О, тщета! О, эфемерность темы! Как направо - Курский, всё одно..
От рассвета до открытья манны Ангелы Господни берегут
Сиплых душ нелеченые раны, хересом промачивая грудь.
В восемь и шестнадцать на перроне, отправляясь в пропасть налегке,
Беззащитно неопохмелённый, чемоданчик я сжимал в руке.
Две "Российской", столько же "Кубанской". И ещё креплёное вино -
"Не нужны стигматы, но желанны" - пей, пока холодное оно.
Серп и Молот. Я, конечно, выпил. Трепыхнулось сердце в небеса,
Словно над болотом взмыло выпью. Унеслось проведать чудеса,
Тамбура бескрайние границы. Возвратилось. Я вошёл в салон.
Встретили нахмуренные лица: всё один и тот же страшный сон?
Чухлинка. И весть пошла наружу. Рёк бы, да по скромности не стал.
Бутербродом заарканил душу. Усмирил бытийный свой оскал.
Оглянулся. Два мордоворота разливали "Свежесть" под укроп,
А над ними деликатный кто-то оттирал от нимба мокрый лоб.
Кучино. Близка моя царица. Ангелы застенчиво жужжат:
Рыжая нахальная блудница не познает Венечкин разврат!
Ангелы! Да как вы не поймёте? Я доеду, я не пьян пока...
43-ий проезжаем вроде? К Храпуново тянется дуга.
Ах, тридцатый тот глоток некстати, задышать как будто не даёт,
Ждёт меня дитя, да Бога ради, отпусти, прошу, Искариот!
Я везу ему гостинец мятый: горсть орехов и конфет кулёк -
Это ли тебе совсем не свято? Это ли не мне теперь зарок?
Почему мы движемся обратно? Почему Покров левее, тварь?
Петушки? Бессмысленно и ватно выхожу под сгорбленный фонарь...
В восемь и шестнадцать рано утром, я же помню, точно выезжал,
Отчего ж луна на небе мутном предлагает выпить мне бокал?
Четверо. Бегу от них что мочи. Как заметно выросли дома.
Горло от предчувствия клокочет, мысли вытрясает из ума.
Сердца завершается кипенье, стал тяжёлым у грудины крест:
Не было вершины и паденья. Был всё тот же отмерший подъезд.
