не позволяет нам с тобою согласиться,
что лучше быть покладистой синицей
у бога в кулаке, чем ждать небес
тем журавлём, что, раздирая горло,
под осень мается желаньем высоты?
Кто мне рассказывал про этих птиц – не ты?
Не у тебя ль под осень голос сорван?
Как угадать, изменится ли мир,
когда ты будешь пролетать над ним? Не станет
ли он от этого чуть меньше, чем листая
страницы атласов атласных (о, вей з мир! –
наивен свет перед курчавым ангелком!),
ты представлял его себе тому лет тридцать?
И перестанет ли тебе ночами сниться
тот гулкий колокол, что плачет ни о ком?
Как знать, дружище, не сколотит ли молва
тебе гробов, пока ты летом смотришь в небо,
а не фиглярствуешь зевакам на потребу?
Не подберёт ли нужные слова,
чтоб объяснить твою хроническую спесь
лететь наверх, а не сидеть на токовище
(о, то убожество, которого мы ищем!)
и глухарём выкрикивать: «Я здесь!»?
Ты прав, дружище. Нам ли взять судьбы
у воробьёв, зимующих в предместьях?
Пускай тебя старуха перекрестит
у храма. Не имеющий злобы’
ты полетишь наверх, роняя перья
мальчишкам на потеху в зимовьё.
А я останусь здесь развешивать бельё
и отпирать незапертые двери.
Да перестань, дружище.
Нам ли в то не верить?