Скрап (Памфлет)

= 1 =

В ненастную пору, осенью, экскаваторщик Кротов Иван Иванович ворочал у подножья шлакоотвала глыбу огнеупорного кирпича, закозлованную металлом. Неподатливая на клык, она лежала в траншее мёртвая, поглощённая оползнем, окованная морозом. Подкапываясь под эту глыбу снизу, Кротов зацепил ковшом медный кабель.
- А ну-ка посмотри, что такое? – приказал он рабочему, пособляющему в добыче металлолома.
Его помощник послушно качнулся в сторону рваных проволочных огрызков, припал на хромые ноги и осторожно коснулся меди костяшками пальцев.
- Да ты не бойся,– ухмыльнулся наставник, –  меня бы убило первым...
Кротов прожил в городе сорок шесть лет и помнил его историю. Когда-то рядом со шлакоотвалом стояло электрохозяйство. В стабильные годы «нерыночной» экономики оно питало цеха завода железобетонных изделий энергией. Но «гайдаровские»  реформы сокрушили хозяйство, торгово-закупочные цены поднялись до невероятных размеров, и производить железобетон стало не по карману. Завод остановился, опустел… а следом началась приватизация госимущества. Душевные струны у обывателя гудели новой идеологией - частную собственность объявили приличной, а государственную – безликой, позорной, враждебной народу. В голодном страхе разбирали постройки завода люди. Боялись, что от брошенной на драку собаку страны им не достанется ни камня, ни бруса, ни арматуры. «В хозяйстве всё сгниёт», – стыдливо говорили они друг другу в оправдание суеты.

По соседству чадили цеха металлургического гиганта. Чтобы разграбление не перекинулось на его территорию, было приказано обнести высоким забором «…всю округу», и руины никому уже не нужного железобетонного завода оказались «под патронатом» у соседей. «Прикупили задаром», – бубнили завистники, поминая недобрым словом директора, остановившего грабежи, создавшего анклав за колючей проволокой. На заре зачатия капитализма брошенная недвижимость порою стоила дешевле, чем шуба для секретарши. Но всё же… Скоро развалины железобетонного придатка округлились, обросли беленой, как волосами покойник и превратились в малозаметный курган. Только, внимательно приглядевшись, можно было увидеть среди высокой травы остатки битого кирпича и рыхлые плиты перекрытия подвала. От завода осталось одно бомбоубежище, сделанное во время оно на случай глобальной войны с американцами…

Экскаватор у Кротова появился после ликвидации дорожно-строительного кооператива. В последние годы социализма его зачинщики сорвали куш. Поделились с людьми, утвердившими сметы, перевели добытые деньги в торговлю, где оживили их для частного блага. Два года кооператив просуществовал на льготном налогообложении, пуская пыль в глаза инспекций. Когда же настало время платить налоги «по полной», - закрылся. Хозяйство решили распродать, поделить добытые деньги по-братски,  пропорционально участию каждого в деле кооперации. Предвидевший это, Иван Иванович тайно увёл экскаватор в село, где доживали родители, спрятал его в овраге и вернулся в контору пешим, где объявил собранию, что машину у него угнали неизвестные лица в сторону Казахстана. Не удручая себя поисками истины, у Кротова высчитали остаточную стоимость пропажи и обездолили навсегда. Прогнали с позором, не дав ни копейки от распродажи имущества. Но деньги обесценились, открытая, было зачинщиками, торговля задохнулась, а экскаватор нашёлся. Иван Иванович вернулся в город «на белом коне», покачивая ковшом, как флагом победы, торжествуя, злорадствуя над незадачливыми друзьями, потерявшими место в жизни. И действительно, недальновидные «совки-кооператоры» остались без хорошей работы и пришлись не ко времени, обветшали и состарились у недоступных витрин и прилавков. Он же катился в гору и пользовался успехом на строительстве индивидуальных домов. Ломал какие-то мелкие постройки у богатых заказчиков, расчищая пространство для жизни, обсыпал обломками этих построек  ручьи, рыл траншеи для прокладки канализационных труб, тягал по бездорожью старые рельсы, профилированные уголки, швеллера, забытые на «замороженных» объектах «растяпами» социализма. Брал звонкой монетой, но «…подешевле», нежели коммунальные службы. Изучал маркетинг «…не в академиях», а на практике, - в нем ожил хозяйственник. Какая-то хромосома зудила о прошлом, в котором его радивые пращуры, наверняка кулачили над другими людьми и жили в достатке, имея лошадей и коров, покуда не появились колхозы. Но их нестойкие хозяйственные образования загнулись полвека спустя, и в настоящее время Кротов за пядью пядь возвращал «награбленное совками» себе. Недавно он разобрал систему мелиорации на старом поле за городом, где уже ничего не росло кроме бурьяна от нехватки исторических хромосом в генофонде у сельсовета. Ивана хотели привлечь к ответственности понаехавшие «на сладкое» менты, плодовитые во все времена до денег и взяток, но, когда узнали, что заказчиком нержавеющих труб был не кто иной, а градоначальник, отступили с позором, не выжавши ни копейки.

Плохо лежавший в округе металл скоро закончился. Строительные конторы безмолвствовали. Вчерашние вельможи-заказчики подтянули ремни и закрыли амбары – это было время дефолта 1998 года. Даже на кладбище, где объёмы работ росли, а не падали, механизаторы жили бедно, дрались, как таксисты, за каждого клиента. Родные покойных рассчитывались за рытьё могил только водкой и объясняли понуро, что выживают на молочные талоны за вредность на производстве, покупая на них пирожки в рабочий полдень, чтобы не загнуться до вечера от выполнения плана. Кладбищенские работники, хмелея, горевали с ними в унисон оправдываясь за жлобовство, что «…существуют на подножном корму от смерти до смерти со всею Россией». Живую наличность выдавали только в пунктах по приёму металлолома, которого было много на шлакоотвале,  куда и подался Кротов работать на себя и Гвоздя – хозяина скрапа. Так называли в народе «бандита», державшего все дороги на комбинат под контролем. Гвоздь покупал у добытчиков их железо и перепродавал металлургам в два раза дороже. Боже упаси было стоять у него на пути. Самодеятельные старатели пропадали без вести в тургайской степи.

Под ковшом экскаватора сверкнуло богатство. Обесточенный кабель пролежал в земле без дела пятнадцать лет. «Бандиты» не знали о нём, потому что были молоды, а доживающие в честности старожилы, по инерции ковырялись лопатами на садах, выращивая картошку…
- Золотая жила, а, Фима? – спросил Иван Иванович у помощника.
- В свинцовой оплётке… - добавил напарник.

Звали его Ефим Гудкович. Никудышного вида, почти калека, хромой на обе ноги, неопределённого, уже предсмертного возраста от сорока до шестидесяти лет от роду (в России мужчины, как правило, дольше не живут), грязный, несвежий он появился на отвале недавно и поселился в сторожке, находившейся в клубе монтажной организации. Парализованная реформами, она доживала, сдавая в аренду недвижимое хозяйство: склады, гаражи, бытовки, чтобы рассчитаться с долгами за «кучерявое» прошлое. Свои машины были распроданы, в боксах теснилась помятая техника добытчиков скрапа. Зияла смотровая яма, загаженная мазутом. За нею на стеллажах ржавели какие-то неликвидные запчасти, уцелевшие от продажи; лежали «ударные» инструменты: ломы, кувалды, гаечные ключи. В бывшем когда-то клубе ночами ютился сторож, по лаю собаки выглядывающий во тьму. Впрочем, запоздалых прохожих здесь не бывало, всё же окраина захолустья, где даже в погожий день немало грязи. Разве что некоторые подсобники, имеющие семью, напиваясь до положения риз, оставались на ночлег и за ними приходили сердобольные близкие: жена ли дочка, уговаривая вернуться в родные пенаты, уносили их, взяв под мышки, домой, если те не шевелились совсем. Проживали при старом клубе и случайные люди, такие, за которыми никто никогда не приходил. Немало их и доныне находят кров в теплушках промышленных зданий. Но они работали плохо, напивались после первой подачки, и, как правило, замерзали на стороне - в колодце или подвале не отыскав дорогу из магазина на шлакоотвал. Однако подсобники не переводились ни на час, ни на минуту, потому что повсюду шло сокращение рабочих мест. За сто рублей в день, которые выплачивал Кротов или иной какой собственник бульдозера или крана, люди были готовы убить друг друга - шёл естественный отбор населения для лучшей жизни в дальнейшем, обещанной реформаторами, захватившими власть.

Фима, хотя и попахивал подвалом, но на забулдыгу был непохож, и поэтому Кротов, самый преуспевающий здесь «старатель», платил ему ежедневно по сто пятьдесят рублей в смену и ещё полстолька за сверхурочные часы, если случался «аврал» или работа на стороне - заказчиков у Кротова было не счесть. Неподконтрольный начальнику шлакоотвала экскаваторщик, он в любое время мог его покинуть и умчаться в город на какую-нибудь халтурку: копать траншею барыге или иному «богатому Буратино» со странностями. Иногда брал с собою на дело Фиму, но чаще давал ему отдохнуть от безумных буден: «…а если неймётся», то посылал на склад провести кое-какую инвентаризацию утиля. Однажды, перебирая на стеллажах ненужный хлам, Гудкович нашёл покрытые грязью плакаты и флаги, в старые советские времена отсюда выезжали на праздники строители коммунизма. Он равнодушно оставил флаги в покое, но когда через неделю ударили морозы, в клубе заметно похолодало. Тепловое отопление отключили за долги пять лет назад, а электричество питало сторожку, минуя счётчики - один маленький ТЭН «трамвайка» не обогревал ночлежку, как следует. Ефим пытался уснуть в бушлате, но, поди, поворочайся с боку на бок, когда опухшие ноги скрипят в суставах и ноют от боли от всякой твёрдости, на которой лежишь. От такого сна к утру устаёшь ещё больше, чем от работы на производстве. Бродяга вспомнил про флаги, лежавшие в боксе, перенёс их в сторожку, раскроил и начал использовать, как постельную принадлежность, накрывая ими «матрацы», собранные из ватной одежды пропавших рабочих. Большой бархатный флаг с портретом Ленина днями висел на стене ковром, а ночью Фима им укрывался, как одеялом, и жил пристойно, по-божески - спал, раздеваясь до нижнего белья, чтобы не обовшиветь без горячей воды…

Как-то на шлакоотвал приехала комиссия по охране труда. Её ответственные работники прошли по объекту, заглядывая под каждую машину, осмотрели грузозахватные приспособления, пересчитали обрывки прядей на каждом канате и указали пальцами на нарушения  техники безопасности. Существенно заметили, что кадровые рабочие, занятые обвязкой груза под механизмами, должны иметь на себе хотя бы красные куртки, чтобы не случился какой-нибудь несчастный случай на производстве, зашли в сторожку и сделали необходимые предписания по производству работ. Начальнику цеха было всё равно во что одеты его рабочие. Приличную сумму денег инспектору передали ещё вчера, через третьи руки, как и положено!.. Начальник был уверен в благополучном завершении инспекции, но для порядка соглашался со всеми ядовитыми замечаниями, вёл себя паинькой, обещая исправить все выявленные недостатки сиюминутно. Увидел убранный красными флагами топчан и распорядился сшить из них накидки для «стропалей». Назавтра четырнадцать подсобных рабочих и сторож щеголяли по отвалу, как мушкетёры, но в советских флагах. Хохотали, отхаркивая похмелье, по поводу исторического соглашения в Беловежской пуще, «…подарившего им прикид», поминали лихом коммунистов: «С паршивой овцы хоть шерсти клок, а то бы жили впрок, не зная пива». Хотели порвать на части бархатное знамя. Из него бы получилось ещё две накидки «для прораба и нормировщика», но Гудкович проявил характер и не допустил вандализма. Словно комиссар Великой Отечественной войны, он обмотал у себя на груди оскорблённое всеми полотнище и спрятал его под бушлатом, объясняя, что «…на носу уже зима». Ядовито, но всё же стыдливо ржут и доныне иные герои вчерашних дней, слушая эту историю из уст старожилов отвала, глядя на скоморохов, цепляющих металлические останки за крюки грузоподъемных машин, гадая, из какого флага пошита накидка того или иного клоуна. Который из них украинский, казахский, молдавский…

= 2 =

Фима понравился Кротову. В тот день, когда они нашли медный кабель, Иван Иванович возвращался из города на отвал с халтурки. Один не самый именитый застройщик Володька Баранов (для Кротова - Баран) в погоне за модой (а по карману ли за ней гоняться жителю захолустья?) решил у себя во дворе построить бассейн, как у шаха в гареме. Он видел недавно по телевизору американский боевик «Оазис в пустыне», где раздетые красотки грели телеса на солнышке около такого бассейна - в нём отражалось чистейшее небо юга. В отдалении на фоне барханов потели будущие террористы, отрабатывая приёмы рукопашного боя. Володька когда-то учился вместе с Кротовым в музыкальной школе на гитариста, в юности они играли за сборную города в футбол - подавали надежды, но ни на том, ни на этом поприще не достигли больших высот, зато научились заколачивать деньги другими путями. Баранов имел отношение к ведомственной столовой, в которой верховодила его супруга. В связи с отсутствием у рабочих наличных денег, питались в этой столовой немногие люди, а готовили в полной мере - на четыреста человек, как и при социализме. Чаянья о народе всё ещё дурманили умы номенклатуры завода. Даже появились инновационные подвиги, стимулирующие питание. Администрация решила взять всех голодных «на карандаш», вплоть до их увольнения с работы, если не станут кормиться в полную меру. Но люди терпели, жалея последние деньги, и на все вопросы вышестоящего руководства отвечали, что сыты до отвала, что до конца смены – всего ничего осталось: «Чай, не умрём!». Экологически чистая пища, недоеденная в столовой, стала весомым подспорьем в хозяйстве кротовского друга – Баранов держал поросят. Финансовый кризис его не коснулся ни в девяносто первом, ни в девяносто третьем, ни в девяносто восьмом году, ни даже при недавнем инфаркте от переизбытка холестерина в крови. Он цитировал Пушкина:

«…и был глубокий эконом:
То есть, умел судить о том,
как государство богатеет,
И чем живет, и почему
не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет».

Одержимый мечтой приблизится к гламурной жизни уже сейчас, сиюминутно, не дожидаясь второго инфаркта, приятель попросил Ивана Ивановича по старой дружбе немного помочь экскаватором «новоиспечённому калеке», копнуть пару раз клыками чуть выше канализации. Кротов долго мялся. Морщинясь, объяснял Барану, что бесплатно работать грех: «Не то, - мол, - время настало!.. Тяжёлое время!.. Подлое время!.. Меня, никто не жалел, не лелеял, я сам на ноги поднимался… И не проси о помощи на бескорыстной основе! Не кощунствуй… Где твои деньги – основа капитализма?» Но всё же они ударили по рукам, согласившись на бартер. Работы было на два часа. Для пущей важности Иван Иванович поковырялся в земле – четыре, отжал у хозяина полтуши свежего поросёнка и шмоток солёного сала «…в довеску» - килограммов на шесть. Свинину отвёз жене, в холодильник, а сало по-братски разделил на две равные части, одну из которых небрежно пожаловал Фиме при встрече вместе с булкой ржаного хлеба.
- Ты режь, Фима, сало и ешь, не стесняйся…

«Старатели» встретились рано утром у подножья отвала, чтобы подобрать у дороги «кое-какой металлишко» - закозлованная глыба мозолила  Кротову глаза более года - было недосуг подъехать к ней и копнуть. Ивану подумалось, что работы на десять-пятнадцать минут, однако металл сопротивлялся долее, и он решил передохнуть и подразнить соседа по поводу его маланской фамилии.
- Или брезгуешь сала?..– ехидно переспросил он, глядя, как Ефим неподобострастно принял из рук подачку. - Вера мешает?..
- Какая вера, Иван Иванович?
- Известно какая вера… Иудейская вера
- Я – украинец, - отрезал подсобник.
- Но поседел преждевременно – еврейский синдром… Скажи: ку-ку-ру-за...

Недавно Кротов прочитал в газете статейку о том, как расстреливали евреев на Украине во время войны фашисты, проверяя их на картавость, и решил блеснуть эрудицией перед незадачливым компаньоном, не стяжавшим успеха в жизни, не имеющим ни семьи, ни работы, ни паспорта, полностью зависящим от него – Кротова – индивидуального предпринимателя, почти капиталиста, к тому же - русского, коренного, светловолосого человека, гребущего деньги прямой и обратной лопатой экскаватора, с высоты кабины глядящего на мир, на людишек, копошившихся для него в земле за сто или двести рублей в смену. День, когда он зарабатывал менее пяти-шести тысяч на карманные цели, считался прожитым напрасно. Роль вельможи была по душе Ивану.
- Вирус жидовства разъедает Россию, – глумился Кротов, -  всё меньше и меньше шансов на оздоровление нации. Эпидемия охватила весь мир, даже я ожидовел, обирая калек на задворках индивидуального сектора жизни - Барана обул, а ты, Ефим Захарьевич, не еврей. Или не любишь денег?..
- Я, Иван Иванович, бесфамильный, советский.
- А только что говорил мне, что ты украинский, а ну покажи-ка паспорт
- Мои документы остались в Тюмении у женщины, с которой я сошёлся четыре года назад.
- Чего же ты не живёшь с ней сегодня?.. - сварливо отрезал Кротов.
- Не прижился, Иван Иванович, я водку пью, не зная меры…
- Тогда не спорь со мной и радуйся салу… Мировой закусон!..
- Мне бы билет до Тюмении, но без паспорта не продадут…
- Будет тебе билет.
Кротов достал из кармана рубашки большую пачку денег и отсчитал Ефиму задолженность за вчерашний день.
- Р-раз по сто и два по сто… Ты простоял по моей вине, - мотивировал он подачку. – На билет до Тюмении пока не хватит, но ты экономь.
Пристыжённый Ефим её взял, не глядя в лицо Ивану.
Когда Кротов запихивал своё богатство обратно в карманы, ему под ноги посыпалась мелочь, застрявшая между бумажек. Это была сдача из булочной. Он её никогда не считал, а брал машинально, кидая в «первый» карман. Часть металлических денег упала на землю и, чтобы их поднять, Кротову нужно было покинуть машину, где он в истоме нежился в удобном сиденье, ему не хотелось вниз, и он оставил потерю без внимания. Когда же Гудкович собрал эти копейки, предлагая ему их взять обратно, Иван отмахнулся, как назойливого гнуса  и пожаловал эту мелочь Ефиму на чаевые.

В советское время старший прапорщик Гудкович обучал солдат парашютному делу, приумножая славу воздушно-десантных войск. В послужном списке у Ефима было более тысячи прыжков. Немало его парней стали десантниками. Прыгали поэтапно. Сначала с вышек, привыкая к холодному небу. Набравшись необходимого опыта, прыгали с самолёта, брали укреплённые пункты воображаемого врага. Соревновались на точность приземления на местности. Даже участвовали в учениях, где стреляли не холостыми патронами и дрались до увечий. Не всегда выходило гладко. Как-то в одном из горных районов внезапно поднялся сильный ветер и занес одного из подопечных Гудковича на силовую линию электропередачи. Парализованный парашютист, едва не погиб, зависнув на проводах. Приземлившийся рядом с ним инструктор выхватил из сумки резиновый шлем противогаза, завернул им руку и обрезал ножом стропы парашюта товарища - спас ему жизнь. Ефиму сняли ранее наложенное взыскание за дебош на танцплощадке, который он устроил две недели до этого, подравшись из-за девицы с молодым человеком, не оказавшим достойного сопротивления воину. Вмешалась комендатура, и безызвестный тогда инструктор оказался в кутузке «…со всеми вытекающими последствиями». Но пресса не обошла вниманием подвиги Гудковича в небе. Его героическое лицо появилось в армейской газете «Честь», а следом и в журнале «Сельская жизнь», выходящим большим тиражом. Весь мир узнал о парашютисте, спасённом им во время учений. Ефим стал знаменитостью и вернулся на танцплощадку со всеми знаками отличия на груди, чтобы заворожить девицу, из-за которой случилась драка. В стране стояли трезвые горбачёвские дни. Вино-водочные прилавки были покрыты пылью. Напившись шадыма для храбрости, как и все «нормальные» люди, не познавшие ответной любви, Гудкович целый вечер прилюдно ухаживал за подружкой и даже пообещал жениться на ней, но его симпатия испугалась «гвардейца» и убежала в слезах - изо рта у Гудковича пахло резиной. Когда старший прапорщик отрезвел и очистил рот от вони свежими фруктами, он отправился на двор к убежавшей девице, чтобы извиниться за конфуз, произошедший на танцплощадке. Было уже за полночь, когда Ефим, поднявшись на цоколь нехитрого деревенского дома, нашёл опочивальню возлюбленной. Собаки хозяева не держали, и, казалось, что ничего не мешало знатному воину устроить личную жизнь по-человечески, не хуже, чем у комбата, который на каждом совещании костерил за «квадратные» яйца всех молодых офицеров, охолостивших себя для безделья в жизни. Он ставил им в пример себя и ещё семью подполковника Синицына, растившего пятерых детей и гуляющего налево не меньше великовозрастных лоботрясов-сверхсрочников. «Плодовитая бестия, - восхищался комбат, говоря о Синицыне, - и жена его – ого- го!.. Заноза в моём сердце».  Так он заканчивал воспитательную работу с подчинёнными офицерами, желая им семейного счастья.

Ночная вылазка у Гудковича закончилась трагично. Когда он уже был на расстоянии дыхания от любимой, готовой принять его к себе на подоконник, не собака, а старый козёл Ивашка, привязанный к столбику, чтобы не разорять капустные грядки на огороде, проявил завидную прыткость и ткнул незнакомца рогами под зад. Ефим ударился головой о стекло, и проснулся весь дом. Ивашка нанёс удар вторично. Посрамлённый Гудкович дал ему сдачи. Это была решающая ошибка. Старый козёл упал и издох. На пороге дома появился хозяин с дробовиком, и профессиональный вояка дал стрекоча. Он помчался в сторону ветхого курятника, поднялся на крышу и проломил её тяжёлым гвардейским телом, повредив при падении ноги и таз. Куры голосили, словно к ним явилась лисица.

Загипсованного Гудковича судили. За убитое животное он отдал трёхмесячное жалование десантника несостоявшемуся тестю. Изгалялась прокуратура, рассказывая судьям всю подноготную «сватовства», как Гудкович не единожды приставал к девчонке, домогаясь любви, вторгался в её пенаты. Та ревела, доказывая невинность, и боготворила козла Ивашку – единственную достойную душу, защитившую её честь. «Я так его любила!» - закончила девушка показания на суде, имея в виду козла. Люди смеялись. Едва только с Ефима сняли гипс, его воспитанием занялся политотдел. Педагоги всех мастей - замполиты и парторги проводили собрания и около года на каждом из них поминали незадачливого мужлана Гудковича, что: «… сходил, - мол, - на блядки и убил козла вместо того, чтобы осчастливить бабу потенцией», - позорили его, как могли: по-солдафонски, грубо, чтобы не в пример подрастающим Ржевским был этот случай. Басисто рычали об этом генералы и полковники, осипшими баритонами им вторили седые майоры и совсем уже по-детски дискантами пересказывали эту историю лейтенанты и всякая холуйская сволочь, живущая в каптёрках «под шкурой» у ротных командиров. Ефима исключили из партии и напоследок «окрестили» судом чести прапорщиков, признав, что он дискредитировал армию в глазах населения, его понизили в должности и отправили служить на склады завхозом, но не вследствие травли, а по причине здоровья. Прыжки с парашютом пришлось оставить, - ноги не заживали. Героическое прошлое кануло в лету. Гудкович остепенился и остался холостяком…

Старая армия развалилась вместе с большой страной. На гражданке Ефим оказался не у дел, и мирное ремесло осваивал на стройке подсобником у бывалых специалистов. Пять лет назад подался в поисках достойного заработка в тюменский край. Не имея российского гражданства, нашёл нелегальную работу в Тобольске у богатого застройщика Зуева. Вместе с другими бичами крыл ему крышу на даче, стеклил, плотничал, окучивал картошку, а когда получил первые деньги, перебрался в город, подальше от мошкары, к случайной подружке, с которой прожил почти два года. Работал, как и прежде, по «частным лавочкам», где не нужно было ни документов, подтверждающих профессиональное мастерство, ни удостоверения личности. Его украинский паспорт валялся залогом порядочности в квартире у женщины, с которой сошёлся Ефим, в старом бельевом шкафу на полке, где помимо тряпок хранились другие бумаги и книги. Всё бы шло ничего, но после очередного дефолта застройщики перестали выплачивать халтурщикам деньги, накопленные рубли обесценились, и жить на широкую ногу стало невмоготу. Ефим валялся в депрессии на диване в чужой, по сути, квартире, хозяйка его пилила и выдавливала на улицу - искать себе дело. Семейные сцены ожесточались, сожитель стал выпивать. Однажды пришёл участковый и провёл разъяснительную работу. Гудкович покинул нажитое место в надежде напиться на стороне. «Как следует – досыта, до кондрашки,  – объяснил он подруге причину разлуки, - чтобы очухаться и вернуться здоровым… и при деньгах». Верховодивший в это время на рынке азербайджанец Мамед Ахметов искал рабочих для завершения строительства виллы в сибирской тайге, пообещал платить «…не скупясь». Более месяца Ефим добросовестно трудился в бригаде вместе с его семейниками, жил на объекте, укрываясь одним одеялом. Выпимши, рассказал житейскую драму. Видя, что Ефим никуда не годный, не нужный мужчина, - ни семьи у него, ни паспорта, что искать его некому, новые друзья подсыпали ему в вино клофелин и продали в рабство. Он очнулся от холода за тридевять земель от России в зиндане. Рядом громоздились горы, покрытые белыми шапками снега…

Этой весной Гудкович бежал из плена. Шёл ночами на север, стараясь не попадаться на глаза населению недружелюбной восточной страны. Минуя дозоры и полицейские посты, ближе к осени, добрался до Актюбинска, обошёл его стороной и вышел к реке Урал в том самом месте, где она граничит с Россией. Высоких холодных гор здесь не было, были низкие, покрытые ковылями холмы. Стояла жара, выжимающая последнюю влагу из трав, рвущая землю трещинами. По степи метались пожары, оставляя чёрные плеши на многострадальной земле. Когда Ефим решился нарушить государственную границу, случилась гроза. Ливень прибил огни в Казахстане, но в более плодородной России, на пологом её берегу, пожар держался, цепко хватаясь за кустарниковые деревья, за пересохшие камыши обмелевших озёр, за сельскохозяйственные угодья, брошенные на произвол судьбы. Огонь притухал и вспыхивал снова, освещая золоченые купола старой церквушки, стоявшей на окраине станицы, где некогда жили уральские казаки, а ныне их безлошадные отпрыски-металлурги.

Гудкович плыл под сполохи молний в Европу на маячившие кресты. Вода бурлила под ливнем, течение увлекало пловца назад под бесплодные горы Азии, тянуло в омут, во рту першило от едкого дыма, но, перекидывая через стремнину истощённое тело, беглец одолел стихию - иноземное рабство закончилось. Около города, утром, он наткнулся на бродяг, которые собирали железо на садах у погорельцев. По их наущению поднялся на отвал, где встретил Кротова и нашёл себе угол для жизни. Нужно было остановиться, окрепнуть и скопить необходимую сумму денег на поездку в Сибирь за паспортом.

Судьба подкинула кабель. Подельщики оценивали возможный доход от его продажи. До развалин завода было не близко.
- Один километр кабеля – пять тонн!.. А, Фима?
Бесхозная медь стала редкостью в народном хозяйстве. Барышники давали немалые деньги: оптом по сто рублей за килограмм, а в розницу – более.
- Полмиллиона за километр,  - итожил Кротов. - Мы работаем санитарами в загаженной стране, копаемся в отвалах, извлекая из них на свет похеренное «совками» богатство… Эх-х, Рассея-матушка, поруганная страна!..
Кто за неё только не пёкся по-кротовски, матом (в её же адрес), будучи рулевым в машине, сторожке, возвышаясь на кухне среди жены: «Кто в доме хозяин?», желая оказаться умнее телевизора, переделывающего историю не в нашу пользу полемиками мерзавцев, сопротивляясь неверным идеологиям прессы.
- Реально ли это, Иван Иванович? Чтобы полмиллиона рублей за километр…
- Ты меркантилен, как и все евреи на свете.
- Ковш тебе в руки!.. – рассердился Гудкович. – Я, Иван Иванович, во время грома крещусь справа налево, а не иначе, хотя и сам не хуже молнии срывался с небес, стреляя из автомата… Как я буду глядеть в глаза своим вчерашним солдатам, которые ни за деньги служили Отчизне и выполняли мои команды, преодолевая страхи перед прыжками из стратосферы, откуда каждый последующий труднее первого и страшнее… Что они скажут обо мне?.. Гудкович плюнул на них и стал апостолом денег? Я - советский солдат, а не наёмник буржуазии…
- Ну, ладно, ладно, не кипятись, это не ты, а я пожилой антихрист, продавший дьяволу душу за деньги. Положим, что полмиллиона рублей мне никто не даст ни сегодня, ни завтра, но в течение месяца, ежели, скажем, порубить наш кабель на мелкие части и развести по разным приёмным пунктам, то можно взять и более. Но попробуй, тронь его… Боюсь я, Ефим Захарович…
- Кого боишься, Иван Иванович?
- Гвоздя и его шакалов…

Бандиты поделили город на сферы влияния их группировок по сырьевому признаку. Держали в ежовых рукавицах весь контингент любителей быстрого заработка, получаемого от продажи и перепродажи нетрудоёмких или нигде незаприходованных товаров. Каждый такой вороватый предприниматель имел свою нишу в добыче денег, регламентируемую бандитами, и строго платил им в общак за «крышу». Такие «налоги» были меньше государственных, но спрашивали - строже. За несвоевременную уплату барыгу могли покарать по законам чёрного рынка: отнять квартиру, машину, гараж, «поставить на счётчик» и загнать в экономическое рабство на долгие годы. Сын у Кротова находился в бегах за разграбленный трансформатор. Прошлой осенью он с друзьями разорил садоводческое хозяйство. Старики-огородники пошли по инстанциям: в милицию; в горсовет; написали в Москву депутату государственной думы от ЛДПР, чтобы тот помог в ремонте электрической машины деньгами или хотя бы связями… События развивались так. Милиция вышла на Кротова-младшего раньше бандитов. В каждом приёмном пункте были лояльные власти люди. Но Кротов-старший своевременно подмазал сыщику, и дело о трансформаторе вернули в прокуратуру нераскрытым, как «призрачное», до лучших времён. Узнав об этом, депутат Государственный Думы рассекретил информацию о поступивших из областного бюджета в город субсидиях для поддержания садоводческих товариществ. Два с половиной миллиона рублей пришли недавно. Эту сумму планировали тайно истратить на строительство второго трубопровода в район, где находились приусадебные участки сотрудников мэрии. «Разве вам этого мало?» - кричал депутат в телефонную трубку, требуя у мэра поделиться деньгами «…со всеми нуждающимися в них людьми». Глава муниципального образования оказался покладистым человеком, внял просьбе «…беса из Государственной думы» и выделил для ремонта трансформатора сто тысяч рублей. Ещё полстолько насобирали по сусекам пострадавшие садоводы, и, когда, казалось бы, дело о разграблении заглохло к частичному удовлетворению сторон, Кротовых - и младшего, и старшего взяли за кадык криминальные авторитеты, мотивирую тем, что было добыто и продано чужое сырьё на двести тысяч рублей. Недавно папаша вернул Гвоздю долги за сына, который от страха скрывался в деревне у бабушки, где некогда Кротов прятал украденный в кооперативе экскаватор.

Пятнадцать метров кабеля Иван Иванович всё-таки вырыл и осторожно увёз в тот же день к себе в гараж, как компенсацию за потерянное время. Злополучный «козёл» разбил ковшом. Выкатил к самой дороге и положил железом кверху. Это была «военная хитрость». Чтобы его украли другие старатели - бегом, впопыхах, без оглядки: не возвращаясь обратно, не опускаясь в траншею, где лежало богатство. Его же Иван Иванович присыпал землёй и укатал колёсами «…до лучших времён». Ефиму наказал молчать, кушать сало и готовиться к большому рывку: «Как только, так сразу, и мы – в дамках!»

= 3 =

Недоеденное сало ещё лежало в экскаваторе, когда убили Гвоздя. Две большие шаланды с металлом из Казахстана искали просёлочные дороги на комбинат, минуя милицейские посты, не желая платить «легавым» за «…федеральную крышу». Околодорожные патрули выжимали деньги, вставляя палки в колёса за превышение скорости, за несоблюдение технических условий транспортировки, за отсутствие справок или накладных, да мало ли за что ещё. Витька перекупил металл за околицей  без бумажной волокиты и показал  дорогу в город, не разоряя гостей до нитки. Его расстреляли в степи из автоматического оружия неизвестные люди в масках, когда возвращался домой после этой удачной сделки. Изрешетили машину, как дуршлаг, преследуя на протяжении двух километров. Весь город скорбел по убитому бизнесмену. Расфуфыренные молодчики организовали массовые поминки. Повсюду: на площадях, в переулках, на рынках, стояли накрытые столы, за которыми разливали водку бесплатно всем, уважавшим при жизни Витьку Гвоздёва – карточного шулера, дважды судимого прежней, Советской властью, «ни за что»: за фарцовку и тунеядство, «…не реабилитированного доныне». Размноженные портреты покойного «диссидента» висели на каждой трамвайной остановке; на заводских проходных; стояли почти на всех прилавках: в пивных, в магазинах, в газетных киосках, затмевая на время эротические картинки звёзд шоу-бизнеса; светились на мониторах учреждений, где были компьютеры - с красной лентой в нижнем углу. Даже милиция в эти дни не трогала пьяных, не стояла с радарами около кладбища, куда потянулся народ на автотранспорте. Периодически включалось местное радио, рассказывая о достойно прожитой жизни Виктора Анатольевича Гвоздёва. По телевидению мелькало заплаканное лицо вдовы и утиравшие его руки товарищей покойного по бизнесу. По меньшей мере четыре человека публично клялись не оставить её без денег в дальнейшей жизни, чтобы «…не доживала свой век в нищете на пенсии, как одураченные страной металлурги, чтобы её дети получили достойное образование за границей».

Это убийство толковали двояко. Одни говорил о переделе собственности в городе между «бандитами», другие о государственной операции «Вихрь-антитеррор». В народе шли буйные споры о недопустимости отстрела криминальных авторитетов без суда. Опьяневшие люди кричали о возвращении «…к старым порядкам», критикуя «милицейскую политику» Путина, - матерились, дрались, клялись «…собственной матерью» «…в своей правоте» и грызли стаканы, из которых только что пили поминальную водку. Городские предприниматели растерялись: кому нести деньги, предназначенные Гвоздю за «крышу». Сектор экономики, где он верховодил, остался без контроля.

Используя временную смуту, Иван Иванович Кротов и его подсобный работник Ефим Гудкович вернулись к подножью отвала и за время траура вырвали кабель из-под земли. Порезали на куски, помяли, вывезли с полигона. Но «золотая лихорадка» притупила чутьё у Кротова. Ему бы остановиться, однако последние двадцать или тридцать метров кабеля лежали тяжёлым грузом в подсознании у добытчика более цепко, нежели в земле, - мешали спать, терзая височную артерию ударами пульса. Иван Иванович решил докопаться до конца. В том месте, где кабель нырнул на территорию металлургического комбината, под забор, в руинах бывшего железобетонного завода находилось бомбоубежище. Его заднюю стенку экскаваторщик пробил ковшом и попросил подсобника осторожно спуститься в подвал и поглядеть, нельзя ли извлечь остатки меди наружу. Эти движения добытчиков заметила комиссия по техническому надзору за состоянием зданий и сооружений, в составе которой был главный инженер комбината Владимир Анатольевич Москаленко, кандидат в депутаты государственной думы, член законодательного собрания области, профессор в металлургии - очень трудолюбивый человек. Он и его компетентные специалисты по очереди глядели в теодолит на дымовую трубу сортопрокатного цеха, покрытую на всём протяжении частыми трещинами толщиной в человеческий палец. Около оголовка трубы наблюдался сдвиг кирпичной кладки в сторону важных коммуникаций. Возможный обвал грозил надолго вывести из строя сосуды, работающие под давлением, расположенные внизу на крыше цеха в тесном соседстве друг с другом – муха не пролетит, не оставив следов. Комиссия принимала болезненное решение об остановке производства проката на двухнедельный срок, за время которого строители должны были демонтировать этот опасный участок кладки и заделать все трещины на трубе цементным раствором повышенной прочности.  Главный инженер устроил публичный разнос начальнику цеха, не доложившему вовремя об  аварийной ситуации на объекте, якобы допустившему халатность. Тот оправдывался тем,  что цеху - полвека, что разрушение ствола дымовой трубы это следствие ветра и времени, что периодичность комплексного капитального ремонта установлена равной тридцати годам для всех сооружений независимо от группы их капитальности, когда по ту сторону забора раздался удар ковша экскаватора, вздрогнула земля, и настройки у теодолита оказались сбитыми напрочь. Через минуту ржавая дверь бомбоубежища отворилась, и перед лицом ответственной комиссии предстал небритый бродяга Ефим Гудкович.
- А вот и разрушитель, - торжественно зашипел Москаленко на начальника цеха. – А ты мне говоришь, ш-што от ветра падают трубы. – И заорал: - Без премии будешь, без премии!..
На секунду он задохнулся от гнева, икнул и продолжил разнос с новой силой:
- И ты, и твой цех у меня до конца квартала лапу будете соса-а-ать… а не деньги!.. Найду я на вас управу!..
Чуть-чуть поостыв, отсморкавшись, откашлявшись, придя в себя, сквозь зубы, Москаленко спросил у Гудковича, где и кем тот работает на комбинате. Представитель охраны держал нарушителя сзади за рукава телогрейки с цепкостью бультерьера. Бродяга мирно кивнул на экскаватор, задравший ковш на забор.
- В ремстройцехе, - ответил за него охранник. – Возьму на карандаш.
- Понятно… - зарычал инженер, набирая новую порцию яда во рту. - А почему оказался в подвале?
- Понос, – заговорил нарушитель и оскалился, словно клоун на представлении в цирке.
Главный инженер взорвался вторично.
- Вы мне рассказываете сказки, что ваши люди голодные, что денег им мало платят, а они зажрались и обложили всю округу от сытости экскрементами… Поднатужился, понимаете ли, герой, трахнул из задницы, словно из пушки по Берлину, и бетонный бункер упал, как карточный домик.
- Повидло было несвежее, - заступился за Ефима геодезист. - Пирожки в нашей столовой синие, как покойники, Владимир Анатольевич!.. Их, поди, в одном масле неделями жарят… Здесь нужен санитарный врач, а не строитель.
- Ты чего стоишь, как истукан?.. А-а?..– накинулся Москаленко на Гудковича. - Стенку ломал? - и, не дожидаясь, когда нарушитель откроет рот, чтобы оправдаться, утвердительно за него ответил сам. – Ломал… Бери цемент и заделывай дыры.

Владимир Анатольевич ткнул указательным пальцем в грудь седого инженера, назначенного приказом дирекции ответственным за производство работ по ремонту аварийной трубы, хрипевшего в прединфарктном состоянии от страха, что отправят на пенсию или хуже того - в бригаду - потеть на старости лет.
- Дай ему в руки лопату, цемент и пинка, не пришей к себе рукав… И чтобы шевелился, как теледива в постели у Березовского, а ты-ы, - он оторвал охранника от Ефима и приказал ему: - беги и звони в ремонтно-строительный цех да выясняй, чья была команда под стену рыть.
Усаживаясь в машину, Москаленко с достоинством подчеркнул, что без него на комбинате ни организовать, ни сделать ничего не умеют.
- Бездельники, в-вашу мать!

Гудковича повели за цементом. Однако на материальном складе висел замок, и Ефим остался дожидаться товароведа, не будучи активным участником событий, развернувшихся за забором. Ответственная комиссия решила узнать, что случилось. Первыми в новую брешь нырнули представители охраны, а следом – директората.  Последним протиснулся пузатый технолог, ответственный за ведение протоколов осмотра аварийных объектов. Он замерил рулеткой расстояние от свежевырытой траншеи до забора и, задыхаясь от веса, радостно закричал, что оно - менее метра:
- Здесь должна быть отмостка для отвода воды от фундамента.
Её никто не делал впопыхах, когда возводили забор. Но по чертежам наружный край этой несуществующей отмостки являлся демаркационной линией между комбинатом и городом. Технолог кипятился перед администрацией для оправдания значимости на службе. Ходили слухи о сокращении штатов. В отделе, где он работал, были лишние люди. Человеку не хотелось уйти преждевременно в отставку, и он развивал инициативу, показывая на Кротова пальцем: - На лицо умышленное вредительство этого человека, и теперь забор даст крен. Заактируем это немедленно в двух экземплярах. На улице снова слякоть. Вы посмотрите, какие тучи над головой...
Это была последняя редкая оттепель перед настоящей зимой. Охранники посмотрели на тучи, на солнечные прожилки в них, ещё несущие какое-то тепло и уличили Кротова в незаконном проведении земляных работ на чужой территории. Дирекция оштрафовала вредителя, а подоспевшая милиция обвинила в краже кабеля у страны.

- Это тот самый человек, который разобрал мелиорацию на совхозных полях, прикрываясь фамилией мэра, - припомнили оперативники старый конфуз, произошедший с ними несколько лет назад. - Тогда он остался безнаказанным и вышёл сухим из воды...

Незадолго до убийства Гвоздёва прежнего пьяницу-мэра, покровителя Кротова, отправили с почётом на пенсию, подарив на старость автоколонку в самом разъезжем месте города. Чтобы не бездельничал перед смертью: «…не шастал с красными флагами, где попало, не баламутил народ авторитетом», а жил при капитализме: по-хозяйски, достойно, твёрдо - на широкую ногу, не зная нужды. Весело глядя на Кротова, потерявшего сегодня поддержку муниципальной власти в недобрых начинаниях, милиция торжествовала в предвкушении реванша.
- На лицо рецидив… Сто пятьдесят восьмая статья. Присвоение чужого имущества тайным путём…

Вора поймали с поличным. Иван Иванович оправдывался, что кражи не было, только недоразумение вышло: «Бес, - мол, - меня попутал». Да поди-ка, найди документы, что кабель - ничейный. Нет таких документов!.. И не было их в помине. Оперативники оформили протоколы, опросили свидетелей, сфотографировали свежевырытую траншею, подобрали всю порубленную медь до последнего грамма и уложили её по машинам: кто в багажники, кто в салоны; арестовали и нагрузили экскаватор, увязали на нём остатки меди так, чтобы не выпала по дороге во время тряски и поехали в сторону милиции. Кротова оставили под забором одного, без техники, с повесткой на руках, чтобы явился для дачи показаний в отдел уголовного розыска рано утром: «…ни свет, ни заря».

Дырку в заборе заделали строители. Хрипловатый инженер – производитель работ по ремонту аварийной трубы вернулся к своим подопечным и обнаружил их полусонными в осенней листве. Рядом твердел цементный раствор, заготовленный впрок. Около конуры-бытовки, которую рабочие построили из помятых железных листов, соединив их электрической сваркой, горела буржуйка. В конуре висели чистые вещи строителей, и мирно отдыхал бригадир, потерявший последнюю совесть.

- Вы почему сидите без дела? – начал беседу мастер.
- А где кирпич, где лебёдка? – огрызнулись рабочие. – Ты её нам привёз?..
- Шевелиться надо, а не дремать на рабочем месте!..
- Чего орать-то?.. Твой, поди, хлеб, чтобы мы шевелились… Организуй!..

Производитель работ ткнул пальцем в сторону бомбоубежища и распорядился заделать пробитое Иваном отверстие.

- Работа срочная… После её окончания - домой.

Окрылённые «аккордом» люди, перенесли к забору раствор, и через полчаса стена была, как новая. Её докладывали в чистом с той, кротовской стороны: «ювелирно», стоя на цыпочках; чтобы не возвращаться обратно в цех и уйти домой на два часа раньше окончания общей смены, минуя табельщиков, карауливших с карандашом у душевых. Всякое нарушение трудовой дисциплины каралось лишением премии. На Кротова строители не обращали внимания, а Иван в сердцах делился горем: что силовики его оставили пешим, что нарушили право на собственность: увели экскаватор, отобрали добытую медь, оштрафовали; что это – дискриминация человека. Его не услышали…

После того, когда счастливые люди разошлись по домам, Иван Иванович остался один. Он дожидался Гудковича со «штрафных работ», чтобы вернуть ему его тёплые вещи, неосторожно оставленные в кабине экскаватора в минуту оттепели, бесцеремонно выброшенные властью в траншею. Земля всё ещё парила под солнцем, но холодало…

= 4 =

Беды горе-добытчика меди не окончились. Некто из уголовного розыска позвонил на виллу Гвоздёва и поинтересовался, чья сегодня в городе ниша по добыче цветного металла.
- Сына покойного, - был ответ.
- Справедливо… А сколько дают барыги за килограмм?
По ту сторону телефонной линии замялись и спросили:
– Кто это звонит?
- Милиция…
- Достали медь?
- Почти полтонны
- А кто посмел?..
- Индивидуальный предприниматель Кротов и его подельщик Ефим Гудкович, который ушёл искать цемент на металлургический комбинат, чтобы заделать дыру в подвале бывшего бомбоубежища, откуда они вырвали кабель. Ефим пропал, спасаясь от протокола.
-  Найдём его, разберёмся и дадим ему шанс… А у Кротова ниша на шлакоотвале…
- Он взят с поличным. В настоящее время ожидает на месте преступления друга, - уточнил собеседник, - а его экскаватор на приколе возле милиции, набитый свинцом и медью.  По договору между нами и вами – металл наш.
- Вы хотите его продать?
- Конечно
- Везите мне… Зачем вам чужие барыги?.. Я покупаю и плачу сполна…

Этот разговор передали Гвоздёву-младшему, объяснив, что нарушены его семейные интересы. Пообещали разобраться с Кротовым сразу после траура. Однако отпрыск решил иначе. Ученик одиннадцатого класса Анатолий Гвоздёв считал себя самостоятельным человеком. В пятнадцать лет он продвинулся на общественном поприще дальше директора. Был защитником демократии в школе, финансировал походы детей на шашлыки, в которых никогда не принимали участие взрослые, вступал в дебаты с учителями, отстаивая право всякого школьника пить по выбору что угодно. На территории учебного заведения стояли два коммерческих ларька. Один принадлежал директору, второй – Толяну. Так его звали товарищи по учёбе. Конкуренция была честной. Директор торговал газировкой, пирожками да конфетами, а его ученик – сигаретами, пивом и вяленой воблой. Несмотря на все препоны работников народного образования, очистить школу от этой скверны не получалось. К директору за товаром приходили первоклашки – сопливые маменькины сыночки, пугливо сжимавшие в ладошке мелкие деньги, ревевшие на всю округу белугой, если кто-то из повзрослевших пацанов ловил их на полдороги и отбирал богатство. Малявке объясняли, что «…их мелочи на выпивку не хватает». «Да разве же она поймёт, пока не повзрослеет», - смеялись грабители. Получались разборки, и горе тому, кто жаловался взрослым на вымогателя денег, его чуханили всей школой, как последнее «чмо»: «по-президентски», в сортире, окуная головой в унитаз. Справедливым судьёй считался только Гвоздь-младший. За тридцать копеек с рубля Толян разводил любые конфликты, не хуже отца. «Вам же это: на шашлыки, на походы, на праздники, - мотивировал он поборы. – А что вам дал директор, муниципальная власть, которая у моего батяни в ногах кувыркается». Однажды какой-то бедный папашка, неудачник по жизни, заметил, что вымогательство денег это рэкет, погрозил привести милицию, но Толян поставил его на место, встретил на улице и ткнул в лицо кулачищем. Свидетели видели у того папашки из носа кровь. Целый месяц школа гудела, что поделом стукачу - хвалили героя.

Недавно у  Толяна появился новый друг Сергей Иващенко, семнадцатилетний молодчик, выигравший открытый чемпионат Европы по каратэ среди юниоров. Эту победу спонсировал ныне покойный Витька Гвоздёв - родитель Толяна. Предыстория была такова. Перспективный спортсмен Иващенко имел постоянные высокие результаты на региональном уровне, успешно выступил на первенстве России, но всё-таки был вторым - не отобрался в Европу,  хотя и получил высокие оценки специалистов. Ему предложили поехать на этот чемпионат за счёт спонсоров, которых предстояло найти самому. Куда только не обращались за помощью Сергей и его тренер. Разводили руками политики, бизнесмены, муниципалы - заводы дышали на ладан, налоги не собирались, – нигде не было прибыли, не было лишних  денег!.. «Упакованные» люди делили собственность государства, пуская пыль в глаза электорату, что во всех бедах, в том числе и спортивных, виновата прежняя власть. По телевизору показывали поседевших корифеев отечественного спорта, живущих на мизерную зарплату, оставшихся без дела на стадионе. Многие из них подались в рэкетиры. Средства массовой информации с понимаем констатировали эти социальные изменения, приветствуя криминальные выходки бывших кумиров.  Но Гвоздёв-старший видел далее. Он посещал спортивные клубы, где искал молодые кадры на роль телохранителей и сборщиков дани. Сергею Иващенко Витёк предложил стать опекуном у сына, дал деньги на поездку в Европу и не ошибся... Портрет чемпиона доныне висит на доске почёта возле городской администрации, по сути дела предавшей спортсмена.

Помимо Иващенко рядом с Толяном скорбели о смерти его родителя другие известности, вкусившие славы на деньги усопшего. Некоторые строптивые школьники не хотели платить по тридцать копеек с рубля на организацию досуга, хотели жить единолично. Их надо было учить коллективизму и приводить к присяге Толяну. Костян - золотые зубы пострадал на общественном поприще, собирая дань с непокорных. На этой «государевой» службе он потерял четыре передних зуба. Покойный Виктор Анатольевич Гвоздёв помог озолотить ему разбитый рот.
«Какой был щедрый человек, твой отец, - шепелявил Костян, глотая поминальную водку. - По самый гроб ему обязан».
«В беде не брошу», – по-отцовски, по-хозяйски отвечал ему Толян.
В этой отважной компании находился племянник градоначальника Алёша Валиханов. Талантливый пятиклассник написал сочинение на тему: «Павлик Морозов, как символ предательства в России», в котором были следующие строки, почерпнутые из «священных» источников: «…мало кто хочет видеть в себе Иуду Искариота — уж лучше признать наличие в своём «я» природы человекоубийцы, Каина, чем столь подлого предателя! Так ли это? Неужто вы никогда не предавали себя или ближнего? Нет ли среди нас Павлика Морозова?». Это сочинение удостоилось премии губернатора, как лучший памфлет, когда-либо написанный школьником. Поговаривали даже о приеме мальчишки в Союз писателей России, но отговорка получилась, отрок не издал ни одной книги. Гвоздь-старший пообещал помочь деньгами, да незадача вышла, других сочинений талантливый ребёнок ещё не написал. Погоняло Павлик Морозов, приклеенное Толяном сочинителю памфлета прижилось, и было кстати. Талантливый пятиклассник служил на побегушках у взрослых пацанов: «Павлуша подай»; «Павлуша сходи»; «Принеси»; «Исчезни». Точно так же обращался с его именитыми родными покойный Витька Гвоздь. В городе любили рассказывать, как он таскал в сауне голого мэра за бороду «…за интимные грехи», - Витька Гвоздь не был сторонником порнографии и педофилии. Сексуальная революция не коснулась его души. Позднее-таки выяснилось, что градоначальника оболгала юная массажистка из медицинского колледжа с корыстными целями. Она хотела взыскать с него за услуги «по-московски», не принимая в расчёт инфраструктуру периферии. Градоначальник отказался платить большие деньги, и массажистка подняла хай среди «бандитов», якобы уважающих её труд дороже мэра.
Две девицы сидели на поминках, как вороны, чёрные с головы до пят, пряча цветущие лица под траурными косынками. Старшая двадцатипятилетняя нянька Гвоздёва-младшего Светлана Фельдман, полноватая блондинистая особа, готовила его к поступлению в Гарвардский университет, в котором когда-то учились шесть президентов Соединённых штатов Америки - страны, чья политика в отношении мира повсеместно внедрялась в умы россиян, как образцовая и прогрессивная. Светлана Фельдман была адвокатом в четвёртом поколении. Покойный платил ей большие деньги, и Толян ни на минуту не сомневался в том, что за год с небольшим он в совершенстве овладеет английским языком или хотя бы частью его, позволяющей без запинок читать и понимать юридические документы, различать в них нюансы, недоступные другим соотечественникам, работающим, например, в нотариальной конторе. Вторая девица тоже была белесой, однако стройнее первой и моложе её на десять лет. Она подарила Толяну любовь в минуты скорби. Сегодня утром Гвоздь стал мужчиной и увидел мир недетскими глазами. Он почувствовал ношу, которая осталась после отца. На плечи свалилась ответственность за продолжение важного дела, за бизнес: опасный, лживый; понял, что кроме него, Толяна, отпрыска Гвоздёва Великого некому удержать шаткое благополучие семейства. У матушки на руках ревела сестрёнка, понуро сидели друзья, прощаясь с великим прошлым. Никто из отцовских телохранителей не помчался учить собаку Кротова разуму. Душу сверлило сомнение в дальнейшей успешной жизни. Но Толян его прогнал решительным ходом.
- К чёрту Гарвард, когда в России пересыхают источники денег. В машину!.. Все!
Детство окончилось. Розовые мечты ребёнка развеялись в дым. Ждала работа.

= 5 =

Как-то Сергей Иващенко посетовал Толяну на отсутствие навыков в полноконтактном бою, признался, что спортивное каратэ неполноценное, недостойное мужчины занятие,  что хотелось бы проверить на деле действенность боевого  искусства и заработать хорошие деньги. «Я дам тебе такую возможность», - пообещал ему «спонсор», и… время пришло. Гвоздь и его приятели нашли Кротова без труда по наводке сотрудников из милиции, арестовавших экскаватор. С ближайших вышек охранники комбината видели подъехавшую на джипе компанию парней и дальнейшее избиение немолодого человека, но шума на этот раз не подняли: «Так, - мол, - ему и надо, барышнику медью».
- Ты, почему трезвый? – спросил Толян у Кротова.
- Я же не пью, - невесело улыбнулся Иван, предчувствуя расправу.
- Весь город скорбит по отцу…
Гвоздёв ударил Кротова в скулу, но лицо у жертвы едва покачнулось, и растерянная улыбка на нём осталась на месте, словно ничего не произошло. Толян был нетренированным мальчишкой для драки с мужчиной. Он косо поглядел на Иващенко и распорядился:
- Врежь ему как следует, чтобы не лыбился нашему горю… В полный контакт.
Всякое нападение в городе совершалось с особой жестокостью. Подростки выбивали долги у людей, не плативших авторитетам, имея от этого долю денег и уважение криминального мира. Об этом писала пресса. Человеку, попавшему в лапы бандитов, журналисты предлагали убегать на людное место и звать на помощь. Иван Иванович знал об этом, но позади была стена, заделанная строителями, а впереди желтела стылая степь, на которой маячил город, как нестиранное пятно на подгузнике у младенца. В сердце у Ивана была одышка, в коленях слабость. Из-под шапочки на лицо сочился холодный пот. Ему стало страшно.
Услышав наказ Гвоздя, Иващенко встрепенулся:
– Ты чего смеёшься, скотина? - Он подошёл к Ивану Ивановичу, подзадоривая себя к разбою: - Надо напиться и плакать! - Перед ним стоял малоподвижный грузный седой человек, враг Гвоздёва, причинивший ущерб его благополучию в минуты траура. Взрослые снисходительно относились к победе Сергея на чемпионате Европы и не узнавали в лицо, а он был амбициозен. Врезал молниеносно, в левую бровь. Кожа лопнула, и горячая кровь покатилась по лицу у Кротова ручейками, затекая в морщины, испаряясь в холодную мглу уходящего дня. После второго удара голову у жертвы отбросило на забор, и Иван Иванович потерял сознание. Из бездны летели навстречу огненные шары. Контуженный человек схватился руками за голову и застонал, но его ударили в мечевидный отросток грудины ногой (это был коронный чемпиона Европы), и стоны у Кротова застряли в горле вместе в выдохом, а после четвёртого удара в нижнюю челюсть клацнули зубы и стало солоно во рту. Но он стоял перед палачами на ногах, не сползая спиной по стене, поддержавшей во время пыток.
- Крепкая гадина, - заметил Сергей, группируясь для новой атаки.
- Хватит, - остановил его Гвоздь. – Надо поговорить с мерзавцем…
Толян взял рукою нижнюю челюсть жертвы, как это делают врачи скорой помощи, собираясь запрокинуть полумёртвую голову для искусственного дыхания.
- Ты слышишь, Крот?.. В мире финансовый кризис, а ты меня грабишь?.. Где мой металл?
Кротов молчал, сжимая разбитые губы. Его душа улетела в морозное прошлое, во времена, когда он крутил баранку по таёжным дорогам Алтая. До увольнения в запас оставалось всего ничего. Кротов мог подойти к любому из салаг и спросить у него: «Сколько дней до приказа?», поиздеваться, помучить, как это делали многие, показать свою власть над испуганным человеком: оторвать ему пуговицу на одежде, ударить в лицо, опрокинуть под ноги ведро с грязной водой или одеть на голову тряпку. Но он никогда не пользовался такими «привилегиями». Ванька был снисходительным человеком. «Чистые погоны – чистая совесть»,  - повторял известную поговорку молодым сослуживцам и помогал им, чем мог. Однажды к нему подошёл человек, имя которого Иван сегодня забыл: то ли Серёга, то ли Андрей, то ли Сашка, и фамилия у этого человека была русская, что стирается в памяти: не Гуревич, не Абрамович, не Шпак,  не Просяник, да и прошло много лет с той поры. «Забытый» солдат отирался около пропускного пункта на стройку, выпытывая, нет ли среди водителей человека из Колчеданова. Ему подсказали, что такой человек в автобате есть. Так он узнал номер его машины.
- Ты Кротов из Колчеданова? - спросил он у Ивана.
- Да, я из Колчеданова…
- Будь другом, Кротов. Я тоже оттуда родом…
Навязчивый парень носил не по размеру широкий бушлат в заплатах, на котором светились чёрные дыры, откуда тянуло горелой ватой. Поодаль стояли и грелись у костра такие же страшные бойцы «вшивой роты», в которой он служил. «Прокажённые», - так их называли офицеры из соседних подразделений. Прикомандированные к чужому полку, эти военные строители, были брошены на произвол судьбы: без денежного довольствия, без сменного белья. Вагон с их вещами исчез бесследно в дороге. Общаться с изгоями, было запрещено под страхом педикулёза. Четвёртый месяц оборванные люди жили в палатках, отапливаемых дровами. Днём выполняли тяжёлые работы на стройке, грызли ломами землю ниже глубины её промерзания, разносили вручную по лесу железобетонные столбы и устанавливали их в эти выбитые ямы. Засыпали стылой землёй, трамбовали и мотали на них колючую проволоку. В Сибири стояли морозы, в которые вошь не щадит голодного человека. Мучила жажда. Пытаясь восполнить выпитую насекомыми кровь, по очереди, обовшивевшие люди глотали из ведра ледяную воду, добытую в полынье ручья, и ждали развода на работу. Сугробы, километры, костры и никакой техники рядом. Не было и теплушек. От проволочных колючек одежда рвалась и тлела, когда какой-нибудь высоко стрельнувший в небо уголёк незаметно опускался на ткань и прожигал её, добираясь до ваты. Лататься было нечем, да и некогда. Дважды в сутки, в полдень и ночью, больные солдаты возвращались к палаткам, чтобы покушать то, что оставалось после кормёжки двух с половиной тысяч других солдат гарнизона, более чистых, живущих в казармах, в здоровом тепле. Напрямую до лагеря было четыре с половиной километра через лес. «Прокажённые» люди тащили с собой на плечах тяжёлые брёвна для топки буржуек, пилили их до полуночи и не высыпались, раздирая до крови зудящее тело - гоняли вшей. Но не каждое дерево подлежало валке в лесу, а лишь те, на которых стояла метка службы заказчика. Строительные объекты принадлежали ракетным войскам стратегического назначения. Шла сдача в эксплуатацию очередной пусковой площадки. С целью маскировки лес около неё берегли. Заготовщики дров уходили всё дальше и дальше в лес от палаток. Чтобы выиграть несколько лишних часов для сна, нужна была машина, способная привезти много дров – на неделю и более.  Измождённый строитель искал такую возможность, не имея власти и денег, взывая к землячеству. Иван ещё не утратил школьного благородства.

В лагерь, где выживали голодные воины, вело две дороги. Одна петляла низами около реки и патрулировалась комендатурой. На берегу была пекарня. Особо голодные солдаты отлучались в неё за хлебом, выпрашивая подачку, где их ловили для наполнения гауптвахты рабочей силой. Вторая дорога была пустынна и малоинтересна комендатуре, не имеющей техники. Она вела в гору, куда зимою пешему человеку не хотелось идти, глотая ветер. А между тем, дорога была укатана машинами. Развилка, ведущая к палаткам товарища, находилась за перевалом, на который Кротов не вёл, а «тащил грузовик» по обледеневшей дороге. Его тянуло на встречную полосу, где колея была устойчивее, но когда до вершины оставалось немного, мотор заглох. Кротов дал ему остынуть. Потом завёл машину и покатился вниз, откуда приехал, чтобы разогнавшись преодолеть упрямую гору со второй попытки. Но когда повторно «врос» в колею и двинулся к цели, из-за гребня появилась большая колонна техники, слепящая фарами...

- Где металл, я тебя спрашиваю… А, Крот? – повторил вопрос Гвоздёв и Иван Иванович ненадолго вернулся из прошлого в реальную жизнь.
- Ты же видел, Толян, забрали менты …
Костян – золотые зубы зажал в руке тяжёлый камень. Чтобы не оплошать перед друзьями, он размахнулся и ударил им Кротова между глаз. Так не единожды он бил непокорных мальчишек в школе и знал, что после удачного попадания в переносицу любой человек на время ослепнет, его лицо посинеет и распухнет. Хрустнула кость.
- Не Толян, а Анатолий Викторович, ты слышишь Крот?.. Как звать Толяна? – процедил он сквозь золотые коронки.
- Анатолий Викторович, - глотая кровь, ответил Кротов.
- Ты сотрудничаешь с ментами? – спросил Костян.
- Боже упаси, Костян… Я ненавижу ментов…
- Кто тебе помогал?

Иван Иванович молчал. Беспощадная техника катилась ему навстречу из прошлого, тираня память. Везли баллистическую ракету. Тяжёлая головная машина таранила кротовский грузовик и отодвинула его на обочину, а следующая - опрокинула в кювет. Ванька и его напарник едва успели целыми вылететь из кабины, бросились в лес, но их настигли люди в шинелях и «положили» лицом в сугробы. Всё в округе гудело, пульсировало, сверкало. Земля дрожала от колёс многочисленной силы, идущей за спиной. С высокого кедра на шею Кротову упала охапка снега. Она стаивала за воротник, остужая тёплую кожу. Иван хотел отбросить снег рукой, чтобы отогреть живое место на шее, обожжённое холодом и растереть его в жар, но тяжёлый сапог отпихнул эту руку назад, придавив каблуком до земли. Оружейный приклад опустился между лопаток. Было приказано лежать и не дышать. Десять минут спустя, когда колонна исчезла из виду, Ваньку и его никудышного друга поставили на ноги и избили. Это была веха в истории Родины. Третья ракетная армия встала на боевое дежурство… Утром они вернулись на стройку и расстались навсегда. Ивана арестовали. Кто-то потом, через год после этой злополучной аварии, рассказал ему, что его доходяга-приятель простудился, его увезли в далёкий госпиталь, а после - комиссовали. Разбитую машину спасли. Приехал трактор и выдернул её на дорогу. Работники государственной безопасности пытали Ивана. Били его в одну и ту же точку, где медная пуговица касалась грудины ушком, не смещаясь ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз, - словно заколачивали в стену гвоздь, чтобы болело дольше, чтобы трудно было дышать… Потом лупцевали по лицу за упрямство, вытягивая командами «смирно» от скоропостижности жизни. Почему оказался в неположенном месте, в неположенный час, куда поехал на ночь глядя, где сегодня напарник.

- Кто он?.. Откуда?.. Ответишь – отпустим…
Иван говорил, что напарника не было и в помине, что в машине он был один, а дрова вёз в деревеньку, чтобы обменять их на водку. И хотя в той стороне, куда он спешил, не было никакой деревеньки, ему поверили и оставили в покое, когда пошла из носа кровь. Через месяц Кротова отправили в дисциплинарный батальон за самовольное изменение маршрута, за развороченную машину, но более за то, что не раскололся на допросе, не предал товарища.
- Ты помнишь, я говорил тебе, что отпущу на свободу, если его продашь, - напутствовал дознаватель. – Кусай свои губы, читая совесть…

Наставница Гвоздя Светлана Фельдман сидела в машине, как на иголках, наблюдая расправу подопечного ей юнца над пожилым человеком через тонированные стекла салона. Большого криминала в разбое молодых людей она не видела. Инновационные методы работы в мировой и российской юриспруденции позволяют сегодня любое уголовное деяние классифицировать как провокацию со стороны потерпевшего и пропорционально сумме денег, вложенной нарушителем в делопроизводство, рассчитывать на оправдательный вердикт. «Как выжить юристу в условиях рынка?» Эта научная работа Светланы Фельдман имела успех в аспирантуре. В ней она предположила некий математический закон, регулирующий стоимость околосудебных затрат от общего положения дел в экономике региона, где совершено убийство. Особо тяжкие преступления против человеческой личности стали самыми распространёнными в обществе за годы реформ, начиная с расстрела Белого дома, и находились под микроскопом у всех социологов, изучающих феномен современного Каина в российской истории и политике. Несмотря на все последующие метаморфозы жизни: отсутствие денег в Сберегательном банке, инфляция, спекуляция на базаре (по научному: в рыночном секторе экономики) - такса на услуги Фемиды была разумной. Умышленное убийство каралось лишением свободы на срок от шести лет и более в зависимости от умело составленных материалов защиты и… обвинения. Делиться накопленными в жизни деньгами надо было со всеми участниками процесса. В ходе аналитических бесед с популярными адвокатами Светлана Фельдман установила, что полный набор смягчающих обстоятельств в денежном эквиваленте равен стоимости пятидесяти квадратных метров жилья в районе, где находится суд. Практическое значение её работы было настолько великим, что повсеместно в милицейские базы данных добавили людей, не нуждающихся в жилье, способных рассчитаться за правосудие, не торгуясь. У Толяна Гвоздёва были большие деньги, и его наставница знала, что не составит труда убедить судебную власть в невиновности питомца…

Кололо другое. На сегодня её работа закончилась, а она всё ещё сидела в хозяйской машине, стоявшей на окраине города, в промышленной зоне, далеко от культурных мест. Вечерами Светлана Фельдман посещала бассейн и фитнес-клуб, где боролась с избыточным весом при помощи аэробики. На тему похудания было написано немало правдоподобных книг: медицинских, спортивных, священных. Системы постов и спасов, диетология и уринотерапия убеждали людей отказаться от мяса, масла, белого хлеба. Но в течение трёх последних суток Светлану душила изжога от поминальной закуски, которую в плену семейных традиций покойного, ей приходилось кушать по четыре раза в день, чтобы убитый Гвоздь не отощал на том свете. Пельмени стояли в горле, и склонное к полноте тело женщины набирало жиры с космической быстротой. Гламурная одежда подозрительно потрескивала при посадке в автомобиль и при высадке из него, присесть на корточки было страшно, - излишняя полнота бесстыдно вываливалась наружу кусками голого мяса. Однако это было мало похоже на эротику, сверкавшую на рекламных щитах перекрёстков. Женщина приоткрыла дверцу машины и обратилась к Гвоздёву:
- Анатолий Викторович, у нас сегодня в семь часов вечера тренировка на стадионе. Сергею Андреевичу надо набирать спортивную форму к чемпионату мира по каратэ, а не возиться в грязи со старым оборванцем…
- Рабочий день до пяти, Толян, - сварливо вмешалась в беседу другая подружка. - Врежь ему, мой любимый, в последний раз, чтобы подох в траншее, и поехали с нами в бассейн.
- Водки ему налейте в рот на прощание для смягчающих обстоятельств, – деловито подсказала Светлана Фельдман.
- Тёлкам надо на фитнес, им похудеть неймётся от сытой жизни, которую ты устроил, - добавил Костян – золотые зубы, выбрасывая из руки тяжёлый камень. - Они правы. Ты же не коммуняка какой, чтобы строить в стране ГУЛАГ на милицейской основе. Трудовое право – свято!.. Делу время потехе час.
- Будешь должен, Крот!.. – закончил Гвоздёв расправу. - Ту сумму денег, за которую я выкуплю у ментов мою медь, украденную тобой. Выворачивай чулки у жены и сына, не заставляй это делать нас…
Во время разборок сочинитель памфлета «Павлик Морозов, как символ предательства в России» стоял безучастно рядом с товарищами, не зная, что ему делать. В жизни он кроме тараканов ещё никого не убивал, не унижал, не оскорбил по человечески – в душу, вырос паинькой, получая пятёрки в школе за фамилию и усердие. Но ему хотелось стать таким же сильным, как Костян или Серёга, разукрасившие лицо трудяги Кротова шрамами, приобщиться к великому делу отстаивания человеческих прав на существование в мире денег: на землю, на бизнес, на торговлю, на иную экономику, о чем талдычили по телеящику преуспевающие дельцы и ведущие, вроде Познера. Однако интеллигентное воспитание мешало Павлюку поднять камень, выброшенный Костяном. Уходить просто так, не «по-русски», не ударив Кротова ни разу в лицо, не выругавшись при этом, плюнув ему в глаза, было неприлично среди товарищей, принявших его как равного, взявших на «стрелку».
- Крот, ты козёл, - сказал ему Павлик, когда истязатели угомонились и повернулись лицом к машине. Малыш встал на цыпочки, потянулся и ударил Ивана Ивановича в ухо.
– Ты падла, Крот!.. Ты крыса, Крот! Я тебя топтал!..
На прощание Павлуша пнул его ногой в бедро (а хотел в ягодицу) и удовлетворённый причастием к общему делу, бросился догонять товарищей.
- Толя-ан, - орал он звонко на всю округу о «подвиге», - ты видел, как я ему врезал по уху!..

После отъезда налётчиков Кротов присел на землю. Рядом валялась фуфайка Ефима. На ней покоился газетный свёрток, в котором лежали сало и хлеб.  Во время ареста экскаватора, обёрточную бумагу на нём слегка надорвали милиционеры, словно и там искали скрап. Кротов очистил еду от грязи, собрал бутерброд, но кушать не хотелось. Лицо распухло, губы отяжелели, во рту было солоно без сала. Иван Иванович хотел надкусить бутерброд через силу, но передние верхние зубы шатались, готовые оторваться от дёсен и остаться в твёрдости сала навсегда. Боясь распрощаться с ними немедленно, Кротов отдёрнул руку ото рта и спрятал надкушенный бутерброд обратно в газету.
- Иван Иванович, - из-за забора донесся тихий голос Ефима. – Ты сам-то как, Иван Иванович?
- Да ничего я, Фима, живой…
- Дырку в заборе заделали без меня…
- А ты пойди на проходную…
Кротов махнул в сторону грузовых ворот головой.
-  Мне тамошний охранник чуть было руки не поломал. Не пойду к нему унижаться…
- Тогда - на центральную проходную или сдавайся в милицию вместе со мной…
- Куда мне завтра работать, Иван Иванович?.. - Гудкович увидел, что Кротова оставили без техники и избили. - Экскаватор у вас забрали?
- Вернут… Куда они денутся, Фима, не первый раз. Дам взятку – вернут!.. За деньги Россия продана, а ты – про экскаватор…
- Если тебе не трудно, Иван Иванович, брось мне фуфайку…
- Доброшу ли? – поднялся избитый Кротов. – На!.. Лови!.. И сало, Ефим… Сало в кармане. Ешь сало, не брезгуй!.. Я тебе его от души кидаю…
Он сплюнул кровь, накипевшую во рту.
- А я пойду домой… Отдохну. До полуночи доберусь как-нибудь, а завтра - в милицию на разборки. Спи, Фима, весь день.

При перелёте через забор фуфайка зацепилась за колючую проволоку подкладкой и повисла на ней вниз карманами. Бутерброды упали на землю. Гудкович подпрыгнул, рванул фуфайку за рукав и потянул её вниз. Ткань на подкладке лопнула, вата из трещины полезла наружу. Потом он оделся, подобрал выпавший свёрток с салом и положил его в карман.
- До свидания, Иван Иванович!.. Спасибо за угощенье…

= 6 =

В свете рыночных требований времени честность тоже имела цену и спрос. Лицензия на неё включала в себя разрешение на ношение оружия. Озадаченный «праведник» мог досматривать любого подозрительного прохожего, гуляющего по ведомству без дела: «Что у тебя за пазухой, что под мышками, что в карманах?», а также обыскивать автомобили, въезжающие на территорию комбината и выезжающие обратно. Честные люди несли караульную службу, лениво рассказывая друг другу байки о жизни, почерпнутые в газетах….

Насущные вопросы современной политики тиранили умы охранников чаще, нежели иных интеллектуалов комбината, не производящих металла, но получающих деньги от его продажи в неменьшем объёме, чем рабочие «чёрного куста» - жертвы окалины и серы, «…не мыслящие глобально», не имеющие на это времени и силы.  «Что делать?» - извечно русская боль. Поиски ответа на этот вопрос начинались издалека, с других, наводящих вопросов и мыслей. Какой сегодня курс доллара в Центробанке? Сколько стоит российская нефть на лондонской бирже? Неприлично было не дать ответа на эти вопросы. Чтобы не отставать от прогресса, в каждой сторожке, у каждой вертушки на проходных стояло радио, настроенное на коммерческую волну. Впрочем, и развлекательные программы ежечасно крутили рекламу того или иного пункта по продаже валюты, чьи цены почти не отличались от государственных: «С вами Русское радио!» или какой-нибудь «Серебряный дождь» с истомой о неразделённой любви. «Что делать в этой стране?» - трещали умы охраны. Ответ был один. При той конъюнктуре рынка, которая сложилась в настоящее время в мире, простому русскому человеку было нечего делать!.. Всё его благополучие напрямую зависело не от потуг в производящей сфере, а от распределения денег от продажи сырья. «Кто виноват и куда мы катимся?», - эта была ещё одна головная боль бездеятельного аналитика проходных. «Только вниз», - находили консенсус люди охраны, ругаясь между собой. А виноваты во всём были банкиры, подрывающие устои российского братства деньгами - строители финансовых пирамид.

Далее шли анекдоты на эту тему.
- Абрам, а Абрам?
- Чего тебе, Иосиф?
- Почему в русских сказках Иван - всегда дурак?
- А в наших, Иосиф, разве иначе? - и было весело всей сторожке.
\\
Эту эстафету перехватывал другой анекдотчик и рассказывал иные истории о похождениях Абрама...
- Собрался как-то один еврей на заработки в Европу…
- Ну, ребята, ну вы даёте!.. Еврей поехал на заработки в Европу!.. Давно уже я так не смеялся!.. – кричал начальник охраны. - Тоже мне, нашли гастарбайтера!.. Я бы предложил ещё более крутой вариант: «... поехал на заработки в Иран».
- И такое может быть, товарищ сержант… К примеру, Ариэль Шарон. Этот при всяком удобном случае ездит на конференции в Тегеран, призывая уничтожить государство Израиль и зарабатывает на этом неплохо. Так что - не без исключений.
- Это нормально, это очень похоже на евреев… Вы знаете, сколько денег могут отвалить арабы партии, которая провозгласит программу переселения евреев Израиля в другое место? Да на этом способны заработать только евреи. Переселятся они или нет – это ещё вопрос, а вот деньги получат сразу.
- Но поскольку этот еврей был человек простой и бедный, - продолжал анекдотчик, - завернул он свои последние сбережения в платочек и принес их Абраму, стойкому в жизни мужчине, тоже еврею.
- Ты мне друг, Абрам?
- Да-а, Иосиф!.. Я тебе друг!
- Беда у меня, Абрам… Уезжаю на заработки в Европу…
- Удачи тебе, Иосиф…
- Я неудачник!.. Собрал на старость тысячу долларов - на смерть, ты их возьми на хранение. Я чувствую, что вернусь домой раздетый и разутый, как простой россиянин…
- Что ты, Иосиф, к чему такие пораженческие мысли?.. Конечно, возьму… Тебе расписку написать или как?
- Нет, Абрам, мне не надо расписки. Я верю тебе, Абрам. Ты никого не обманешь.
- Люди! - заголосил Абрам на всю контору. - О, люди!.. Идите сюда, ко мне…

Их окружили свидетели.
- Мой друг Иосиф уезжает на заработки в Европу!.. Вы видите эти деньги? Здесь тысяча долларов – всё, что он накопил в своей жизни, будучи честным человеком!.. Он принес их мне на хранение, считая меня более честным... Перестаньте смеяться… Я беру его деньги в руки и кладу их в этот несгораемый шкаф. Поезжай спокойно, Иосиф, в Европу, и трудись!.. У меня твои денежки будут целее, нежели в Центробанке.
Но финансовый кризис коварнее любого еврея, если он не магнат. Разорился бродяга Иосиф в жадной Европе и через два года босиком вернулся на родину.
- Здравствуй, Абрам!.. Это я - Иосиф!
- Здравствуй, Иосиф! Я вижу, что это ты…
- Приехал на родину, помирать.
- Да, бог с тобою, Иосиф! Ты о чём говоришь? Живи на здоровье!
- Я оставлял тебе тысячу долларов, Абрам Моисеевич, на сохранение. Ты отдай их мне, пожалуйста, сейчас!
- Какие тысяча долларов, Иосиф?.. Я ничего не знаю об этом… Когда это было?
- Два года назад, Абрам, и…  люди видели это…
- Вы слышите? Люди!.. Мой друг Иосиф вернулся из Европы и утверждает, что оставлял мне какие-то деньги. Это правда?..
Подошедшие, было, люди пожали плечами и разошлись, заметив, что не видели денег, посмеиваясь как и раньше.
- Я тебе не должник, - заметил Абрам.
Когда бродяга Иосиф заплакал и двинулся из кабинета Абрама не солоно хлебавши, тот его окликнул.
- Не плачь, Иосиф, вот твои деньги! Тысяча долларов и проценты на них в эти чёрные дни…
- К чему же эта комедия, Абрам?.. – рассердился Иосиф, высыхая от слёз.
- Чтобы ты понял, какие люди тебя окружают!

Заработная плата охранника металлургического комбината зависела от количества нарушителей, пойманных им в течение месяца. Виноватыми были «вороватые» люди, опоздавшие на работу на пять, на десять, на пятнадцать минут; несуны; грубияны; пьяницы; тунеядцы - шастающие друг за другом в рабочее время из цеха в цех без видимой деловитости; злостные нарушители техники безопасности, то есть рабочие, не имевшие средств индивидуальной защиты в момент их задержания: простоволосые без касок, без рукавиц, без пуговиц на фуфайке, в дырах на «амуниции»; побегушники - а кому неохота удрать с работы пораньше? Даже курящие на ходу - подвергались гонению и штрафам. Бывало, что рано утром, в час пик, остановится патрульная машина в тени цеховых построек неподалёку от проходной, метров, эдак, за пятьдесят от вертушки, и высматривают охранники в толпе спешащих на работу людей огонёк от сигареты. Видят, идёт такой человек: сонный, глядящий под ноги, которые заплетаются от патологической усталости в теле, ежедневно выполняющем физической труд. Хвать его за рукав: «Гражданин, пройдёмте в кабину автомобиля для выяснения личности. Вы нарушаете корпоративную политику предприятия, направленную на оздоровление коллектива… Почему у вас в руках горит сигарета?» Случается драка. Нарушитель вырывается и бежит, сломя голову, между гружёными железнодорожными составами, ныряя под их вагоны, далее под потеющие трубы теплотрасс, скрываясь за штабелями продукции открытых складов, на своё рабочее место, обусловленное трудовым договором, в страхе сиюминутно лишиться работы и денег. Но если попадается в лапы охранников или оставляет у них свой пропуск, то голый тариф ему в руки на целый месяц. Штрафные деньги, снятые с такого курильщика, теперь уже составляют премиальный фонд роты охраны, задержавшей «злодея».
Около восточных грузовых ворот, ведущих на комбинат из города, возвышался командный пункт, из которого было видно, что творится по ту и эту сторону забора, покрытого поверху путанкой и колючкой. Целый день дежурные лениво наблюдали за действиями добытчиков меди, не задумываясь над тем, кто эти люди - Гудкович и Кротов, что они роют вдоль забора, и зачем им это надо. Не окажись на месте развалин старого железобетонного завода ответственной комиссии во главе с Москаленко, служивые дремали бы на посту от машины к машине, не отягощенные бременем охраны анклава от внешнего неприятеля. Эту задачу им не предписывали уставы. Но находившийся в свите главного инженера их самый старший охранник, поймавший Ефима за рукав, был командиром их роты и пёкся о премиальных. Ему нужно было оперативно выяснить табельный номер рабочего по фамилии Гудкович, чтобы премия за его поимку осталась в подразделении. Ротный не двинулся вместе с другими допрашивать Кротова о причинах аварии забора, а поспешил на пост, откуда, отдав необходимые распоряжения выяснить личности нарушителей по телефону, помчался далее - в штаб, докладывать о проделанной им работе. Сонное царство проснулось. Начальник караула позвонил в табельную ремонтно-строительного цеха, где ему грубо ответили, что Гудковича у них нет:
- Не числится, - мол, - такой в нашем цехе, а что случилось?
- Не ваше дело, - огрызнулся начкар.

Озабоченный неудачей, он обратился в другую инстанцию. На центральном компьютере, стоявшем в отделе кадров, там, где ежедневно обивают пороги сотни и даже тысячи голодных паломников в поисках «…хоть какой-нибудь работы», хранилась подробная информация обо всех когда-либо принятых и уволенных людях. Услышав вопрос о Гудковиче, женщина-оператор ехидно рассмеялась, заметив, что рабочих с такими фамилиями не бывает.
- Как это не бывает? – взорвался дежурный. – Я буду жаловаться на вас управляющему директору комбината Сергею Викторовичу Филиппову.
- На самом деле, Вадим Петрович, остынь, – заметил, сидевший с ним за одним столом, Андрей Степанович Сорокин, вчерашний инвалид, не имеющий выслуги лет на комбинате. Когда он устроился работать в охрану на полный рабочий день, скрипя здоровьем, то сделал самую большую ошибку в жизни. Медико-социальная экспертиза лишила его инвалидности, полученной им на службе в армии законным путем, он отморозил какие-то важные органы, выполняя воинский долг. Но спустя много лет новая бдительная начальница бюро медико-социальной экспертизы, жена еврея Шамковича - одного из первых мужей, распределяющих бюджетные деньги в городе, желая втереться в надёжное кресло на многие годы, изучая бумаги больных, заметила, что реабилитация Сорокина прошла успешно, и даже более того, объяснила этому человеку, что его патология - незначительное явление на фоне массового убожества сограждан, не имеющих ни сил, ни возможности, ни иной деловитости зарабатывать деньги честным трудом. Ни суды, ни иные инстанции не вернули Сорокину пенсию и, обозлившись на белый свет, он возненавидел евреев сильнее Гитлера и нашёл немало единомышленников в среде охраны. Около месяца в сторожке болтался цветной агитационный плакат, на котором свирепый маланец в красном, по виду мясник, держал в руке отрубленную русую голову мальчишки, принесённого в жертву иудаизму, и глумился над зрителями. «Русский русскому помоги, иначе ты будешь следующим», - вершила плакатная надпись. На животе у иудея лежала отточенная, как бритва, израильская звезда, с которой стекала кровь.

Догадавшись, о чём судачат по телефону его товарищи, Андрей Степанович перебил начальника караула здоровой мыслью:
- Ты когда-нибудь еврея-разнорабочего видел?
- А что?.. – рассердился начкар, отрываясь на время от трубки.
– Не бывает таких рабочих…

Вадим Петрович остыл и задумался: «…а с чем не шутит бес?» - и повторно обратился к оператору отдела кадров, чтобы выяснить, а нет ли кого из Гудковичей на руководящем посту. Ему ответили положительно. Целая династия Гудковичей работала в отделе материально-технического снабжения: отец, два сына и племянник. Другие Гудковичи обосновались по соседству с этим отделом - в отделе комплектации и внешней кооперации, а ещё один Гудкович был заведующий трестом столовых на комбинате. И только самый бестолковый из этой династии работал при этом тресте товароведом. Но Ефима Захарьевича среди них не было и в помине!..
- Зато есть Будкович Ефим Антонович – зубопротезный врач из второго механического цеха, – заметила женщина, изучавшая списки руководителей комбината. – Ага-га, от-т!.. Нашла, наконец!.. Пишите… Ефим Захарович Гудкевич… Вот, кто вам нужен, производитель электромонтажных работ в управлении главного энергетика.
- Да-а, да-а-а!.. – заорал Вадим Петрович, заклинивая динамики отдела кадров. - Это та самая бестия, которая порвала наш кабель в подвале.
Он стремительным росчерком записал на клочке бумаге табельный номер и цех Гудкевича и радостно подытожил: – Заточковал!..
Бумага не выдержала напора и треснула:
- Ишь ты, какой коварный еврей оказался… А говорил, что Гудкович!
– Уволим, - пообещала женщина. – Как только будет приказ…

Когда Вадим Петрович докладывал ротному офицеру об этом служебном расследовании, на место кражи кабеля приехали наследники Гвоздёва и оперативно избили Кротова за самодеятельность в нише их бизнеса.
- Послушай, ротный, как нам быть? – засомневался Петрович. - Какие-то пацаны-акселераты под окнами проходной отмудохали того машиниста, из-за которого сыр и бор…
- Кротова что ли?..
- Кротова
- А разве он ещё там?.. Сидите спокойно на месте и не рыпайтесь им навстречу, целее останетесь. Это дети Гвоздя отводят душу во время поминок.
- С ними смазливые девки, и, похоже, боксёр…
- Это чемпион Европы по каратэ среди юношей Сергей Иващенко.
- Неужели тот самый мальчишка, о котором недавно писала пресса?
- Героический хлопец…
- Может быть, вызвать милицию, а?.. Шеф?.. Вы меня слышите?
- Сильно бьют?
- Как своего ишака…
- Не вызывайте…
- Было бы сказано, Алексей Николаевич, да только жалко детину
- А ты его знаешь, чтобы жалеть?..
- Откуда мне - тёмному…
- Это барыга Кротов. Он вырыл кабель, принадлежавший Гвоздю…
- Тоже работник нашего комбината?..
- Кто?.. Барыга Кротов?.. Да, нет!.. За какие заслуги? Когда проливали в Афгане кровь, он угробил машину, меняя на водку ворованные дрова. Бывший дисбатовец, жулик, это не человек по нашим анкетам. Мусора его ловят четыре года, да не впрок, - он богатый и скользкий, словно карась в рукомойнике, повсюду денежные подвязки. Этот Кротов на самой короткой ноге с Дубовченко, а Дубовченко это власть!
- Старый коммунист из пелёнок у новой власти?
- Трансвестит!.. Они отмывают на пару Кротовым деньги из областного бюджета, выделяемые пенсионерам на садоводство. Якобы, строят трубопроводы, а на деле - разоряют последнюю систему мелиорации на совхозных полях, никому ненужных во время продажи нефти, за эти лишние трубы они имеют чистый нал. Мошенники и мерзавцы …
- Тогда пускай его убьют…  Его напарник Гудкевич тоже вор?
- Гудкович?.. Вор!.. Конечно же вор!.. А что - евреи не воры? Ещё какие!.. И Невзлин, и Березовский, и хулиган из Государственной думы, который кулаками машет больше всех, чтобы похудеть после переедания в бесплатном правительственном буфете. Эти жулики фору дадут любому Дубовченке - страну у нас украли… Только вы зря искали этого Гудковича в отделе кадров.
- Я думал, что он корпоративный работник.
- Он - нарушитель пропускного режима. Что ещё за окошком?
- Пацаны уезжают…
- А барыга живой?
- Вытирает набитую морду… Шеф, а шеф!.. Вы ещё на линии?.. Появился Гудкович. Он идёт со стороны прокатного цеха…
- Пятнадцать процентов премии за поимку…  - и ротный закончил беседу, бросая трубку на аппарат. Его ожидала вечерняя планёрка у директора, на которую опаздывать было страшно.

Слушая этот телефонный разговор со стороны, Андрей Сорокин припомнил Ивана Кротова и ту далёкую ночь, когда они вместе везли дрова по горной дороге для отопления палаток, в которых зимовали военные строители его – «сорокинской» вшивой роты. Кротовский грузовик скользил и временами скатывался на встречную колею, его мотор перегревался, тянуло вниз и приходилось брать разгон не единожды, чтобы преодолеть перевалы. На одном затяжном подъёме навстречу им появилась колонна тяжёлых машин, сопровождавших на боевое дежурство ракету стратегического назначения. Опрокинутый её авангардом кротовский грузовик оказался в кювете, а Иван и Андрей попали в лапы конвою. Избитые прикладами приятели пешими возвращались по домам и кашляли, надрываясь до хрипоты, отхаркивая свежую кровь. О дальнейшей судьбе Ивана Кротова Андрей Сорокин прочитал из армейской газеты, лёжа в военном госпитале с больными лёгкими, и чувство стыдливой благодарности другу мучило его много лет. По рассказам, доходившим  «оттуда», Сорокин узнал, что Иван устоял на всех допросах и взял вину на себя, не упомянув товарища сидевшего рядом с ним в кабине, не потянул его за собою в неволю - в дисциплинарный батальон, о службе в котором ходили страшные слухи. Но эта язва памяти зарубцевалась в душе у Андрея, как и все остальные болячки. Только что-то кольнуло под дых, когда он увидел, как схватился за голову седой человек, выбираясь на коленях из траншеи, вырытой им же в поиске меди, как он согнулся пополам в мучительном кашле - точно так же, как и много лет назад, когда сапог конвоира попал ему в мечевидный отросток грудины.
Но эта минутная слабость у Андрея прошла, когда раздался приказ.
- Мы видим нарушителя корпоративной дисциплины! – показал начкар на Гудковича, надевающего фуфайку, переброшенную Иваном через забор. – Эта наша завтрашняя зарплата!.. - и караул послушно покинул теплушку.
Возникший при этом сквозняк оторвал от стены идейный агитационный плакат с изображением кровожадного еврея-жида и выбросил далеко за двери вслед за охраной, озадаченной поимкой врага. Сорокин хотел ухватить его на лету и вернуть в сторожку, но ветер оказался проворнее вчерашнего инвалида, и мелованная бумага, словно воздушный змей понеслась в сторону города,  догонять избитого человека, но… на полудороге к нему упала в лужу, и жестокий рисунок раскис и растворился в ней вместе с криком о помощи: «Русский русскому помоги, иначе ты будешь следующим». Иван Иванович Кротов окунулся в ночную мглу…

= 7 =

Душа барахталась в сетке человеческих нервов. Гудела, как музыкальный инструмент, расстроенный непрошенными гостями. Клубилась около липкого тела облаком, желая освободиться от плоти и умчаться в такие выси, где нет артистов, рвущих до боли. Иван Иванович Кротов умирал. Фальшивые аккорды мешали ему грёзить, разбивая гармонию созерцания вечности, вызванную действием анестезирующих препаратов. Оживающая на время плоть стонала о продолжительности страданий, а запутавшаяся в ней душа упрекала её в живучести. Две половины одного существа бранились между собой, обвиняя друг друга в немилосердии. Но всё же ветреный холод подкрался к постели больного к умиротворению сторон.

Природа сыграла на руку смерти. Был пасмурный день. Мгла висела над миром. Из-под палки, не одеялом, а простынёй покрывая остывшую землю, как укрывают в морге покойника - кое-как, ненадёжно, падал нечистый снег. Казалось, что он несётся не с неба, а с ближних крыш - колючий, мелкий, словно абразив из пескоструйного аппарата, обдирая пожухшие краски вчерашней осени - последние, цепкие листья карагачей. Ещё долго висевшие после главного листопада, иссохшие, как в гербарии, вымороженные до хруста, они оторвались от верхушек деревьев и понеслись по асфальтированному покрытию городских тротуаров, подметая до чёрного блеска остекленевшие лужи… Ударил морозец, домашнее тепло потянулось на улицу в приоткрытые форточки помещений. Душа у Ивана отклеилась от липкого тела, и подхваченная этим потоком растворилась в природе. Ей оставалось витать над миром три дня, если холодное тело не похоронят оперативно…

Что было в жизни? Любовь?.. Да, любовь! Расчётливый в подлом рыночном времени добытчик и скряга, Кротов был любим и любил, той самой любовью, которой грезят подростки, переполняясь первой нежностью в пятнадцать лет, и это было, пожалуй, единственным богатством, не подверженном никакому дефолту, не растранжиренным вхолостую: направо, налево, как дурное семя американского супермена – героя саун и бань. Иван Иванович ни разу не изменил супруге - даже не думал об этом. По гроб, да теперь уже по самый гроб жизни, он остался ей верным и нежным мужем в благодарность за красоту, нерастраченную в юности на других, в те годы, когда она имеет самую высокую ценность. Алёна провожала его на службу!.. Был месяц май…
Команда, в которой числился Кротов, ждала покупателя несколько дней. Было съедено всё, что он взял в дорогу, окончились запасы провизии у соседей. Двое земляков под честное слово отпросились у дежурного офицера в город за газировкой и не вернулись. На следующее утро в субботу с периферии понаехали близкие родственники забытой команды. Нашлись и пропавшие беглецы. Их привезли обратно «за уши» родители, пунцовые от стыда. В оправдание убежавших от службы чад, они растрезвонили по району, что вышла задержка с их отправлением к месту прохождения службы, что в областном военкомате не кормят. Сердобольные мамашки и папашки, узнав об этом, поспешили в Оренбург, собрав баулы. Обрадованные их приездом дети ушли в помещение для свиданий, где было прохладно, где можно было присесть на скамейке и не бояться окрика: «Встать! Не дома!» Тяготы и лишения воинской службы отодвинулись на сутки, окрашенные радостью общения с близкими. Строгий отец никогда не баловал Ивана Кротова жалостью. Не поехал он по такому пустяку на встречу с сыном, за четыреста километров от дома, не отпустил жену, не передал даже денег с оказией. Завтрашний день зависел от урожая.
- Земля-кормилица иссохла более, чем сын, - сказал он жене.
Знал, что Ивану по силе выдержать испытание службой.
– Он мне защитник, а не я ему нянька!..

Ни кустика, ни газончика не жалось ни к одному из строений, расположенных на территории областного военкомата, куда приезжали за будущими солдатами «покупатели» со всей страны: пушкари, моряки, десантники, связисты. Асфальтированное покрытие плаца размякло от солнца. «Торги» шли, несмотря на выходные. Призывники кучковались в центральной части площади, окружённые двумя шеренгами курсантов зенитного училища. Это живое оцепление стало заслоном от жизни за воротами учреждения, предупреждало возможный побег на волю за водкой или в объятия любимой подружки, из которых оторваться в юные годы почти невозможно. Физически более крепкие курсанты время от времени толкали полудохлую массу призывников то в одно, то в другое место плаца. Опустевший за ними асфальт, поливали водой из пожарной машины, разгоняя на время зной, освежая горячий воздух. Из громкоговорителя выкрикивали название или номер той или иной призывной команды, приглашая людей на медицинский осмотр. Ближе к обеду включили музыку. Это были военные марши далёких лет.
Высокий забор воинской части, где находились проходившие медицинское освидетельствование призывники, был покрыт колючей проволокой. По ту его сторону возвышались тополя. Их нижние ветки тянулись на территорию военкомата, цепляясь за ограждение. Деревья были в соку, дрожали листочки, набухшие серёжки отдавали пух ветру. Он мчался над плацем и щекотал…
- Ты погляди на забор, – услышал Кротов хихиканье, покатившееся по строю.
На деревьях сидели девицы, которым отказали в свидании. У кого-то из них не было паспортов, другие не успели заматереть, чтобы считаться близкими родственниками – не сменили фамилию. Были и такие, которые познали близость с мужчинами в объёме, что иной женщине и в сорокалетнем возрасте не снится - чего же греха таить-то? Одни сидели на толстых ветках, болтая ногами, другие стояли на них, обняв стволы. Что-то кричали в поиске знакомых парней. Но поди отыщи в толпе любимые лица, и поди различи их на дереве среди зелени, глядя на солнце. Услышишь ли под бравурные марши, о чём пекутся любимые люди. От места, где находились оцеплённые парни, до забора было не близко. На минуту музыка смолкла. Из громкоговорителя послышался зычный голос дежурного по части.
- Эй-й, за забором, кошёлки, а ну-ка быстро попрыгали на земь!.. Не нарушайте правопорядок!..
На мгновение стало тихо и вдруг:
- Козёл, - понеслось ему в ответ с деревьев ожившее чириканье.
Плац рассмеялся.
- Ты погляди на концерт, - толкнул Ивана сосед.
Две самые смелые подружки, стоя на ветках, задрали платья и повернулись задом к радиорубке.
- Поцелуй меня в задницу, генерал! – доносилось из-за забора.
Дежуривший по части офицер поспешил к деревьям, чтобы вразумить бесстыдниц, но в ответ полетели камни. Возвращаясь, он потирал ушибленные места, ругаясь нецензурной бранью. Перед открытой дверью командного пункта остановился, долго жестикулировал, показывая руками в сторону пожарной машины.
- Марш славянки, - сказали из репродуктора.
Грянула музыка. К забору подъехала пожарная машина. Нарядчики раскатали рукава, включили насосы, пробуя на асфальте напористость струи, вылетающей из сопла.  Когда давление воды поднялось, подоспевший дежурный отобрал у солдата ствол и направил его на деревья. Первая, самая ближняя к нему, девчонка упала сразу, ломая ветки. Другие держались стойко, глотая воду. Офицер переводил «пушку» то на одно, то на другое, то на третье дерево, злорадно ругая людскую похоть во всех её проявлениях. Матерь божья была блудницей, зачатье - порочным, оргазм – ненасытным. После второго куплета «Марша славянки» жертвы расстрела не выдержали напора холодной воды и покинули деревья, оставляя на сучковатых стволах обрывки одежды. Две отчаянные хулиганки, недавно дразнившие радиорубку, держались. Вода потрепала платья, местами разорвала, обнажая белое тело, но офицеру хотелось отомстить особо, со вкусом, раздев догола.
- Так им и надо!.. - неслось отовсюду. – Артиллерия, пли!..
Плац улюлюкал, когда дежурный повёл «огонь» по последнему оплоту сопротивления – по центральному тополю, на котором ещё дышали три беспокойные девицы. Отрезая им пути к отступлению, лейтенант распластал поток, обрывающий листья, ломающий ветки, леденящий живое тело, как стену. Первая девица, обессилев, упала, вторая бросилась вниз сама. Третья стояла чуть выше, твёрдо, хватаясь за ствол. Среди листвы и шабаша она не выделялась, как прежние, не дразнила военных, но когда осталась одна на оборванном дереве, взгляды сфокусировались на ней. И Кротов узнал её – Алёна.

Дежурный остыл. Он убрал водяную завесу, разрешая девице уйти. Водитель пожарной машины махнул рукой: - Спускайся, – мол, - не тронем. Алёна потянулась за авоськой, висевшей рядом, из неё торчали наружу бутылки с газированной водой. Кто-то крикнул: «Водка», и офицер поднял шланг. Авоська упала. Следом по мокрому тополю, обняв его скользкий ствол  руками и ногами, ползла Алёна, оставляя на сучьях обрывки летнего платья. Исподлобья стыдливо Кротов провожал свою подругу глазами, прислушиваясь к усмешкам, окружающих людей.

И если в поход страна позовет
За край наш родной
Мы все пойдем в священный бой

На этой высокой ноте порядок восстановился, радио смолкло. Пожарные возвратились на плац и приступили к работе. Оцепление вздрогнуло. Ведомая им толпа салаг покатилась на новое место.
- Как он их ловко раздел,  - зубоскалили толкачи-курсанты.
- Концерт!..
- Да разве это концерт?
Видавшие более, делились «нажитым опытом». Иван услышал, как один командир отделения то ли сержант, то ли ефрейтор рассказывал подчинённому о том, как зимой «одну из этих шлюх приморозили к дереву».
- Пожарники вынимали её из шубы, стоя на лестнице... Скурвилась  стерва…
Он итожил громко, со знанием дела. Кротову стало стыдно за бессилие чем-либо ответить на это его оскорбление. Кинуться на обидчика он не мог и, скрывая клокотание в горле, глотал обиду. Прошло немало лет прежде, чем она рассказала ему о разбитых бутылках, о том, как упала на их осколки в разорванном платье, мокрая, в слезах, в крови, как ожидала ночи, спрятавшись в кустах, облизывая раненые руки. Как добралась, почти раздетая, на окраину города к тётушке. И боялась огласки…
- Я видел тебя на дереве, - признался Иван Иванович. – Обрывки одежды висели, как осенние листья…
- Я тебя дождалась…

Протокольное было время. Когда он уволился в запас и вернулся домой, его сволочили по всей округе на все лады. Какая-то сварливая сотрудница из горвоенкома, прочитавшая дело, писала на предприятия письма, в которых просила учесть при приёме на работу его армейское прошлое – так, должно быть, предписывали инструкции тех лет. Гремела «правдой», докладывая во все инстанции, что Кротов - алкоголик, угробивший машину. Ему зачитали одно из таких писем в автотранспортном предприятии, куда он, было, ткнулся, и дали от ворот поворот. Иван затаил обиду на государство, стал шабашником и построил жизнь на левых доходах, где преуспел. Даже в самые трудные годы был при деньгах, а не на митингах, на которых околачивались бюджетники. Те из них, чья подпись на бумаге не стоила ломаного гроша.

Его жена Алёна работала на хлебозаводе технологом. Когда предприятие оказалось на грани банкротства, два цеха остановились. Работников отправили в долгосрочные отпуска без содержания на производстве и скоро известили, что собственники решили закрыть непродуктивное производство и: «…уволить лишние рты». У Алёны случился первый сердечный приступ. Кротов отвёз её в приёмный покой городской больницы, где женщина задержалась на месяц.
- Сократят, - вздыхала она на каждом свидании с мужем. – На что буду жить?
- Разве я не добытчик? – успокаивал Кротов. – Ты только посмотри на других людей: ни у кого ни копейки, а я при деньгах, при работе, имею спрос.
- Ненадёжная эта работа: ни стажа, ни льгот и налоги не платишь – уличат, отберут экскаватор.
- Прорвёмся, мать, где наша не пропадала, - он шутил, но было тревожно, - наша пропадала везде.
По выздоровлению Алёну вызвали в дирекцию и поинтересовались, как она себя чувствует.
- Нам не нужны больные сотрудники, – строго заметил начальник отдела кадров.
- Буду работать, - сказала женщина.
Скоро завод перекупили. Новые акционеры оказались бессердечнее прежних. Их управляющий напечатал бумагу о сокращение штатов. В этот чёрный список попала Алёна. Второй сердечный приступ оказался сильнее первого.
- Лежи-ка, мать, в больнице как можно дольше и поправляйся, не думай о будущем – это моя забота - кормить, – утешал её Кротов. -  Больничный тебе оплатят, а там и бог повернётся лицом. Ешь апельсины - и тебе, и соседям в палате хватит.
Бледная она плакала, таяла жизнь.

Но не бог повернулся лицом, а дьявол. Весною вода поглотила город. Природа митинговала пуще всех оппозиций. Канализационные люки оказались забиты грязью, затянуты тиной. Коммунальщики не справлялись с работой, не хватало техники, рук и… денег. Нечистые воды окружили склады, где хранились продукты хлебозавода: мука, орехи, изюм, шоколад… Мыши покинули подвалы.

И тут появился я, - рассказывал Кротов. Улыбались даже самые безнадёжные больные, удивляясь метаморфозам, бывающим в жизни. В то аварийное утро он проезжал мимо завода  на экскаваторе.

- Твой новый начальник: ни бе, ни ме, ни кукареку, выскочил на дорогу в болотных сапогах, руками машет, а рожа - бледная, щёки трясутся. Без мата двух слов связать не умеет. Смекаю, молит о помощи, нырять за мешками некому. Нанял он бичей для этого дела, а те напились «по предоплате» и, «как в Турции», - едва не утонули в экскрементах, которыми наводнила весна... А тебя я поздравляю с повышением по службе, ты теперь - в отделе кадров – инспектор по персоналу. Беса, что кровь твою пил – уволили на глазах. Вырыл я, значит, траншею, отвёл все воды в овраг, покраснел твой начальник, очухался, стал благоразумным, вещает членораздельно, словно серый волк из сказки:  «Я, Иван-царевич, по самый гроб тебе должен. Ты меня спас», - тянет деньги. «Положи-ка мне в ковш мешок немочёного чернослива и грецких орехов да из тех закромов, где мыши не бегали». «Я тебе из личного склада – самых отборных». «И ещё… Жену мою знаешь, а-а?.. Алёну Сергеевну Кротову». «Хорошая женщина». «В больнице она, – вот так и так -  объясняю вкрадчиво, - свернули кровь». «Не может быть!.. Этот мерзавец у меня больше не работает… Ко мне его, на ковёр!». Облаял со всех сторон бедолагу и уволил…
- А ты поверил?.. Они же вместе водку пьют…
-  Не выполнит обещание – утоплю. Отрою такую артерию - стены рухнут, такой туалет ему устрою на заводе, зацокают языками от зависти даже герои локальных войн и конфликтов, отягощённые орденами за службу Отечеству... Правительство объявит президенту импичмент: «Не в том сортире, не тех ты мочишь».
- А город без хлеба. Повсюду распутица. Раньше бывало сухо. У проходной росли тюльпаны. Мне было пять лет, когда я впервые ушла из дома, чтобы их нарвать. Мама меня нашла и наказала, а я ревела - боялась маму. И хворостину, которой она меня гнала обратно домой. Сегодня повсюду бурьян, грязь на асфальте, словно его и нет, газоны запущены и страшны
- К твоему выходу на работу мы их облагородим. Цветы не обещаю, но трава поднимется, как в детстве…

Вычистил, выскреб, забытый всеми, асфальт. Те же бичи, что тонули в подвалах хлебозавода во время паводка, проживающие здесь же - в гаражах у оврага, куда ушла вода, за водку взрыхлили все газоны от автобусной остановки до проходной - без малого двести метров. Когда Алена Сергеевна приехала на работу после болезни, отовсюду торчали острые зелёные стебельки сочной травы и среди них, увы, не тюльпаны, но одуванчики тянулись навстречу.

Прошло более года, когда жена заговорила о пенсии. Сердце стучало неровно, и хотя тяжёлые дни, казалось, остались в прошлом, страхи не проходили.
- Мне нужна инвалидность, - сказала она Ивану. - Я тоже хочу получать бесплатные лекарства.
- Я тебе любые достану, - ответил муж.
- Любые не помогают, они поддельны…

И доныне аптеки полны фальшивыми препаратами, ожидающими инспекций. Реклама лжёт, выдавая за панацею их глазурованный мел. Кротов и сам не единожды пил такие дорогие таблетки, но прока не чувствовал ни на йоту. Как-то один гипертоник помог настоящими лекарствами, приходившими в аптеки не из баулов жлобовитых барыг, а централизованно - по заявкам лечебных учреждений. Разница между одними и теми же таблетками была на лицо. Попробовав настоящее лекарство, больному на время казалось, что чья-то совесть ещё на месте, только нужно дожить до инвалидности, чтобы обрести надежду на справедливость.

- Я же для этого платила налоги, - волновалась Алёна. – Мне не откажут в медикаментах.

Как и в детстве, она надеялась на государство, на его патронат. Но страна холила чиновников да экспертов, а не многочисленных больных, желающих иждивения преждевременно.

- Хоть что-то сейчас, - молила Алёна. – Пока ещё жива…

Новая бессердечная медицина потеснила старую, добрую. Врачи стояли на рубеже у государственности, подозревая у каждого пациента аггравацию. Уже не клятва Гиппократа, а присяга на верность руке, распределяющей деньги, руководила ими при выборе решений. Такая рука не могла поддержать всех подряд, наплодившихся за долгое время социализма, ставших сегодня обузой для рыночной экономики – потребителями её благ, не производящими товара ни на копейку. И хотя приличия в отношении уцелевших пенсионеров были соблюдены - достойная старость пестрела в каждом государственном документе, нация вымирала. Холодная расчётливость овладела умами специалистов, продлевающих жизни, руководящих страной. Гуманитарные науки очерствели, остыли. Арифметические выкладки экономистов душили сильнее газовых камер Дахау, - гуманные постулаты не гармонировали с убийственной математикой. «В случае сохранения современного уровня заболеваемости и инвалидности среди мужского населения России ожидаемая продолжительность их «здоровой жизни» сократится до 53 лет» - кричали журналисты. Но государственные мужи смекали, что многолетние отчисления этих усопших граждан только на пользу номенклатуре. Однако женщины всё ещё доживали до пенсии и тянули на государственных харчах до шестидесяти шести. С ними надо было делиться.
- А вдруг ты умрёшь, – спросила Алёна у Кротова, – и я останусь одна?
Иван Иванович задумался. Здоровья было избыток, доходы росли, но с чем не шутит чёрт. От тюрьмы и от сумы не зарекайся, а от инфляции тем более, познали и это. Ярый противник государственности, получавший не медали, а синяки, он всё же осознавал, что у Алёны не будет помощи ниоткуда, если с ним случится беда. Кроме того мизера по инвалидности, который предстояло отвоевать осадой или штурмом.
Глава клинико-экспертной комиссии Клык Михаил Моисеевич был стариковат, но выглядел молодецки. Казалось, что время остановилось у порога его врачебного кабинета, как и тысячи больных в ожидании очереди на получение набора государственных льгот. Михаил Моисеевич впился в рабочее место, словно клещ в подмышечную область, ввинтился в кресло, как фарфоровый зуб, неистираемый пищей, - ни расшатать, ни пододвинуть. Его друзья-генералы сыграли в ящик, а Клык, пожалуй, самый древний эскулап поликлиники, продолжал продуктивно трудиться на зависть подрастающим коллегам. Нажимал на авторучку с такою силой, что в пальцах появлялся синдром длительного сдавливания.
- В такую-то годину вы встали на путь симуляции, – орал Михаил Моисеевич на чахлых шахтёров и на хромых металлургов, робко открывающих двери.
Не одно поколение горожан искало у Клыка дорогу на инвалидность. Ежедневно у кабинета давились люди, обнимая ворохи пожёлтевших, помятых справок, читая которые, глава экспертной комиссии разбирался, кто действительно болен, а кто ещё нет, подклеивал эти бумажки в больничные карточки или выкидывал их в мусорный ящик, чтобы стоявшее перед ним убожество повторно прошло переосвидетельствование у врачей. Сплоховавшего коллегу - медика, подписавшего уничтоженный документ, тем временем ставили на место и при повторном обращении к нему за помощью: хирург ли, терапевт ли, невропатолог ли - тот не находил у изгнанника необходимые симптомы. Всё чаще люди умирали в коридорах поликлиник, так и не дождавшись желаемых пенсий и бесплатных лекарств.

В молодые годы Клык не курил, не пил, не развратничал - жил «как положено» семьянину - «по-советски». Супружеский долг выполнял по расписанию - экономично и сохранил недюжинное мужское здоровье до старости. В семьдесят восемь лет его одолевала истома по женщине. Но ровесница жена ударилась в православие и не хотела заниматься любовью, ссылаясь на сексуальную дисфункцию организма. На столе у врача лежал медицинский журнал, в котором была напечатана биография Татьяны Алексеевны Голиковой – нового министра социального развития и медицины, размещены её фотографии и одна из них особенно подчёркивала стать этой женщины. Оставшись наедине с журналом, в обеденный перерыв, Клык надевал очки и голодным взглядом глядел на изгиб её тела ниже позвоночника, потом переводил глаза на грудь и снова опускал их вниз, стараясь представить какую красоту скрывает платье. При этом старик частенько причмокивал губами, как на настоящем свидании с женщиной во время лобызаний и бубнил под бороду:
- Грудь у неё, конечно, мала, но в остальном она мне по вкусу…

В этот момент брюки казались тесными. Михаил Моисеевич искал причину этого неудобства: подтягивал то левую, то правую штанину, ёрзал на стуле, шарил в карманах, поправляя то твёрдое, что мешало нормально существовать. Пуговицы у брюк расстёгивались, и окрепшие гениталии выпирали наружу. В такие минуты Клык не замечал окружающих.  Он предварительно закрывался от них, но в тот злополучный день (хотя как знать?), когда Иван Иванович Кротов переступил порог его кабинета, дверь была открыта.
- Какая женщина… - сказал посетитель, глядя на муки эксперта.
- Что вы тут делаете? – подпрыгнул старик и, оправдываясь перед незнакомцем за произошедший конфуз, трезво заметил:
- Баба моя рассыпалась, а у меня энергии хоть отбавляй!
- Завидное долголетие...
- Хочется мне такую женщину! – показал он на раскрытый журнал.
- Она совершенна, - согласился Иван Иванович, и подумал, что, глядя на Голикову, коня прошибёт оргазм. - Во внучки годится, да?.. Михаил Моисеевич…
- Пожалуй, так оно и есть, - улыбнулся врач, застегивая штаны.

Кротов поинтересовался, как здоровье у его младшего сына, у Андрея Михайловича Клыка, с которым он некогда учился в школе и даже сиживал за одной партой, таская за косы девчонок. Как поживает его старший сын - Борис Михайлович Клык, уехавший в Израиль?
- Что-о?.. Умер от инфаркта?.. Примите мои соболезнования… А говорят, что на Западе медицина лучше, чем у нас…
- Кому говорят? – завёлся Клык. – Мало ли что говорят!.. Я-то знаю… Жил бы он здесь, не умер. Я бы вылечил… Там-то ведь, работать надо, зарабатывать деньги!.. А с его образованием – филолог, какая работа? На что ему лечиться? В Израиле слесаря необходимы, а не поэты…
- Как и у нас, Михаил Моисеевич… как и у нас. Сегодня легче устроиться столотёром, нежели журналистом.
- И порядочней, - согласился Клык. – А медицина и здесь медицина. Говорил я им обоим: «Учитесь на врача». «Да что ты, отец, ковыряться в анализах? Это несовременно». Передал бы сейчас по наследству это место – жили бы припеваючи… А так - только пенсию Андрюшке пробил, пока ещё здоров…
И Андрюшка, и жена Андрюшки, и православная супруга самого эксперта, а также ещё три десятка иных близких, словно челюсти одного большого вампира тянули из бюджета свежую кровь.
- Слава богу, что живы!.. – заметил Кротов.
- Вы по какому вопросу?
Иван Иванович рассказал, что у прежнего мэра, у пьяницы-мэра, была секретарша, внешне похожая на женщину, фотография которой сияла в журнале...
- Звать Лариска…
- Припоминаю, а как же, - ответил Клык. – Она оформляла ему инвалидность в позапрошлом году… Пожалуй, даже покраше будет, нежели эта…
- И помоложе!.. Сисястая баба…
- Вы очень тонко подметили. Именно!... Сисястая, ого- го- го!.. – игриво показал он руками воображаемый размер её бюста. – А что незамужняя?..
Кротов пожал плечами и грустно ответил:
- Всю жизнь в секретариате.
- Ах да-а, понимаю… Прежний градоначальник её бросил, а новый не взял?
- Могу познакомить...
- А что же… Тряхнём стариной, разоримся немного… Я же нисколько не беднее градоначальника…

Обустроил Кротов это сатанинское дело, ставши сводником у сохранивших здоровье людей. Спустя месяц под руку с ослабшей женой он успешно прошёл коварных врачей на злополучной комиссии, которая решает вопросы о лечении патологий из государственного кармана. Алёна получила лекарства. Сегодня она жила и дышала спокойно. Очереди, конечно, в поликлинике не стали короче. Не убавилось желчи в улыбках у эскулапов, знающих о функционировании органов у больного более самого больного, но деньги - три тысячи рублей приносили на дом ежемесячно, и медицинский журнал с картинками исчез со стола у главы клинико-экспертной комиссии.

Старый хрыч не сплоховал. Спустя ещё два года, летом, Иван Иванович, разбирая в запущенном городском парке завалы деревьев, увидел семейную пару, осторожно переносившую через упавший тополь коляску с дитятей - ночью была гроза. Малыш выплюнул соску в самую гущу зелени и заревел. Женщина нагнулась, чтобы её поднять.
- Эй, Михаил Моисеевич!.. Не спеши! – приоткрыл Иван Иванович кабину экскаватора. – Давай-ка пособлю тебе ковшом, уберу это дерево с дороги. Это твой правнук?..
- Да что вы – сын!.. – гордо ответил врач. – Я человек без предрассудков
Женщина, сопровождавшая Клыка, распрямилась, откинула волосы и стыдливо кивнула Кротову: «Здравствуйте». Он её узнал.
- Ау-у, Лариска!
- Когда-нибудь мой новый сын станет врачом, и я передам ему по наследству рабочее место, - заметил Клык. – Очень хорошо, что вы нас познакомили, Иван Иванович… А жена моя ушла в монастырь.
- Неисповедимы пути господни… - съерничал Кротов, ухмыляясь в усы...

Освободившейся от тела душе стало страшно. Холодная круговерть не сразу оторвала её от родного дома, а отбросила обратно - в липкую тину побережья жизни, как отбрасывает щепку река, бурлящая нечистотами во время половодья. Душа усопшего Кротова оказалась перед окнами кухни, где его Алёна готовила пищу, ещё не зная о смерти мужа. На разделочной доске в муке лежали вареники, в кастрюле закипала вода. При жизни Кротову более нравились пельмени, он упрекал жену в самостоятельности, если она закручивала в тесто картошку или творог, как сегодня, игнорируя вкусы мужа.
– Тебе жалко мне мяса?  - говорил он супруге, а та отвечала, что в мясе много холестерина, что у него – у Кротова - избыточный вес и, как следствие, большая вероятность преждевременного старения или инфаркта.
- Нагляделась рекламы по телевидению, - ворчал Иван. – Пельмени наше национальное блюдо. Мне не пристало есть какую-нибудь мацу… У меня на работе Ефим-подсобник, один, как перст - ни кола, ни двора, бомжует в сторожке. Ты положи-ка эти вареники в банку - отдам ему. Сожрёт их за милую душу…
- Я для тебя старалась, - упрекала Алена, но выполняла просьбу.
Иван Иванович успокаивался, послушно кушая всё, что осталось в тарелке, нарезав для сытости сала и хлеба: «…раз уж так получилось».
Сегодня, освободившись от тела, он по иному переживал ситуацию на кухне. Слюноотделение, обоняние, пищеварение остались в прошлом. Они были телесными проявлениями жизни, а любовь продолжала жить после смерти, будучи движением духа – бессмертного, если верить учёным.  Новое дуновение космоса прижало эту душу к окошку, как плёнку, приморозило на минуту. Ссутулившаяся  жена кидала в кастрюлю вареники. Выплеск горячей воды метнулся к ней, и какая-то капля попала на руку, державшую разделочную доску. Алёна вздрогнула от ожога. Один вареник упал. Освободившись от остальных, жена подняла его с пола и положила на стол. Посчитала, что грязный, что в пищу не годен. Такое случалось и ранее, но Кротов всегда смеялся над чистоплотностью.
- Кидай его вместе со всеми, в кастрюлю, я не барин – съем и не умру.
Супруга отвечала отказом, и он бросал его сам в кипящую воду, когда она отлучалась из кухни за мусорным ведром.
- Где этот грязный вареник, - пытала, вернувшись.
- Поди отыщи, - ухмылялся муж, лукаво глядя на варево, – чтобы ты, интересно,  с ним сделала, если бы я не нашёл ему место в кастрюле…
Сегодня последний вареник попался ей на глаза, спустя минуту, когда она уже перемешала болтушкой содержимое кастрюли. Алёна его оглядела и опустила в кипящую воду сама. Вымыла руки, и пошла будить Ивана на завтрак.
- Я же умер… - спохватилась душа.

Стыд, как и страх – духовные чувства. Кротов был виноватым перед Алёной, как и в тот далёкий день на плацу, когда его подругу поливали водой из брандспойта. Душа у Ивана оторвалась от стекла и потянулась обратно к форточке, в надежде с притоком холодного воздуха ворваться в квартиру и нырнуть в окоченевшее тело до первого крика вдовы по усопшему, проснуться и успокоить её словами:
- Иди на кухню, убавь огонь, я жив… - как это было вчера, когда он лежал опухший и неподвижный, но горячий, - ты слышишь, Алёна, вода убежала на плитку, скворчит…

Однако новый поток космической энергии оторвал его душу от тины жизни и понёс над землёй…

2008 - 2009

СПАСИБО, ЧТО ПРОЧИТАЛИ!

Дорогие читатели!

Я непрофессиональный писатель и буду признателен, если вы поможете мне правильно расставить знаки препинания и укажите на стилистические ошибки, о которых я совсем ничего не знаю. Искренне Ваш - Муленко Александр Иванович