Полагаю, в Славиной памяти до какой-то поры жили отголоски прочитанного в юности гениального романа, и она представляла себе салон как место, где будут собираться сливки эмигрантского общества...
И благовоспитанные представителя этого избранного общества, разбившись на группы по интересам, с увлечением поведут умные разговоры о грядущем великой и несчастной России.
А Слава, держа в изящной руке длинный мундштук с ароматной сигаретой, по очереди будет обходить гостей. Среди которых, конечно, будут преобладать художники, писатели, поэты и окончившие Оксфорд интеллигентные новые русские...
А она с тонкой улыбкой посвященной в некие таинства, уподобившись небезызвестной Анне Павловне Шерер, будет участвовать в этих умных беседах.
На деле все вышло иначе.
Действительность оказалось грубее, жестче и практичней. Салон очень быстро превратился в скверный магазинишко, где, помимо книг и журналов из России, стали продавать контра-бандную икру, водку и сало. И даже украинские маринованные огурчики, которые на «Рено» каждые две недели привозит из Германии поэт-концептуалист Лева Дубенштейн.
Огурчики производит гамбургская фирма «Иосиф Левенбук энд Компани». И Лева каждые две недели мотается на своем стареньком авто в Германию. Не возить же, в самом деле, огурцы из Мелитополя!
Сибирские пельмени для магазина лепит Левина жена, урожденная Двойра Файбисович из Одессы.
Кстати, Лёвина жена носит фамилию своего первого мужа – известного стоматолога Аарона Шмулевича Сибирского. И получается, что она, вроде как, лепит пельмени имени своего бывшего мужа, который, как рассказывает Двойра, без пельменей не мог прожить и дня. Кстати, в прежней, советской, жизни Двойра тоже была стоматологом.
«Здесь своих стоматологов хватает», – вздохнула Двойра и пошла лепить пельмени...
В эмиграции многим пришлось заниматься не свойственными им прежде делами.
Несколько раз в салон-магазин чудом удавалось заманить знаменитостей из России.
Для почетных гостей в салоне имелся специальный журнал в толстой желтой обложке из натуральной кожи.
Этим журналом невероятно гордились. Вернее, гордились записями, которые делали в нем заезжие знаменитости. Например, такой: «Магазин, на прилавках которого отсутствует поэма «Братская ГЭС», не имеет права называться магазином! Ваш Евг. Евтушенко». Или такой: «Посетил салон. Оставил неизгладимое впечатление. С коммунистическим приветом Геннадий Зюганов».
…Поэт-концептуалист Лев Дубенштейн, напечатавший в девяностые годы в России несколько книг своих стихов, не издавался уже много лет.
Съев в баре салона несколько бесплатных бутербродов и выпив даровой водки, – Слава относится к поэту по-матерински, хотя он и старше ее лет на тридцать, – Лева приходит в хорошее настроение – опасное для окружающих – и приступает к чтению своих стихов.
Все, кто не успел ретироваться, а таких немного, напрягаются и мечтают об одном: вот было бы здорово, если бы в салон влетела сумасшедшая молния и, поразив чтеца в неопрятную лысину, уложила бы наповал. Читает он в от-вратительной манере тех советских поэтов, которые считали, что чем больше они будут завывать, гримасничать и неловко жестикулировать, тем больший отклик найдут в сердцах благодушно настроенных слушателей.
Небо сине-зеленое,
В полосатых подтеках.
Марсианская нежность
Разлита в бесконечность.
Убегая в пространство
От житейских упреков,
Мы уносим в могилы
Лишь вино и беспечность.
Розоватость мечтаний
Нас ввергает в унынье.
На краю листопада
Нас забыли простить.
А в степи, как когда-то,
Пахнет горько полынью.
На краю листопада
Нам так хочется жить.
Проклинаем мы юность,
Вспоминая ошибки,
И с улыбкой усталой
Безысходно грустим.
Я согласен на все –
Я согласен на пытки,
Только дайте изведать,
Как я снова любим!
И смыкаются годы,
Всё – сплошное мгновенье.
Беспредельные взгляды,
Устремленные в вечность.
На краю листопада
Позабыты сомненья,
Остаются в награду
Лишь вино и беспечность.
Блеял он, подлец, отчаянно. Завершалось поэма чрезвычайно возвышенно:
Опаленный печалью
Позабытый мечтатель.
Он всего лишь искатель
Непонятных дорог.
Он надежды давно
Позабыл и утратил
И полжизни стоит
У закрытых ворот.
— Убить тебя мало, Левушка-коровушка, – утомленно качала головой Слава, – и зачем я скормила тебе столько бутербродов? Говоришь, твои стихи печатались в Советском Союзе? Не удивительно, что он развалился к чертям собачьим... Эх, Лёва, как ты можешь писать всю эту белиберду, свинья ты этакая?
Несмотря на то, что его стихи нигде не брали, поэт не унывал, и каждый день исправно выдавал на гора десяток поэтических шедевров. Он трудился методично, как муравей.
— Бумаги на тебя не напасешься, нахлебник, – спокойно говорила практичная Двойра, найдя применение бумажкам с Левкиными стихами: она заворачивала в них пельмени.
...Мое знакомство со Славой выглядело следующим образом. Случилось всё в галерее метра Лаконеля. Если бы со мной в тот момент был Илья, он бы меня отстоял, и фокусы Славы не прошли бы. Но Болтянский на день улетел в Москву. И я чувствовал себя одиноким...
Слава, оттолкнув зазевавшегося репортера, крепко взяла меня за руку и ангельским голосом сказала:
— Я все обдумала. Я бескорыстно предлагаю вам сожительство.
В ответ на мои неубедительные попытки вырваться, она заявила:
— Не бойтесь, мы соединимся всего на неделю. И не уговаривайте. Больше я не выдержу.
По каждому поводу она говорит: «У меня был миллион двести тысяч мужиков, но я никогда не жила с двумя одновременно».
Или: «У меня был миллион двести тысяч мужиков, но я никогда не вышла бы замуж за этого дегенерата».
И даже: «У меня был миллион двести тысяч мужиков, но среди них не было такого, как ты, моя радость».
Это она мне.
Сказано было так, что мне ничего не оставалось, как почувствовать набирающую силу гордость. Это выделяло меня на фоне необъятной толпы предшественников. Это возвышало меня.
Это было вроде ордена за заслуги перед памятью того миллиона с небольшим, что безвестно канул в небытие. В первую же ночь мы в порыве страсти в клочья разнесли девичью постельку Славы. Перья летали по всей комнате, как маленькие белые флаги моей капитуляции...
Слава родилась во Франции, но говорит по-русски без акцента. Утверждает, что среди ее предков был Антон Иванович Деникин. Показывая мне выцветшие фотографии каких-то сердитых господ в генеральских мундирах, она тыкала пальцем в одного их них:
— Вот он, мой незабвенный прадед. Хвала Создателю, что он вместе со своими собутыльниками прокакал революцию, не то жила бы я сейчас не в Париже, а в собственном поместье в Псковской губернии. Представляешь? По целым дням вышивала бы гладью да с тоской смотрела в слюдяное оконце, ожидая, когда же прискачет пахнущий конюшней курносый красавец в косоворотке и поведет меня под венец.
Слава очаровательна. Ей, по слухам, тридцать. Но этих тридцати ей не дашь. В ней есть что-то от дикого зверя. Она привыкла все брать штурмом. Так было и со мной.
С ней невозможно ходить по парижским улицам. Останавливаются автобусы, перегораживая движение. Моторизованные французы притормаживают и, не стесняясь моего присутствия, зазывно жестикулируют и красноречиво подмигивают.
Она всегда одета с безукоризненным вкусом. Это я отмечаю как профессиональный художник.
Она напоминает мне человека, который никогда не знает, что будет делать в следующую минуту. Любить такую женщину для мужчины трагедия. В ней есть безумная притягательная сила... Встреча с ней может оказаться губитель-ной не только для слабонервного и малоопытного человека, но и для видавшего виды сердцееда.
Во вторую ночь, когда я, наконец, вознамерился предаться сну, она кричала:
— Что ты лежишь, как бревно, художник чертов? Работай, работай, сукин сын! Шевелись, шевелись, негодяй, покажи мне, на что ты способен!
А на что способен человек моего возраста? Но разве ей это объяснишь...
Она почти не спит, ест так много, будто она не обворожительная субтильная женщина, а биндюжник с Привоза. Ест все подряд, но предпочитает сильно перченое мясо с кровью, страсбургские паштеты, и лобстеры, которые поедает целые горы.
Может завтракать часами, доводя меня до нервного расстройства.
Холодильника, забитого снедью, хватает ей на два дня.
Если мы завтракаем дома, то начинает она с яичницы с беконом, блинчиков с мясом или оладий. Потом плавно переходит на сыры, копчености, рыбу и устрицы. Медленно, не торопясь, со вкусом сползает к торту или пирожным с взбитыми сливками.
Венчают завтрак две пол-литровые кружки кофе и сигара, которую она выкуривает примерно с таким же удовольствием, с каким предается любви.
Если мы обедаем или ужинаем в ресторане, трапеза превращается в пир. Нас никогда не обслуживает один официант. Всегда – два или даже три.
Слава пьет все подряд, включая вино, херес, виски, всевозможные вермуты, ликеры. Обожает водку, может, кажется, выпить ведро, но я ни разу не видел ее под мухой.
Кстати, Слава закончила Сорбонну. Выпустила книжку стихов. Говорят, вполне приличных. Виртуозно матерится. Может грамотно обложить даже болельщика «Спартака». Удивительная женщина!
Через восемь дней мы расстались.
— Я же предупреждала тебя, что меня хватит на неделю. Я даже превысила обещание на целый день, – без теплоты в голосе оповестила она меня.
— Но мы останемся друзьями? – быстро спросил я.
— А разве мы ими не были? – удивилась она. – У меня был миллион двести тысяч мужиков...
— Теперь миллион двести тысяч один... И все они были твоими друзьями?
Она засмеялась. А я вздохнул с облегчением...
Накануне мы с ней ездили смотреть квартиру, которую – без моего ведома, на свой страх и риск – снял для меня Илья. Тихая улица между Avenue George V и Avenue de Jena.
Все было на месте. И роскошный кабинет с библиотекой, где были книги на многих европейских языках, включая русский, и громадный балкон, на котором мог бы разместиться хор Пятницкого вместе с оркестром. И бильярдная, и просторная гостиная с белым роялем, и столовая, и спальня с широченной кроватью – мечтой прелюбодея или лодыря, и главное – светлый пустой зал, который я мог превратить в мастерскую.
Мы вышли на балкон. С высоты десятого этажа я увидел красивый ухоженный двор с цветниками и ярко-зелеными пятнами газонной травы. Фонтан с синими струями. Взгляд скользнул по крышам домов и уперся в Эйфелеву башню. До нее, казалось, было не больше километра...
— Смотри, – весело сказала Слава и указала рукой на балкон в доме напротив.
Я посмотрел и увидел темноволосого мальчика лет четырнадцати, который сидел в кресле и читал толстую книгу, держа ее на коленях.
Необыкновенное чувство охватило меня. Я понял, что нашел город, в котором хотел бы жить. И умереть...
(Фрагмент романа "Тринадцатая пуля")
.