Книга – это не сочинительство
и не заработок, а поступок.
А. Тарковский
А другой и не пишет ничего –
просто живёт для назидания другим.
А. Платонов
Хорошо! Наконец-то я снова поеду на вокзал, выйду к поездам дальнего следования, найду свой вагон, а потом купе. Сяду у окна, и буду ждать. Поезд тронется, и время за окном станет видимым. Никаких повторов, только новое, и только вперёд.
Не важно, сколько в купе мест. Придёт один… или… Нет, я уже не так наивен, чтобы мечтать о попутчице с модельной внешностью. Тем более что в рыночное время это легко устроить, озаботившись заранее. Всё то же самое только без мечты.
В дверь робко постучали.
Вошёл спокойный мужчина, в возрасте, когда сильные гормональные страсти, возможно, уже позади. Чётко описать его внешность, наверное, не сумею. Что-то вроде научного работника, ставшего ненужным государству.
Мы познакомились. Илья Моисеевич расположился напротив, и как-то сама собою у нас завязалась беседа. Я выслушал его рассказ, как он стал писателем-богатырём. История эта произвела на меня сильное впечатление. Впоследствии несколько раз я пытался поделиться ею со своими друзьями. Но в ответ исходили скепсис, недоверие, и даже подозрения, что мы с Ильёй Моисеевичем закусывали сушёными мухоморами. А я никогда не употреблял!
Рассказу моего попутчика я верю. Вот и решил: больше никому не рассказывать, а записать на бумаге... (то есть… ну вы знаете на чём), поставить точку, и больше к этому не возвращаться.
* * *
Гигантская железная гусеница, в чреве которой мы так уютно расположились, проснулась и поползла. Я смотрел на проплывавшие мимо привокзальные буфеты & туалеты, и пытался поймать тот самый миг, когда прошлого уже нет, но будущего ещё нет.
-- Знаете Прохор, я теперь совсем не сплю, -- обратился ко мне за сочувствием Илья Моисеевич.
-- То есть это как? Ни днём, ни ночью? Ни до, ни после? – мне была нужна точность.
-- Да, дорогой Прохор. Ведь я проспал тридцать лет и три года. Больше не могу.
-- А вы вообще в курсе, сколько за это время наворочено? – несколько бестактно спросил я.
Илья Моисеевич объяснил мне, что как раз, для того чтобы разобраться в процессах он и покинул дом.
* * *
В тот день была гроза. В комнате образовался полумрак. У окна на диване лежал Илья Моисеевич и сопел. За окном шандарахнуло. Хочешь – не хочешь, а проснёшься. Открыв глаза, он увидел перед собой силуэт, напоминающий своими очертаниями огромную матрёшку. Неожиданно объёмное тело стало наклоняться к дивану. Илья Моисеевич услышал жаркий шёпот в самое ухо:
-- Что, не спится гадёныш?
-- Простите, я, кажется, немного вздремнул, -- пролепетал испуганный Илья Моисеевич.
-- Вздремнул?! Это называется, вздремнул?! Весь диван пролежал, тунеядец. Видали?!
Матрёшка принялась поворачиваться всем корпусом то влево, то вправо и, продолжая выкрикивать -- «видали!», начала опорожняться. Возле неё, как и положено, появлялись её уменьшенные копии. Вокруг главной матрёшки возник хоровод. Илья Моисеевич зачарованно наблюдал за действом. Однако ритуальный танец быстро свернулся, как только большая матрёшка прекратила свои повороты. Копии как по команде выстроились по росту.
Илья Моисеевич замолчал. Почесав поочерёдно: нос, ухо и подбородок, он отвёл взгляд в сторону. Все эти знаки невербального общения указывали на то, что Илье Моисеевичу не хотелось подробно останавливаться на следующем эпизоде. Он только бегло упомянул о критике в свой адрес.
* * *
Главная матрёшка сказала, что у Ильи Моисеевича наверняка появились пролежни в мозгах, если он не узнаёт своей законной жены и дочек, да ещё вдобавок сомневается, что мог когда-то активно участвовать в зачатии дочерей, поскольку даже в лучшие годы не отличался достаточной ёбкостью, а уж тем более в спящем состоянии, но ведь она, законная супруга, время от времени, ложилась рядом с ним без всякого удовольствия, и любой суд подтвердит, что если супруги вместе спят, то у них могут быть дети, а также вынесет определение: если у тебя есть семья, ты должен обеспечивать её нормальное существование, следовательно, приносить в дом деньги и другие реальные ценности, и совершенно не важно где ты их добудешь – на фабрике, в офисе, или на большой дороге с кистенём; важно быть ответственным человеком, а про творческие планы и своё умственное предназначение для общества, говорят только бездельники, чтобы не работать.
* * *
-- Илья Моисеевич, а критика частично справедлива. Не так ли? – спросил я.
-- Да чего уж там, Прохор. Не частично, а полностью признаю, -- ответил мой собеседник.
Его взгляд окатил купе чистой совестью, а мне не терпелось услышать, что же было дальше.
* * *
Илья Моисеевич решил покинуть належанное место. Уйти, чтобы не слышать суровой, хотя и справедливой критики.
-- Пойду странствовать, как тот хитроумный идальго, что являлся ко мне во снах, -- воскликнул на прощание он и поклонился матрёшкам в пояс.
С собою Илья Моисеевич взял только черенок от лопаты, который нашёл на антресолях. Страннику обычно полагается посох.
* * *
-- Никогда не отчаивайтесь Прохор, -- продолжал Илья Моисеевич, – если человеку нечего терять, поелику он только что всё потерял, и за ним закрылась дверь родного дома, а в руке всего лишь черенок от лопаты ставший посохом, -- вот тогда он обязательно почувствует, что способен на поступок; на смелый и решительный поступок. И не надо пить вино или водку.
-- А пиво? – не удержался я.
-- Вы же знаете Прохор, что пиво без водки – это непозволительное растягивание желудка.
* * *
Оказавшись на улице, Илья Моисеевич не успел сделать и двенадцати шагов, как рядом прохлопал своими крыльями ангел-хранитель. Зрению он, конечно, был недоступен, а вот сдавленный шёпот Илья Моисеевич услышал. Таким шёпотом когда-то давно в детстве подсказывал закадычный друг Лёшка.
Вот стоит у доски нерадивый ученик начальных классов маленький Илюша, рядом строгий учитель, а Лёшка изо всех сил старается выручить друга. Трудность в том, чтобы Илюша услышал подсказку, а учитель нет.
-- Найди себе друга, -- слова ангела выдернули Илью Моисеевича из прошлого.
* * *
Немолодой человек с нелепым посохом блуждал в лабиринтах большого города и думал: «Ведь друга не найдёшь запросто, когда приспичит. Его может подарить только сама Жизнь».
* * *
Как Илья Моисеевич оказался на ипподроме, почему его не выгнал из конюшни полупьяный конюх Бова, а совсем наоборот, снизошёл до разговора по душам; всего этого мой попутчик сколько-нибудь определённо объяснить не мог.
-- Правильно ты Моисеич сделал, что сюда пришёл, -- говорил, не переставая убирать навоз, Бова. – Вот только зря ты заладил своё это: «я не пью, я не пью, я не пью, я не пью». Ты возьми, да поднеси мне стакан, а сам рядом постой. Вот тогда и я скажу, что ты не пьёшь.
Илья Моисеевич ловко подхватил стоявшую на ящике початую бутылку водки, налил полный гранёный стакан (и даже с юбочкой); поднёс Бове как принцу крови. Конюх, взяв стакан, влил содержимое в горло без глотков (есть такая техника, передаётся по наследству), после чего вдохновенно протрубил мощным баритоном широко известную тему из Поэмы Экстаза композитора Скрябина.
-- А теперь за мной, Моисеич. Сейчас произойдёт самое важное событие в твоей жизни, -- торжественно продекламировал Бова и направился в самый дальний тупик конюшни.
Илья Моисеевич пошёл за конюхом, не отрывая глаз от его спины. На ватнике, особой краской, светящейся в темноте, было выведено «Человек – это звучит гордо».
Бова остановился перед входом в какой-то особый вольер. Ласково взяв Илью Моисеевича за локоть, он сказал:
-- Поздравляю тебя, Моисеич! Сейчас ты обретёшь друга. Если честно, я тебе даже завидую. Ну, пошли что ли?
* * *
Они подошли к месту, где должен был проживать конь. До сих пор, Илья Моисеевич полагал, что это стойло. На деревянной перегородке вместо имени, возраста и ещё каких-нибудь данных коня, красовалась переосмысленная современным писателем фраза: «Человек – не звучит гордо». Далее взору представала квартира с диваном, двумя креслами и журнальным столиком возле которого стоял торшер. Каждый предмет в несколько раз больше обычного. Это внушало.
-- Где же хозяин? – тихо спросил подавленный Илья Моисеевич.
-- Погоди, погоди, сейчас выйдет, -- гордо ответил Бова.
* * *
До сего места повествования я слушал своего попутчика с огромным интересом и всё больше помалкивал. Ну, а тут не сдержался.
-- Ну что, вышел? – спросил я.
Илья Моисеевич замолчал. Посмотрев на меня с укоризной, взял паузу. А меня сдуру дёрнуло добавить: «В пальто?»
-- Кто в пальто? – удивился сосед по купе.
-- Ну, конь ваш, -- уже смущённо проговорил я.
Вместо обиды или порицания мой попутчик удивил меня настолько пуще прежнего, что всё предыдущее показалось мне только присказкой.
* * *
-- Прохор, -- начал Илья Моисеевич серьёзно, с какими-то особенными обертонами в голосе, -- будьте добры, разрешите мне пригласить Марселя сюда, к нам. Ну что ему в почтовом вагоне одному маяться.
-- Пожалуйста, Илья Моисеевич, для вас всё что угодно, -- отвечал я, -- но кто это, Марсель?
-- Странно, что вы не догадались, Прохор. Марсель, это тот самый конь, о котором мы с вами только что говорили.
-- Конь?! – воскликнул я. Согласитесь, что степень моего удивления была запредельной. Вопросы из меня начали выпрыгивать:
-- Вы что, серьёзно? Как он здесь может поместиться? Вы меня извините Илья Моисеевич, но лошадь это же огромное животное! Повернётся как-нибудь неосторожно и придавит, или сломает что-нибудь в скелете. И, наконец, как это вы его пригласите? Может быть, пойдёте за ним в почтовый вагон?
Удивительный попутчик выслушал мои возгласы спокойно. С достоинством английского пэра он начал отвечать последовательно на каждый вопрос:
-- Расположится он здесь, дорогой Прохор, очень просто. Верхних полок нет, поэтому ему ничего не будет мешать. Он сядет вот тут, с краю на диван, и лучше даже к вам, вот сюда например.
Илья Моисеевич откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза. Он, наверное, устал; но устал как-то по-хорошему.
-- Мы с Марселем странствуем два месяца, -- заговорил после минутного молчания Илья Моисеевич. – За это время он стал для меня больше чем друг.
-- Прямо конёк-горбунок, -- опять не сдержался я.
-- Нет, что вы, Прохор. Марсель статный конь. Мастер спорта международного класса, между прочим. Сейчас на пенсии.
Заступившись за своего друга, Илья Моисеевич достал мобильный телефон и нажал кнопку вызова абонента.
-- Марсель, дорогой, мы тебя ждём. Приходи скорее к нам в купе. Не волнуйся, сосед хороший человек, он не возражает. Какой номер? А, купе номер восемь.
Мой попутчик сложил телефон. Я не хотел задавать бестактных вопросов. Но это же выше человеческих сил! Мне, кажется, вы меня поймёте.
-- Илья Моисеевич, дорогой, -- начал я, стараясь формулировать как можно корректнее. -- Я готов признать, что ваш Буцефал умён как Пелевин; готов согласиться с тем, что говорить с конём по телефону нормально; но умоляю вас, успокойте меня, скажите, как он взял копытом мобильник, да ещё нажимал нужные кнопочки?
-- Во-первых, моего друга зовут не Буцефал, а Марсель, -- отвечал мне невозмутимо Илья Моисеевич. – Когда нужно официально – МарсельЕз! По-домашнему Марсик, -- тут мой собеседник умилился, глаза увлажнившись, заблестели, а на губах появилась смущённая улыбка. – Во-вторых, дорогой Прохор, у Марселя на голове блютуз, и ему никакую трубку брать не надо.
Илья Моисеевич посмотрел на меня так бесхитростно, что я понял: моё агонизирующее любопытство будет удовлетворено самым честным образом, после чего мне останется только слушать и верить.
-- Последнее!!! – буквально вырвалось у меня криком души. – Но вы же ушли из дома, простите, «гол как сокОл!» Откуда эти блютуз и ваша мобила?
-- Но я же вам говорил, Прохор. Марсель в прошлом выдающийся спортсмен. Скачки выигрывал. Естественно, что у него счёт в банке, да и пенсия очень приличная. Мы вам всё расскажем. Если я что-нибудь забуду или пропущу, Марсик подскажет, -- лицо попутчика сделалось добрым, а правый глаз подмигнул.
Я в состоянии ступора смотрел в одну точку на что-то блестящее. Вопросов больше не было.
* * *
В привычное и почти неслышимое соприкосновение колёс и рельс: тудА-там-дам, тудА-там-дам, тудА-там-дам… вклинилось пока ещё далёкое, но уже весомое: Бум! Бум! Бум! Бум! Конечно, возникла ассоциация с тяжёлой поступью командора. Марсель шёл к нашему вагону. Но, чем ближе он подходил, тем отчётливее я слышал, что к нам приближаются два каменных гостя. Фу ты! С этим Ильёй Моисеевичем совсем соображать перестал. Всё правильно! Ноги-то четыре!
* * *
Мой удивительный попутчик рывком открыл дверь купе. На пороге стоял чемпион, это было ясно и без пояснений. Илья Моисеевич довольно толково помог разместиться Марселю в купе:
«Немного вперёд и направо, чуть назад, вперёд, стоп, посадка», -- гнедой красавец присел на мой диван. Пока Марсель разворачивался в купе, словно лимузин в маленьком дворике, я вжался в противоположный угол и почти не дышал. Наконец мы по очереди вздохнули с облегчением. Позже всех выдохнул Марсель с характерными звуками. Илья Моисеевич предусмотрительно вывесил на внешнюю сторону двери табличку - «Не беспокоить» - на английском и китайском языках.
В дальнейшем стала очевидной проницательность писателя-богатыря. Безусловно, Илья Моисеевич носил это звание по праву.
Иностранцы знающие английский, и китайцы знающие китайский, к нам не заглядывали. Двое же соотечественников всё-таки умудрились увидеть нашу компанию. Первый, прошептал едва слышно – «белочка»… всё… завязываю, -- после чего удалился решительным шагом. Второй ничего не сказал, но подумал – так вот ты какая, белая горячка… горячка белая… Оба наотрез отказались продолжать выпивку в своих коллективах.
Настоящий писатель всегда приносит пользу, даже в часы досуга.
* * *
Познакомив нас и, произнеся подобающую в такой ситуации фразу -- «в тесноте, да не в обиде», Илья Моисеевич вернулся к своему повествованию.
Оказалось, что идея стать Илье Моисеевичу писателем-богатырём принадлежала Марселю. Это он предложил найти на складе фабрики старых перьевых ручек уникальное перо, которое находилось там, в единственном экземпляре. Это супер-перо было точной копией обычного, только гигантского размера. Полметра в длину и сантиметров десять в ширину. (Когда-то им собирались писать объявления для ипподрома, но не нашлось специалиста.) Илья Моисеевич и Марсель нашли перо и, насадив его на черенок-посох, изладили копьё.
-- Кстати, где оно? – спохватился писатель.
Марсель что-то сказал. У меня ото лба до затылка пробежали мурашки. В отличие от Ильи Моисеевича я ничего не понял. Если попытаться передать что собой представляла речь Марселя, то я бы сослался на некоторые телевизионные передачи. Их ещё называют в народе «кошмариками». На экране только контуры какого-нибудь важного свидетеля или оперативника, или следователя, или же, наконец, самого прокурора, похожего на другого прокурора; им, этим очертаниям задаются вопросы, а те отвечают изуродованными электрическими модуляторами голосами; мало кто чего понимает, но всем страшно и особенно прокурорам. Вот на это больше всего похоже, но с поправкой, на то, что Марсель говорил очень медленно, отчего было ощущение, что величественно.
Илья Моисеевич осмотрел свой багаж и вернулся на место успокоенный. Я краем глаза увидел длинный чёрный футляр. Оно там, подумал я.
* * *
-- А знаете Прохор, я, пожалуй, не буду рассказывать вам наши с Марселем похождения строго по порядку. Лучше возьму несколько занятных эпизодов, -- сказал Илья Моисеевич, доставая из своего небольшого скарба термос.
Среагировав, я поставил на стол стаканы, которые всегда вожу с собой для походного чаепития. Писатель-богатырь угостил меня чаем и повёл свой рассказ:
-- Это случилось в самом начале наших странствий. Я ещё совсем не умел управлять Марселем. Плёткой не решался пользоваться, не говоря уже о шпорах! Боялся, не справлюсь с управлением; чайник был.
Мы ехали по шоссе из душного города, вернее -- я ехал, Марсик пешком. Прекрасный июльский вечер, у природы карнавал. Я, то и дело привставал на стременах, чтобы осмотреть окрестности.
Как только покажутся луга, уйдём с дороги, сделаем привал, а потом и вовсе пустимся в ночное, -- так думал я, любуясь берёзовой рощей.
Резкий свист, как удар кнута разрезал воздух. Мы остановились. Возле раскидистого дуба притаилась дородная фигура, не уступающая в обхвате дереву. Переваливаясь с боку на бок, некто стал к нам приближаться. Расстояние сократилось, и мы увидели, что он помахивает в нашу сторону полосатым кистеньком, а на кафтане его блестящие пуговицы. Сомнений быть не могло – свистел именно он.
-- Здр п-т-м жел ё-к-м-б гр у-р-д вод з-с-р, инспектор Соловьёв-Разбойник, -- выдала подошедшая фигура.
Как же я обрадовался сначала, услышав его абракадабру. Подумал – инопланетянин! Но нет, он перешёл на человеческий язык.
Из всех документов, которые Соловьёв-Разбойник у меня потребовал, я смог предоставить только паспорт. Он взял, открыл и стал читать: «Та-ак, МорумЕц Илья Моисеевич. Что ж это вы, Илья Моисеевич… документов нет, скоростной режим не соблюдаете. На транспортном средстве нет номерных знаков. Всё-ё-ё… трындЕц тебе МорумЕц».
Знаете Прохор, я едва не потерял почву под ногами от такого хамства. В глазах у меня потемнело, рука сама потянулась к копью. Ведь это всё слышал Марсель!
Когда я пришёл в себя, Марсик разговаривал с инспектором. Самое удивительное, что тот его прекрасно понимал! Беседовали они как-то странно: на пониженных тонах, с заговорщическим видом, но миролюбиво. Однако моя рука сжимала копьё.
До сих пор не понимаю, какая сила овладела мною, но я сделал выпад, и моё копьё вонзилось в необъятный бок Соловьёва-Разбойника.
Илья Моисеевич вздохнул, выпил чаю. Воспоминания того вечера приводили его в состояние сильного душевного волнения. Но я не мог ждать.
-- Прошу вас не прерывайте рассказа, -- взмолился я, -- что было дальше?
Илья Моисеевич посмотрел на меня понимающе и продолжил:
-- Я ждал, что инспектор упадёт, потеряв сознание, а земля при этом содрогнётся; или же напротив, выхватит оружие и начнёт стрелять!.. Боже ж мой, вы не поверите, Прохор. Он ничего не заметил! Соловьёв-Разбойник продолжал увлечённо торговаться с Марселем.
Я огляделся вокруг. Мой амок меня отпустил. Поискав глазами рану на боку инспектора, я увидел, что из маленькой дырочки вытекает жир приятного такого желтоватого цвета. Я нашёл маленькое пластмассовое ведёрко, которое мне дал в дорогу Бова, и подставил его, чтобы добро не пропадало.
Через какое-то время Марсель и Соловьёв-Разбойник пришли к взаимному согласию. У меня к этому времени набралось больше половины ведёрка.
Стали прощаться. Я сделал над собой усилие и, разыграв расположение к инспектору, поправил ему портупею и затянул ремень так, чтобы жир перестал вытекать.
* * *
Мы удалялись от раскидистого дуба. Каждый думал о своём. Я поглядывал по сторонам, прикидывая, куда бы выбросить ведёрко. Тем более что начинало попахивать. И тут Марсик, словно Вольфганг Мёбиус прочитал мои мысли. (Илья Моисеевич, вероятно, имел в виду Вольфа Мессинга, но я не стал поправлять его, чтобы не нарушать плавность рассказа.)
-- Не надо выбрасывать, -- сказал твёрдо Марсель. – Ты должен написать им коротко и ясно.
Я сначала ничего не понял. Кому им? Что написать? Но Марсельез уже мчал меня во весь опор, поэтому мне ничего не оставалось, как только крепче держаться в седле.
Он резко осадил возле какого-то учреждения. Я увидел, что туда входят и выходят люди в таких же кафтанах с блестящими пуговицами, как у Соловьёва-Разбойника и начал кое о чём догадываться.
Не спешиваясь, верхом на Марселе и под его же редакцией, я написал пером-копьём, жёлтым жиром, на бетонном заборе учреждения три огромные буквы. К этому времени совсем стемнело, и мы скрылись никем не замеченными.
* * *
Всю ночь Марсель задумчиво щипал травку на лугу, а утром сказал:
-- Нам необходимо быть там. Мы должны знать, зажёг ли ты их сердца? Заставил ли задуматься?
Мне тоже не давали покоя эти вопросы.
-- По коням! – скомандовал Марсель.
После недолгой, но упоительной скачки мы были на месте совершения первого поступка. Прячась за деревьями и, стараясь остаться неизвестными, мы наблюдали за тем, что происходило возле учреждения.
Люди в кафтанах толпились у забора. Они вглядывались в произведение и обменивались мнениями. Оставив Марселя в перелеске, я пополз по-пластунски к месту дискуссии. Жадно вслушиваясь в тот гомон, что стоял у забора, я всё-таки смог разобрать и запомнить несколько рецензий.
«Это лобовая аналогия!» «Поступок ещё не даёт право называться писателем!» «Это постмодернизм!» «Ничего подобного – это постпоху…» дальше было неразборчиво, а «измы» слышались со всех сторон. «Апперцепция!» «Плеоназм!» «… автор экстраполировал…» «Антиуёпия!»
Я был поражён высочайшим уровнем дискуссии. Если бы мне предложили выйти к ним и обнародовать своё авторство, я бы застрелился. Ведь я не знал многих слов, которыми они так уверенно пользовались. Последнее, что я запомнил было:
-- Да, вещь сильная. Заставляет на многое взглянуть. Только автора этого надо непременно изловить и переехать трактором. Потом можно закопать на заднем дворе. А через пять лет поставим ему памятник.
Вы поймёте меня, Прохор. После этих слов я развернулся на сто восемьдесят градусов и пополз в укрытие, где меня ждал Марсель.
* * *
Вот так случилась моя проба пера. Я покачивался в седле в такт шагу Марселя, а мыслями был там, у забора. Первая публикация, что может быть важнее для молодого автора. Чувства мои смешались. Я попросил своего друга высказать своё мнение: не жалея и не взирая.
-- Знатоком писательского дела я себя не считаю, --начал Марсель, -- но, по крайней мере, твоё произведение Моисеич, короткое. Это неоспоримое достоинство. Мне вообще кажется, что такие опусы -- будущее литературы. Было бы у тебя там десять слов, никто и читать бы не стал. А так, коротко и ясно. Для начала очень даже неплохо. Хотя… если уж совсем не жалея, должен сказать, что три буквы на заборах пишут очень давно. Только это не повод для печали, Моисеич. Все в начале пути пишут кем-то написанное.
Марсель остановился. Потянув ноздрями воздух, он сказал:
-- Впереди деревня, Моисеич. Готовься.
* * *
Илья Моисеевич сделал короткую передышку. Подперев правой рукой подбородок, он задумчиво смотрел в окно. Деревенские домики с огородами проплывали мимо. Я кашлянул от нетерпения. Илья Моисеевич посмотрел на меня, вздохнул и продолжил:
-- Деревня… слово-то, какое хорошее. В любой избе котелок щей, небось, найдётся. Измучился ведь я по придорожным шашлычным обедать.
Илья Моисеевич потянувшись ко мне, сказал вполголоса:
-- Строго между нами, Прохор. Марсик начал отступать от вегетарианства. Можете вы себе это представить?
Я с благоговейным ужасом посмотрел на сидящего рядом Марселя.
-- Мы приближались к деревне, -- вернулся к рассказу Илья Моисеевич, -- я мечтал о наваристых щах, а Марсик об овсянке. Народ у нас добрый, гостеприимный. Покормят авось. А я им за это напишу… Стоп! Чем писать-то? Жир-то разбойничий там весь исписал. Что теперь делать?
Запаниковал я. Чем писать это тоже вопрос важный. Надо чтобы читатель чувствовал материал. На цвет, на запах, на вкус, в конце концов.
* * *
Вы уж, наверное, догадываетесь Прохор, что Марсик по дороге в деревню проблему-то решил. Вот, как это было.
-- Эй, Моисеич! Чего ногами-то так сучишь? – отреагировал Марсель на мою нервозность.
Я с радостью начал делиться своими тревогами:
-- Скоро деревня, а мне перо обмакнуть не во что. А сейчас мне большую паузу брать никак нельзя. Боюсь, писательский зуд пройдёт.
-- Смотри вперёд, друже, -- говорит мне Марсель, -- видишь извилистую дорогу грунтовую?
-- Ну, вижу, -- отзываюсь.
-- По ней недавно пастух стадо в деревню вёл. Понимаешь о чём я?
-- Нет, -- говорю, -- не понимаю. При чём тут стадо, Марсик?
-- А вот при чём, -- отвечает. – Ты ведёрко-то возьмёшь, да и наберёшь в него то, что после коровок осталось. Этим перо-копьё и обмакнёшь.
-- Навозом?! – изумился я.
Но Марсель убедительно обосновал, что этот материал ничем не хуже любого другого. И для деревни он вполне гармоничен.
В общем, материал для нового произведения был собран.
* * *
Деревня была гостеприимна. Мне удалось отведать щец вчерашних, Марсику насыпали овса. А вечером того же дня, переполненный благодарностью к жителям деревни, я натворил. Только на этот раз произведение состояло из трёх слов, одно из которых перекочевало из первого моего опуса. Этим я хотел подчеркнуть цикличность моего творчества.
Утром, весь горя от нетерпения, я отправился к месту поступка. Чтобы все жители деревни могли прочитать моё им послание, я поместил опус на здании администрации.
Марсель, сидевший доселе молча, словно языческое изваяние, вдруг начал посмеиваться, а потом, конечно, заржал. Илья Моисеевич посмотрел на друга с укоризной. Но, взяв себя в руки, не сказав Марселю ни слова, он продолжил:
-- Случилось то, что я никак не ожидал. Произведение не то, что не понравилось, оно вызвало бурю негодования. Короче говоря, мы еле унесли ноги. Точнее Марсель ноги, - я то, что помещается в седле. Да, Прохор, отдаю должное Марсельезу. Кланяюсь ему в копыта! Если бы не его чемпионский характер, вряд ли вы услышали бы от меня этот рассказ.
После того, как из деревни удрали, спор у нас вышел. Не выдержал я, слаб человек, что поделаешь. Начал я упрекать Марсика, что дело всё в материале, который он мне насоветовал. Дескать, ежели людям послание говном оставить, что тут можно хорошего ожидать? Марсель же напирал на то, что дело в содержании текста. Пришли к тому, что время покажет. Надо было готовиться к новому поступку.
Илья Моисеевич вздохнул, посмотрел на своего друга. Я понял, что рассказ о втором опусе окончен.
Марсель глянул с ласковой злинкой на Илью Моисеевича и… ухмыльнулся.
* * *
-- Да, Прохор, как вы понимаете, моё второе произведение радости мне не принесло.
У меня же возникло подозрение, что у писателя настало время для философского отступления. Предчувствие меня не обмануло; Илья Моисеевич приступил к постройке храма на песке.
-- Я тогда, после нашего с Марсиком спора остался всё-таки при своём мнении, -- начал писатель-богатырь. --Голову, можно сказать сломал, думая, где бы найти надлежащий материал для следующего опуса. Необходимо было такое вещество, чтобы читающий взгляда своего не смог бы оторвать. Хочет – не хочет, а чтобы читал.
Ещё, учитывая предыдущий опыт, я сделал для себя два открытия. Первое, это то, что читатель всегда отождествляет автора с текстом. Если произведение сделано из навоза, читатель уверен, что и автор жук навозный.
Второе, это то, что никому не нужны твои грандиозные мысли. У каждого своих хватает, и никто не хочет, правда поначалу, попадать под власть чужих. А хочет читатель более или менее про то, что ему близко в данный жизненный период. Мне же нужно, чтобы все читали. Иначе пиара и навара не будет. Опять упираемся в чудесный материал.
И что же вы себе думаете, Прохор? Как была решена проблема? Конечно, Марсель! Он просто взял и привёз меня на кладбище.
На этот раз я сразу догадался. Только здесь есть такая краска, от свечения которой нельзя отвести глаз.
А, Прохор! Каков Марсель!
* * *
На кладбище мы с Марселем разделились. Он пошёл бродить и думать о вечном, – я остался наблюдать, вооружившись пристальным писательским взглядом.
Знаете Прохор, что мне показалось любопытным?.. К служебному входу подкатывали весьма дорогие авто. Не Майбахи, не Бентли, конечно, но что-то выше заурядной буржуазности: «Мерсы глазастые», «Хам-меры жопастые», «япона матери и дочери», чёрный бумер, идеально гармонирующий с окружающим ландшафтом. Вылезали из них мужики с добротными крестьянскими лицами и направлялись в свои служебные сарайчики, чтобы превратиться там в сотрудников. На выходе: в ватниках, сапогах и с лопатами они разбредались по территории погоста.
Эти люди должны вести двойную жизнь, сказал я себе. Здесь они землекопы – там, -- Илья Моисеевич махнул рукой в направлении вагона-ресторана, -- жуиры, бонвиваны. За пустяковую фотокарточку, лишний раз намекающую на их якобы роскошную жизнь, они дадут мне волшебных золотых чернил.
Дальше было, как говорится, делом техники. Мы обеспечили землекопов-бонвиванов фотокарточками с надписями: «Я на своём ранчо. Один из моих скакунов. Лошади таких кровей бывают только у королей и шейхов». Марсель получался на фотографиях лучше землекопов. В результате материал был добыт.
* * *
-- Что же вы не спросите Прохор, какова была судьба третьего опуса? – Илья Моисеевич задал вопрос формально, скорее, для продолжения рассказа.
Я смотрел на удивительного попутчика и молчал. Теперь я был уверен, что услышу историю всю, до конца.
-- Да, читали. Да, оторваться не могли, -- говорил Илья Моисеевич. – Текст блистал днём, а вечером переливался от неоновых огней. Я поместил его на самой оживлённой улице. Мимо проходило много людей. Большинство из них останавливались и читали. Как я и предполагал, золото манило, заставляло читать до конца.
Я сновал среди читателей, прислушивался, запоминал, сопоставлял. Шёл за некоторыми следом, когда дочитав, они отправлялись по своим делам; и вслушивался, вслушивался.
Да, позолоченные чернила имеют, конечно, магическую силу. Любой, кто взглянул на блестящие буквы, уже не мог оторваться, читал до конца. Но стоило читателю продолжить свой путь, как через пару шагов он всё забывал. Понимаете, Прохор! Как будто ничего и не было!
* * *
-- Так что же, не было больше поступков? – спросил я писателя-богатыря.
Илья Моисеевич сидел в глубокой задумчивости. Усталые глаза смотрели, но ничего не видели. От моего вопроса он словно бы очнулся.
-- Да нет, был. Странно как-то всё вышло. Я находился в смятении духа. Мысли о судьбе моих публикаций не давали покоя ни днём, ни ночью. От усталости, вероятно, я забылся коротким сном прямо в седле. Марсик тихо шёл вдоль какого-то села. И вдруг над ухом проорал петух.
Бессонница, сомнения в своём предназначении, нечеловеческое умственное напряжение, всё это сделало из меня опасного психопата. «Убить зловредную птицу, -- сидело занозой в моём мозгу, -- да и не птицу даже, а так не пойми что». Я стал доставать копьё из кофра. (К тому времени мы уже купили для моего главного орудия производства элегантный чёрный футляр.)
В общем, я даже не знаю, как вам передать всю ту сумятицу… трясущиеся руки, нервный срыв… словом… я поранился, когда доставал копьё. Из бедра пошла кровь. Я смотрел на слабый тёмно-красный родничок и не мог оторваться. Состояние моё мгновенно сменилось с горячечной лихорадки на транс. Так продолжалось с минуту. Потом я тихо сказал: «Марсик, нам нужно к храму. Ты знаешь дорогу к храму?»
Марсель молча меня повёз. Я время от времени его останавливал, чтобы оставлять записи. Чем?.. Да, дорогой Прохор. Я обмакивал перо в родничок.
* * *
Недавно я узнал, что вдоль дороги того села до сих пор можно прочесть мои автографы. Ещё говорили, что вокруг них ведётся много споров. Некоторые призывают их поскорее смыть, чтобы проезжающие перестали пугаться. Но многие сельчане категорически против. Они говорят, что во всём этом ещё надо разобраться. Я же тогда думал только об одном: пока из раны идёт кровь, буду писать. Надо было десятью словами рассказать о том, что я узнал за тридцать три года сна. Слабость, головокружение, да и вообще предобморочное состояние подкрались быстрее, чем я ожидал. Марсель привёз меня к сельскому врачу без сознания, но вцепившегося в перо-копьё мёртвой хваткой.
Вот, пожалуй, и всё, дорогой Прохор, -- писатель-богатырь улыбнулся. Похоже, что рассказ дался Илье Моисеевичу не легко, и он испытал удовольствие от последней фразы. Может быть, за время беседы он и не раз пожалел, что пустился в этакое повествование.
-- Куда же вы теперь, -- спросил я.
Илья Моисеевич посмотрел на своего великого друга, потом перевёл взгляд на меня и сказал:
-- Вот Марсель говорит, что мы сойдём там, где горы. Мы их перейдём и выйдем к морю. Там, у моря будет наш дом. Вот и всё.
