И она настолько велика, что для человека, для меня, Самсона, места не остается. Функция меня съест, я чувствую это, она меня разжует и проглотит. И от меня ровным счетом ничего не останется. Только бирка с номерным знаком на пластмассовом скелете и место в шкафу, под стеклом, в королевском антропологическом музее.

— Тогда бери посох, котомку и... в путь!

— А ты со мной пойдешь? – с надеждой спросил Самсон.

— Пойду. До первой железнодорожной станции...

О пресловутом эдикте веселые и беззаботные аспероны сочинили столько анекдотов, сколько их не сочинялось даже во времена правления короля Иеронима, чья беспутная и сумасбродная жизнь, будто построенная по законам веселого жанра, привлекала к себе пристальное внимание великого множества анонимных острословов.

Впрочем, сам эдикт нас мало интересует. Забавна история его создания.

На ней – налет мистики и, если хотите, веры.

Самсон всегда полагал, что верой в Бога, верой в загробную жизнь управляет чувство страха – страха смерти и страха перед неизбежностью возмездия. Чем сильнее это чувство, тем крепче вера, и тем больше оснований у индивидуума, трясущегося от страха, верить без рассуждений.

С мистикой – почти та же история. Чем мощнее мистические фигуры, тем меньше верится в реальность окружающего мира. Мистика оттягивает на себя превосходящие силы действительности. И, кстати, если вдуматься, это совсем не так уж и плохо.

Жить в мире иллюзий, особенно если тебе это удается делать без наркотиков, это ли не прекрасно? Какое-то время существуешь как бы в двух измерениях, в двух, так сказать, ипостасях, и если дело доходит до выбора, понятно, какую из них ты предпочтешь.

Существовать же продолжительное время одновременно в обоих измерениях пока еще в полной мере не удавалось никому, кроме сумасшедших и поэтов.

Итак, эдикт был плодом смутных воспоминаний – даже не воспоминаний, а отголосков воспоминаний – короля о загробном мире, который ему посчастливилось посетить по милости своего единокровного братца.

Эдикт был, собственно, вытяжкой из того таинственного бессознательного, на которое в своих трудах некогда прозрачно намекал Фрейд, ближе многих своих современников подошедший к вратам смерти и заглянувший в дырку, пробитую в них еще древними греками.

Ветхое основание атеизма Самсона и раньше пошатывалось, а после его так называемого воскрешения оно стало разваливаться не по дням, а по часам.

Но на месте безверия не возникло твердой веры.

Безверие – застарелая болезнь образованного слоя аристократии и интеллигенции – худшей (по мнении самой интеллигенции) части человечества. И Самсон оказался на распутье.

Самсону казалось, что он находится в положении беспечного ветрогона, который, уйдя от жены к любовнице, был отвергнут последней, поскольку к ней внезапно вернулся муж. Неся на сосредоточенном лице выражение остолбенелости и изумления, этот, в одночасье ставший бездомным, почитатель женских прелестей стоит между двумя запертыми дверями, напоминая Буриданова осла, лишенного возможности выбора.

Словом, эдикт о бессмертии короля порядком повеселил простых асперонов. Они поняли, что с монархом на этот раз им повезло. Король, который подкрепляет свою хилую веру не молитвой, а курьезной директивой, мог стать либо посмешищем, либо всенародным любимцем.

Глава 31

Подошло время рассказать о главном.

Для этого придется опять вернуться к сцене расстрела.

Тогда королю и вправду пришлось лбом принять несколько граммов свинца. Револьвер его гипотетического брата на этот раз не подкачал, пуля вылетела из ствола, благополучно достигла королевской головы и... и тут уж никакой лоб не выдержал бы. Даже медный.

Самсон не почувствовал боли.

Он умер сразу.

И тут-то началось самое интересное!

Его душа (сознание, разум, духовная субстанция, персональное «Я»), отделилась от тела, воспарила и... Самсон (или то жизнеспособное, что от него осталось), возносясь и быстро удаляясь от земли, увидел свое тело, тело короля Самсона, распростертое на камнях, с изуродованным, залитым кровью лицом и тускнеющими глазами.

Но уже через мгновение ему уже было не до этого.

Так неожиданно и стремительно умерев, Самсон, не успев толком освоиться в новом для себя качестве, тут же был взят в оборот некими физически сильными крылатыми субъектами, о наличии которых смутно повествует Святое писание и которые действовали без лишних проволочек – споро, сноровисто и грамотно.

Прежде всего Самсон отметил для себя наличие длинного темного тоннеля, о котором некогда читал в книге доктора Раймонда Моуди.

Того Моуди, который, отобрав у безотказного трудоголика Харона весла и лодку, сам себя назначил главным специалистом по транспортировке мертвяков на тот свет.

Да, приходилось признать, Моуди не врал, тоннель был, и Самсон, как бы ввинчиваясь в иное измерение, промчался по нему с такой бешеной скоростью, словно какой-то жестокосердный погоняла вставил в задницу его бессмертной душе не то горящий фитиль, смоченный в скипидаре, не то петарду, заправленную карбидом и чилийским перцем.

Принято считать, что перед мысленным взором умирающего в один миг проносится вся его жизнь. Воспоминания наваливаются на человека, и он в ускоренном темпе – за доли секунды – успевает просмотреть некое подобие многосерийной мыльной оперы, сварганенной по мотивам его ненаписанных мемуаров.

В случае с душой (сознанием, разумом, духовной субстанцией, «Я») Самсона всё было иначе.

Тот, кто перед Царем Небесным отвечает за доставку мертвых душ на Тот Свет, перестарался, и душа Самсона, минуя приятную стадию воспоминаний, почти моментально угодила в места настолько отдаленные, что добраться до них, используя изобретенные человеком средства передвижения, не представляется возможным.

И сколько ни старался Самсон сосредоточиться и чудовищным усилием воли сдержать свое движение из мира живых в мир потусторонний, чтобы у него всё было, как у людей, и чтобы он, на мгновение превратившись в беспристрастного зрителя, получил заслуженную и выстраданную возможность бросить прощальный взгляд на прожитую жизнь, ни черта у него не получилось.

Только одна картина прошлого, застрявшая в голове с детства, бередила его трепещущее сознание: это бы хорошо начищенный кованый сапог барона Виттенберга.

Этим омерзительным воспоминанием ограничилась его ретроспекция, его неудачная попытка вторгнуться в прошлое, в ту область окаменевшего времени, которая не поддается никаким трансформациям и которая мучает многих из нас безнадежной и скорбной своей неизменностью.

У врат Рая, напоминавших убогим видом деревянные воротца загона для крупного рогатого скота где-нибудь в прериях Дикого Запада, Самсона радушно встретил цветущий бородач.

— Апостол Петр, – представился он. – Милости просим. Руки, извините, не подаю, пахнет рыбой, все утро фаршировал пикшу: Хозяин обожает рыбу-фиш по-арамейски. Помнит, что мой папаша был браконьером и неводом выловил всю рыбу в Геннисаретском озере. Посмотрите на мои руки, кожа покраснела и потрескалась, чистить рыбу тупым ножом и в ледяной воде, это, знаете ли, чертовски противное занятие. Простите за богохульство, но, насмотревшись на то, что творится с человеческим языком на земле, мы здесь решили не отставать от регресса, никак не планировавшегося Господом. Человек ведь давно вышел из повиновения и творит такое, что сам черт не разберет. Впрочем, я отвлекся. А мы вас заждались. Вы Альберт Штукман? Миссионер? Очень рад! Если не ошибаюсь, вас только что съели каннибалы из африканского племени хайрубо? Какая прекрасная смерть! И, согласитесь, какая похвальная оперативность! Наша служба экспресс-доставки стала работать несравненно лучше, вы не находите? Только что вашими хорошо прожаренными окороками закусывали людоеды, и вот вы уже здесь! Поздравляю! От всей души поздравляю, господин Штукман...

— Я не Штукман...

— Как не Штукман?! – Святой Петр сделал шаг назад. – Вы не путаете? – апостол достал из кармана мятую бумажку и протянул ее королю. – Вот же, взгляните, у меня все записано. Двадцать шестое июля две тысячи шестого года от Рождества Христова, четырнадцать часов тридцать три минуты одиннадцать секунд, Штукман Альберт, миссионер, Африка, людоеды, костер, съеден без соли...

— Я король...

— Какой еще король? Король чего? Ах, простите великодушно! Вспомнил! Вы шахматный король! Ну, разумеется, вы Арчи Коэн, чемпион мира. Как я мог забыть? Весьма приятно познакомиться. Но позвольте, батенька, вы ведь должны были прибыть только через сутки! Автомобильная катастрофа и всё такое... Конечно, это очень мило с вашей стороны, но вы, поторопились, сын мой, честное слово, поторопились! А она, торопливость-то, знаете ли, хороша, когда блох ловишь. Придется вам либо подождать в райском саду, либо отправиться назад, на обледеневшую автотрассу Люцерн-Санкт-Мориц, а завтра встретимся снова. У нас здесь так заведено: порядок – прежде всего!

— Простите, господин апостол, я не шахматный король, я король Асперонии Самсон...

Святой Петр сделал еще один шаг назад.

— Проклятие! Вот так фокус! Как я мог ошибиться?! Ну, конечно же, вы Самсон номер два... Если бы вы знали, как я счастлив! Простите, простите и еще раз простите! Совсем замотался! Поверите ли, работы столько!.. Чертовски много работы! – вскричал он, поднимая руки, на которые налипла рыбья чешуя. Потом увлек короля за собой, бормоча:

— Как же вы все, люди, стали похожи друг на друга! Ну, прямо близнецы... Чудеса, да и только! Но ничего не поделаешь, – апостол тяжко вздохнул, – двадцать первое столетие, последний век в истории человечества, время усреднять, нивелировать, выравнивать всех, делать одинаковыми, типовыми, чтобы всех подогнать под один образец и хоть как-то затолкать, разместить в Раю и Аду... Всё забито под завязку... Как Господь и Люцифер решат этот вопрос, ума не приложу, ведь мест-то свободных почти не осталось...

Самсон был введен в предбанник, называемый католиками Чистилищем.

Чистилище удивительным образом походило на обычные общественные приемные, какие бывают в государственных учреждениях. Вдоль стен, крашенных желтенькой краской, стояли простые деревянные скамейки. На стенах в рамочках висели групповые снимки каких-то дремучих бородачей с впалыми щеками и маловыразительными глазами.

Справа от себя Самсон увидел изящную конструкцию с металлической чашей наверху, из которой строго вверх поднималась тоненькая струйка дыма, казалось, что некто неаккуратный не загасил сигарету. Естественно, Самсон принял конструкцию за плевательницу и тут же попросил разрешения плюнуть.

Вместо ответа апостол Петр легонько подтолкнул короля в спину.

— Пока не дам команду, глаз на Всевышнего не поднимать! – строго прошептал он Самсону на ухо. – Счастливчик ты, Самсон! Для тебя сделано исключение: ты будешь принят без обязательного в таких случая сорокадневного стояния на коленях и беспрестанной молитвы, восславляющей Милосердие Господне.

— Весьма польщен, но я не знаю наизусть ни одной молитвы...

— Это тебе только так кажется. Здесь ты должен забыть все свои земные штучки... Тут, голубчик, действуют совсем другие законы. Скажут, и, как миленький, будешь читать молитвы хоть сто лет без остановки... Плохо ты, братец, нас знаешь!

Самсон смотрел себе под ноги и слышал странные звуки. Будто под сводами помещения летала стая крупных лесных птиц, которые производили своими крыльями тяжелое шуршание, глухое похлопывание и даже поскрипывание.

Разноцветные ромбической формы мраморные плиты пола напомнили Самсону королевский дворец в Армбурге. Он вздохнул...

Петр тем временем повернулся к Самсону и прошептал:

— Подними глаза!

Самсон не испытывал земных страхов. Только интерес. Кого он увидит через мгновение? Как будет выглядеть тот, чей лик никогда явно не являлся ни одному живому человеку? Будет ли это добрый старец с детскими глазами и бородой Санта Клауса или некая бесформенная студенистая масса, похожая на фантомы из ночных кошмаров или чудищ из голливудских фантастических блокбастеров?

Сейчас Самсону казалось, что он всегда верил в существование загробной жизни. При отсутствии полноценной и крепкой веры в Бога, той веры, которую ему предлагала церковь, надежда на загробную жизнь, хотя и попахивала язычеством, тем не менее, живила в нелегкие минуты жизни, особенно в часы утреннего похмелья, когда реальные предметы обретали пугающе размытые формы, а все мысли вяло копошились в опасной пограничной области, между полусном, бодрствованием и смертью от инфаркта.

— Подними глаза, остолоп! – услышал Самсон злобное шипение апостола.

Самсон распрямился и увидел перед собой, на расстоянии десяти-пятнадцати шагов, большой стол. Стол был покрыт полотняной серой скатертью. Скатерть была аккуратно выглажена. Чувствовалась заботливая женская рука. Нас столе – графин с зеленоватой водой, колокольчик, старинный черный телефон и несколько граненых стаканов.

За столом, переговариваясь и листая бумаги, сидели какие-то странные субъекты, которые были бы неотличимы от людей, если бы над их острыми плечами не помещались несуразные грязно-пепельные крылья.

Двое из них, постарше, были в очках. Когда крылатые субъекты делали какое-либо движение, громадные крылья, раза в два больше орлиных, издавали тугое шуршание и иногда – легкое поскрипывание. Эти звуки и слышал король, приняв их за шорох крыльев лесных птиц.

Одеты архангелы были в белые свободные одежды, отдаленно напоминающие не совсем чистые хитоны, этакие домотканые эмбрионы церковных одеяний времен нарождающегося Христианства.

— Почему их трое? – задал Самсон вопрос апостолу.

— Тебе что, мало? – удивился Святой Петр.

— И всё же? Почему их не двое, не четверо, а именно трое?

— Не понимаю, чем тебе не нравится число «три»?

— Кто из них Господь? Неужели тот?.. – Самсон глазами показал на одного из пожилых ангелов.

— Чему вас только там, на земле, учат, бестолочь! – вознегодовал апостол, вдруг сбросивший с себя маску радушия. – Это же Пресвятая Троица, балда! Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, дубина! Тот, что в центре, с белой бородищей, это Бог Отец. Справа от него, строгий такой, это Бог Святой Дух, а тот, что помоложе, с отсутствующим взглядом, Бог Сын. Перед тобой, вся Троица в полном, так сказать, сборе. Вернее, не они сами, а архангелы, которые их изображают. Создатель всегда остается невидимым и непознаваемым. Неужели непонятно, ведь это так просто...

— Так, – констатировал Самсон, – и здесь театр. Жаль... А мне так хотелось побеседовать с Господом Богом по душам! Всю жизнь, можно сказать, мечтал...

— Делать Господу больше нечего! И все же, считай, твоя мечта сбылась... Говори, и архангелы все передадут Вседержителю. А теперь готовься! Они сейчас устроят тебе такую головомойку, мало не покажется...

— Это что, и есть Страшный Суд?

— Вроде того. Персональный, небольшой такой Страшный Суд, – усмехнулся апостол Петр и добавил: – Ты хоть и король, но я на твоем месте на колени бы встал, а то неприлично, перед тобой как никак Святая Троица. Пусть и в исполнении второго состава.

В этот момент архангел, сидящий в центре и, видимо, главный, с отвращением взглянув поверх очков на коленопреклоненного Самсона, пожевал синими губами и принялся гнусавым, профессионально-судебным, голосом медленно читать:

— Слушание по делу раба Божьего Самсона, убиенного его единокровным братом Роберто, объявляю открытым... – и пошел перечислять прегрешения Самсона.

Самсон хотел сказать, что не только не признает своим братом невыясненного Роберто, но не признает и правомочий такого Страшного Суд. Что это за суд такой, когда вместо Господа Бога ему, королю, пусть и покойному, подсовывают какого-то дублера, который своим внешним видом только дискредитирует ответственное мероприятие.

Но что-то удержало Самсона: возможно, вовремя пришедшая на ум старая добрая пословица, в которой речь идет о чужом монастыре. И он, морщась от боли в костях и сокрушаясь, что артроз не остался на земле, а увязался за его астральным телом на небеса, опустился на колени.

Стоять на коленях было не столько унизительно, сколько болезненно и противно, потому что это стояние было связано с неприятными воспоминаниями. В последний раз на коленях Самсон стоял в своем номере в парижском отеле, когда с перепоя в туалете блевал в унитаз.

Уже через десять минут Самсон понял, что колени его духовного тела долго не выдержит. Слушая вполуха обвинения и.о. Председателя Страшного Суда, Самсон вдруг подумал о своем бренном теле, оставшемся на земле. Хотя душой Самсон вроде был данный момент здесь, перед Святой Троицей, но часть его, он чувствовал это, одновременно как бы принадлежала изуродованному телу, распростертому на камнях тюремного двора. Эта раздвоенность ужаснула Самсона.

На миг ему почудилось, что тот несчастный Самсон и есть его бессмертное «я», которое на поверку оказалось никаким не бессмертным. На глаза Самсона навернулись бы слезы, если бы его душа могла плакать. Ему было так жалко самого себя, оставшегося где-то далеко-далеко внизу, на грязных камнях, что он на время забыл о боли в коленях...

Он понял то, чего не понимал на земле – двойственность вообще в природе всего сущего. Двойствен человек, двойственны его чувственная и плотская жизнь, двойствен мир, потому что он иллюзорен и реален одновременно, двойственны отношения человека к миру в целом и к миру других людей, двойственно все, двойствен даже Господь, которого – с его ведома или без – заменяет этот архангел с такой противной рожей и таким несимпатичным голосом.

Одним словом, диалектика...

— Да ты не слушаешь нас, окаянный грешник! – услышал Самсон громкий и укоризненный голос главного архангела. – Мало того, что ты усомнился во всемогуществе Создателя, ты осмелился отрицать Его участие во всем, что вы, люди, называете природой и обществом!

— Он деист, мать его! – вскипел заместитель председателя суда.

— И дуалист! – поддержал его Председатель. – Нечего с ним цацкаться! Отправить его к чертям собачьим в ад...

— Как же, в ад! Ад для него был бы чем-то вроде отдыха на Гавайях, ад для него – слишком хорошо! Излишне милосердно! Таких королей свет не видывал! Помните, что он сделал, когда узнал о смерти родителей?

— Как не помнить! Нажрался как свинья! В одного!..

— Сказано, – центральный архангел поднял вверх указательный палец, – сказано, да воздастся каждому по вере его! Перед нами, коллеги, наиярчайший пример вопиющего безверия! Повторяю, ад для данного грешника – это слишком мягко. Да и не поймут нас там, – председатель Страшного Суда ткнул тем же пальцем вниз, – если мы тут примем такое решение...

— Правильно, – поддержал его заместитель с правой стороны, – истребить его бесследно... Чтоб ни дна ему, ни покрышки...

— А как же пресловутое милосердие господне, широко разрекламированное церковью?! – воскликнул король. Он был ошарашен жестокостью Страшного Суда.

— Он еще иронизирует! Вот когда ты заговорил и милосердии! Уж не думаешь ли ты, поганец, что Господь будет являть Свое Милосердие каждому встречному и поперечному?! – председатель затряс головой. – Господь, чтоб ты знал, всегда действует строго избирательно. Понял? Кстати, думал ли ты сам о милосердии, когда заносил алебарду над лысиной старины Виттенберга?! И как у тебя только повернулся язык назвать Его милосердие пресловутым? – архангел задохнулся от возмущения. – Вообще, натворил ты дел, голубчик. Суммируя все вышеперечисленное, можно сказать, что все это тянет на очень серьезное наказание. Дочь воспитал шлюхой, прости господи... Жену безвинно сослал... Вместо того чтобы являть своим подданным пример благопристойного поведения, вел безнравственный образ жизни. Читал и наслаждался гнусной писаниной богохульника Генри Миллера!!! Папой назначил безбожника, копающегося в кале смердящем! Бардаки устраивал! Используя свое высокое служебное положение, принуждал к сожительству юных дев! – Самсон мог бы поклясться, что все три архангела при этом облизнулись. – Покайся, а мы тут посмотрим, что с тобой дальше делать. А пока продолжим беседу... Коллеги, – он посмотрел сначала направо, потом налево, – задавайте негодяю вопросы.

— Скажите, подсудимый, вы любите людей? – спросил правофланговый архангел.

Самсон слышал, как Председатель недовольно пробурчал:

— Ну, вы даете, коллега! Что за детский вопрос! Он же без труда отобьется...

— Протестую, – сказал Самсон. – Не могу же я любить всех скопом: и жуликов, и порядочных людей. Но я уже понял вашу демагогическую методу ведения допроса. Если я скажу, что люблю всех, я солгу. Если скажу, что люблю не всех – вы обвините меня в мизантропии. В любом случае получится, что в лоб, что по лбу...

— Он еще умничает! – взвизгнул Председатель. – Нечего здесь разводить философию! Не увиливай от ответа! Отвечай по существу!

— Да он не то что людей не любит, он самого Господа не почитает! – подзуживал архангел – дублер Бога Святого Духа. – Хорошо, изменим постановку вопроса. Каких людей ты любишь?

Самсон улыбнулся.

— Я люблю людей праздных.

Архангелы всплеснули руками.

— Почему?!

— У них совесть чиста...

— Ты издеваешься над нами! Шутить вздумал, греховодник?!

Архангелы, по всему было видно, сильно рассердились.

— Ты совершил много грехов. Покайся! – наклонил голову председатель.

— Каюсь. Конечно, каюсь. А можно мне теперь задать в свою очередь вам, ваша честь, несколько вопросов?

— Здесь вопросы задаем мы! Последний раз спрашиваю, любишь ли ты людей?

Отпираться было бессмысленно. Самсон постарался быть искренним.

— Скорее, люблю, чем не люблю... – сказал он тихим голосом.

Архангелы переглянулись.

— Ну, черт с тобой, задавай свои вопросы, – проскрипел, смягчаясь, главный, – трех хватит?

Самсон потеребил кончик носа.

— За глаза...

— Ну?..

— Я встречу души людей, которые?..

— Встретишь, встретишь... – нехотя ответил ему председатель, – всех встретишь. И Людвига, и отца, и мать, и убиенного барона... И даже Генри Миллера, и композитора этого, как его? – главный пошевелил крыльями. – Мориса Равеля... Хороший композитор, немного, правда, на мой взгляд, странный. Я предпочитаю Сальери...

— А я – Баха, Иоганна Себастьяна Баха... – гордо сказал его заместитель.

Молодой архангел, помедлив, назвал Моцарта. И вежливо обратился к Самсону:

— А твой второй вопрос?

— Вселенная бесконечна?

Архангелы озадаченно пожали плечами.

— Знать бы. Честно сказать, мы никогда над этим не задумывались, времени никогда не хватало... Впрочем, если вспомнить Мёбиуса с его лентой, – задумчиво сказал архангел, – и представить себе, что Вселенная искривляется, то это будет значить, что она конечна и за Млечным Путем уже ни хрена нет. А зачем тебе знать все это?..

— Интересно...

— Пожалуй, все-таки конечна... Как вы полагаете, коллеги?

— Черт его знает! – почему-то рассердился главный архангел. – Сам Эйнштейн, и тот не знал, а ты хочешь, чтобы мы... Давай третий вопрос! – архангел демонстративно засучил рукав и посмотрел на наручные часы. – Ну вот, время обедать, а мы тут никак с одним единственным грешником управиться не можем. Опоздаем, останемся без амброзии и нектара, как в прошлый раз!

Но Самсон медлил, он никак не решался задать третий вопрос. Наконец спросил:

— Я второсортен?..

— Дурррак! – возмутились архангелы. – Стоило ли жить столь долго, чтобы под конец спрашивать о какой-то ерунде? Это не вопрос, а чушь какая-то! Давай настоящий вопрос!

Самсон смутился. Архангелы терпеливо ждали. Наконец он решился:

— А зачем – я?.. И вообще... – он сделал руками круговое движение. – Зачем все это?

Архангелы переглянулись. И надолго замолчали, изучающее разглядывая Самсона.

— Я мог бы слукавить... – наконец произнес председатель. – Я мог бы слукавить и сказать тебе, что Господь ставит опыт. На человечестве. Чтобы потом... словом, если опыт удастся, внедрить этот опыт в других местах вселенной. Это верно лишь отчасти. Я мог бы доказать тебе, что задача людей – это искупление своих грехов и грехов своих предков. И это верно. И тоже – отчасти. Я мог бы сказать тебе, что Господь одинок. Он так одинок, как вам, дуракам, и не снилось. Ваше земное одиночество не может сравниться по величию, грандиозности и безмерности с Его вселенским одиночеством. Он очень тоскует. Скучает, так сказать. И чтобы развеять скуку, Он и придумал игру в человечков. А потом увлекся. Это же так естественно! Это, пожалуй, все. Ты, конечно, не удовлетворен. И это понятно. Пойми, на вопрос – зачем? почему? – всеобъемлюще ответить не представляется возможным. И вообще вопросами подобного рода задаются люди, у которых навалом свободного времени. Вот, например, у рудокопа таких мыслей не возникает. У него нет времени думать. Он всю дорогу вкалывает. Спроси у него, зачем он живет. И он тебе ответит: чтобы после работы прийти домой, помыться, плотно поужинать, выпить кружку ледяного пива и подвалить к жене в постель. Ему все ясно. А вот философствующие лодыри и неразумные дети беспрестанно задают всякие идиотские вопросы. А теперь вопрос опять к тебе, что бы ты хотел изменить в своей жизни, если бы тебе была дана возможность вернуться назад? Что бы ты хотел исправить?

Вдруг перед глазами Самсона возникло бледное лицо давно умершего брата, принца Людвига.

— Я бы попросил прощения...

— Можешь не продолжать! – удовлетворенно крякнул верховный архангел.

Его молодой заместитель за все время беседы не проронил ни слова, с грустной улыбкой думая о чем-то своем.

Повисло молчание. Только было слышно, как в дверях сердито пыхтит апостол Петр.

Самсона потянуло на откровенность.

Король уже приготовился открыть рот, чтобы рассказать о бессонных ночах, о переживаниях в молодые годы, когда он боролся с собственной «второсортностью», о лени и безвольных поисках своего истинного места не только среди себе подобных, но и вообще – во времени и пространстве, так сказать... О страстном желании полюбить... И тщете этого желания. Тут у него были претензии к Богу, по какой-то причине обделившему несчастнейшего из королей главным человеческим чувством – способностью любить.

Незаметное движение, произошедшее в рядах членов Высокого Трибунала, дало понять королю, что ничего говорить не следует. Его поняли без слов. Здесь, видно, умели и не такое.

Самсон услышал, как архангелы переговариваются:

— В конце концов, он же не повинен в этом грехе...

— Согласен... Да и грех ли это?

— Что мы не люди, что ли?.. Я и сам, если начистоту, при жизни так ни разу и не влюбился...

Подперев рукой подбородок, главный архангел с грустью сказал:

– Не по своей воле, Самсон, пошли мы в ангелы... Когда идет речь о жизни после смерти, и не на такое согласишься. Такие вот дела. Присобачили нам крылья, отрезали кое-что, что нам здесь уже не нужно, – архангел вздохнул, – и посадили вот здесь... суд вершить!

Главный архангел еще раз вздохнул, потом снял телефонную трубку и накрутил номер. Ответили ему сразу.

Чуткое ухо Самсона уловило женский голос.

Архангел докладывал невидимому абоненту:

— Покойничек за номером сто четыре миллиарда шестьсот тридцать пять миллионов семьсот двадцать две тысячи сто восемьдесят два поступил в четырнадцать ноль-ноль... Представился Самсоном, королем Асперонии... Да, Самсон. Да, второй... Самсон Второй... Как? Элементарно, пуля в лоб и каюк... Что? Ну, конечно, сразу. Калибр? Какой калибр? – архангел впился глазами в Самсона, тот развел руки в стороны. – Кто ж его знает, какой... – бормотал архангел, соображая. – Думаю, очень хороший был калибр, раз черепушку вдребезги разнесло... Раскололась к чертям собачьим... Я говорю, раскололась мгновенно! Совершенно, верно, – архангел захихикал, – как арбуз! Да, хотел у вас узнать, он тут все говорит о каком-то согласии между собой и окружающим миром, ну, не говорит впрямую, а все виляет... и еще о поисках истины... – архангел пожал плечами. – Так вот, где ее искать-то, эту окаянную истину? Он нас тут совсем запутал, все спрашивает, зачем, мол, всё это и почему... Может, ты, Господи, подскажешь? Нет? Жаль... Я говорю, жаль... Так, так, – главный рассеянно посматривал то на Самсона, то на своих помощников, – нет, нет, это будет совсем несложно... Отправим незамедлительно... Так точно, слушаюсь, будет исполнено... Комар носа не подточит. Так что же все-таки с истиной-то, Господи, а?.. Але! Але! Вот же черт! – архангел отнял трубку от уха и с недоуменным видом показал ее своим коллегам. – Повесила... То есть, я хотел сказать, повесил... Нешто еще раз позвонить?

И, немного поколебавшись, архангел опять взялся накручивать номер.

...Да, мир абсурден, тем временем думал Самсон. Но это открытие сделано задолго до него. Найти свое место – вот в чем вопрос. И это место все-таки не та зловонная яма на окраине Парижа, в которую его угораздило свалиться.

Хорошо еще, что он тогда при падении не свернул себе шею! А любоваться ночным небом, в котором тонут и никак не могут утонуть мириады льдистых искр, можно и из окна своей дворцовой опочивальни...

Надо раз и навсегда понять, что наше рождение – это чудо, вопреки сложившемуся мнению спланированное и задуманное без какого-либо участия человека.

И не надо самонадеянно думать, что жизнь третьего создают некие двое, современные Адам и Ева, чьи прилежные занятия любовью приводят к рождению новой личности. Они лишь производят на свет младенца.

Личность же – понятие загадочное. О ней мы знаем только то, что она в данном месте и в данное время появилась не по нашему произволу.

Поэтому место, где ты как личность появился на свет, не стоит воспринимать как точку, к которой ты судьбой приколочен раз и навсегда. Место в данном случае следует рассматривать не как конкретный дом в конкретном городе, а как место на земле.

Бродить по свету, по времени, по вселенной – вот чем должен заниматься нормальный человек, в какой-то момент осознавший, что он не домашнее животное, не корова, не коза, не лошадь, не кошка, а свободная личность, которая появилась на свет с некоей целью.

И хотя до этой цели, похоже, никогда не добраться, надо помнить одно: смысл жизни в движении.

Эти мысли обеспокоили короля и сразу вызвали сомнения. И Самсон опять почувствовал собственную двойственность. И тут же его мысли приняли иное направление.

Господь в наказание – или в награду? – дал человеку иллюзию. Суть ее состоит в том, что если человек будет упорно искать, то что-то ему откроется. Нет! Не откроется! Ни до, ни после смерти. Потому что в этой счастливой и горькой повинности: искать и не находить – назначение великого замысла Господа, это Его оселок, данный человеку, чтобы близко не подпускать его к настоящей Истине, которая до конца известна только Ему. Это его козырная карта, с которой Он никогда не расстанется.

Архангел уже диск свернул у телефона, пытаясь выбить у Господа, говорящего почему-то женским голосом, хоть какую-нибудь информацию об истине, но Тот (или Та?..), похоже, и не собирается отвечать.

Некоторые философы в своих умственных упражнениях доходили до того, что допускали возможность отсутствия истины. То есть, человек ищет то, чего нет за пазухой даже у самого Господа Бога!

Само понятие «истины» коварно подсунуто человеку Господом, чтобы ему, наивному и доверчивому реципиенту, было сподручнее уложить на полочку в своей дырявой голове как реальный мир, так и мир запредельный, утрамбовав их до размеров таблетки от запора.

И все же, почему Господь не поделиться с человеком своими секретами? Загадка...

Вообще, Господь, создавая человека, наделал массу ошибок. Он недооценил человека. А тот почти сразу принялся своевольничать. Что привело сначала к незапланированному изгнанию из Рая родоначальников народонаселения.

А потом и к тому, что человек, осев на земле, не стал вести созерцательного образа жизни, как какой-нибудь лишенный индивидуальности лемур, часами способный тупо таращиться на другого лемура, а принялся ее обихаживать.

Делать это было не просто. На заре человечества ни у кого не было опыта, да и помощи было ждать неоткуда. Ножей и топоров не было. Зато полным-полно вокруг было набросано камней. Просто навалом было этих самых треклятых камней. Целые горы!

И человеку палеолита ничего не оставалось, как попытаться из булыгана соорудить себе не только орудия для охоты на медведя, саблезубого тигра и мамонта, что достаточно просто, но и предметы домашнего обихода, что, учитывая изменчивую и вздорную природу слабого пола, было сделать куда сложнее.

Правда, в Библии об этом – ни слова. Уже в новейшие времена человеку удалось докопаться – порой буквально – до нижних слоев своей истории.

Тогда стало известно, что были и вышеназванный каменный век, и бронзовый, и прочие...

Повторяю, в Библии об этом ни слова.

В ней говорится лишь о том, чтó побудило Господа столь жестоко поступить с людьми в уже более поздние времена, когда люди от скуки обзавелись металлическими колющими и режущими предметами в таком огромном количестве, что их надо было с пользой куда-то пристраивать: и вот, чтобы как-то скоротать время, человек нашел отдохновение в беспрерывных войнах, переколошматив невероятную пропасть себе подобных.

Вот тут-то Господь, являвший в смысле милосердия всегда и во всем пример, не остался в стороне и приложил к уничтожению человечества свою десницу. Чтобы как-то остудить и образумить человечество, раздосадованный Вседержитель основательно перетряхнул и почистил его ряды, организовав – чужими руками, естественно, – Великий Потоп.

Для внимательно и непредвзято читающего Евангелие, Господь может показаться капризным, непоследовательным и даже жестоким стариком, не совсем грамотно распоряжающимся своими безграничными возможностями.

В Библии, написанной невежественными, но добрыми и наивными людьми, сказано, что Господь страшно раскаивался в том, что Он свалял такого дурака с непомерно расплодившимися потомками Адама и Евы. Надо было принимать срочные меры. И Создатель решил исправить ошибку, Он превратил землю в гигантскую братскую могилу, свалив туда трупы миллионов утопленников.

Заодно он подкорректировал уж слишком долгий персональный человеческий век. Прежде незнание законов геронтологии позволяло отдельным жилистым и выносливым субъектам дотягивать до весьма и весьма преклонного возраста.

Например, Мафусаил, рекордсмен по этой части, не дожил до заветной тысячи каких-то несчастных тридцать лет, лишив своих многочисленных потомков надежды хорошенько повеселиться на невиданном юбилейном банкете. Представляете, как они сокрушались, когда узнали о безвременной кончине Мафусаила Еноховича!

Что оставалось человеку? Прежде всего он отблагодарил дисциплинированного и исполнительного селекционера Ноя. За то, что хоть кто-то уцелел.

Ошибись Ной и посади в ковчег вместо человечков пару динозавров, мы имели бы совсем другую землю, куда чище и куда менее изуродованную.

А отблагодарил человек Ноя следующим образом: после всемирной катастрофы он с таким неистовым рвением приналег на занятия любовью, что спустя короткое время людей на земле стало даже больше, чем до Потопа.

И тут Господь отвлекся, во Вселенной у него и без землян всегда дел хватало. Мертвая материя, так же как и сознание и дух, требует к себе постоянного внимания. Чуть зазеваешься, и тут же какая-нибудь вышедшая из повиновения планета, нарушая все законы физики, вдруг ни с того ни с сего остервенеет и сорвется с орбиты.

Или откуда ни возьмись, прилетит нежданная комета не только без названия, но и без хвоста, и как сумасшедшая примется носиться из одного конца вселенной в другой. Всё это надо было поправлять, за всем надо было приглядывать. Хаос хаосом, но какой-никакой порядок соблюдать необходимо...

Ах, как же было удобно прежде! Когда вся вселенная – до известного Большого взрыва – была размером с монету и помещалась у Вседержителя в карманчике для часов. Затем Ему осточертело таскать ее все время с собой (она натирала Царю Небесному промежность), и Он организовал взрыв, и малюсенькая Вселенная, безмерно расширяясь и увеличиваясь, разлетелась на куски во все стороны, продолжая и по сей день своими ошметками заполнять самые укромные уголки пустого мироздания.

Попутно заметим, что нормальный человек, даже если его беспрерывно накачивать водкой с пивом, никогда не поймет, зачем Господь организовал эту глобальную метаморфозу. Держал бы уж вселенную в спичечном коробке, если уж она так ему мешала при ходьбе!

Но сам-то Господь, утверждает Библия, хорошо знал, что делал.

Хотя Ему не позавидуешь. Все время трудиться в одиночку...

Итак, повторяем, пока люди после Потопа бесконтрольно плодились, Господь отвлекся. И уже спустя несколько тысячелетий человек на скорую руку сколотил несколько забавных государств, где демократично и антидемократично настроенные философы принялись на досуге развлекать друг друга глубокомысленными дебатами, упражняясь в элоквенции, риторике и софистике.

Они с важным видом беседовали об обществе, истории, добродетели, справедливости, тирании, о тайнах мира материального и мира духовного, они говорили о самых разнообразных вещах и явлениях.

Эти праздные люди, получившие возможность трепаться в спокойной обстановке, говорили о том, о чем прежде человек, постоянно занятый то добыванием пропитания, то охотой на соседа, не только не говорил, но и не думал.

Особенно много вышеупомянутые бездельники говорили о смысле бытия.

Проблема эта, хотя она ими и обсасывалась во всех сторон, так и не была решена.

С грехом пополам перевалив через сильно затянувшийся начальный этап, человек затем создал ряд взаимоисключающих религий, философских систем и государственных и антигосударственных идеологий.

Всё это не могло не привести к еще большему хаосу, нежели тот, который изначально замышлялся Создателем.

Как видим, человек во второй раз за свою историю выходил из повиновения. Он чрезмерно много думал. Он стал излишне деятельным и самостоятельным. Человека обуяла гордыня. Временами на человечество что-то находило, и оно начинало дурить.

Господь же, найдя время, опять задумался. С возрастом Господь стал мягче и мудрее. Он пришел к выводу, что репрессивными методами, как при Потопе, делу, к сожалению, не поможешь. Он понял, что при создании человека он допустил просчет. И организуй Он теперь хоть сто потопов, порок не искоренить.

Думал, думал Господь и придумал: Он подарил человеку прельстительную иллюзию глобального счастья, оформив ее как подвид истины. Это должно было упорядочить сумбурные метания человека, направив их в призывно звучащую пустоту.

По мысли Создателя, человеку остается лишь искать ускользающую иллюзию совершенного счастья. И не находить. Никогда! Но – искать!

Ах, знать бы человеку, что чем ближе, как ему кажется, он будет подходить к искомому счастью, тем дальше всякий раз он будет от него оказываться: иллюзия будет отходить на заранее подготовленные позиции, где будет прятаться за стеной из искусственных и естественных ограничений в виде морали, церковных догм, пустых страхов, лени, прельщений и смерти.

Но Господь все же явил людям милосердие. Правда, не всем. Он сделал так, что счастье иной раз приваливает избранным. Но счастье так мимолетно и трудно уловимо, что осознается этими избранными лишь тогда, когда к нему уже не может быть возврата и оно становится мучительным и волнующим воспоминанием.

На взгляд Самсона, иезуитство Господа в этой части Его заботы о человеке достигало и достигает неверятных, сверхчеловеческих высот!

Всем остальным Господом было негласно предписано двигаться в некоем направлении, где главное не конечная цель, а сам процесс метафизического перемещения в пространстве. И Самсон тоже склонялся к движению! Он глубоко осознал то, что знали еще древние: жизнь – это движущееся подобие вечности.

Можно двигаться прямо, никуда не сворачивая. Можно петлять, запутывать следы, словно опасаясь погони.

Можно двигаться по спирали, как во все времена делали трудолюбивые и состоявшиеся гении.

Можно идти задом наперед, как советовал Владимир Ленин, плохо ориентировавшийся в пространственной и временной перспективе.

Можно на старости лет овладеть искусством циркового эквилибриста и попытаться одолеть ленту Мёбиуса...

Самсону подумалось, а если бы все вдруг, разом снявшись с насиженных мест, отправились в путь, а затем, достигнув некоей точки, остановились, то, может, тогда мир, тоже на миг замерев, пришел бы к чему-то, что напоминало бы гигантскую шахматную доску с расставленными на ней фигурами для игры.

И расположившиеся на миллиардах клеток фигуры начали бы невиданную шахматную партию по правилам справедливости, порядка, равновесия и соразмерности. Хотя вряд ли... Скорее всего, был бы такой же бардак, как и до этого.

Видно, вселенский хаос – это данность, с которой приходится считаться и мудрецам и идиотам.

Существовать в хаосе, научиться плавать в океане абсурда – это единственная возможность оставаться в здравом уме, смиряясь с необъятностью вселенной и безбрежностью времени, то есть со всем тем, что не имеет ни начала, ни конца не только в нашем шатающемся от натуги воображении, но, по всей видимости, и в объективном мире.

И все же поиск своего места – это тоже истина. По крайней мере, какая-то значительная ее часть. Найдя свое место, можно попытаться идти дальше, штурмовать следующие разделы истины. Если, повторяем, она вообще существует...

Этот поиск не следует всегда понимать буквально, то есть как поиск-дорогу или поиск-пространство. Найти свое место можно и оставаясь там, где привык жить – лежа на диване и лаская потолок невинными глазами младенца, мающегося неясным томлением.

Чуть позже читатель узнает, что Самсон понял вышеозначенную идею буквально. То есть как необходимость, взяв посох и котомку, сняться с насиженного места и устремиться в дорогу.

И, идя по этой дороге, в конце концов найти то, о чем мечтал с юности. Он станет свободным абсолютно от всего. Он сможет пить вино в деревенских тавернах, ночевать на сеновале и не думать ни о каких делах: ни личных, ни государственных... И главное – не думать о том, что с ним произойдет завтра.

О, беспредельная свобода, завоеванная в борьбе со своими сомнениями! О свобода, доступная лишь лентяям, мыслящим не категориями вселенского масштаба, а понятиями, ограниченными минутами и сантиметрами!

Король забыл, что все мечты должны сбываться вовремя.

Медлить с такой тонкой и нежной материей как сладкая юношеская иллюзия – смерти подобно. Мечта может протухнуть, как рыба в жаркий день. А протухшую рыбу не станет жрать даже очень голодный нищий.

Не стоит и пытаться впереться в невозвратное прошлое, используя припозднившуюся удачу, которая ниспослала тебе исполнение мечтаний под занавес, то есть тогда, когда они потеряли для тебя всякую привлекательность и ценность.

Это все равно что утолять духовный голод, штудируя книгу о вкусной и здоровой пище, когда у тебя, у беззубого, нет не то что аппетита, но даже банального желания жить.

Но, впрочем, обо всем этом – позже...

...Было очень утомительно стоять на коленях. По приблизительным подсчетам Самсона, с начала допроса прошло не менее часа. Болели не только спина и ноги, но даже голова и шея.

Главный архангел продолжал разговаривать по телефону. Наконец он медленно положил трубку на рычаг.

— Неслыханно! Второй случай в моей практике. Велел воскресить... – с озадаченным видом сказал он коллегам. – Первым был этот... как его?

Молодой архангел укоризненно посмотрел на своего старшего товарища. Тот хлопнул себя по лбу и покраснел.

— Черт меня возьми совсем, зарапортовался... Да, о чем это я?.. Да! Невиданная вещь! Хозяин распорядился тебя, – обратился архангел к Самсону, – отправить назад. Поднимись!

Самсон встал с колен.

— Не позавидуешь тебе. Итак, Господь велел отправить тебя назад, – сказал он, – на землю. В жизнь. В виде наказания... Коли этот ненормальный правдоискатель такой умный, сказал Вседержитель, надо его воскресить: пусть еще помучается. Мозги мы тебе почистим, чтобы ты обо всем, что видел здесь, позабыл... Таким образом, придется тебе, Самсон, доживать свой век в качестве короля, до тех пор пока еще раз не окочуришься. И на этот раз уже окончательно. Жаль, не скоро это будет. Очень жаль!

— Мне не это жаль. Зачем мы вообще собрались? Только время потеряли... – проскрипел другой архангел. – Жаль, не послушали меня. Надо было его истребить. Чтобы другим неповадно было.

— Это никогда не поздно... Ходят тут всякие, – главный хитро посмотрел на Самсона и едва заметно подмигнул, – мессий из себя строят...

Молодой же архангел, не глядя на Самсона, сказал:

— Не такой уж он дрянной человечишка. Всё время что-то ищет. Чем-то он мне напомнил того, чью роль я играю. А тот тоже искал... Множество разных мест, как вы помните, на осле объездил. Он тоже...

Слова были произнесены, но что это были за слова и чем закончилось предложение, начатое этим «Он тоже...», никогда не узнаем ни мы, ни тем более Самсон, которому было вообще не до догадок, потому что вдруг всё завертелось перед его глазами, исчез прекрасный пол, выложенный разноцветными ромбическими мраморными плитами, исчез громадный стол под холстяной домотканой скатертью с графином, высокими стаканами и старинным телефонным аппаратом, исчезли апостол Петр и дублирующий состав Пресвятой Троицы.

Надо заметить, что память Самсона очистилась полностью. Архангел сказал правду. Ничто из того, что случилось с Самсоном в Чистилище, никогда явно не тревожило его сердце. Хотя, как мы уже говорили, некие обрывки воспоминаний от его встречи с полномочными представителями Господа в его подсознании застряли.

Через мгновение его душа, освободившаяся от астрального корпуса, уже летела со скоростью курьерского поезда по черному тоннелю, в конце которого брезжил яркий золотой свет. Это светило солнце, по случаю хорошей погоды прочно закрепившееся над Асперонией, Армбургом и тюремным двором, в котором Самсон спустя мгновение и обнаружил себя сидящим на камнях в окружении мертвых тел своих неверных подданных.

Его душа на такой огромной скорости въехала во временно пустовавшую шкуру, что Самсон совершенно ничего не заметил.

Всесильные существа, управляющие временем, без труда открутили вселенские часы назад, к самому страшному моменту в жизни короля.

Очухавшийся Самсон в нескольких метрах от себя увидел Роберто даль Пра, который, привалившись к перевернутому мусорному баку, сидел прямо на холодной брусчатке. Преступный королевский брат шершавым языком слизывал кровь с губ и плевался.

Лорнируя лоб врага единственным уцелевшим глазом, в котором застрял осколок стекла от очков, он целился в Самсона из револьвера с очень длинным стволом.

Увидев черную точку револьверного дула, Самсон вспомнил совет окаянного гельминтолога и крепко-крепко зажмурился. Но легче от этого не стало.

«Обжулил, чертов говночист, не помогает! Страшно! Господи, как же страшно! Ну, Лаубе, это уже ни в какие ворота... День еще не кончился, а сколько событий. Многовато для одного рядового короля, приговоренного к расстрелу...» – успел подумать Самсон.

— Эй, на шхуне! – хрипло выкрикнул он. – Вам не надоело? Вы один раз уже сегодня в меня стреляли, может, хватит? Это не по-христиански. Не понимаю, чем я вам насолил... Предлагаю мирные переговоры!

— Не бойся, Самсон. Это всего лишь смерть, – плюясь сгустками крови, просипел бородач, – Каин палит по Авелю, что ж тут непонятного? Так что, драгоценный мой братец, всё в соответствии с христианскими заповедями...

И нажал, подлец, на спусковой крючок.

Сосредоточив всё свое внимание на персоне короля, сеньор Роберто не заметил, что после взрыва и удара о камни пистолет деформировался и его ствол несколько искривился.

Это его и погубило.

Протрещал выстрел, похожий на звук лопнувших разом нескольких новогодних хлопушек, револьвер в руках сеньора Роберто подпрыгнул и превратился в огненный шар, который, казалось, во все стороны выставил короткие сверкающие иголки. Этот напоминающий светящегося ежа шар впился в лицо убийцы, мгновенно превратив его в страшную кровавую маску.

Дикий крик потряс пространство двора. Роберто даль Пра опрокинулся навзничь и, содрогаясь всем телом и хрипя разбитым ртом, выпустил вверх плотную струю черной крови. Через секунду сеньор Роберто умолк навеки.

Король перевел дух.

— Однако... – произнес он усталым голосом.

Самсон огляделся. Действительно, зрелище не для слабонервных. Ему захотелось быстрее покинуть страшное место.

Самсон поднялся, сделал несколько неверных шагов в направлении пролома в стене; спотыкаясь о кирпичи, преодолел пространство, ведущее к свободе, и оказался на обширном склоне с редким кустарником и серо-желтой травой.

Как каждый, кому только что чудом удалось избежать смерти, Самсон распрямил плечи, глубоко вздохнул, наслаждаясь жизнью, и устремил свой взор вдаль.

Пред ним простиралась пологая равнина. Равнину перерезала шоссейная дорога, и было видно, как далеко внизу по ней медленно двигались редкие автомашины.

Значительно дальше, километрах в десяти, в долине, в колышущемся и как бы танцующем воздухе плыли едва видимые шпили соборов и крыши домов. За ними, почти сливаясь с бледно-серебристым поднебесьем, в редких солнечных бликах, угадывалась покойная громада моря.

Ветер, поднимавшийся навстречу Самсону, нес звуки и запахи города, в котором он родился и в котором был так несчастлив.

Какое-то новое, сложное чувство овладело сердцем короля. Оно сладко заныло, как давным-давно, в детстве, когда Людвиг спас ему жизнь, вытащив из ямы. Самсон еще раз вздохнул полной грудью.

Он постоял несколько минут, осваиваясь с реальностью и пытаясь сообразить, что же ему делать дальше.

На некотором расстоянии от стены он увидел молодого человека, который сидел на порыжелой земле, ошалело крутил головой и еле слышно стонал. Глаза парня были безумны. Это был Эдолфи Маркус, не пришедший в себя после пьянства и наркотиков и почти полностью оглохший после взрыва.

По склону, вверх, быстрым шагом двигалась группа людей, в которой выделялась фигура высокого худощавого человека в белом костюме с орденом в виде шестиконечной звезды на лацкане.

Человек изящно помахивал древком, к которому было прикреплено полотнище апельсинового цвета со следами засохшей грязи.

— Ваше величество! Бастилия вновь в наших руках! – весело крикнул человек. – Вы свободны!

Это был Поль. Как всегда, не может без эффектов. Самсон, щуря глаза, разглядывал друга.

Глава 32

Поль и десяток опять перешедших на сторону короля гвардейцев окружили Самсона.

Тем временем несколько неизвестно откуда взявшихся коренастых, крепких мужчин в штатском поставили Эдолфи Маркуса на ноги. Но идти героический марксист не мог, ноги у него заплетались, поскольку все силы были отданы революции. Тогда здоровяки подхватили Маркуса под руки и отнесли вниз по склону, к машинам, стоявшим по обочинам шоссе.

— Кажется, все возвращается на круги своя? – произнес Голицын и вопросительно посмотрел на Самсона.

Самсон положил руку Полю на плечо.

— Очень красив! – сказал король, с удовольствием разглядывая друга. – Но где ты болтался все это время? Ты знаешь, меня тут едва не укокошили...

— Я мастерил контрреволюционное знамя, – с достоинством ответил Поль и показал на древко с оранжевой тряпицей, – и боролся за свою жизнь.

— Ну а вы?.. – обратился король к своим гвардейцам. – По слухам, вы недурно повеселились, пока я отсутствовал?

Гвардейцы загалдели:

— Ваше величество! Черт попутал!

— Кто же знал, что вы вернетесь так скоро, ваше величество?..

— Мы и разгуляться-то толком не успели...

— Это все Шауниц! Обещал горы золотые! Вы ж понимаете, разве тут удержишься?..

Король махнул рукой, велел им спускаться к дороге и ждать там.

Король и Поль присели на траву.

— Давай, вываливай свой... – начал Самсон и вдруг его, что называется, скрючило.

Лицо короля жалко сморщилось, нижнюю челюсть свела судорога, и он... заплакал.

Поль, прищурившись, покусывал травинку и молча смотрел вдаль.

— Пусть это будет жестоко, но я все же скажу, – произнес он спокойно. – Каждая страна имеет такого короля, какого заслуживает... Возьми платок...

— Я совершенно не стыжусь своих слез, – сказал Самсон через несколько минут. – Ты знаешь, когда я плакал в последний раз?

— Знаю, мне Аннет рассказала...

Самсон укоризненно посмотрел на Поля.

Когда Самсон немного успокоился, Поль поведал ему, что он делал после того, как их разлучили в аэропорту имени королевы Виктории.

Тогда, прямо у трапа самолета, Поля, Нисельсона и Аннет отделили от охранников короля и посадили в спецмашину.

Они не могли понять, куда их везут, потому что окна были зашторены плотными занавесками:

— Ну, думаю, все, конец. И, ты знаешь, мне, еще накануне всерьез помышлявшему о смерти, вдруг совершенно расхотелось помирать.

— Когда я стоял у этой чертовой стены, я думал примерно о том же... – сказал Самсон.

— Какой стены?! Тебя что, хотели расстрелять?! Расскажи, мне страшно интересно!

— Тебе интересно знать, как расстреливали твоего друга?!

— А что тут особенного? Тебя же не расстреляли... И потом, я же все-таки писатель, и мне любопытно знать, что испытывает человек, когда в него целятся борцы за народное счастье.

— Что, что... Повторяю, мне с такой страшной силой захотелось еще пожить...

— Значит, ты поэтому плакал? Ах, прости, прости! Да, пережить такое... я тебя понимаю... Действительно, когда на свежую голову думаешь о собственной смерти, становится не по себе. И еще, когда ты из-за своей собственной дури решаешь лишить себя жизни – это одно, а вот когда какой-то недоносок присваивает себе право решать это сугубо интимное дело за тебя – это совсем другое. Согласен?

— Тебе надо выпить. Трезвый ты несносен!

— Отличная мысль! Там, – Поль рукой показал в сторону тюрьмы, – там наливают?

— Как Аннет?

— Слава Богу, с ней все в порядке. И с графом – тоже. А вот твой Шауниц оказался настоящей бестией... Он предал тебя...

Самсон засмеялся деревянным смехом. Поль спросил:

— Так ты не удивлен?!

— Я был бы удивлен, если бы он поступил иначе...

Дорого же дался Самсону его смех! Чего-чего, но только не измены ждал он от старого слуги. Как он отныне будет обходиться без утренних докладов смешного толстяка?

Ведь эти доклады – драгоценная часть жизни, это разлитая во времени традиция, которая успокаивает сильнее, чем литры валериановых капель. Но на то он и король, чтобы уметь скрывать свои чувства. Даже от друга. И он сказал:

— Чего он только от меня ни натерпелся! Несчастный старик... Предать такого изверга, как я, было для него просто удовольствием. Ну, рассказывай, как тебе удалось выпутаться из всей той истории?

— Сначала о том, как я угодил прямо в лапы к министру внутренних дел. Вот это, доложу я тебе, экземпляр! Настоящая горилла в генеральской форме! Орденов!.. Вот послушай. Привели меня к нему в кабинет и оставили с глазу на глаз. Он довольно долго рассматривал меня. Потом важно выкатил грудь и торжественно представился. Я, говорит, министр Шинкль. Сказал и замер. Только искоса на меня посматривает и костяшками пальцев по золотому портсигару постукивает. Я подумал, может, он ждет рукоплесканий? Не дождавшись, министр сварливо пробурчал:

— «Вы, конечно, еврей?»

Я разинул рот. Начало несколько необычное, не правда ли?

— «С какой это стати?» – отвечаю.

— «А фамилия у вас русская – Голицын. А все русские – евреи, это все знают... Я когда в Америке был, мне рассказывали, что больше всего русских на Брайтон-бич, их там как собак нерезаных. И все эти русские на Брайтон-бич сплошь евреи».

— «Не знаю, – говорю, – в Америке не был. Не довелось. Может быть, там, и вправду, на Брайтон-бич, все тамошние русские являются евреями. Но лично я – не еврей. Я бельгиец».

— «Вы уверены?»

— «Что – уверен?»

— «Ну, что вы не еврей? А то, бывает, говорит, не еврей, а на самом деле...»

— «Похоже, – говорю, – они вам крепко насолили».

— «Кто?»

— «Да евреи же...»

— «Какие евреи?..»
— «Откуда я-то знаю, какие?!»

— «Что вы мне голову морочите?»

— «Ну вы же сами начали про евреев...»

— «Кто?! Я?!» У генерала и так-то глаза были навыкате, а тут он их так вытаращил, что, казалось, еще немного, и они у него выкатятся из глазниц и пойдут прыгать по кабинету.

Я понял, что имею дело с сумасшедшим. Или со страшным пройдохой. А он тем временем достает из ящика стола револьвер и кладет его перед собой. Минут пять смотрит на меня.

Причем смотрит чрезвычайно строго. Вот, думаю, не сознаюсь, возьмет да и шлепнет.

Потом генерал головой как-то странно мотнул и опять:

— «Так вы еврей?»

— Ты знаешь, его упорству можно было позавидовать. Но и я решил не уступать. Если бы я сказал, что я еврей, то это было вроде как предательство по отношению к предкам. И хотя мне на них, по большому счету, всегда было наплевать, тем не менее, у меня что-то внутри поднялось. Вроде патриотического сухостоя... Если уж какой-то засранный астроном упирался и твердил, что земля все-таки вертится, то почему я, Поль Голицын-Бертье на простой вопрос о национальной принадлежности должен признаваться, что родился под звездой Давида или под какой-то там еще... Я ничего не имею против евреев, у меня всегда было навалом друзей евреев, но здесь, что называется, нашла коса на камень. Пусть, думаю, расстреляет, но буду стоять на смерть.

— «Нет, не еврей, – говорю, – но если бы был евреем, то признался бы. Даже в гестапо...»

— «Слава тебе господи! А ваша девушка? Аннет, кажется? Она что, тоже не еврейка? Признайтесь, облегчите душу!»

— «А это важно?»

— «Что важно?..»

— «Национальность?»

— «Да, в общем-то, нет... – отвечает он нехотя, – хотя мне все уши прожужжали про мировой еврейский заговор...»

— «Кто, – спрашиваю, – прожужжал?»

— «Да есть тут такие. Двое. То есть два еврея. Братья Берковские. Они и прожужжали... Говорят, что если революция вдруг ни с того ни с сего начинается или еще что-то в этом роде, ищи еврея. То есть, значит, без евреев, не обошлось...

— «И вы?..»

— «А что я? Чем я лучше других? Тоже ищу еврея...»

— «Нашли?..»

— «Пока нет, надеюсь, с вашей помощью...»

— «А они сами-то кто, эти Берковские?»

— «Они-то? Я ж говорю, евреи...»

— «Ничего не понимаю...»

— «Думаете, я понимаю? Кстати, во время задержания при вас не оказалось никаких документов».

— «Купался я недавно в Сене... Они у меня и намокли, а теперь сохнут».

— «Вы что, в одежде купались?»

— «А как же иначе?! Октябрь ведь, холодно...»

— «Ну, конечно же, как это я не сообразил... А где они сохнут, документики-то ваши?»

— «А в Париже», – говорю.

Тут он очень огорчился.

— «Как же вы, господин Голицын, решились отправиться в столь дальнюю дорогу без паспорта? Нехорошо...»

— «Я и сам знаю, что нехорошо, Но король, – говорю, – велел. Разве с ним поспоришь?»

— «Ну, тогда, – вздохнул он с облегчением, – тогда совсем другое дело. Раз сам король... И все-таки, девушка еврейка?».

— «Сомневаюсь... Просто она сегодня плохо выглядит. Отпустили бы вы нас, господин генерал, а? Я ведь друг короля. Да и Аннет...»

— «А орден, – он привстал, перегнулся через стол и кончиками пальцев коснулся ордена на моей груди, – орден-то почему чужой нацепили?» И здесь я, признаюсь, пережал. Ты уж меня прости, Сонни. Я ему сказал:

— «Это король наградил меня за заслуги... – и опять за свое, – отпустили бы вы нас, господин министр?»

Генерал странно так на меня посмотрел и говорит:

— «Велики же, должно быть, ваши заслуги, если его величество наградил вас орденом, которым награждают только членов королевской семьи».

— «Да, – отвечаю, – должно быть, велики». Не думаю, что он мне поверил, но больше к этому вопросу генерал не возвращался. Потом генерал...

Король задумался. Когда это Шинкль успел пролезть в генералы? Действительно, ни на минуту нельзя Асперонию оставить без присмотра!

— Потом генерал, – продолжал Поль, – как бы размышляя вслух, сказал: – «Ну, вы, я вижу, человек честный, и вины за вами никакой я не усматриваю... А коли так, почему бы мне вас и не отпустить? У меня такой порядок, если выясняется, что человек чист перед законом, его тотчас же освобождают из-под стражи».

Я встал и рассыпался в благодарностях. Министр тоже встал и, пожимая мне руку, сказал:

— «И передайте королю, чтобы он на меня зла не держал. Работа у меня такая. Я солдат. Скажут, арестовать хлебопека, арестую хлебопека, скажут – короля, арестую короля».

Генерал помолчал. А потом как брякнет.

— «И еще передайте королю, я точно установил, что во главе заговора стоят его дочь и гофмаршал Шауниц. Такие вот дела...»

Самсона передернуло.

— Так и сказал? Ну и фрукт!

— У меня сложилось впечатление, что он далеко не так глуп, как мне поначалу показалось. Слово свое он сдержал, нас с Аннет сразу освободили, а мне он дал несколько своих головорезов, распорядился выделить транспорт и посоветовал срочно отправляться в федеральную тюрьму, где безвинно томится в неволе наш любимый монарх.

Все это время у Самсона было странное ощущение, что он спит и никак не может проснуться.

— А где сейчас Аннет?

— Наверняка, во дворце. Ее освободили на моих глазах. Она так сверкала глазами! Ах, какая замечательная девушка! Сделай ее королевой, Сонни!

— А что прикажешь делать с Лидией, моей женой, законной асперонской королевой? Задушить портьерой, укокошить канделябром, зарезать маникюрными ножницами? Сжечь на костре? Повесить? Отравить крысиным ядом?

— Вон у тебя сколько готовых предложений! Видно, ты не раз...

— На то мы и короли, чтобы думать обо всем... – сказал Самсон очень серьезно. – Значит, ты предлагаешь умертвить королеву?

Поль чуть не поперхнулся.

— Боже упаси! Ты же не Иван Грозный и не Генрих Восьмой... Зачем убивать? Неужели не существует мирного решения?.. Можно отправить ее...

— К праотцам? На эшафот?

— Как же ты, однако, кровожаден! Я хотел сказать, можно отправить ее в отставку.

— Лезешь, ни черта не соображая, в королевские дела, а того не знаешь, что королева и в отставке остается королевой...

— А если ее понизить до должности фаворитки?

— Ты что, с ума сошел? Кому она нужна в роли фаворитки?

— Королева уродлива?

— Хуже... Она стара. В фаворитки идут те, кто помоложе, уж я-то знаю, такова традиция, без этого, брат, никуда...

— Что же ты будешь делать?

Самсон в задумчивости почесал подбородок.

— Ты себе представить не можешь, насколько это серьезная проблема...

— Ты же король! Издай закон о многоженстве!

Самсон в ответ хмыкнул.

Беседуя таким милым образом, друзья спустились по склону к дороге, где их ждал королевский лимузин.

Самсон поднял брови. Машина – это хороший знак. Снова Шинкль?..

В просторном салоне королевского «роллс-ройса» расчувствовавшийся от собственного героизма Поль сказал:

— Я все никак не найду времени сказать, что я очень благодарен тебе, Самсон.

— За что? За то, что ты из-за моей глупой самонадеянности очутился в тюрьме?

Поль открыл окно. Ветер развевал его светло-русые кудри.

— Банально, но мне вдруг понравилось... жить!

Самсон заметил, что от Поля пахнет спиртным. Когда успел?..

Словно угадав мысли Самсона, Поль сказал:

— Твои аспероны очень милые люди. У парижан такого радушия не встретишь. Але
бардщики по дороге угостили необычайно вкусным вином. В жизни не пробовал такой прелести! Не остаться ли мне по этой причине в Асперонии, как ты думаешь? А что? Ты по блату устроишь мне гражданство, вернее, подданство, ты как друг просто обязан это сделать! У меня ведь нет никаких документов. Я даже не знаю, где они могут быть... В последний раз я свой паспорт видел лет двадцать назад... Нужны же мне хоть какие-то документы! Король ты или не король, черт бы тебя побрал! Дай команду выдать мне паспорт. На любое имя, мне безразлично на какое... Думаю, тебя послушают. Пойми, без паспорта я чувствую себя неполноценным, этаким космополитом поневоле... И потом, это будет в демографических интересах государства, которым ты так бездарно руководишь, – ведь одним аспероном станет больше.

— Зачем я извлекал тебя из Сены? Чтобы ты опять взялся за старое?

— Мы, ваше величество, с вами очень похожи. Оба любим выпить. Но отличаемся разными подходами к выпивке. Угодив в тюрьму и испытывав по этой причине впервые за долгие годы вполне понятные муки вынужденного – слава Богу, что лишь трехчасового – воздержания, я окончательно понял, что без спиртного жизнь для меня не может представлять никакого интереса... Я пил, пью и буду пить. Это стиль жизни. Ты же пьешь от случая к случаю. Ты пьешь бессистемно и деидеологично. И это меня страшно огорчает. Со своими неограниченными возможностями ты бы мог пить с утра до вечера и предаваться всяческим романтическим мечтам. Как это прекрасно! А ты вместо этого тратишь время на всякую ерунду вроде так называемых государственных дел. Такие вот соображения, ваше величество...

Несколько дней спустя Поль улетел в Париж. Он увозил с собой подарки короля: белый костюм, орден Святого Лоренцо и ящик пятидесятиградусной асперонской водки.

Теперь Самсон за Поля не переживал... Он был уверен, если Поль и сопьется, то произойдет это очень и очень не скоро. А если и сопьется в ближайшее время, то это будет в русле идеологических установок, заложенных в него свыше. И тут уж ничего с этим не поделать...

Накануне отъезда Поль попросил показать ему армбургские достопримечательности. Самсон легко согласился и не нашел ничего лучше, как повести его на кладбище, где хоронили исключительно членов королевской семьи.

Сам король оказался на семейном кладбище впервые. Его никогда не тянуло к умершим родственникам.

Друзья долго молча бродили меж царственных могил.

Стоял погожий, тихий, нежаркий день. Славный такой день, приятный. Как раз для посещения кладбищ, отметил про себя Самсон.

Хорошо было ступать по дорожкам, выложенным темно-красным камнем. Сухие мелкие листья шуршали под ногами.

В голове покойно плавали мысли о том, что сам ты в качестве покойника окажешься на кладбище все же не скоро, по крайней мере, не сегодня и не завтра.

Поль был потрясен роскошью усыпальниц, склепов и гробниц.

Когда они увидели грандиозное изваяние, надгробный памятник Людвигу, воздвигнутый тому вскоре после его трагической кончины, то, пораженные, замерли, на короткое время тоже превратившись в изваяния.

Двухметровый металлический атлет, брат короля, стоял в позе футболиста, изготовившегося пробить пенальти. На солнце скульптура сверкала так, словно была отлита из золота.

— Очень жизненно, очень... – наконец отметил Поль и еще раз пристально посмотрел на статую. – Кажется, еще мгновение, и он ударит по мячу. Или лягнет кого-нибудь...

— Вот-вот... – пробормотал Самсон и недовольно крякнул.

Памятник королю не понравился.

— Святые угодники, каких же это все денег стоило! – ахал Голицын.

— Видишь ли, милый дружок, короли Асперонии всегда экономили на мирском, – Самсон благочестиво сложил руки на животе, – они жалели деньги на подлинные произведения искусства: на покупку древнегреческих скульптур и приобретение шедевров знаменитым живописцев. Они покупали что подешевле, только чтобы заполнить помещения королевского дворца. Поэтому там столько всякого барахла... Зато смерть, как видишь, они обставляли любовно, не считаясь с любыми тратами. Над чем, кстати, стоит призадуматься каждому...

За могилой Людвига раскинулась обширная поляна, сплошь покрытая ковром из незабудок.

— Так вот где будут лежать косточки ныне здравствующего тирана! – брякнул бестактный Поль. – Какие же вы, короли, предусмотрительные счастливцы! Какое, должно быть, это счастье, – он с восхищением и завистью посмотрел на друга, – еще при жизни знать, в каком месте после смерти тебя будет жрать червь! Мы, простые смертные, таким знанием обделены. Где, спрашивается, справедливость?.. – Поль с трудом удержался, чтобы не сплюнуть.

Перед уходом Самсон нарвал на поляне букетик незабудок, но, поколебавшись, возлагать цветы к ногам бронзового брата-футболиста воздержался, посчитав этот жест мелодраматичным и неискренним.

Он долго нес цветы в руках и изредка подносил их к лицу. И тогда легкая дрожь пробегала по его телу. Незабудки пахли разогретым на солнце медом и парным молоком...
У кладбищенских ворот он выбросил цветы в урну.

Глава 33

После отъезда Поля, Самсон решил воплотить в жизнь свою главную юношескую мечту.

Через Нисельсона, который один только и знал о намерении короля, Самсон велел передать да Влатти, что будет ждать того во вторник в семь утра на Большой Нибелунгской дороге, в месте ее пересечения с Военно-Асперонским трактом.

Королю был нужен попутчик и умный собеседник. Сначала он думал взять с собой Лаубе, но тот воспротивился, папа не был склонен к перемене мест, а да Влатти, как помнил король, некогда изъявлял готовность в любой момент отправиться куда угодно, лишь бы при нем были кифара и лук со стрелами.

Ранним утром король Самсон, переодевшись в лохмотья, вооружившись посохом и котомкой, в которой лежала краюха хлеба, покинул дворец. Его сопровождала чрезвычайно озабоченная Аннет, тоже одетая по-походному: на ней был синий джинсовый костюм, а за плечами – рюкзак, в котором лежал путеводитель по Асперонии.

Самсон сказал, что в дороге им ничего не понадобится, поскольку питаться им придется подаянием, а воду пить из луж и ручьев. На случай нападения разбойников у короля имелся кривой пиратский нож.

Он ждал, что, услышав это, девушка преисполнится энтузиазмом.

На расстоянии ста метров позади них крался начальник Тайной канцелярии граф Нисельсон. Граф, как мы знаем, был верен королю, и поэтому не мог оставить своего патрона без присмотра.

Нисельсон ради короля был готов на всё.

Но ничего экстраординарного не понадобилось.

Уже к вечеру уставший и проголодавшийся король был снова во дворце. Вместе с ним вернулась и Аннет. Оба были с ног до головы покрыты слабым налетом копоти.

Да Влатти по какой-то причине на встречу с королем не явился. То ли просьба короля до него не дошла, то ли переусердствовал писатель с питьем, не знаем.

...Когда король и Аннет ровно в семь утра оказались на означенном перекрестке, солнце только-только взошло над вершинами далеких синих гор, за которыми начиналась другая страна. И другая, как думалось Самсону, жизнь...

Аннет присела на покрытый мхом бугорок. Было прохладно, но солнце уже начинало припекать голову.

Аннет очень привязалась к стареющему королю. Сорбонна, подружки и приятели остались где-то за вышеозначенными синими горами. Всё, что было связано с прошлой жизнью, казалось таким далеким, словно происходило сто лет назад.

Она посмотрела на своего царственного любовника. В рваном плаще, с дурацкой котомкой за плечами, в грязных сапожищах он выглядел весьма непрезентабельно. Сильно поседевшие за последние месяцы волосы выбивались из-под широкополой шляпы.

На сухом лице – немигающие пустые глаза. Она вдруг поняла, что ближе и дороже этого человека у нее нет никого на свете.

Вероятно, и он что-то почувствовал. Потому что взглянул в глаза Аннет с такой пронзительной тоской, что у нее защемило сердце. Ей захотелось прижаться к нему и заплакать...

Самсону уже давно было ясно, что Поль не ошибся с долгосрочными прогнозами, когда говорил, то ли в шутку, то ли всерьез, что Самсона и Аннет ждет долгая совместная жизнь. И еще, Самсон хотел иметь детей от любимой женщины...

«Что останется мне?» – думал король. Роль главы добропорядочного семейства...

Добропорядочного?.. А что делать с королевой?

Господи, как все это решить?!

Человек, рожденный пустоцветом, так сказать – экземпляром второго сорта, останется пустоцветом, независимо от того, родился он в королевской опочивальне или в хлеву. И сколько ни меняй местожительство, второсортность последует с тобой не только на край света, но и дальше – за роковую черту...

А что если и его рождение – ошибка Вседержителя?

Очень странное было сегодня настроение у короля.

— Мог бы вообще не рождаться, – подумал он вслух и закряхтел.

Король сидел на пне, напротив Аннет, курил сигару и пепел стряхивал себе под ноги.

— Вполне мог бы не рождаться, – повторил он убежденно.

— Что, что ты сказал?

— Не твое дело, деточка... – Самсон недовольно посмотрел на Аннет. – Неужели ты проигнорируешь предложение своего повелителя и рванешь на вокзал?

— Разве в Асперонии есть железная дорога?

— Обижаешь. Конечно, есть. Только она кольцевая. Бесконечная. В форме гигантской восьмерки. Словом, почти по Мёбиусу...

— А кто он такой, этот Мёбиус?

— Господи, чему вас учат в вашей долбаной Сорбонне! В мои годы все было иначе... Ну, как тебе объяснить? Даже не знаю... Если ты сейчас сядешь в поезд, то через двадцать четыре часа сойдешь на той же станции. Поезд привезет тебя обратно, только с другой стороны. И хорошо, если он приедет не вверх колесами... Так что лучше вообще никуда не ездить, а дождаться поезда, сидя на лавке и листая газету. Понятно?

— У тебя такой тон, что я жду, ты вот-вот произнесешь банальность.

— Я произнесу ее...

— Не стоит...

— Я произнесу ее. Вернее, я произнес бы ее, если бы у меня, – у Самсона вдруг загорелись глаза, – если бы у меня ни возникла одна весьма забавная идея. Ты веришь мне?

— Да! – крикнула Аннет, и ее чистый голос, заглушив пенье птиц и стрекот цикад в кустарнике, понесся в сторону синеющих гор.

— Тогда мы сегодня же попробуем проделать фокус с лентой Мёбиуса! Я шучу, не бойся, просто мы немного прокатимся на паровозе...

* * *
Когда старый, седой машинист увидел перед собой решительную фигуру короля в странном, совсем не королевском, облачении, то его едва не хватил удар.

Самсон положил руку на плечо старика, приблизил губы к его прыгающему уху и что-то сердито сказал.

Машинист в ужасе отпрянул в сторону.

— Режьте на части, ваше величество, но я не могу этого сделать. Это было бы самоубийством! А разве я похож на самоубийцу?

Король повернулся к своей возлюбленной. Тыча пальцем в жирную грудь железнодорожника, он спросил девушку:

— Он похож на самоубийцу?

Аннет оглядела старика с ног до головы.

— По-моему, более, чем кто-либо...

Машинист залязгал золотыми коронками.

— Там же завал, ваше величество! Тоннель не использовался с середины прошлого века. Рельсы проржавели, и в соответствии с инструкцией от...

— Ты что, старый дурень, лекцию мне вздумал читать?! Плевать! Я приказываю! Я повелеваю, наконец!

— Я не могу! В поезде люди!

— К черту людей! Они же все равно катаются по кругу! Тоже еще мне, машинист называется! Отцепишь паровоз от вагонов! Вперед, сухопутный подручный Харона! К вечеру мы должны быть по ту сторону...

Аннет смотрела на Самсона восторженными глазами. Она прижалась к нему и сказала:

— Я тебя обожаю!

На изрядном расстоянии от короля стоял граф Нисельсон. Он с обреченным видом наблюдал за действиями своего повелителя. Ему уже все стало ясно.

Остановить бы короля...

— Бессмысленно... – с сожалением и завистью ответил сам себе граф. – Я его знаю. Теперь его остановит только...

Граф закрыл глаза и договорил запрещенное последним королевским эдиктом слово.

Черное чудовище с грохотом летело над землей Асперонии. Из трубы локомотива мощными толчками, искрясь на ветру, столбами фиолетового дыма вылетали натужные выдохи паровозной топки.

Казалось, гремит разбушевавшаяся Этна, поставленная на колеса.

Все ближе и ближе были синие горы. В одной из них, колоссальной гранитной скале без названия, больше ста лет назад был пробит пятикилометровый тоннель, который соединил две дружественные страны.

Много лет страны торговали. Асперония доставляла соседям дары моря и песок для стекольной промышленности, а ввозила зеркала, шерсть и продукты питания. Потом, как всегда, началась очередная война, и дружбе, торговле и благоденствию наступил конец.

Через несколько месяцев война завершилась, был заключен мирный договор, в соответствии с которым страны прекратили всякие сношения. Въезд в тоннель был завален деревянными ящиками, досками, старыми садовыми лестницами и прочим хламом, подъездные пути поглотил всесильный бурьян, и спустя несколько лет тоннель уже невозможно было найти среди непроходимого кустарника и густой и высокой травы.

— Надо бы остановиться! – кричал обезумевший от страха машинист. – Хотя бы разобрать завал...

— И так прорвемся! Как твое имя, о, бесстрашный трамвайный кондуктор?

— Я не кондуктор! Я машинист! – обиделся старик.

— Имя?.. – загремел король.

— Зачем вам мое имя, ваше величество?

— Если я выживу, я награжу тебя орденом Почетного легиона. Посмертно...

— Господи, почему же посмертно?!

— Имя?.. – еще громче вскричал король.

— Ну, Отто Рекнагель... Отпустили бы вы меня лучше, ваше величество... И не надо мне никаких наград!

— Да ты, как я посмотрю, бессребреник, старик! Это такая редкость в наш испорченный век! Я велю твоим именем – тоже, естественно, посмертно – назвать гору, в которой ты своим скоростным паровым катком повторно пробьешь тоннель!

— Нас всех ждет смерть, ваше величество!

— Прекрасно! Это как раз то, что мне нужно! И какая смерть! Смерть в движении... Что может быть лучше?

— Мне через неделю на пенсию, – захныкал Рекнагель.

— Твои волнения напрасны. Пенсию перечислят вдове. Уверен, она будет счастлива.

— Я тоже в этом уверен, – с грустью согласился старик. – А почему вы не хотите расчистить въезд в тоннель?

Самсон отрицательно покрутил головой.

Аннет горячо поддержала возлюбленного:

— Это заняло бы слишком много времени, старик! А у нас его нет!

Машинист с ненавистью посмотрел на Аннет.

— Нынче ни у кого нет времени... Молодежь пошла...

— Вот тут ты прав, старик, молодежь сейчас ни к черту, да и со временем нынче беда, ты это должен знать лучше других... – пробормотал Самсон.

— Это еще почему, ваше величество?

Самсон не ответил. Он пристально вглядывался в приближающиеся горы.

Рекнагель повторил атаку на короля.

— У меня внуки малые, ваше величество!

— Поздравляю! Ребятишки будут гордиться дедушкой-героем!

— Это безумие! Пытаться пройти тоннель, заваленный...

— Не останавливаться! Приказываю повысить давление! – бушевал король. Он открыл топку, из которой вылетел сноп искр, и собственноручно отправил в ее адскую пасть несколько лопат угля.

Паровоз содрогнулся, наддал и на огромной скорости стал приближаться к горам.

Когда локомотив, грохоча, воя и визжа, расшвыривая обломки гнилых досок, влетел в тоннель, был полдень. Солнце ухнуло назад, за спины отчаянных путешественников, и им показалось, что они вторглись в Преисподнюю.

На короля и его попутчиков обрушился грохот невиданной силы. Паровоз пронзал подземное пространство, ввинчиваясь в гору, как гигантское сверло.

Всё это продолжалось какие-то минуты.

Невероятный грохот, визг ржавого железа, горячий, едкий дым и снопы искр – все это произвело на наших героев, а среди них были и герой поневоле, чрезвычайно сильное впечатление. И когда они вырвались из тоннеля и оказались снова под лучами солнца, то всем им показалось, что вырвались они не из тоннеля, а из кромешного ада.

Аннет толком испугаться не успела. Она еще находилась в той счастливой поре ранней молодости, когда ты уверен, что жизнь сидит в тебе так же прочно, как пробка в бутылке шампанского. И нужно серьезное усилие, чтобы эту пробку вышибить.

Ее сердце билось сильно и радостно. Ей осточертело валяться на кровати в королевской опочивальне. Ее жизнелюбивая натура жаждала деятельности. Ей хотелось жизни, пусть рискованной, но настоящей!

Иное дело старик Рекнагель, ему тоже хотелось жить, но совсем не так, как это виделось этой сумасбродной скуластой девчонке, похожей на ведьму, у которой украли помело.

Старому Рекнагелю было так страшно, как не было даже тогда, когда его паровоз, во время последней войны с Ваганией, попал под бомбежку вражеской авиации. Заметим, и это очень существенно, что тогда у него были резервные кальсоны.

Поясним. Рекнагель, хотя и сидел уже несколько дней на строгой белковой диете, наложил полные штаны. Откуда что берется? – думал он с ужасом. Его желудок так хорошо очистился, что даже скрипел изнутри. С одной стороны, это было полезно для здоровья, потому что избавляло от необходимости часами торчать в сортире и из последних стариковских сил тужиться, а с другой – было чрезвычайно огорчительно, ибо у него не было запасных брюк.

...Тем временем беглый король Самсон, совершивший свой очередной маловразумительный поступок, из окна кабины мчавшегося на всех парах локомотива с тоской озирал окрестности. Оправдались его худшие опасения. Перед ним простиралась унылая пустыня, собственно, даже не пустыня, а бескрайний пустырь, почти лишенный растительности. Казалось, здесь не водились даже суслики.

До боли в глазах Самсон всматривался вдаль. А поезд все мчался и мчался. В неведомое...

Впрочем, почему – в неведомое?

Ничего нового он не увидит, понял король. Надежда на Мебиуса не оправдала себя.

Безразличие и равнодушие полностью овладели Самсоном. Прежде он искусственно, зачастую с помощью водки, инициируя в себе некую видимость мыслительной и духовной деятельности, на время избавлялся от сплина.

Он посмотрел на Аннет. Да, девушка хороша. Смелая, отчаянная и неглупая. Кто спорит? Но он не любил ее... А почему, собственно, не любит? Где-то он слышал, что жалеть – значит любить.

Он посмотрел на Аннет более пристально. Жалеет ли он ее? И вдруг в его сердце вошла сладкая теплая боль. На глаза навернулись слезы. Как тогда, в юности, когда он плакал об утраченном времени.

Как тогда, когда хоронил собаку, старую суку Рогнеду, несчастную животину, которую во всем королевстве любил и жалел один только Самсон. Он еще раз посмотрел на Аннет. Что останется для него в этом мире, если не будет этой сумасбродной девчонки с диковатыми глазами?

— Стоп машина! – заревел король на старика. – Гони назад, старый черт!

Рекнагель рухнул на колени.

— Ваше величество! Эта рухлядь не выдержит второго такого испытания на прочность...

— Вот и хорошо! Погибнем в чреве земли-матушки... Достойная смерть! И потом, как же ты можешь бояться, если не боится твой король?!

— Вам хорошо говорить: вы бесстрашный. А я упорный трус с детства...

Тем не менее, паровоз Рекнагель остановил и двинул его назад. Через мгновение все повторилось, только в обратном направлении. Опять был страшный тоннель. Опять визг железа о железо, искры и горячий, густой и едкий дым.

Рекнагель дрожал так, что чуть не вывалился из паровозной будки.

Глаза несчастный старик открыл лишь тогда, когда страшный тоннель, отгрохотав, остался позади.

Через полчаса паровоз подошел к перрону Центрального вокзала. Из окна пристанционного буфета высунулась сияющая физиономия Нисельсона.

— Я передумал, – объяснил король, когда он, поддерживаемый графом, спускался по скользкой от тавота и машинного масла лесенке из паровозной будки на перрон, – да, передумал. Ты знаешь, почему я вернулся? Мне в пути, я это чувствовал, все время чего-то или кого-то не хватало. Я долго не мог понять, кого. И, наконец, понял! Тебя, мой милый граф! Ты именно тот, кто в недалеком будущем составит мне компанию. О, мы с тобой еще не одну пару постол износим... Какое блаженство ты будешь испытывать, когда вечером, после многокилометрового пешего пути по пыльным дорогам чужедальних стран, заночуешь в открытом поле или на скотном дворе рядом с телятами и овцами...

И, с удовольствием рассматривая перепуганное лицо Нисельсона, добавил:

— Я шучу. Вези меня, дружок, во дворец. Хватит с меня этих экспериментов с поисками правды в пространстве... С себя надо начинать, с себя! Мораль, надеюсь, понятна?
И хотя граф ровным счетом ничего не понял, он усиленно закивал головой.

— Позаботься о машинисте. Для начала снабди этого мужественного засранца чистыми штанами. Потом я решу, что с ним делать дальше. Думаю, его надо как следует вознаградить. Может, подарить ему его же паровоз? Это будет по-царски... А вот и наша очередная претендентка на место королевской... – Самсон глазами показал на перепачканную сажей Аннет, которая поставила маленькую изящную ножку на перекладину лестницы, – на место королевской, – мурлыча, повторил он после короткой паузы, – королевской жены.

Самсон подал руку девушке. Она в этот момент удивительно напоминала мальчишку-сорванца, только что обчистившего карманы зазевавшегося прохожего.

«Опять проблемы... – подумал граф и почесал затылок, – король в своем репертуаре... Куда прикажете теперь девать его законную супругу, королеву Лидию? Законопатить снова на остров Нельке?»

Эпилог

Здесь мы расстаемся с нашими героями, наконец-то давая им полную свободу в выборе жизненного пути.

Не стоит им мешать. Выпущенные на волю, они и так наделают уйму ошибок.

Пусть творят свои судьбы без вмешательства автора.

Вообще роль писателя в творческом процессе сильно преувеличена. Широко распространено заблуждение, что писатель якобы управляет своими персонажами. Очень часто все происходит как раз наоборот. Давно известно, что персонажи делают из автора дурака и марионетку. Они им помыкают, наделяя бессонницей и портя его и без того скверный характер.

Автору нет покоя ни днем, ни ночью. Он все время думает о своем произведении, он вечно боится, что герои романа, не поставив автора в известность, предпримут нечто экстраординарное, например, о, ужас! упорхнут в произведение другого литератора.

Хорошо, если автор достаточно расторопен, тогда у него есть шанс успеть уследить за ними и за развитием сюжета, который подчас развивается вопреки заблаговременно задуманному.

Всё это закономерно. Так и должно быть.

В противном случае – произведение лживо. И мертво.

Некоторые авторы, трепетно относящиеся к собственному творчеству, прежде чем приступить к написанию первого слова своего многостраничного произведения, сочиняют для себя развернутый план (по объему напоминающий школьный учебник арифметики), тратя на это уйму времени и истощая свою и без того не очень-то богатую интеллектуальную кладовую непосильными экспроприациями.

В этом детальном плане, как в плане военной операции, предусмотрено все, включая разбивку на главы, эпилог и даже место для отдельных реплик, которые рождаются в воспаленном воображении автора обычно по ночам, в предутреннее время, когда нормальные люди сладко спят, а ненормальные только тем и занимаются, что, подскочив на кровати, влекутся, шлепая босыми ногами, к письменному столу, чтобы записать то, что только что как озарение, вступило в голову и что к утру может полностью из нее улетучиться.

Загодя составленный план дает возможность предусмотрительному и здравомыслящему литератору свысока посматривать на нерадивых и легковесных коллег, которые соотносят свои наскоки на литературные вершины не с рациональным подходом к труду, а с так называемым вдохновением.

«Если будешь ждать, когда на тебя с неба свалится вдохновение, то так в ожидании творческого порыва просидишь до скончания века», – солидно чревовещает мудрый автор и тычет вам в нос свой универсальный план. В соответствии с этим планом писателю остается только приступить к работе, заполнить чистые листы бумаги яркой, сочной, полнокровной прозой, украденной у опочивших классиков, и выдать ее за оригинальное письмо. Через короткое время дело сделано – роман можно сдавать в утиль.  
Зная это, я беру на себя смелость оборвать повествование на самом интересном, как мне кажется, месте. Куда легче наблюдать за самостоятельными действиями героев из надежного укрытия, закутавшись в одеяло, сшитое из лоскутков благодушия, лени и любопытства, чем, напрягая последние силы, придумывать для героев нетривиальные и головоломные сюжетные ходы, все время помня о том, что финал должен быть неожиданным не только для действующих лиц и почитателей твоего таланта, но и для тебя самого.

Вовремя убраться с дороги, давая героям возможность на предельных скоростях пронестись мимо, – тоже искусство.

Пусть герои без твоего вмешательства в буквальном и переносном смысле ломают себе головы и сворачивают шеи.

Но не уделить на прощание несколько строк главным персонажам, королю Самсону и близким ему людям, было бы негуманно.

Несмотря на кажущиеся лень и инертность, странноватый король Самсон немало поработал головой. Что принесло некие результаты.

Он понял, что двадцать первый век не предложит человечеству новую парадигму. Демократия была, есть и останется, хоть и скучной, но более или менее приемлемой формой государственного устройства, лучше которой может быть только форма правления в легендарном Эдеме.

А поскольку Эдем такая же иезуитски тонкая выдумка человека, как и коммунизм, то нам и нашим потомкам вплоть до Страшного Суда предстоит вертеться в демократии, пытаясь внутри нее найти место себе и своим, якобы новым, представлениям о приватном и тотальном счастье.

Самсон так и заявил с трибуны Всеасперонского съезда, созванного, как он и обещал, через два месяца после известного заседания, на котором он устроил разнос Алоизию Бушеку.

Его зажигательная речь, прерываемая бурными аплодисментами, длилась без перерыва более шести часов. Что дало основание Папе Асперонскому несколько раз понаведаться в буфет, где он отдал должное пенному вину, привезенному по указанию короля из солнечной Калабрии специально для Его Святейшества.

Самсон большую часть своего выступления посвятил рассуждениям о государственном устройстве Асперонии, как он его понимал.

Памятуя о том, что новое – это хорошо забытое старое, Самсон решил повторить опыт правителя древних Афин Писистрата (сына Гиппократа), который, узурпировав власть и став тираном-демократом, руководил афинянами удивительно мягко и мудро.

Вообще этот Писистрат был добряк и большой оригинал, он покровительствовал искусствам и привел в систему законодательство. Он помогал мелким землевладельцам и строил корабли. Возводил крупные сооружения.

Он приказал всем мужчинам и женщинам носить ионическую одежду. Пожалуй, эта часть его нововведений наиболее интересна. Ионическая одежда, простая и удобная в носке, представляла собой обычную простыню, в которую охотно принялись заворачиваться законопослушные граждане Афин не только после водных процедур, но и просто так, чтобы чем-то прикрыть наготу.

Афиняне сразу оценили несомненные достоинства ионических простыней. Любвеобильных и страстных южан, готовых заниматься любовью где угодно, с кем угодно, когда угодно и сколько угодно, привлекали легкость и быстрота, с какой одежду можно было совлечь с тела.

В надежде, что граждане Асперонии окажутся не глупее древних греков, Самсон свое реформирование государственного устройства решил начать с одежды. Он велел всем асперонам иметь в своем гардеробе гиматионы, карбатины, котурны, пеплосы, петасосы, фаросы, хитоны и хламиды.

И аспероны не подвели своего короля: они поголовно переоделись в ионическую одежду. Мало того, они проделали это с удовольствием.

По всей стране заполыхали костры. Сжигалась старая одежда – символ старой жизни.

Асперонские города стали напоминать города Древней Греции.

Одежда, как известно, сильно влияет на поведение человека. И не только на поведение.

В начале нашего повествования мы уже обращались к этой теме. Попробуйте облачиться в лохмотья. Или в средневековые доспехи. Или в смокинг. Или в облегающий костюм балетного танцовщика.

Напяльте себе на голову шутовской колпак. Или генеральскую фуражку. Или каску пожарного. Или шляпу «борсалино». Сделайте это, и вы многое поймете. Форма всегда сильнее влияла на содержание, чем содержание – на форму. К сожалению.

Задрапируйтесь в хитон. Сощурьте глаза. Устремите взор вдаль. Скрестите руки на груди. И вы тут же почувствуете, как вашу голову изнутри начнет распирать некая животворящая сила – от вдруг закипевших в ней мыслей. Ваш узенький покатый лоб, покрытый вялыми морщинами, с победоносным треском раздастся вверх и вширь, и через мгновение вы уже обладатель могучего сократовского чела мыслителя.

Аспероны стали больше читать, налегая в основном на книги древних философов.

Вот почему уже спустя короткое время, идя по улицам Армбурга, по неосторожности можно было наткнуться на горожанина, с отрешенным лицом замершего в позе Протагора, который обдумывает свое знаменитое изречение, а именно: «человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют» (кстати, говорят, что полусумасшедший Протагор, после того как предложил человеком измерять размеры не только всего того, что имеет ширину и длину, но и того, что ширины и длины не имеет, окончательно рехнулся. Что представляется вполне закономерным).

В другой стране это безрассудное и беспорядочное чтение не могло бы не привести к зарождению опасного вольнодумства. Что в свою очередь неизбежно повлекло бы за собой возникновение диссидентских организаций с истеричными кликушами, призывающими к немедленному выходу всех инакомыслящих на несанкционированные митинги и демонстрации, где бы они могли выразить некий гневный протест против чего-то, что, по их мнению, мешает проявлению свободной воли.

Но это уже другая тема, не имеющая к Асперонии ровным счетом никакого отношения. Потому что Асперония особая страна, у нее особый путь, ее, понимаете ли, ярдом общим не измерить.

Асперонам было на все наплевать. Они, облачившись в хитоны, стали целыми днями просиживать в прибрежных тавернах, насаживаться винищем и, надуваясь важностью, рассуждать об умном. И чем краснее делались физиономии полемистов, тем глубже и содержательней становились их схоластические беседы.

Иногда доморощенным философам – обычно под утро – казалось, что до полного постижения конечной истины осталось сделать всего лишь шаг. Они делали этот шаг. И падали замертво под стол, храпя, чавкая и пуская ветры. И во сне к ним приходило понимание того, что истина все-таки в вине. И не просто в вине, а в хорошем вине.

Кстати, каждый читающий эти строки может составить нашим героям компанию. Для этого достаточно купить белую простыню, завернуться в нее, затем взять билет и отправиться в Армбург – заурядный город, отличающийся от других современных европейских городов только тем, что по его улицам фланируют, как уже было сказано выше, не совсем обычно одетые местные жители, и еще тем, что на главной площади, на том месте, где в других приличных столицах принято устанавливать памятники тиранам и сооружать мавзолеи диктаторам, возвышается статуя Аполлона, как известно, бога-целителя, прорицателя и покровителя искусств.

Ему бы стоять не здесь, а на вершине пологого, поросшего чахлым кустарником холма, где-нибудь в окрестностях Коринфа или Афин, или в Британском музее, чья богатейшая коллекция древностей практически целиком состоит из краденых экспонатов.

Но статуя Аполлона стоит здесь. Стоит неколебимо. Стоит не на своем месте. И ничего. Привыкли...

Как, впрочем, и... Нет, нет и еще раз нет! Никаких обобщений. Ибо обобщение очень часто – это притянутая за уши максима, в которой тоскливо звенит дидактическая нотка, а мы условились, что писатель не должен оценивать и приговаривать – не его это занятие. Пусть за него это проделает жизнь. И жизнь, будьте благонадежны, проделает это со свистом.

...Самсон шел по жизни, не зная, что ждет его за поворотом. Возможно, этого не знает никто. Даже Тот, Кто на небесах... «Найти себе опору бытия, найти себе опору бытия...», – шептал он еле слышно.

Встречаясь с непонятным, люди привыкли искать ответ у Бога, они поднимают палец вверх и со значительным видом говорят: там уже знают, там уже давно все расписано.

Интересно, кто им об этом сообщил?.. А что если и там плохо обо всем осведомлены? Ведь небесные силы страшно далеки от народа. Далеки в буквальном смысле. Они, по некоторым данным науки, находятся там, где привольно расположились квазары, а где они находятся, эти таинственные квазары, никто толком не знает. Известно только, что за пределами всех известных галактик. То есть где-то в захолустье, в страшной провинциальной дыре, на периферии мироздания. Да и это в последнее время той же наукой ставится под сомнение.

Ибо во вселенной нет ни центра, ни окраин. Там любая точка, где бы она ни находилась, хоть у черта в заднице, может быть одновременно и центром, и окраиной. В общем, полная неразбериха в этом вопросе.

Самсон не представлял, что его ждет завтра. И дело не в том, что не знал, а в том – что не хотел знать...

Он наконец-то всё понял. Только великое чувство может служить оправданием, объяснением и смыслом жизни. Без этого чувства не стоило жить. Правда, его душу терзало сомнение: в этом его вдруг открывшемся понимании жизни – которым по счету? – было слишком много мудрой серьезности и полностью отсутствовали легкость, самоирония и безмятежность. То есть, как раз то, что придает жизни остроту, свежесть и привлекательность и что в трудную минуту удерживает нас от опрометчивых поступков.

Вернувшись во дворец, Самсон вызвал обер-гофмаршала и велел тому срочно организовать королевский пир.

Фон Шауниц сердито засопел. Опять никому не нужные расходы...

— Ладно, ладно, королевство не обеднеет... Хочу гульнуть, повеселиться! – объяснил король. – За господином Голицыным повелеваю послать самолет. Я ему уже звонил, он согласен... Созови всех своих и моих врагов. Среди них, наверняка, найдутся твои и мои друзья.

— Ваше величество изволит говорить загадками.

— Какие уж тут загадки, Шауниц! – рассердился король. И с угрозой добавил: – Гляди, будешь валять дурака, опять заговорю стихами?..

— Только не это, ваше величество! – переполошился обер-гофмаршал.

По случаю предстоящего пира во дворце царил невероятный кавардак. По этой причине в Париж, за Полем, был отправлен не «Боинг», а самолет королевских военно-воздушных сил, бомбардировщик ФВ-200, он же «Кондор», в полном боевом вооружении и с бомбовым грузом на борту.

Самолет приземлился в международном аэропорту имени Шарля да Голля без каких-либо проблем. Французские пограничные и наземные службы слежения приняли дальний бомбардировщик за пассажирский авиалайнер, каковым он и являлся до того, как накануне Второй мировой войны его переоборудовали в военный самолет.

Летающее корыто, погрузив в свое чрево королевского гостя, дребезжа, содрогаясь и страшно фыркая моторами, преодолело расстояние от Парижа до Армбурга за какие-то четыре часа.

В аэропорту Армбурга Поль спустился по трапу на обетованную землю Асперонии, держа под мышкой толстую книгу, как сказали бы прежде, пахнущую свежей типографской краской.

Это был его новый роман.

...В рыцарском зале разместились сотни именитых гостей.

Пир, как в добрые средневековые времена, продолжался трое суток. Вот когда Папа Асперонский отвел душу!

Шауниц легонько встряхнул казну. И поэтому разнообразие блюд и напитков поражало воображение.

Все друг друга спрашивали: «По какому поводу?..» и сами же отвечали: «Рим, помнится, тоже роскошествовал... И чем там все закончилось?»

— Жизнь скучна, – сообщил Поль Самсону и Аннет. Задрапированные в праздничные льняные хитоны белого цвета, они возлежали на персональных ложах под пышным балдахином из темной шерстяной материи, висевшей тяжелыми фестонами, с кистями и бахромой.

Пир был в разгаре.

— Жизнь скучна, – напыщенно повторил Голицын, посматривая сквозь омытый бордовым вином стакан на полуобнаженных красоток, томно, волнующе и по-асперонски медленно, исполнявших танец живота, – но в наших силах наполнить ее событиями. Иногда для этого приходится ловчить, перенося вымышленных литературных героев из книг в реальную жизнь. Конечно, не буквально, а наделяя придуманными качествами наших друзей и врагов и вообще всех тех, до кого дотягивается наш алчный каждодневный взгляд. И, вы знаете, получается очень забавно. Очень часто люди, с которыми мы заочно проделываем, без их ведома, разумеется, эти, обогащающие их натуры эволюции, не остаются в долгу и отвечают нам тем, что в конце концов действительно становятся похожими на литературных фантомов. Окружая реальных людей аурой из воображаемых образов, мы невольно воздействуем на их духовную субстанцию, меняя их внутреннюю сущность. Не слишком ли заковыристо я изъясняюсь?

Аннет с отсутствующим видом пожала плечами. Самсон величественным кивком головы дал понять Полю, что ничего неясного для себя не услышал. Поль в ответ с удовлетворенным видом тоже наклонил голову и продолжил:

— Я же пришел к оригинальному, можно сказать, революционному, решению, я счел более выгодным и продуктивным обратный процесс: я помещаю реальных людей в придуманные мною обстоятельства. В ткань, так сказать, своих безудержных поэтических фантазий. Остроумно, не правда ли? О, трепещите литературные поденщики!

— Ничего в этом остроумного и нового нет. Так всегда делали. Те же Джойс, Миллер, Хемингуэй... Да и я...
Но Поль только рукой махнул.

— Для начала, – продолжал он, – я заткну за пояс бездарных претендентов на Гонкуровскую премию и по праву стану первым писателем Франции и членом Академии бессмертных...

— Ты не гражданин Франции.

— Плевать, я гражданин мира! О, вы еще не знаете меня! Я еще замахнусь на «Нобеля»!

Поль высокомерно взглянул на Аннет и достал из-за пазухи книгу.

– Вот мой шедевр! Роман в стихах «Атилол». Повествует о пожилой женщине, без памяти влюбленной в прекрасного юношу, плута, негодяя и распутника, в этакого современного Гермеса, в отличие от греческого бога, полностью, к своему счастью, лишенного положительных черт. Несмотря на то, что книга изобилует постельными сценами, она, по сравнению с тем, что нынче лежит на книжных прилавках, в высшей степени целомудренна. Дарю! – он протянул книгу девушке. И, заметив взгляд Самсона, спросил: – Думаешь, ей еще рано читать такие книги?

Король сделал неопределенный жест рукой. Поль чопорно поджал губы и продолжил:

— Я писал свою поэму интуитивно, так, наверно, пишут оперы. Я забрался в такую лингвистическую глухомань, в такие дикие этимологические дебри, в которых заплутали бы даже авангардисты, модернисты, имажинисты, концептуалисты, абстракционисты, экспрессионисты, импрессионисты, символисты и экзистенциалисты вместе взятые. Без поводыря я на ощупь долго бродил по лексическому заповеднику в поисках нужных слов. Но, увы! Их там не было! То есть, буквально. Их просто не существовало в языке. Я чувствовал, что моему могучему интеллекту тесно в рамках, созданных составителями толковых и орфографических словарей. Я не мог известными словами адекватно передать то, что переполняло меня, что бушевало в моем безбрежном внутреннем мире. Я чувствовал, что не создам великого произведения, если буду обходиться традиционными языковыми средствами, ограниченными надуманными правилами из учебников по правописанию. То цельное, гениальное, безумное, что рождалось, клокоча и раскаляясь, в недрах моего сознания, требовало нового языка. Пришлось всерьез заняться словотворчеством. И если на счету лингвистов-новаторов, филологов-реформаторов, графоманов и прочих пишущих и печатающихся пустомель и говорунов, их бывает не так уж много, то у меня их оказалось предостаточно. Я, преодолев свою всегдашнюю застенчивость, дерзновенно расширил скудный словарь современного литературного языка, пополнив его множеством новых слов. Чего стоит, например, такой мой перл, как «неукродержимый»! Сколько выразительности, сколько взрывной динамики, экспрессии, какая бездна оттенков! Дальше я действовал еще решительней. Впрочем, все это вы найдете в моей поэме...

— Мое искусство столь красочно, оригинально, многогранно, всеохватно и ново, что даже завистники и соперники непременно вынуждены будут признать мой гений! Давно хотел спросить ваше чертово величество, ты по-прежнему потешаешь неразборчивую театральную публику своими развращающими душу драмами или оставил это грязное и пустое занятие, перепоручив его бесчестным наследникам старика Шекспира? Знаешь ли ты, что твоя пьеска «Асперонские зарисовки» с треском, употребляя известное выражение Антона Чехова, идет в одном театрике на Монмартре? Правда, Монмартр не Бродвей, но... – Поль посмотрел на Самсона. – Словом, это... э-э, успех. – И мрачно добавил: – Но больше не пиши. Не твое это дело... Между нами, пьеса порядочное говно. Хотя, повторяю, и имеет успех. Такой вот парадокс. Слава Богу, ты умный человек и знаешь цену подобным парадоксам и подобному триумфу. Прости, и в мыслях не было тебя обидеть, но ты же всегда просил меня быть откровенным. Простите и вы, Аннет... – Поль повернулся к девушке, – вашему повелителю давно пора понять, что ему вполне достаточно быть просто королем. Не стоит ему размениваться на литературу. Тем более такого качества... Еще раз прошу тебя, не обижайся, Сонни, – мягко добавил он, – представители богемы, к которой я принадлежу, всю жизнь плывут по океану абсурда, им в нем удобно, они не тонут... Ты же непременно пойдешь ко дну. Тебе потребен другой океан...

— У нас один океан на всех...

— Нет, у тебя – другой. В моем океане, где каждая новая волна не похожа на предыдущую и цвет воды меняется каждое мгновение, где всегда штормит и волны не движутся в одном направлении, а, постегиваемые неистовыми ветрами, сталкиваются друг с другом, там норма – исключение, а хаос – закономерность. У тебя же, в твоем правильном, целесообразном океане, повинующемся правилам, которые установлены скучными, но очень предусмотрительными и дельными людьми, всегда штиль и днем и ночью светит пусть холодноватое, но зато ясное солнце...

Дальнейших слов своего друга Самсон не расслышал, потому что пир был нарушен истеричными воплями, глухими и страшными звуками тел, падающих на пол, грохотом разбиваемой посуды, женским визгом ... словом, начался долго ожидаемый скандал.

А произошло вот что. Упившись, маркиз Закс обозвал братьев Берковских Лернейской двухголовой гидрой. И пообещал тут же, на королевском пиру разделаться с ними. Маркиз Урбан, как всегда, горячо поддержал друга.

Наиболее просвещенные аспероны вспомнили, что Лернейская гидра – ненасытное чудовище, пожиравшее домашний скот целыми стадами. Вспомнили и то, что имя Геракл, данное Заксу при рождении, очень располагает к тому, чтобы дубиной или чем-то иным отшибить этой гидре головы.

Видимо, эта же мысль пришла на ум и Заксу, потому что он незамедлительно приступил к заявленной расправе, вооружившись алебардой, которую позаимствовал у зазевавшегося гвардейца. Головы братьям, правда, Закс не отшиб, но помял их, пока его не догадались связать, изрядно.

В драке приняли участие и другие интересанты. Король, Аннет и Поль, улыбаясь и одобрительно наклоняя головы, наблюдали за сражением.

Аспероны, соскучившиеся по развлечениям, бились не на жизнь, а на смерть.

Вне всякого сомнения, пир удался...

— С твоими асперонами можно иметь дело, – одобрительно сказал Поль, – они мне немного напоминают русских. Но больше – древних греков. И суть здесь не только в ионических одеяниях.

Ближе к ночи к королю с таинственным видом подошел обер-гофмаршал Шауниц и вручил ему миниатюрный конверт, спрыснутый французскими духами.

Самсон вскрыл конверт и, не веря собственным глазам, дважды перечел письмо.

Агния извещала отца, что только что беседовала по телефону с графом Нисельсоном, которому сообщила о своем согласии выйти за него замуж.

Король задумался.

Значит, когда он сойдет со сцены, Агния и ее супруг наследуют престол. Нисельсон станет королем. Еврей на Асперонском троне. Самсон хмыкнул. Занятно...

Что ему остается делать?

Повторить последний подвиг короля Иеронима, который на старости лет тщетно пытался обзавестись приличным наследником?

При мысли о том, что ему придется ложиться в постель с нелюбимой женщиной, король почувствовал себя дурно.

Он посмотрел на Аннет. Нет! На роль королевы она не годится. Слава Богу, Аннет не выглядит по-королевски. Впрочем, немногие представители европейских королевских домов могут похвастаться тем, что выглядят не как кухарки или деревенские простачки. Перед глазами возникли физиономии нынешней королевы Англии и принца Уэльского...

...Что ж, граф станет у истоков новой династии асперонских королей, династии Нисельсонов. Может, оно и к лучшему. Оздоровит, так сказать, вялую голубую кровь Романовых и Габсбургов.

Король повертел письмо в руках. Вот такие, незначительные на первый взгляд, бумажки подчас в корне меняют жизнь не только отдельных людей, но и целых государств.

— Вот что, милочка моя... – шепнул король своей возлюбленной и в задумчивости почесал затылок. – Не убирай посох и котомку слишком далеко. Сдается мне, они еще понадобятся...

Аннет подняла глаза на короля.

У Самсона вдруг перехватило дыхание.

Волны света, которые испускали – он это со щемящей и сладостной болью в сердце увидел! – ее влажно-бархатные, почти слезоточившие, зовущие глаза, заставили его повторить:

— Сдается, они еще понадобятся... – его голос дрогнул, – нам, любимая... У русских есть поговорка, не место, понимаешь, красит человека, а человек – место... Хорошая поговорка. Но не во всех случаях она работает. Может же такое статься, что место тебе не понравится. Что тогда? Уверен, его тогда надо менять. И искать новое, глядишь, что-нибудь да подберешь... Словом, перед нами весь мир... Он велик и прекрасен, этот бескрайний мир людей...

Самсон был очень трогателен в этот момент.

Аннет продолжала смотреть на возлюбленного. Что-то странное происходило с королем. Высокопарность не в его стиле. Король и сам это понял.

И как бы извиняясь, он добавил:

— Прости за пафос. Но это не я... Это Антуан де Сент-Экзюпери сказал...

Аннет потупила глаза и после паузы мягко сказала:

— Ты слегка ошибся, это сказал Джойс...

Интеллектуал Поль, у которого был слух как у койота, не выдержал:

— Будьте осторожны, ваше величество... Ваша боевая подруга, пользуясь вашим дремучим невежеством, пытается, надеюсь, не предумышленно, ввести вас в заблуждение. Задолго до старины Джойса это сказал старина Мильтон, автор известного «Потерянного рая» и менее известного «Самсона-борца», – Поль поднял указательный палец. При этом он выразительно посмотрел на Самсона. – Говоря, что мир людей безграничен, Мильтон хорошо знал, что говорил, потому что когда писал эти строки, был уже абсолютно слеп и не покидал своего дома... Оно и понятно, какие уж тут путешествия, когда глаза не видят...

Самсон поднялся, пересек зал и вышел на открытую веранду.

* * *
...Король Асперонии стоял, облокотившись на перила, и смотрел в темную глубину старинного парка.

Повеяло прохладой.

За спиной короля неистовствовал пир. Звучала бравурная музыка. Здание содрогнулось от топота кованых сапог, стука алебард и боевых кличей: это начала отплясывать рота королевских гвардейцев.

Самсон запрокинул голову и увидел то, что всегда неудержимо влекло его. Черный бархат ночного неба с брильянтовым мерцанием далеких миров. Полное тайн и загадок пространство, возможно, ограниченное дивным открытием профессора Мёбиуса. И страстное желание никогда не умирать охватило Самсона. Он вспомнил шутовскую буллу о королевском бессмертии и тихо засмеялся...

Скрипнула дверь. Он обернулся и, щурясь от света, на фоне сияющего окна увидел похожий на видение хрупкий женский силуэт.

Самсон сделал шаг навстречу видению и протянул руку. И тут же ощутил, как в его не по-королевски широкую ладонь легла теплая узкая ладошка.

Он нежно привлек Аннет к себе. Поцеловал в теплую голову. Аннет прижался к нему с такой преданной и ласковой готовностью, что он понял: и сегодня, и завтра, и послезавтра, и еще великое множество ночей он будет спать с этой девушкой, дороже которой для него нет ничего на свете.

Для полной идиллии не хватало романтических стихов.

В дверях возникла вздорная фигура Поля с двумя бутылками в руках.

— Тсс! – сказал Поль самому себе и, неизвестно кому грозя бутылками, вдруг истошно закричал стихами Лонгфелло:

— Не тверди в строфах унылых:
«Жизнь есть сон пустой!» В ком спит
Дух живой, тот духом умер:
В жизни высший смысл сокрыт.

— Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг!
И умрет не дух, а плоть.
«Прах еси и в прах вернешься», –
Не о духе рек господь.

— Путь далек, а время мчится, –
Не теряй в нем ничего.
Помни, что биенье сердца, –
Погребальный марш его.

Поль умолк и своими пронзительно-сапфировыми очами воззрился на Самсона.
Король отобрал у него одну из бутылок и, жмурясь как кот, с удовольствием повторил:

— Путь далек, а время мчится, –
Не теряй в нем ничего.
Помни, что биенье сердца, –
Погребальный марш его.

Содержание

Часть I 1
Часть II 44
Часть III 71
Часть IV 105
Часть V 121
Эпилог 144