Они собрались, чтобы отметить двадцатилетие их совместной жизни по ходу бытовых дел. Его монашеский халат, несмотря на только лишь начало малоросской осени, по традиции был накинут на вопросительное тело и книга вложена в один из обвисших от времени и таких вот ношений, уютных карманов.
Она уже хлопотала на кухне, почти танцуя в суете, в распятом розовом переднике, между микроволновкой с включённой витриной, полуразобранным комбайном, плитой, официанткой сгустившей жарующие блюда и зависшим над всем этим вечно включённым телевизором. И запах, запах... Эта облачная «флора» всегда ассоциировалась с ней: с её вздобными тельцем и щёчками, ладненькой головкой с собранными волосами и сосредоточенным взглядом, чтобы нечего не упустить.
И вот, оставив смутные времена за окном пятого этажа, с открытой форточкой, они сели за стол, накрытый шахматной скатертью, тут же придавленной вазой, полной цветов и в цветном декупаже, обклеенным её тонкими руками вкруг стекла. За вазой последовала снедать, вино, тут же разлитое в два сверкающих праздником бокала, а за ними и разговор в атмосфере праздника со смазанными в отдалённость новостями.
- Машенька, прости меня…
- За что Жора?- она по-прежнему улыбалась, несмотря на тень его пасмурного голоса, накрывшего теперь и её сияющее лицо.
-За то, что придётся сказать тебе… - И мучимый необходимостью, толкаемой неизбежное решение ради будущего, словно поршнем от инсулинового шприца, хранимого в другом кармане, он продолжил. – Я люблю тебя как муж, мужчина, отец, брат (- необходимость стала болью, исказившей черты-) и даже им не охватить то Чувство, что живёт во мне. Я боготворю тебя. Я живу ради тебя, дрожа над тобой. Но мои гены, очищенные чистилищем этой жизни, моя одарённость, недвижимость, благосостояние и свора ублюдочных родственников, погрязших в собачьем невежестве наших дней, толкают меня на этот шаг. Жизнь немилосердна, как и мой ход разрулить эту невыносимую ситуацию вокруг меня. Город велик в своих комбинациях, вопреки нашим душам, в простоте своей, хотящих только мира, а не цивилизации. – Он вдруг устыдился того, что ему придётся произнести, покраснел и закрыл глаза. И не узнал свой голос:
- Я…я сдал свой «мужской жемчуг» в банк спермы, и на сайте, где я публикуюсь, дал объявление…
И стало тихо - как бы безветренно. Безветренно - как бы безлюдно. Безлюдно - как бы ясно и близко друг к другу. Близко друг к другу - как бы против друг друга в пустой комнате, как если бы это была Душа:
«Стало тихо, чтобы разыграть теперь и моё появление: Любовь моей никогда не увиденной матери, предопределила меня девочкой (как бы она назвала меня - «лапушкой»). Но замкнутой, волевой и умной, от никогда не увиденного мной отца биологического, живущей уж точно не в городе. Но разве в душевном поиске «своих родителей», в слепоте новой жизни я не приму это за поиск «большой любви», который устремит меня в город как на биржу? А там, если быть честной, не будет ли меня ждать Потерянность одиночества и суеты в огнях иллюзорных возможностей большого города?»
- Не знаю,…что и сказать… - Прервала тишину, присевшая на милосердный стул, Мария Александровна. Произнесла только для того, чтобы он, открыв глаза, поднял на неё своё лицо, и посмотрел на это выросшее Величие Материнства и Женщины, только Милостию своей сохранявшее подавленную фразу и очертания жены, уже очень давно сроднившиеся с бытом. Посмотрел так, словно она была Ферзем, а он в устыдившести пешкой в жизненном углу уютной кухни.