Люминотавр (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

– Который час?
– До отправления в путь несколько биений сердца.
– Где я?
– В зале ожидания, в комнате сна.
– Разве я здесь по своей воле?
– Воспоминания сданы в камеру хранения.
– Этого не может быть.
– Это – есть. Раскрываешь книгу, ищешь среди слов и между строк подобие своего Я, сходство судеб...
– Разве это так?
– Очнись и убедись. Или предпочитаешь пребывать в забытье?
– Была клетка города, сетка улиц, стена домов. Было одиночество перед скопищем свидетелей моей жизни.
– Что тебе до городов? Что городам до тебя?
– Мне было предложено включиться в игру. Ставка – собственное сердце. Выигрыш – новая жизнь.
– В более уютной клетке?
– Не знаю. Мне было предложено выйти в неведомое, неиспытанное.
– Навсегда? Навечно?
– На ближайшее время.
– Что тебе до времени? Что времени до тебя?
– Мне надо немедленно очнуться. Осталось сделать последний шаг. Хочу сделать решающий ход.
– Необходимость или долг?
– Необходимость настоящего. Долг загубленному прошлому. Содействие лучшему будущему.
– Стоит ли помогать движению будущего? Ведь его образ неясен. Или тебе известны намерения всех, кто вовлечён в игру? Ты знаешь карты всех путей? Тебе известны все дороги к лучшей жизни?
– Что мне терять, кроме соседей по клетке?
– Ставка – твоё сердце. Что с тобой станет, если оно остановится?
– Что со мной станет, если оно начнёт биться иначе?
– Долг в том, чтобы завершить игру к назначенному сроку? Последний ход, осталось раскрыться, и вдруг – забытьё. Боишься яви? Что у тебя на руках?
– Я смотрюсь в явь, как в зеркало, и за танцующей улыбкой королевского джокера вижу судорогу площадного шута.
– Смущение своей ролью? Смущаешься своим участием в игре? Тебя интересовал выигрыш или достоинство роли в игре?
– Я не помню. Я не понимаю. Я не знаю.
– Когда произошло впадение в забытьё? В какое мгновение твоей жизни было пропущено мимо внимания явление странного Нечто, смущающего своим величием, своей низостью?
– Не знаю. Видимо, до сна. Очевидно, вчера.
– Он или Она?
– Это. Это с Ней. Это с Ним. Это с Ними. Всё Это.
– Это так важно? Выигрыш или достоинство? Важно Что, Зачем, Почему, или важно Как?
– Моё имя и есть Каким Образом я живу. Разве Это не так?
– Ты беспокоишься о своём образе. Взволнованность Этим. Совсем не волнуешься о Ней, о Нём, о Них?
– Разве Они волнуются о моей судьбе?
– Разве твой выигрыш достанется Им?
– Разве Она – не моя душа, облекающая мою судьбу в радость?
– Разве Он – не твой дух, пронизывающий твои намерения?
– Разве Вопрос ведёт сквозь жизнь?
– Разве выигрыш в Ответе?
– Это... Игра теней... Свет!

...степень секретности...

«Всё проходит», – повторяла Она. «Всё возвращается», – настаивал я. Всё снова обернулось в имена и лица.
Первой нахлынула толчея бомков и шлязгов, и Лунин, не выносивший циркачей, поморщился: «Шуты!». Под лязганье оркестровых тарелок на арену выкатился укротитель, щёлкавший телефонным шнуром и гонявший трубки по тумбам аппаратов – пискотрубы отчаянно верещали, но всё же мужественно сигали на послушно подставленные корпуса – некоторые затихали, другие так и путались в марках и габаритах, блуждая по арене – на привязи... «Смертельный номер!» – проорали глотки, и Лунин, встав с места, нехотя пошёл прямо сквозь купол шатра, сквозь складки покрывала к рявкающей громаде, усеянной кнопками.
– Да! Кто спит? С вами не выспишься.
– Некоторые с женщинами спят, а некоторые с ними бодрствуют. Так кто же не давал тебе уснуть? – прожурчал ручеёк под склоном головы, и прорисовался рассвет в виде табачного тумана над гладью зеркала, горелых обоев над обуглившейся дверью.
– Извините, я пока не понимаю шуток. Кто вы? – пробормотал Лунин, появившийся в закоптившемся зеркале вполне Луниным, только красноглазым.
– Прекрасно, богатой буду, – попыталась засмеяться оплавленная трубка. – Эльза, кто же ещё?
– Довольно самонадеянно, – протянул Лунин, надавливая на ноющий висок, и лопнул:
– Хватит язвить, я ж не понимаю ничего! Приезжай да посмотри сама! Если не боишься замараться, – вклинил в череду попискиваний, скакавших сквозь чумазую решётку возле уха.
Под порезанной ступнёй хлюпали лужицы. Лунин проследил за отпечатками сапог, прошлёпавших ночью и в кухню, и до дивана, и... Нет. В рабочей погоны не сверкали. Хорошо. И тут же, задёрнув шторы, кинулся выворачивать ящики, проверять карманы. Нет. Нигде никаких записок. Нигде никаких пометок. Пачка шлёпнувшихся на пол радужных бумажек – пачка, перетянутая резинкой - пачка шершавеньких листков с отпечатками единиц и нулей... И что? Ничего примечательного. Что такого примечательно плохого в сбережениях скромного труженика? Что плохого в тысяче долларов? Десять раз по тысяче – десять раз не плохо. Лунин решил, что если бы хотели отомстить, то переломали бы пальцы, или зрение попортили. Хотели бы убить – ... Поджог – так, намёк. «Вторая степень секретности. По прочтении сжечь. Во избежание реставрации пепел измельчить». Про кремацию свидетелей ничего съязвить не успел, потому что вот она и Эльза.

...распадение времени...

Эльза вырисовалась в книжном. У стендов отдела «Психология». Андрей, вглядываясь сквозь лупу в контур заглавия: «К-Г-Ю, Я-Б-Ы-Т-Ь», – прошептал: «Слабенько, слабоватенько. Или позолоты пожалели, или пресс не стали мучать», – и обнаружил у правого века помятый манжет с вышивкой: «Giorgio Armiani». «Позвольте, пожалуйста», – томный колокольчик просил отдать книгу. Это он понял. Чего не понял, так это: «Почему символ «А» выше базовой линии? И кернинг не выдержан...». Буковки скакнули прочь. Лунин усмехнулся вдогонку:
– Не дуйтесь. Это привычка. Профессиональная привычка, то есть навык.
– Неужели?
Не-уже-ли. Ни за что – не за что – за что-то. Никогда – конечно – может быть. Лунину несколько недель хотелось хотя бы «ли», а тем более «уже», тем более, что её «ль-и» ему понравилось, потому что напоминало шрифт...
– Балтика.
Он успел просчитать гибкость сочленений,..
– Ближе к Дойчен Готик.
...нашёл узлы перегибов, которые отвечали за стройность всей конструкции, подобрал покровную заливку,..
– Медовая настойка на лепестках дурмана.
...и даже подсчитал степени закрытости, динамики, преображаемости – с некоторой погрешностью, конечно, потому что кривизна надбровных дуг, плотность прилегания слуховых раковин к черепной коробке и тяжесть мочки ещё ничего не говорят о содержимом этой нервной структуры, жадно глядящей на томик Грюнда у него в подрагивающих пальцах.
– Не думаю, Эльза, что вам стоит сразу приниматься за «Распадение времени».
Она и вправду оказалась Эльзой, эта женовидная конструкция, смахивающая на «Я-умляут», хотя нет такого знака ни в одном алфавите, но всё же «Я-умляут» – точёная головка с хищным носиком, неимоверно стройные ножки, перетекающие сразу в грудь, и руки, скрещённые руки, стыдливо скрывающие скромную грудь. Я убер аллес, да и только.
– Мой скучающий анатом, – шелестнула она, и Лунин вычитал на раскрывшемся в сумраке памяти листе, что это Ахматова, и даже год издания вот он, и том, и номер страницы, и шрифт, которым набран текст.
В тихой кофейне, где покупатели пролистывали прикупленные новинки, Лунин обставился пирожными, потому что они сладкие, мягкие, оплывающие от жары, и нет этой пронзительной чёткости, беспощадной ясности формы, законченной раз и навсегда, не оставляющей места фантазии, пусть выдумке, но моей, и только моей, а есть плывущее марево наслаждения... На неё почти не смотрел, разве что мельком, и с каждым взглядом и выслушиванием она становилась не столько понятней, сколько известней – теперь уже известной в подробностях пристрастий. «Armiani» – это так, случайно, ничего стираного не нашлось, а книги нужны срочно, торопилась к открытию, с нервами нельзя медлить, иначе совсем отомрут, надо скорее, скорее прочитать, почему всё складывается так и только так, почему жизнь такова, какова она есть, и почему всё слишком человеческое, бесхитростное, так терзает, а что? Вышивка неправильная, и рубашка, значит, небрэндовая? Что? Как? Арма... Армиа... Впрочем, всё равно, муж неряха, безвкусник, и поделом, пусть носит, и Лунин приосанился, стряхнув с велюрейшего рукава печенные крошки, но глаз всё же не поднимал, и она на мгновение вспылила, решив, что этот из базальта высеченный образец молчаливости, заставляющий вздрагивать от редких вопросов: «А какую должность ваш любимый занимает? Как же так? Муж, но нелюбимый? Нет, не удивительно. Так сложилось, или так начиналось?» – да, этот экземплярчик – художник или музыкант, по пальцам видно, он уже вариантик? Вспылила, решив, что этот состарившийся мальчишка уставился ей ниже пояса. Терпеть не могу такого отношения! У женщины, помимо именно того самого, есть ещё кое-что заслуживающее, нет, требующее внимания! К чёрту анатомию! Обаяние, вкус, воспитанность, чуткость, то есть интуиция... Лунин что-то такое поделал с губами, перепристраивая их между собой, но не выказывая зубы, и наконец смастерил улыбку:
– Такое впечатление, что вам приходится общаться с ... – но поздно, речь потекла, спешно, – с теми, с кем не хотите общаться. Вы джинсы постоянно носите? Другой ремень просто нуж... не помеш... ааа... извините. Просто другой.
Эльза, спешно вдохнув, отчего ремень провис совсем свободно, еле извлекла из кармашка начатую упаковку «Марвелона», зачем-то протянула Андрею: «А столько хватит? И будет лучше?» – снизу вверх заглядывая в бездонный карий обсидиан. Он заказал ещё кофе, и, разглядывая узор на дне чашки: «Не так важно, ЧТО будет лучше. С КЕМ будет лучше? Не согласны?».
Эльза, так и не решив, стоит ли захихокать над собой, или же лучше нахмуриться и выяснить, что бы сказали об ошибке с таблетками классики психологии, уже вытянула пояс из петличек, узысавысавсунув его в тесную сумочку, и:
– Вот и славно! И сдача останется. Отметим обновку.
«Славно?». Лунин не стал настаивать, что он, дескать, угощал, и с тоской подумал, что вот она выберет сейчас из кошелька всю мелочь, и потом придётся ответить на три неимоверно важных запроса-шага её программы сегодняшних развлечений:
– «Распадение времени» – о том, что иногда забываешь о яви, вспоминая о прошлых потрясениях. О том, что впавшие в такое забытьё ведут себя так, словно нет ни «вчера», ни «сегодня», ни «завтра». Словно давно пережитая радость – сейчас, словно бывшая боль – немедленно, словно вся жизнь – повтор одного мгновения. Стоп-кадр, единственная сцена, снятая с бесконечного множества ракурсов. Нет, Грюнд не психолог. Часовщик. И я не психолог. Стилист? Почти. Дизайнер-верстальщик. Логотипы, шрифты, плакаты, листовки, книги, буклеты...
Под ногами уже вычерчивались кирпичики мостовой – какого-то цвета и какой-то гладкости, а он ещё добавил:
– Не совсем то же. Приведение к порядку сочетания линий и образов. Геометрия, логика и учёт психологии потребителя. У меня так. У других, вполне вероятно, иначе, – и спрятал глаза от сверкающего полуденного мира за чёрными стёклами, продолжая представлять комбинации фигур, сливающихся в разные виды дырчатых кожеполос с фурнитурными украшилищами.

...труднее всего остановиться...

За выхватывание книги из рук, тем более не какой-нибудь, а самим Грюндом написанной, Лунин мог бы отчихвостить первопоследними ладами, но красавицам позволительно многое. Он шёл, он переставлял ступни по плоскости в пространстве города, как-то названного на карте. Она приторапливалась к нему, не успевая ухватиться за опять ускользнувший локоть, да что ты! Какой своенравный! Или просто ещё не понял, но, значит, наивный и неопытный, но стоит ли тогда? Но проницательный ведь, ведь как-то определил имя, нацию, стилист ещё к тому же, ну, почти стилист, так что всё может выйти весьма вкусно, если постараться. Без труда не вытянешь оргазма из... Нет. Таких рифм он, похоже, не потерпит – случайно сорвалось: «етьстественно», – и пришлось ойкнуть, извиниться, потому что как-то он вот так спотыткнулся сразу. По плоскости в пространстве города, по лентам улиц, иногда задерживались возле витрин, и Андрей, приподняв очки, жутко щурясь, разглядывал контуры надписей на стёклах, и уходил в отрыв, всё он понял, не мальчик, пока она отхохатывалась от встречных знакомых.
Труднее всего было остановиться, встать одному среди вздымающихся к небу пластов кирпича и бетона, и ждать, пока Эльза наконец освободится от нечаянно встреченных, утомительно и нудно, потому что эти дома, окна, фронтоны, шпили, барельефы – всё это видел тысячу раз, они красивы, да, то есть правильно выстроены, скомпонованы, но для меня-то они не привлекательны, вот в чём дело! А на Эльзу, на невысокое неуравновешенное «Я-умляут» смотреть да! Да! Просто больно. Потому что не твоя, а у тебя такой нет, разве что во снах проведает изредка, но после таких снов несколько дней ни одна не нужна. Деньги, деньги, деньги - когда хватит на-лич-нос-ти? А лицо у него никакое, Эльза убыстряла шаг, подлетая к стойкой оловянной фигурке, нет, всё-таки какое-то, ещё ведь мною нецелованное, а надо ускорить процесс, Герман к вечеру вернётся, пропахший костром, рыбой, ага, русалками он пропах, особенно хвостами, куда этот лунник кинулся?
Порозовевший Лунин уже выскочил из музыкального магазинчика, и теперь всё не мог нацеловаться с футляром кассеты: «Это же «Калинов Мост», тут такие строки попадаются!». «Какие?». «Ну, например... Вместе мы с тобой, родная, пепел да зола... Кто поставит крест на могилы нам?». «Вместе до смерти», – вздохнула Эльза Эриховна, поймав-таки Андрюшу под локоть. – «Это про публичный дом престарелых?». Он на следующем же шаге – что-ты-чёрт! – выскользнул из локотного кольца. Нет уж, нет уж, Лунин снова все свои грани переповоротил, выстремившись ходячим истуканом. Нет уж, нет уж, бельё с тобой выбирать, конечно, чересчур, но какую-нибудь водолазку вы мне, юноша, поможете заправить. И заправить, и расправить, чтоб ни единой складочки, и длину я выберу почти до...
– То есть, стихи такие нравятся? То есть, это всё-таки встречается, такое исключение из правил, что родны и в одиночестве, и в смерти?
Так, это ни в какие рамки, маленькая арийская бестия даже притопнула, чуть не сломав шпильку, кто это сказал? Это была не я.
Лунин впервые склонился: «Королева снов, ты живёшь в чашечке цветка, под лепестками мака, и кажется, я скоро разомкну твой бутон». Добрались-таки до бутика, приоткрыл стеклянную дверь и сумничал за плечо обомлевшей светоглазке:
– Уверены? Стоит ис-прав-лять красоту королевы?
Станет ли эта золотистая рысь танцевать под мои напевы?

...условности...

Всё возвращается, все причудливые сочетания слов, нарядов, прикосновений, всё. Однажды разгаданное построение может повториться, и ставшая хоть чуть-чуть известной, знакомой, не будет подозревать, что она всего лишь танцовщица, скользящая по канату, не ею протянутому к островку удовольствия, над пропастью забытья, хотя... Возможно, все они танцуют только ради танца. Лунин второй раз за встречу склонился, прислушался:
– Положи мою сотку к себе куда-нибудь. И рассчитаешься ею ты, ладно?
Ладно, потому что понятно, потому что раскрашенные молодицы у кассы, в зале, у примерочной – они недоуменно следят за капризной приверединкой, тянущей за собой по мраморному паркету своего бархатистого лунолика – тянет его к стоечкам, где на ценниках нулей побольше, побольше, и на раскрытых ладошках преподносит ему кружевной ажур, переливчатый, воздушное плетение, мне подойдёт? И в примерочной зашторились вдвоём, и Эльза, боясь сорваться с намеченной тропинки, замерла, ожидая от луноваяния, украшенного миндалевидными сверканиями, – ожидая этого, это, это, это, это. И Лунин, отчётливо слыша её сердцебиение, прочертил угасающим укасанием ложбинку, принимая в ладонь ровно столько, сколько всегда виделось во снах, сколько может выдержать, не сходя с ума, не оживая, луниновидное изваяние, случайно задевающее подушечкой большого пальца всё ещё сжимающуюся вершиночку, в крохотном устье которой набухла вдруг перламутровая капелинка, и всё смутил:
– Здесь разве не туговато? Но выглядит прекрасно.
– Анащпь, – поперхнулась Элиночка, – нет, ничего, как скажешь, – нельзя так! Разалелась, как пионерка, у самой уже старший за полночь является весь в помаде, стервец! Лунин, выходя из кабинки, зачем-то вытянул из-под сердца змеёнчатый бумажник. Догнав его у кассы, Эльза хотела прокричать сквозь приливший к векам туман: «От одного касания... короле... испра... перевер... дура, что я несу?!». Но вслух сказалось:
– Ты колдун, да?
– Может быть, да. Может, нет. Смотря что вы считаете волшебством, – двадцатипятилетний наглюк протянул засуетившимся магазинщицам сто зелёных.
Прежде чем выйти на проспект, он ещё в сумерках напялил свои кротовьи кругляки – и что сквозь них видно? – и стоял, сразу выросший, заслонивший всё, буквально всё, и если бы нашёлся невидимый свидетель, то Эльза послала бы свидетеля к чертям, потому что понятно, что хотела сама, но зачем он это сделал? За что такой подарок? Как быть теперь, как быть дальше? Пригодился бы невидимый советчик. Невидимый, а главное – ни с кем на этой планете не знакомый, советчик, что сказать?
– За что такие деньги платят, если не секрет?
– За творческий подход к ремеслу, – отчеканил Андрей Лунин, оклад три тысячи рублей, ООО-ААА-УУУ.
– Разве это творческая работа – вер... шщи... Ну – это?
– Оппять уссловноссти! Слямзить у других – это творчество, да, а своим умом и своими руками создать – чёрная работа, тьфу! А вы попробуйте разработать такой шрифт, по-английски, кстати, character, чтобы он передавал характер тех, кто им будет пользоваться, а?! – и опять вернулся в мир шпильчатых коробок, прозрачных покровов и призрачных устроений.
– Раз-ра-бо-тать? Ой, я в разработках, я в этом ничего не понимаю, но, наверное, надо многое уметь? – Эльза, Эльза с пластиковой пакеткой в руке, Эльза на шумной русской улице в русском шумном городе, Эльза видела перед собой только рекламную надпись над киоском напротив: «Если не сейчас и не здесь, то когда и где?».
– Я не оратор, в русском языке не силён, и часто путаю кисловодское с краснопресненским, знаю... Не осмелюсь даже назвать себя графиком... Не знаю, что другим для этого надо! Делаю то, что умею! – Лунин, в кои-то веки ощутивший себя Андреем Андреевичем, что-то высчитал на бесциферблатных часах, и:
– Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

...какой-то он странный...

Какой-то он странный. Разработки, умею, характер, попробуйте, по-английски... Психология... Сознание? Менталитет? Вариантов мало. Пока. А может, хватит? В армии не служила, знание философии поверхностное, вот и проблемы с формальными признаками, как Герман говорит. Герман... А может, хватит, как Герман, не пора ли по-другому? Что если чёрт с ними, с формальными признаками? Формы, знаки различия, красота или чудо, палка о двух концах, дисциплина палочная, ага! К чёрту всё! Такого не может быть, чтобы не клюнул. Умею! Дурак! Сейчас бы закатились в кафешку, позвонила бы веркам, и всё как надо – пришли как бы в гости, хозяйка ненароком отлучилась, получили своё, хозяйка вернулась, ушли вчистую. И зачем – он? Сейчас бы почитывала себе про Германа. Почти про Германа. Подходящее к Герману. Потом уела бы. Поласковее бы сразу стал. Разошёлся – мотается где ни попадя! А я? Что я про всё это тряпь... про это что буду врать? Присаживайтесь, голубки, присаживайтесь, нет, улетел мой кавалерище. Пиво пейте, пей, золотая, пей. Через пару лет станут бёдра – я могёшь. Подарок, и всё. Известно, за что. За красивые глазки и податливые губки. Все губки, все. Не нравится, милый? Вот и не хами! Как в окопах. Весь день в окопах. Год в окопах. Жизнь в окопах. Смерть – на подмостках. Играть. Что – играть? Все люди играют в игры. Тогда почему он не клюнул? Что-то сделала неправильно? Кому бы стало плохо? Герману? Приедет и храпеть завалится. Девять с половиной русалок. Девять с половиной половинок русалок. Ниже пояса, выше хвоста. То в помаде весь, то в чешуе. Вот так экземплярчик! Пиво хорошее. Издалека же видно! Все – люди как люди, а этот – лунный... Оборотень. Мальчики-молчуны. С языком у них всё в порядке, будьте спокойны! Просто не тратятся попусту. Если не ошибаюсь. И это круто. Как он про мак! Вот именно! Я – опиум. И всё. Пиво замечательное. Дурак. Раз восемь бы, не меньше. Если бы не умолкал. Голос волшебный – как из-под луны. Нет, не потому что похож. Совсем не похож. Имя только, ну и что? Что-то такое вот, в словах не скажешь. На бумагах ставят печати. На разных. Разный цвет, по гладкости, по буквам разные. Но есть один-единственный отпечаток, самый первый. Поставили – и на всю жизнь. А он кобенился, Андрей Евгеньевич! Не могу с малолеткой, не могу! Я бы задохнулась от кайфа, дурень! Любимый – и первый. К чёрту все «почему»! Хочу – и всё! Не ваше дело, почему. Про мак – ммм, как дурман... Хах! Кислое, говорит, с пресным... Мак... Мак-маг... Чтобы не задумываться, и чтобы естественно получалось. Умничка! Он ещё придёт. Придёт-придёт, никуда не денется. Так же будет корешки книг разглядывать. Сволочь. Всю дачу апельсинами усыпал и яблоневыми цветами! Садюга! Только чтобы убедиться – да, сдалась девочка, разостлалась по спинкам апельсинов, да, раскрылась вся, вся пустая, впускаю тебя, навсегда тебя, только тебя. И отослал ведь сразу, гад, на таксюхе, отослал! И потом шарашился со сморщенными шлюхами! Не буду портить малолетку, не буду! Расплылась, корова, от одного касания! Вымя разбухло, тьфу! Давно не доена! Не поена, не крыта, прости, Господи, возмечтала о резвом другой породы! Странный он. Иноходец! Бегать, кобыла, и в бассейн запишись, чтоб живот сам на место встал, без новомодных ремней. Хотя красивый ремешок. Дизайнер, всё-таки. И подберётся живот. Только кесарево куда девать? Со шрамами-то оно ничего не попишешь. Но приползёт ещё, стервец, приползёт! Головёнкой будет биться, лунышко ты моё нежное, и плакать: «Только не оставляй, только не покинь меня!». Пепел да зола! Смотри, вправду опалю... Хватит. Иди и живи. А пиво того стоит. Тридцать рублей. Нет, всё-таки он какой-то странный.

...неужели я не могу рассчитывать?..

Конечно, он нашёлся. Там же. Почти там же. Эльза Эриховна, зевая спросонья – фу! ха-ха! вот вам, матенька, и романтика! – с усмешкой следила, как он, в обтёрханных джинсах и потёртой кожанке, покачиваясь и придерживаясь за край прилавка почему-то только двумя пальцами, невнятно диктовал молоденькой торговке список каких-то арифметик, плазматик, бормоглотик...
– Договорились? Недолго торговался! – процедила навстречу ого! Та самая Эльза!
– Здравствуйте-здравствуйте, – Андрей осторожно сложил на прилавок стопку томиков. – Как подарок? Носится? – и стал отсчитывать купюры. Каждую подолгу разглаживал, кривил губы – карикатура улыбки, из-под пальцев уплывали зелёные, полновесные нолики. – Вот. Пятьдесят. Столько хватит, как вы говорите?
Эльза обернулась, ещё, ещё: никто не видит, никто не смотрит на странную парочку – покупатели как покупатели, ничего необычного, торговому люду некогда отвлекаться, тем более в такую рань – протирают витрины, переставляют ценники. Только охранники стальными, воронёными глазами сорок пятого калибра ненадолго прицеливаются...
– На что? То есть, за что? – Эльза холодные ладони к раскалённым щекам. – Зачем это?
Андрей, вздохнув:
– Не «зачем», – стал в заплечную сумку втискивать памятники чужой мудрости, – а «почему». По-че-му. Всё равно ведь вы на это рассчитываете.
– То есть... – Эльза взмахнула перстнёной кистью – плетёные бутончики, чернёная корона на безымянном... Кто тебя короновал? Безымянная тень? «Гордись, хамло! Теперь твоё лицо под моей печатью». Андрей даже не сморгнул – шелестнув страницами, погладив переплёт, укладывал очередной бумажный кирпичик в загробно молчащую сумищу. Another brick in the wall. Ещё один кирпич в стене. Эльза поправила прядь, резанувшую глаза, смахнула слезинку. – За что... – снова непокорные руки скрестила на груди, на стонущем сердце. – Урод! Череп с глазами! – зашагала к выходу, зажав в кулачке деньги, мимо охранника, захлопавшего затвором век. За дверью, за стеклянной вертушкой – оживающий проспект. На остановках зевают, смотрят в никуда, день как титры после снов, кто режиссёр этой бессмыслицы? «Хватит. Сама себе сценарист. Сама себе режиссёр. Театр одной актрисы? Ну и пусть!» – Эльза развернулась.
– Как ты смеешь? – и, раскрестив руки, выпоказав из-под расстёгнутого платья то самое, самим же и оплаченное, с ходу влепила такую пощёчину, что охранник аж поскользнулся, не добежав.
– Я бы пива выпил, – прогудел мутноглазый, отёкший, но после третьего глотка сквозь миндалевидные сошуринки заблестело, хотя вооружённый детина всё ещё надеялся подобраться.
Да, Лунин ожил, и оказалось, что платье-колокольчик этой воинственной немочки держится лишь на двух пуговках, по последней моде, и лепестки его разлетаются как раз над тёмной сердцевинкой тела, хотя не до подглядываний было. Ушибленная мякоть щеки набухла, и Лунин почувствовал, что есть, есть ведь кости, а на них что-то мягкое, чем можно, напружинившись, став витой спиралью, с вихрем подбирающихся сновидений внутри, – можно передвигать этот самый костяк, и сейчас совсем не до красот – как сказал, так и есть.
– Почему вы здесь, и опять в такую рань? – всё плыло, вихрь уже вбирал в себя столики, и радостную Эльзу, и официанта, и охранника, присевшего за спиной, вихрем кружились все эти картинки, зародыши мыслей... Лунин понял только, что она постаралась выглядеть как-то, как ей показалось наилучше чего-то.
– Объяснись, что ты имел в виду, когда говорил про мой расчёт?
«Это плохо кончится», – подумал Андрей, если только можно дать имя «мысль» внезапной вьюге: замужняя женщина, службы безопасности, степени секретности, бессонница, безмыслица, расчёт, замужняя женщина, семейные обиды, обугленное сердце, по прочтении сжечь. Быстро проговорил, отстукивая сигаретой такт:
– Встреча. Знакомство. Мимолётная близость. Подарок. Расставание. Я решил облегчить вам задачу. Пропустим то, что требует рассекречивания сердечных тайн. Пусть будет так – встреча, знакомство, подарок, расставание.
«Ты посмотришь мне в глаза, в конце-то концов?» – Эльза хлопнула ладонью по столешнице, столик охнул, скрипнул, Эльза:
– Неужели всё так плохо? – и он, удивлённо выгнув крылья бровей, уставился в зелёное, озёрное, травное бездонье: «Что плохо?».
– Неужели я не могу рассчитывать на промежуток между знакомством и подарком? Или у вашего поколения я уже считаюсь старушкой?
«Ну вот, забил фонтан», – Андрей полюбовался мерцанием влажных искр за окном. – «Понесло болтунью. Так я тебе и признался...». Эльза, не дождавшись ответа:
– Ну я-то ладно, климакс меня дома не заста... Нет. Ой! Ну я-то ладно, а чем тебе не нравится то, что между?
– Между чего?
Эльза расхохоталась: «Что ж у меня постоянно будто намёки срываются?»:
– Да, действительно. Боже, что я несу? – и всхлипнула:
– Нет, скажи, что тебе стоит? Поговори со мной. Не надо никаких близостей.
«Это не я, я не хочу с ней играть, хватит мне пепла, не хочу обугливаться, хватит, это не я!» – и Андрей с ужасом обнаружил, что пальцы его змеино скользнули по её запястью, к самому локтю:
– Не надо плакать. Откровенничать. Говорить по душам. Вот что я называю близостью. Не надо плакать. Люди смотрят.
– Не смотри на меня, – Эльза, прикрыв глаза ладонью, потянула из сумочки зеркальце и тушь. Еле слышно – голос влажный, как рассветный ветер в росистых лугах:
– Что ты можешь предложить? Искать словарь? Нанимать переводчика? С твоего языка на мой? Какие ещё слова ты по своему понимаешь?
– О чём вы хотите поговорить? – а пальцы у него горячие, и где скользили, там закипает солнечная река, и огнепад в сердце, и глубже, вниз, сквозь талию, глубже...
– Об одиночестве.
«Одинокая замужняя красавица», – ехидно процедил кто-то тёмный внутри, какая-то обратная сторона Лунина, и горячий змей, совсем отскользнув от её руки, потянулся к табачной пачке. Курить, дышать бодрящим ядом, иначе свалишься в сон, сорвёшься в сон прямо посреди города, под ноги пивным столам, под ноги суетливому бармену, подносящему порцию яда, уже кофейного. Пружина мыслей раскачивалась, качалась, не в силах вытолкнуть сквозь губы одно-единственное слово, которое бы... Веки смыкались. «Тяжёлый сон, придуманный не мной», – но вслух сказал:
– Разве одиночество – такое уж несчастье?
Надо найти одно-единственное слово, чтобы вошло в неё как серебряная пуля, как капля микстуры, как ключ настройщика, потому что музыка расстроенных нервов режет душу. Не ной, красавица, при мне.
– Конечно. Если всё не так, как хочется – что хорошего? Одиноко.
Когда слушаешь вас с закрытыми глазами – слышишь то, что стоит у вас за спиной – странное Нечто, мелькание смыслов, побуждающее говорить. Почему вы не слышите смысла своих слов? Почему вы так пристально вглядываетесь в обладателей смысла? Человек умрёт, смысл человечности – повторится, вернётся... У меня в сумке – груда ваших книг, что в них? Истории о том, кто и как себя ведёт в такой-то ситуации. Зачем вы их читаете? Чтобы научиться вести себя подобающим образом? Чтобы что? Чтобы стать счастливыми? Вы коллекционируете рецепты счастья, рецепты избавления от несчастий. И вам не смешно? Мне – страшно. Страшно слушать какофонию расстроенных сердец.
– Счастье – в сердце близких людей?
– Счастье приносят близкие люди. По-настоящему близкие.
– Неужели у вас нет настолько близких? А муж? А дети?
– Муж, дети... При чём тут близость? Я всем им что-то обязана, всем что-то должна. Они, конечно, радуют изредка. Радость в долг. Ростовщичество. Как в плену у жизни. Как заложница чужих желаний.
– Значит, вам даже в семье одиноко?
– А ты разве не одинок?
– Не задумывался. Может быть, да. Может, нет. Для меня это не имеет значения.
– Что же ты – совсем равнодушен ко всем? Значит, совсем одинок.
– Почему же? Есть друзья.
– Друзья – это всего лишь друзья. А вот любимый человек... Любимый – единственный и неповторимый. Без которого невозможно ни дня прожить. Который как воздух. Как хлеб. А друзья – это лекарство. Или нечто освежающее, бодрящее. Или пьянящее, дающее отдых.
– Хлеб? Любимый? Ни дня? Если каждый день поглощать любимое – скоро приестся. Может, ваше одиночество – от вашего отношения к любви и дружбе? Вы не допускаете, что надо что-то поменять в себе? Может, не в плену у жизни, а в плену у своих иллюзий? Кстати, хорошо сказали – «за-лож-ница». Все мы... заложники. Заложники языка. Заложники мировоззренческих концепций. Заложники словарей. И переводов - например, с румельского на своеверный.
– Разве ты сам не хочешь развеять свои иллюзии? Зачем тебе столько книг? Столько и таких? Обычно тот, кого всё в жизни устраивает, не торопится ничего менять.
– Странный у нас разговор получается. Менять... Почему так сразу «менять»? Если речь о любви - причем здесь знания? Любить. Познавать. Разве это одно и то же?
– Ничего смешного. Как можно полюбить того, кого не знаешь близко? Если только это не тот, кто твоя идеальная вторая половина.
– Верите, что есть один-единственный, предназначенный вам от рождения?
– Скажу так – я дружу с верой. А ты?
– Я уверен, что настоящая любовь может помочь выбраться из лабиринта заблуждений.
– И есть та, кому ты доверяешь свои блу... Ой! Я хочу кое-что предложить. Все люди играют в игры, знакомо? Весь мир – подмостки, люди – как актеры, это все знают. Давай не будем вымучивать слова? Мне, конечно, интересно, под чьим знаменем ты ходишь, если ты не сам по себе, но мне интересен ты, а не знамя. Тем более – не знаменосец. Так она есть, та, кому ты доверяешь?
Андрей с трудом разлепил веки:
– Есть. Моя надежда на выход из лабиринта. Вы.
Эльза рассмеялась, в душе цветочный дождь, как волшебно, только... Что он имеет в виду? Только приготовилась высказать всё, что придумала за два дня и две ночи, но он заказал тройной кофе, значит... Что это значит? Почему он не выспался? А главное – с кем он не выспался?
– Я работал всю ночь, – соврал. Не только ночь. И вдруг всё прояснилось, вихрь отпустил. По улицам уже спешили: кто вправо, кто влево, – по угловатым, перекрёстным, переульчатым траекториям, а ему бы только доползти до льняной, прильнувшей, приластившейся простыни, и безо всяких «Мисс Германия-когда-то», у него впереди длинные часы до следующего звонка, до вызова, глазам надо отдохнуть от цифирьной кутерьмы, и что ему до Германа, катавшегося по полу после рассказа о наивном мальчике, сыплющем долларами?
– Так что вы хотите? – Лунин не расслышал, потому что казалось, что какие-то чернецы колоколят в уши и машут перед глазами полами балахонов. Эльза – громче:
– Я бы хотела посоветоваться. Не пойму, что со мной происходит.
Всё возвращается. Плакали на плече, смеялись, вцеловавшись в колени, поднимаясь выше, выше, к логову белой змеи, но паспорт чист. Отметки только о прописке. Вернее, опять чист. Вернее...
– Хотите исповедоваться в женском, слишком женском?
Если бы знала, чего хочу! Просто ты так вот улыбаешься, будто птица отлетает от скалы, и против ветра, всем дождям назло! И так вот гладил меня по руке, как будто сказочный полоз обвивал жгучим ожерельем... И ты как Он, как первый, как последний, этого не может быть, но это есть, как ты всегда во всех них – молчащий, зовущий – недостижимый.
– Почему только о женском? И о мужском.
– Значит, о человеческом?
– Да, о нашем.
– О нашем? Are we the people? Знакомый мотив? Нет? Пропустим.
Времени прошло достаточно. Через стекло витрины не наблюдалось никаких подсмотрщиков. Все степени безопасности соблюдены. Лунин второпях написал ей номер телефона, извинился, отлучился, вернулся с мокрыми, заглаженными к затылку волосами, почерневшими от влаги, – она вздрогнула: какой-то бледный лунный старик с лицом в кратерах ожогов – он вглядывался сквозь неё, в подкуполье цирка, где наивная танцовщица замерла на призрачной соломинке, – и милый, невыспавшийся, взошедший сощуренными полулуниями, наглец, добавил:
– Завтра. Завтра я свободен.
И поплёлся домой просыпать круги часовых стрелок.

...что считать за сегодня?..

Назавтра он свободен не был. Почемучто? Потомучто. Потому, что с утра под ухом заверещал резаный телефоныш. Андрей хотел придушить визготу подушкой, но каждой тараторке положено последнее слово. Ну, Олег сразу и заявил: «Сэр, надеюсь видеть вас в трезвом уме, и достаточно». И действительно – оказалось достаточно. И ума, и времени на сборы, и денег на такси. «Сэр, мы непременно будем работать», – подтвердил Олег, приподталкивая соскальзывающие очки. «Я готов», – выпалил Андрей, не успев отдышаться, и: «Нет, мы непременно будем работать сегодня», – заверил Олег, запахнув халат и покрепче сжав отяжелевшую рюмку. «Сомневаюсь», – улыбнулся Андрей, перечитав этикетку бутыли, и совсем улыбнулся.
Послезавтра... После чего? После когда? Это смотря что считать за сегодня. «Какой сегодня день?» – просипел Лунин, растирая набухшие веки, обнаруживая перед собой кофейник и тарелочку с ломтиками поджаренного хлебца – подрумяненные ломтики, умасленные, чуть солоноватые, – как и пожелал. Предел мечтаний – получать то, что желаешь. После четвёртой чашки свежесваренного «Карте Нуар» повторил: «Какой день-то на дворе?». «До выборов осталось всего три недели», – улыбнулась Лена, выставив на каткий столик кувшинчик с томатным соком, и суп-пюре, и пиалу с бульоном, и тушёный окорочок с картошкой-фри, и ещё немножко тостов, и парочку яблок, конечно. Три недели. Всего. У Лены всё под стать фамилии – Весовая. Всё под стать – и фразы, и походка, и поступки. «Поселяйся у нас. Или ты любишь ночевать водиночь и впроголодь?» – и подложила на опустевший поднос бутербродов с икрой. Лунин, прицеливаясь – как бы ухватить именно бутерброд, а не его туманного близнеца, Лунин: «Только честно – вы меня работать над проектом пригласили, или так, компанию составить?». «Такие вопросы к Олегу», – Лена хоть когда-нибудь встаёт с постели без улыбки? Этот вопрос, тоже, видимо, к... «А что Олег? Чуть что – Олег! Всем Олега подавай! Олег! Если я Олег, так всё теперь? Компанию составить, говоришь? Проект? А ты видишь разницу между тем и тем?» – и опять Лунину на колени стопка статей, подборка лозунгов, и опять лэптоп не успевает отвечать на стук клавиатуры, и опять Лунину в висок взведённый хронометр.
«Сэр, так вы дадите мне покурить или нет?» – опешил Олег, завидев вереницу верстальщиков, несущихся в кухню с готовыми листовками наперевес. «Три недели», – отозвались, хлопая шлёпанцами, марафонцы, оказавшиеся одним-единственным Луниным. Андрей, выглотнув стакан кофе: «А новый губернатор мне лично не нужен». «А я думал, ты ради денег стараешься», – и Олег подтолкнул пачку «Парламента»: «Кури-кури, не стесняйся». «Спасибо. «Двадцать первый век» ближе по вку... кхм», – и захлопал по карманам в поисках спичинёшки, не взглянув на мерцающую вокруг платиновой пепельницы россыпь «Зиппо». – «Мой гонорар по мне ещё не плачет?».
На стол юркнула зеленоватая бумаженция. Следом слетела не такая яркая, но всё же близняшка. Рядышком пристроилась сразу тройня. Потеснив сестричек, томно разлеглась ещё одна. Пока шелестела ещё какая-то по счёту, Лунин успел подумать, что одним «достаточно» явно не обойтись. На очередной купюрище портрет президента Штатов был каким-то обомлевшим. Да – обомлевший: «Если столько выделяют мне, сколько платят ему?» – и после усмешки Олега: «Немного. Шесть тысяч в месяц», – Лунин засёк по секундомеру приход купюры-аутсайдера – ровно тридцать десяток. Олег сгрёб листовки – макеты плакатов, зовущих к лучшей жизни, вечная дорога, – макеты, которые могли бы и на выставку плакатного искусства попасть! – и ведь на каждом в уголке красуется алое полулуние и «АЛ»! – и накрыл кипой листовок помойное ведро.
Зажужжал сотовик, и Олег, похлопав по плечу сгорбленного зеленолицего пустоглаза, прокричал в трубку: «Выслушать настоящее задание он готов, это точно. Выезжай».

...на задание...

«Выезд на задание», – так и сказал. Лунин только-только отстранился от монитора, чтобы прищуриться, чтобы ещё раз выверить толщину и цветность линий логотипа: «Нефть-Финансы-Капитал» – капля, перетекающая в монету – жидкое золото, чёрное золото, текучее золото, капающее золото – проще простого, на поиск графической идеи ушло секунд пятнадцать, но вот вырисовать! И только-только решил слегка утяжелить монетную округлость капли, как пришлось вытянуться перед Молчалиным: «Я...». «Подойдите к телефону», – но трезвон и не вздумал взвякнуть. «Подойдите, говорю вам», – и вислотрубый пустобрёх раскатился повизгиваньем, стоило только прикоснуться к бурому боку. «Лунь-ин?» – не то мурлыкнула, не то гавкнула пустота. «Я», – не новость, у него и в паспорте так написано. «У вас выезд на задание», – сообщил мурлай. Лунин оглянулся: «Кто это?». Молчалин, хоть и был поставлен на должность самим губернатором, старательно оправдывал фамилию. Оператор компьютерного цеха, стесняясь повернуться к директору спиной: «Но...». «Что значит «но»?» – удивился гул. – «Ваше начальство рекомендовало вас как более сообразительного человека. Выезжайте». «Делайте, что вам говорят», – подал Молчалин записку с адресом, – «потом спасибо скажете. Если останется, чем говорить», – добавил уже в спину, и: «А что случилось-то? Продолжаем работу!» – и Лунин закатился за горизонт, плотно прикрыв за собою железную дверь. Работа есть работа. На работе нужно совершать действия, приводящие к получению возможно большего заработка, не так ли?

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
День. Улица. Автобусная остановка. Мотор.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Мотор. Сиденье. Плотно прикрытая железная дверь. Ремни безопасности. Автомагнитола. Надсадный хрипотняк. Тридцать рублей.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.
Вечер. Плотно прикрытая железная дверь. Автобусная остановка. Улица. Дом. Дом. Ещё дом. И ещё. Не тот дом. Необходимый дом. Подъезд. Этаж. Квартира. Звонок.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ.
Плотно прикрытая железная дверь.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (в чёрном шёлковом халате с золотыми драконами, в очках с позолоченной оправой и в персидских туфлях на босу ногу): Олег. Фамилия у меня смешная, предупреждаю сразу. Золухин. Отчеством горжусь. Алексеевич.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (в чёрных джинсах, в тёмных очках с чёрной пластмассовой оправой и в туфлях «Ленвест» на натёртую ногу): Не более смешно, чем Лунин. Андрей. Андреевич, конечно.
ЗОЛУХИН: Прошу к столу. Чай? Кофе? Пиво? Виски?

Кухня. Стол. Стулья. Холодильник. Шкафчики. Полки. Мойка. Стол. Пепельница. Зажигалки. Бутылка виски «Скотч».

ЛУНИН: Спасибо, Олег Алексеевич. На работе не пью. Больше.
ЗОЛУХИН: Я же сказал, сэр, что отчеством именно горжусь, поэтому не употребляйте имя отца моего всуе. Зовут меня именно Олегом. Я только что именно так вам и сказал. Будьте внимательней, пожалуйста.

Пожалуйста. Четыре комнаты.
От входной двери полностью просматривался рабочий кабинет – дверь рассохлась, не прикрывается. В кабинете стол. На столе - компьютер-ноутбук. Это тысяча долларов, минимум. Плюс принтер. Лазерный. С режимом сканирования. Это ещё примерно шестьсот. Плюс модемчик чирикал, сообщение по факсу пришло. Это ещё сто или двести. Переманить у Молчалина работника не удавалось даже областной администрации. В области выборы. Кто и откуда хозяин квартиры?

ОЛЕГ: Вы догадались, сэр, какое ведомство я представляю?
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК В ПРОТЁРТЫХ НОСКАХ: Ведомство – нет. Чем занимаетесь – да.
ОЛЕГ: Ленище, дай Андрею тапки! Знакомьтесь – моя любимая женщина Лена.
ДЕВУШКА В ЧЁРНОЙ ЖИЛЕТКЕ С ЗОЛОТЫМИ ДРАКОНАМИ: Привет, Андрей. Обуйся, у нас полы холодные.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК В РАЗНЫХ НОСКАХ: Спасибо, я теплокровный.
ДЕВУШКА: Андрей, оставляю Олега под твою ответственность. Суп на плите. Курица в духовке. Чай, кофе, сахар по вкусу.
ОЛЕГ: Ленище, я тебя люблю.
ЛЕНА: Олег, я люблю тебя. Андрей, счастливо.
АНДРЕЙ: Пока. Целоваться не будем.
ОЛЕГ Хорошо, что не пьёшь. Работы невпроворот. Смотри сюда. Вот газета наших конкурентов, «Слово чести». Завтра весь город должен знать, что эта редакция отпечатала спецвыпуск «Слова чести». Не только знать, но и читать. Понимаешь? Именно «Слова», а не «Слово». Необходимо полностью повторить дизайн. Тексты готовы.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ: Сколько?
ОЛЕГ АЛЕКСЕЕВИЧ: Пятьсот.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ ЛУНИН: И к утру?
ОЛЕГ АЛЕКСЕЕВИЧ ЗОЛУХИН: Вы не поняли, сэр. За страницу пятьсот.
АНДРЕЙ: Курить на рабочем месте можно?
ОЛЕГ: На ра-бо-чем? Нет. Ленище дым в комнатах не любит. Будет готово – разбудишь.
АНДРЕЙ: А...
ОЛЕГ: С такими рекомендациями, как у вас, сэр, без охраны по улице не ходят и вопросов вообще не задают. Успехов в труде. Или всё-таки удачи?

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.
Ночь. Кофе. Табак. Умелые ручки. Узкие зрачки. Щелканье маятника.

ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ.
Утро. Та же квартира. Та же кухня.
Молодой человек с воспалёнными глазами кладёт на кухонный стол печатные оттиски. Молодой человек с заспанными глазами кладёт на тот же стол конверт.
Плотно прикрытая железная дверь.

ДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ.
Всё то же утро.
Всё тот же город.
Всё та же страна.
Всё тот же молодой человек в тёмных очках идёт среди построек, телеграфных столбов и рекламных щитов.
Книжный магазин. Отдел «Психология».
Карл Грюнд. «Явь и Забытьё. Распадение времени».

...вначале была тьма...

– Ты когда-нибудь видела часы без циферблата?
– Видела. Что в них такого особенного?
– Работающие часы без циферблата? Отсчитывающие время без цифирок, без точек отсчёта?
– Ну и что?
– Когда я впервые увидел это, было такое впечатление, как если бы, к примеру, увидел человека с содранной кожей или дышащий скелет. Представляешь? Пританцовывающий скелет.
– Фу! Вя! Так зачем тебе тогда такие часы?
– Как талисман. Или как отличительный знак.
– Отличительный от кого? Что ты чем-то отличен от других? Есть желание отличаться?
– Возникает желание внедриться в механизм всего происходящего. Добраться до всех скрытых пружинок и шестерёнок, и...
– И – время станет течь по прямой?
– Станет течь так, как я считаю нужным. События будут происходить в том порядке, который я считаю наилучшим из всех возможных порядков. В том порядке, который устраивает именно меня.
– С чего ты взял, что имеешь на это право? Кто дал тебе право распоряжаться всем происходящим? И с чего ты взял, что знаешь, что лучше?
– Либо я вращаю колесо моей любви, либо зубцы чужой воли рвут меня в клочья.
– Мир невозможен?
– Мир – часы, потраченные на примирение намерений.
– Колесо любви? Колесо, но всё-таки любви?
– Надеюсь.
– Есть те, кто считает: любовь – просто чувство. По-твоему, Любовь – это особый скрытый порядок чувств?
– Уверен.

Вначале была тьма – влажная и вязкая. Потом Эльза сгустилась, сверкнула и помчалась между звёздами. Мелкие, как светлячки, притекали к ней, роились вокруг, но Эльзу тянуло вперёд, и потускневшие жизнишки, отслоившись от неё безо всяких скандалов, терялись позади, в шлейфе, и постепенно отставали, растворившись в пустоте... Иногда встречались по-настоящему мощные, величественные – к ним начинало притягивать уже на подлёте, и Эльза понимала, что пройти мимо них ей было просто невозможно, что карта странствия сложилась вместе с её рождением, что вот она включается в кольцо спутников именно этого сатурна именно потому, что в ней именно столько звёздной силы, чтобы не блуждать в одиночестве, но кружить возле надёжного ядра, и Эльза кружила. Но что-то страгивалось, звёзды перестраивались, складывалось новое созвездие, и Эльзу выносило к новому властелину солнечной мощи. Последняя орбита оказалась самой причудливой – однажды Эльза сорвалась вдруг с германической траектории и вдребезги разбила несколько приблудных астероидок, возмутительно настырных. В другой раз рассеяла пару метеоритных шквалов, угрожавших всему германату – германитной планете, и ей самой, и двум народившимся германятам, и множеству соседствующих планеток. Никто не сказал ей за это спасибо – на громадной планете попросту не заметили её метаний, а германята были слишком малы, чтобы начать выглядывать из-за её спины на жизненный путь. Эльза потеряла, конечно, в силе сияния, но потом решила, что вела войну за свою собственную орбиту, а такие схватки наградам не подлежат.
Иногда Эльзе случалось пересекаться с весьма чудесными мимолётками, и тогда на планете наслаждались её внезапными вспышками и лучениями, но астрономических расчётов не проводили, а уж тем более не составляли прогнозов и гороскопов – просто жили под светом круглосуточной звезды. Эльза постепенно привыкла к такому отношению планетян, ведь никому из них не стало от её похождений труднее жить, а её собственная палитра свечений только богатела, и Эльза боялась уже только одного – остыть, утратить блеск. Германитная галактика продолжала жить, жить, жить рядом с кем-то, с кем-то разлетаться, с кем-то сливаться, и это было надёжно, просто, природно – естественно. Но что-то уже приближалось, стремительно неслось навстречу грозное, пока ещё невидимое Нечто, какое-то Это, и Эльза начала волноваться – сможет ли предотвратить столкновение, сможет ли сойти ненадолго с орбиты, чтобы встретить неведомого противника? Возможно ли это вообще – сойти с орбиты? «Чтобы я-то – и не смогла?» – задохнулась от возмущения Эльза и тут же увидела прямо перед собой лунную поверхность – всю в кратерах, всю в шрамах метеорных атак и почему-то зеркально блистающую.
Луновидная глыбина мчалась по прямой, не утруждая себя обращением вокруг оси – не выставляясь, не красуясь, не подлаживаясь к случайным попутчикам. Эльза с ужасом обнаружила, что её затягивает в лунные кратеры – в них стали мерцать тревожные отражения: вот Эльза, облечённая покровом яблоневых лепестков, Эльза рыдающая, Эльза умоляющая подарить ей радость; вот уже Эльза побледневшая возле ледяного истукана, отказывающего в наслаждении. Но разве так важно, что кто-то смотрит на нас, что есть свидетели слияния, ведь есть только ты и я, коронованные красотой – я в цвету, и ты, облачённый в непроглядный шёлк, в ресторанной роскоши, что тебе за дело до ухмылки: «Так-так, глубокоуважаемый блюститель закона... Справедливец ты наш! Организация притона азартных игр, соблазнение несовершеннолетней... Запоминающееся открытие личного дела!» – но разве ты способен бояться их, мутных, бесцветных, безразличных, неразличимых? Ты боишься теней, несокрушимый мой? Не может быть, не Это, не верю, где-то есть Она, королева сердца, как ты мог? И вот уже Эльза одна в ресторанной роскоши, во всех ресторациях сразу, с ноготками наизготовку, вечно цветущая Эльза во всех гостиничных номерах сразу; вот Эльза выслушивает сонату «К Элизе», вычитывает «Письмо к Элизе», Эльза, ненавидящая яблони в цвету и все эти навязчивые вёсны; вот уже Эльза, отяжелевшая Эльза, Эльза-В, никаких умляут, Эльза смеётся: «Отчество? У него будет только материнство», – юнгфрау однажды станет просто грюнд, ненавистная старость, кошмар старения, распад времени, смерть убер аллес, Грюнд убер юность, твоя юность теперь у Лунина, твоя старость во власти Лунина, сеющий вёсны стал ненавистной луной, обожаемой луной, и всё вернётся, снова будешь коронована красотой, вот он, заветный светоч, лунышко моё, звезда юности и солнечная буря, и кружиться с тобой в звёздном вихре, – но Эльзу уже потянуло вперёд, увидеть, что там – с обратной стороны Лунина? И вот-вот покажется Это – то, что стоит у него за спиной, что движет им, что гонит его сквозь толчею светил на край вселенной, вот-вот Эльза увидит, что станет со всем германатом после прохождения Лунина сквозь их галактику, – и Эльза завопила, вскочив одна в пустой постели, пустой квартире.
В дверь опять постучали, и Эльза, комета ужаса, прямо так, только что родившись, и открылась на умоляющий стук.

...рассветные...

– Я здесь не живу, – провьюжила Эльза, – живу не здесь, – Лунину, уже проглядевшему все нотные тетради на столе и добравшемуся до книжного шкафа с заложенными за стекло фотографиями, – не здесь живу, – Андрею, недоверчиво крадущемуся по комнате.
– Я знаю, – вздохнул Лунин, задёрнув последнюю занавесь. – Согрелась?
– Где ты научился, – Эльза почему-то глянула на себя под покрывалом, потом на отвернувшегося Лунина, опять под одеяло, снова на Лунина, листающего ноты, – где?
– Что – где? – отозвался не рискнувший обернуться Лунин.
– Приводить в чувство, – Эльза подоткнула одеяльце под талию, и вычертилось всё, на что Андрей смотреть всё ещё отказывался.
– Приводить... Ты оденешься или нет? – Лунин уж и не знал, за что схватиться – не по ящикам же шарить!
– Ты ведь уже всё увидел? Всю меня увидел? – Эльза подглубила складочку между колен, протянув тканевое ущелье до самого устья, до самой дельты - в это русло можно прекрасно влиться полнолунинными лучами.
– Я видел падающее в обморок тело, – Лунин уставился на календарик возле раскрытой сумочки, на даты, обведённые кружками.
– Потрясающе! Не мужчина, а ледокол в штанах, – Эльза защёлкала застёжками, – всё, господин луноход.
Лунин как обернулся – так лучше бы ты и скрывалась под одеялом! Была бы просто туманностью, а так – взошедшее сияние.
– Так чем обязана в столь ранний час? – и вся уже надменная, в вечернем шёлке, усыпанном крохотными звёздочками, с золотым кольцом обручения и серебряными перстнями преклонений.
Заныло под сердцем: «Комета, неизбежная комета», – а промолвилось:
– Это наш час, только наш. Мы вместе – рассветная звезда и месяц.

...услышать о себе красивое...

– Про мак – это чьё? Кто автор?
– Правду сказать?
– Конечно.
– Не бывает ничего конечного, замкнутого и завершённого. Всё продолжается, возвращается, раскрывается. Во всех реках текут одни и те же потоки. Один-единственный поток.
– Ты можешь просто сказать правду?
– Ты любишь правду или своё представление о правде?
– Перестань. Пропустим. Чьи это были строки?
– Мои. Это моё. Импровизация. На ходу придумал.
– Так выдумал или я вправду такая?
– А что тебе больше нравится? Что ты любишь? Что ты хочешь услышать?
– Я такая или ты такой? Я или ты?
– Тебе понравилось – услышать о себе нечто красивое?
– Конечно.
– Пропустим. Разве ты не довольна?
– Хочется ещё.
– Чтобы тебя считали такой, какой тебе нравится себя считать?
– Ты поэт?
– Я мастер обличий.
– Это ты всю жизнь преследуешь меня?
– Ты всю жизнь несёшь меня под сердцем.

...степени безопасности...

Это уже не забавно. Эльза аккуратно сложила дужки солнцезащитных очков. Лунин продолжал сиять. Очков не снял.
– Если я расскажу своим веркам, чем я сейчас занималась, меня засмеют.
– Что смешного в том, что мужчина и женщина беседуют начистоту, без лукавства?
Лунин, скрывая улыбку, тихо лучился, глядя, как помрачневшая, хмурая Эльза перемывает чашки, вытряхивает пепельницу: «Степени», – и опять присаживается, берёт сигарету, вскакивает, спички, спички, спички, что ж они всякую сыротень стругают? Зажигает газ, ах, чёрт, нормально, ожога нет: «Безопасности. Степени безопасности». Лунин побледнел. «Степени безопасности, глубина доверия», – уже вскипел? Сахара больше нет, как ты меня нашёл? Существуют адресные столы и полезные знакомства. Он как-то странно неподвижен, и всё время прячет спину, именно прячет, именно спину, и почти не шелохнулся за весь разговор, но куда ни отвернись – всюду его взгляд, до самого донца, аж сжимается всё, и Эльза локотками закрывает маленькую лазейку под вдохом, а в это логовце уже вкрадывается огненное, змеиное, неотклонимое, только не вслух, иначе засмеёт, что за знакомства? Степени безопасности, понятно, с ним не нужно ловчить, ни к чему лукавить, окопы засыпаны, вот чем он хорош, вот чем он кошмарен – его невозможно предугадать. Это мамина квартира, она в отъезде, тоже знаешь? Что ж за знакомства у дизайнера? Неужели президенту особняк проектировал? Однако-однако, и что Герман за новым лауреатством откомандировался? Кто ж за тобой стоит? Что за силы за тобой? Не выспросишь, не высмотришь... Впрочем, есть убойный способ. Придётся танцевать над забытьём. Твоё Нечто – не пропасть. Твоё Нечто ждёт на обратной стороне зари.

...в полной темноте...

– Это ты здорово придумал.
– Что – это?
– Вот это. Я никогда ни с кем не беседовала в полной темноте. Я тебя совсем не вижу. Вообще ничего не вижу.
– Не страшно?
– Нисколько. Непривычно, правда.
– С чего начнём?
– О, Боже! При всех твоих изящностях и тонкостях, при всём твоём глубокомыслии... Ты такой глупый иногда! И даже не вздумай обижаться!
– Я не обижаюсь, что ты! Но всё-таки... Почему же я глупый?
– Потому! Правильно говорят – у женщин логика слабая, а у мужчин её вообще нет.
– Почему?
– Если бы у тебя была логика, ты бы сейчас не спрашивал, почему. Ты глупый, потому что с тобой неважно, с чего начинать. Любое начало оказывается правильным. Любое начало оказывается к месту и ко времени.
– Почему? Потому, что я такой особенный, или потому, что ты так особенно себя чувствуешь?
– Сейчас подумаю... А как мы курить будем?
– Упс! Действительно – как? Курить-то хочется...
– Со страшной силой хочется. А можно ещё и тёмные очки надеть!
– Давай попробуем... Нет, немного не то.
– Почему?
– Я хотел, чтобы темнота была абсолютной. И чтобы мы даже не касались друг друга.
– Чтобы не отвлекаться?
– Да. Чтобы внимание не привязывалось к другим ощущениям и чувствам. Один лишь слух. Одна лишь речь.
– Получается... Вернее, не получается, а... Голоса. То, что внутри.
– Я этого и добивался. То, что из глубины, и ничего лишнего.
– А зачем это надо?
– Вот-вот, «надо»!? Держи равнение, даже целуясь. Я не хочу говорить с тобой о том, что «надо». Хочу о том, что «есть». Есть в тебе и во мне.
– Разве ты не хочешь знать, «как» я живу? Разве ты не хочешь знать, что мне действительно надо, а без чего я могу обойтись?
– Я хочу знать, Что живет у тебя в душе и как Это живёт.
– Ладно, пусть так. Но ты же не видишь, волнует меня наш разговор или мне всё равно, о чём говорить, так?
– Вот именно. Не вижу и не могу сделать никаких выводов. Только по интонации. Только по голосу.
– Но интонацию ведь можно подделать?
– Можно. Но зато сейчас невозможно подделать взгляд, улыбку, жест. Получается, что мы как бы сняли маски.
– Ты что же – вправду думаешь, что я перед тобой маскируюсь?
– Не совсем да и не совсем нет. Ты ведёшь себя так, как считаешь нужным вести себя с мужчиной вообще и со мной в частности. У тебя возникают позывы сделать то-то и то-то, но некоторых вещей ты не делаешь, некоторых поступков ты не совершаешь.
– Откуда ты знаешь?
– Это всегда так. Человек не может быть абсолютно искренним.
– Но сейчас-то мы искренн... ни... ны... Как правильно сказать? Искренны, искренни, искренные, как?
– Выражайся так, как тебе легче выражаться.
– Нас не подслушивают? Кто там ходит?
– Никто. Это ветер. Что ты замолчала?
– Нет, ничего. Мы же сейчас ничего не скрываем друг от друга. Ты так и не сказал, с кем же ты сейчас говоришь – со мной или с кем?
– А ты с кем? Ты, кстати, не ответила на мой вопрос – я такой особенный, или ты себя так особенно чувствуешь? Со мной, в смысле.
– Я раньше спросила.
– Если по справедливости, то я раньше.
– По справедливости? С интересующей тебя женщиной - по справедливости? С королевой снов - по справедливости?! Нельзя же быть таким... справедливым во всём.
– А каким же можно быть... ммм... с королевой снов? Каким же, всё-таки? Что ты молчишь?
– Думаю, как это назвать.
– Это так важно для любви - быть именно каким-то?
– Может быть. Не знаю, каким. Справедливым тоже надо. Иногда.
– То есть, всё-таки, надо быть каким-то?
– Надо быть таким, как надо. Что ты смеёшься?
– Получается, у тебя нет чёткого представления о том, каким должен быть идеальный мужчина. В смысле, идеальный для тебя. Долгожданный. Твоя вторая половина, идеально подходящая тебе. Ты можешь его описать?
– Как я могу Его описать, если Его ещё не было? Его ещё не было в моей жизни. Я надеюсь, что Он – это ты.
– Нет, ну всё же! С ним можно делать всё, что хочется, или при нём можно делать всё, что хочется? С ним или при нём?
– А какая разница?
– Огромная! Если «с ним», то он цель твоих желаний. Если «при нём», то он средство удовлетворения твоих желаний.
– Замечательно!
– Что именно?
– То, что мы с тобой можем говорить о таких тонких материях. Я с тобой как будто теряю почву под ногами, отрываюсь от земли. Ни с кем так не было.
– Не может быть, чтобы тебе ни с кем не удавалось поговорить о тонких материях.
– С мужчинами – нет.
– Правда?
– Правда.
– Но ты пыталась?
– Пыталась.
– И что?
– И то. «Дорогая, не будем терять времени».
– Не теряла?
– Не хами! Не забывай, где ты меня взял.
– Где же?
– В дикой природе. В дикой стихии. Среди ветра, воды, огня и земли. В дикой природе берут и отдаются. Что-то берут и за что-то отдаются.
– Что же именно это «что-то»?
– Что-то необходимое. Что-то ценное. Что-то, что нужно именно сейчас, без чего сейчас никак нельзя. Мне холодно. Я стыну. Дай огня. Я не вижу огня. Я ничего не вижу...
– Вот огонь. Разве это пламя греет?
– Я просила твоего огня. Я просила твоё сердце.
– Моё или меня? Цель или средство?
– И то, и другое.
– Ты считаешь, это возможно?
– Я не считаю. Я верю, что такое может случиться.
– Хорошо. С этим пока ясно. Теперь... Цель чего? Средство для чего?
– Слушай, какая-то странная у нас беседа получается. Ты только спрашиваешь. Цель чего, средство чего... Он не будет спрашивать. Он будет всё понимать без слов. Подожди-ка... Дай мне воды. Я как пересохла вся. Спасибо. Он не будет спрашивать. Он будет делать.
– И всё, что он будет делать, будет тебя радовать?
– Почему ты только спрашиваешь? Ты ничего не говоришь о том, какой должна быть твоя Она.
– Я не имею никакого представления о Ней.
– Но ты ведь, наверное, мечтал о какой-то особенной женщине?
– На-вер-но-е? Ладно, пусть так. Я представлял... У неё нет конкретного лица, нет конкретных черт. Какой-то тихо сияющий образ, такой, что я им восхищаюсь и утопаю в этом восхищении. Если в облике живой женщины не проступает этот вот восхитительный Образ, то я и близко к ней не подойду.
– А во мне ты этот Образ видишь?
– Вижу. И я расспрашиваю тебя, чтобы понять, чего хочешь ты от меня, чего ты ждёшь и на что ты надеешься. Чтобы не разочаровать тебя и не разочароваться самому.
– А зачем спрашивать? Люби меня и будешь счастлив!
– И если буду любить вечно, то буду вечно счастлив?
– Да.
– Ты веришь в вечную любовь к одному-единственному?
– Верю.
– Так всё-таки... Это я такой особенный, что со мной не нужно упорядочивать свои чувства и мысли о чувствах, такой, что со мной всё можно делать в любом порядке или вообще без порядка, или это тебе захотелось избавится от порядка, навязанного жизнью, и со мной ты хочешь вести себя так и только так?
– Поцелуй меня, Андрей.

...поцелуя не случилось...

Поцелуя не случилось. Этого не случилось. «Почему?» – вздрогнула Эльза, и дыхание её снова вдали, снова её дыхание едва колышет цветы слов, и лунный оборотень сквозь чашу ресниц настороженно следит за переливами лепестков на поляне дурмана. «Рано. Ещё не совпало», – клоун ты чёртов! Что ж ты меня смешишь до слёз? Почему? Что не совпало? Куда не совпало? Ведь где-то я тебя уже видела – во сне, может быть, сколько тебе лет? «А это важно?» – важно! Впервые всё начистоту, почти без утайки, что знаю о себе, то и слушай, как так получилось? «Важно», – и Эльза холодные руки к горящим щекам, – «важнее не бывает. Мне кажется, мы уже встречались когда-то». Да, важно, потому что с каждым днём сияние гаснет, и Герман, вернувшись за полночь, рассеянно шарит по кастрюлям и сковородкам, и часами лопочет о сегодняшних химикатах, завтрашних лесках и позавчерашних крючках, а у него там лаборанток – звёзд двадцать, и аж две секретутки в белых фартучках, только что без бантиков, только бы застукать, вот ты попляшешь! «Важно. Сок теряю. Все звёзды гаснут, рано или поздно», – и Эльза замирает над забытьём, но пусть танцуется, пусть! – «С какой-нибудь ослепительной девахой ты бы сейчас стонал и задыхался, это со мной, старушкой, можно уже только беседы беседовать, не волнуясь и не вспыхивая, так? Что? Что такое? Тебе плохо?». «Час-дёт», – щёлкнуло что-то, и Лунин снова выдавил, растормошив застывшее сердце: «Пройдёт, сейчас пройдёт». Что-то хочется выяснить, какая-то загадка маячит, во всём твоём облике что-то, Нечто, и в голосе, и в походке, сквозит Нечто, проступает Что-то, и Это надо сделать своим, иначе так и будешь вскакивать среди ночи, пугая Германа, иначе так и будешь напиваться, срывая Грюнду сроки, надо сделать своим, своей, надо. «Так что не совпало?» – переспросила Эльза, взглянув на часики. «Что не совпало?» – пропела Эльза, заглядывая в зеркальце. «Что», – и рассмеялись колокольчики. – «Ты такой умный! И вправду – линии событий ещё не совпали. Не подходят ни время, ни место. Настроения не совпали. Без условий нет условий». «Просто не хочется, чтобы наспех», – смотри-ка, хочет всё полностью, всю меня до дна и без остатка! «Ты ещё узнаешь, что такое опиум по имени Эльза», – погрозила окольцованным пальчиком и выпали в орущий город.

...проверка на...

«Неделя ночных бдений – проверка на мастерство. Только проверка. Всё ещё проверка», – отшумело в ушах: Лунин, поникнув, разглядывал половицы – вычислял формулу паркетного узора.
«Зря ты, Золухин, именно так сделал», – вздохнула Лена, глядя, как Олег ломает сигареты: прикурит одну, посмотрит на огонёк, и давай утрамбовывать в пепелку! Чтоб все огни – в пепел, в пыль, нечего тут, рассиялись, звездюлины! – «Оставил бы распечатки ему, хоть на память, что ли...». Олег промолчал, дошлёпал до кабинета, где ссутулившийся Лунин – Лунин, уронивший голову на дрожащие ладони, влипшие в полировку стола – Андрей следил за беспечным солнечным зайчиком, перескакивающим секундными скоками через трещины паркетин. Олег раскрыл стеклянные створки шкафа – за ними теснились полчища дисков. Лунин, в первый раз войдя в эту комнату, охнул: «От-так-так! Только такому обилию и завидую!»... Золухин: «Выйти из строя к вручению!» – вытащил коробочку, ухитрился два метра прошагать маршем. – «Держи. В ваших магазинах не нашёл, пришлось в Москве заказывать. Как ты такие жестяные мелодии любишь, не понимаю! Держи». Лунин улыбнулся: зайчик приластился к его ступне – выхватил серебристую пластинку и кинулся в зал, к музыкальному центру, заткнуть уши наушниками, и слышать только угрюмый, тяжёлый рокот рычащих гитар: «Прах к праху, пепел к пеплу, тень во тьму – погребение воспоминаний!». После Неё Лунин мог слушать только две мелодии, приводившие сердце в порядок – эту, и следующую в альбоме: сквозь суровый грохот вылетали бессловесные жалобы скрипок, и арфа утешала колыбельными переливами – что-то пелось про указующую нить, про чувство, выводящее сквозь лабиринт разочарований, про лучик надежды. «Сроу зи майнд зи диззаппойнтеэа, ту мэйк фиилллиннь эври уандеэа», – беззвучно подпевал Андрей, закрыв глаза, тихо улыбаясь, и виделся доверчивый мальчишка, пробирающийся сквозь ревущую и визжащую жизнь, и рукокрылый за его спиной – громадный, застилающий крыльями небо, заступник, зорко следящий за любыми чужаками – не приведи Бог коснуться наивного мальчонки, впитывающего любопытными глазёнками краски мира. «Луч, пронзительно ясный, укажет – любое чудо возможно», – просмеялся Андрей увальню-Олегу, застывшему на пороге, и опять спрятался в мелодийную сказку.
«Только такому обилию и завидую», – так и сказал, потому что уже в четыре года распевал в детском саду роллинговскую «Нарисуй это чёрным», и, сжав губы и нахмурив бровёнки, потребовал, синякастый, у матери: «Научи меня английскому! Хочу песню на наш язык перевести, а то меня никто не понимает, думают – дразнюсь». С тех пор каждый раз, когда закипали под сердцем жаркие волны и горло перехватывало от нежданных неудач, – каждый раз думал, что лучше: оторвать отца от газеты, мать от плиты – или же окунуться в невидимые волны, где клавесин Поля Мориа умоляет: «Не говорите слишком громко о любви...». Про Нино Ротта, «Крёстного отца» и Аль Пачино семье приполярников в те годы знать не полагалось...

«Прикатили!» – Лена кинулась от окна, а они так и сидят – Андрюха, яростно шепчущий: «По ком кричит он – набат, твой набат?! По ком звонит он? Тратта-та-там, тратта-та-там, набат, твой набат!» – и грузный Олеговище, со стаканом скотча в пухлой ладони, выслушивающий приглушённые скрежетинки, опоившие Лунина.

...пепел к пеплу...

В ответ на поступок с листовками Андрей прослушал полностью три мелодии. Вот и стихло всё. Музыки, отколдованной кем-то музыки – нет. Человечьи голоса – есть.
– Ну, и где дядя? – голосок шершавенький, как мышь на цыпочках крадётся.
– Ка-кой-ещё-дя-дя? – с оттяжкой, как смачная пощёчина.
– Который работу работает, – ехидные молоточки.
Камнепадный шквал:
– Во-первых, сэр, этот человек не дядя, он – наше всё. И ваше – тоже. Он джокер, он кроет все козыри, оставаясь никем. Надеюсь, ясно, сэр? Во-вторых, именно вам он не дядя, Андрей Евгеньевич, он вам не родственник и не однофамилец, хотя и тёзка. В-третьих, – свистит стрела, – он никому не дядя! В-четвёртых, – вскочил Олег и чуть не в лоб воткнул выостренный палец, чуть не в лоб ошарашенному смазливцу...
– Олег, извини, где твой работник? – сникший цветунок перед посеревшей громадиной.
– В-четвёртых, он мне не работник, он мне друг! – и Лена, грохнув кофейником, извлекла на свет потайную улыбку, потому что ты один такой, единственный на свете Олежонок!
– Где наш долгожданный друг? – дрогнула озябшая осина, и ноги вынесли смущённого Лунина на обозрение прибывшему.
– Так не бывает, – скривил губы Андрей Красовский, промолчав: «Недоделанная копия».
– Не бывает случайных совпадений, – пробормотал Олег, вдруг позабыв, кто из двоих Андреев Андреевич.
– То ли ещё будет, – скривил губы Андрей Лунин, промолчав: «Жаль, конечно, что недоделали, смотрится весьма и весьма».
– Андреи, может, приступите, наконец, к делу? – Лена, как обычно, Весовая.

ДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ.
Чемоданчик с кодовым замком.
Количество щелчков замка к делу отношения не имеет.
Пачка фотографий.

КРАСОВСКИЙ (любуясь отражением в поднесённом кофейнике): Вот снимки одного документа с разных ракурсов. Ваша задача – воссоздать оригинал документа.
ЛУНИН (ощупывая переломанную перекурносицу): Я вижу снимки пепла.
КРАСОВСКИЙ (любуясь отражением орлиного профиля): Олег уверяет – вы мастер.
ЗОЛУХИН (следит, как на сигарете истлевает надпись «Парламент»): Поясни ему про пепел.
КРАСОВСКИЙ (приподняв бровь): А...
ЗОЛУХИН (кивает никому, видя, что чёрная надпись всё же чернее почерневшей сигаретной бумаги): И не акай. Будет молчать. Я ручаюсь.
КРАСОВСКИЙ (ищет глаза в чёрных лунинских впадинах): Вторая степень секретности. Прочесть и сжечь. Вот они и сожгли. Это выписки из счетов. Кое-какие банковские счета наших конкурентов. Моих и олеговских, в смысле, его кандидата.
ЛУНИН (чувствуя за спиной рукокрылого и приказывая ему покоиться): Сроки?
КРАСОВСКИЙ (убедившись, что Лунин уже вычитал сгоревшие буквы на сгоревших листах): Времени нет.
ЗОЛУХИН (поморщившись): Не умничай. Он, ко всему прочему, чертежи готовит для Грюнда, для часовщика этого.

Красовский откидывается на спинку стула, кивает, смотрит, как побледневший Лунин подтягивает рукав чёрной шёлковой рубашки с золотыми драконами – натягивает обшлаг рукава на часы, которые безоружному носить опасно. Лунин, кое-как скрыв под манжетом свою гордость... Лунинский взгляд медленно восходит, и Олег отворачивается, щурится, чертыхается, обсыпавшись пеплом опять истлевших надписей.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ (рукокрылый взлетает и медленно парит над Олегом Алексеевичем): Так сколько же?
ОЛЕГ (напряжённо думая, почему единственный на свете Ленище не решается стать Золухиной): Сколько скажешь. И... (Выкладывает аванс.) Арбайтен!

Андреи расходятся. Елена обнимает Олежонка и долго-долго читает чёрточки морщин на пепельном лице. На улыбку солнца на цыпочках накрадываются тучи. Дождь.

...думай как он...

Дверь в подъезд оказалась заперта. Кодовый замок. «Отступать нельзя. Оступаться нельзя. Танцуй, танцуй», – пальцы защёлкали кнопками. Исправлять – королевы. Ходячий парадокс! Думай как он. Представь, как он представляет. Буквы, линии, контуры, цифры, дизайн, дизайн «АЛ». А-Л, цифры, А и Л, цифры, часы, один двенадцать? Дверь не поддалась. «Не может быть! Чтобы я – и не смогла?» – она рванула ручку. Дверь молчала. Не сметь отступать. Один двенадцать. Один двадцать четыре. Один два один, два четыре один. Так с ума сойти можно. Один шесть? Шесть шесть шесть? Нет, чертовщина не пройдёт, черти-черты-чёрточки. Вот тебе и точки над «ё». Есть в нём какая-то недоговорённость, что-то он замалчивает, один шажок до полной картины. Один шажок до двенадцати – и выстроится полный Лунин, со всеми разгадками, последняя дверца, шкатулка с секретами...
Дом нашёлся просто. Слишком часто Андрей кружил у книжного. Эльза привела Витюшку кататься на электроавтомобильчике. Витька попытался долбануть еле тащившегося толстячка. Аттракционщик возмутился. Пришлось доплатить. Эльза открыла сумочку, тряхнула монетками, и тут на тебе! В книжный втиснулся очкастый увалень. Следом, приподняв тёмные стёкла, быстро оглядевшись, юркнул Лунин. «Куда? Платить кто будет?» – рявкнул затейник. «Что?» – Эльза остановилась, глядя то на парня, перехватившего Витькин руль, то на витрину магазина. Верка подтолкнула: «Иди, ладно, догоняй своего ненаглядного». «Что?» – рычали моторчики, шелестел фонтан, детки всё норовили сшибить пластиковые столики. «Странная картина», – Эльза разжала непослушную ладонь, высыпав монеты. Вокруг пивных столов сновали маленькие тарахтелки. Героеглазые малыши, словно сговорившись, упорно атаковали ноги отцов. Кто-то уже ревел, схлопотав по уху. «Мама! За тобой тень тянется!» – на Эльзу накатывалось шумное, рокотное. – «Я её раздавлю сейчас!». «Что ты, сынок!» – тень еле увернулась. – «Как же я без тени?». «Ты будешь как белоснежная принцесса! Вечно молодая!» – Витя, здоровско повернув, заходил на вторую попытку. «Вечно. В гробу, в белом венчике из роз», – Витька тормознул. Эльза потрепала вихрастую головёнку: «Что, напугался? То-то. Милый, я тебя оставлю ненадолго?». «Конечно!» – прокричал, прибавив газу. – «Только расплатись за меня! Расплатись обязательно! Мамулечка! Тебе из фонтана на глаза попало, кажется!». «Что-что?» – Лунин уже выскочил, взвалив на плечо пёструю коробку – «Сору Рареr» – пробежал к вырулившей на тротуар машине. Какой-то папашка, выругавшись, схватил Андрея за плечо. Очкастый подшлёпал вразвалочку, подхватил папашку, отставил в сторону. Чихнул дымок. Тротуар опустел. Эльза выскочила на перекрёсток прямо перед чёрным джипом. Водитель с перекошенным лицом раскрыл рот, но выкрикнула-то Эльза! «За той машиной!». «Если за той, то не надо так орать», – загадочно промолвил шофёр. «Отлично!» – хлопнула по коленке Эльза, увидев, как Лунин неспешно входит в арку девятиэтажки. «Куда как отлично!» – просмеялся водитель, блеснув погоном. – «Вот Красавчик порадуется!». «Что?» – переспросила Эльза. – «Сколько?». Денег не взял. Душно. На небе ни облачка. Голова кружилась. Мысли не думались. Эльза, устав гадать, кто красавчик, слабо махнула на прощание воронёному авто...
Чего-то не хватает до полной картины, до полного Лунина. Один двенадцать? Чёрт-чертильщик! Точки над «ё»! Стоп. Что? Так начертание одно и то же! Е и Ё. Разница лишь в точках! Шаг до двенадцати. А и Л. Один одиннадцать!
Дверь охнула, кашлянула, крякнула – код принят.

...метаморфозы наречий...

– Доступ к телу возобновлён, – процедил Андрей, впустив Эльзу.
– Ты не рад? – она уже сбросила туфельки. Сумочку на кресло, с ногами на диван. – Просто у меня «мяу».
– Наоборот, почти счастлив. Ещё бы выспаться, – остановился на пороге зала. – Ну, и как тебе моё лежбище?
Что сделать-то? Чай, кофе? Салат, мясо? Водка, коньяк, вино, шампанское? Фотографии, книги, музыка? Перечень очевидных наживок.
– Прекрати, пожалуйста. Не надо никаких натужных любезностей. Не хочу. Надоело. С тобой, в отличие от всех остальных, даже в каменном мешке не соскучишься. Не надо ничего. Я не за этим пришла, – Эльза осмотрелась.
Стены – вместо обоев затянуты холстом. Как огромные ненаписанные картины в поблёкших рамах плинтусов. Окно – тоже в толстой золочёной раме. Странные стены, очень странные – местами грунтованные, гладкие, местами сквозь ворс ткани пробиваются ростки букетов. Кувшинка-люстра. Цветы – как живые. Только «как». Глубокое кресло сглатывает тело, втягивает в сон. Лёгкая этажерка – стойки кассет и дисков. На отросших от стены ветвях – плоское полотно телеэкрана.
Эльза выпорхнула в коридор. Ванная - на месте, полный порядок, сейчас или когда? Вместо кафеля – листвяная лепнина. Как продолговатое озерко в игрушечном лесу. Направо – спальня – заперта на тяжеленный замок. Налево... На половину комнаты размётаны щупальца проводов. По углам – громадные колонки, чёрные зёвы динамиков. На стены вскарабкались цветастые журналы – размахивают откинутыми листами, зазывают в глянцевый, рекламный раёк. Опять этажерки – плотная шеренга. Полчища книг. Эльза уселась за компьютер – вздыхает, моргает в полусне индикаторами. На экране пульсирует звезда – три луча, поворот, полнокружие, шар, поворот, четыре луча, целый диск, шар, поворот, шесть лучей, три, дважды два, шесть, звезда в звезду, тень во тьму... «Завораживает, однако», – стронула клавишу, и застывшая комета выплавилась в лицо, и в другое, и ещё одно – Лунин, и кто-то до боли знакомый – вдруг чисто. На белом поле – карта города в цветных крестиках, и пометки: КГ, АК, ОЗ, – и календарь – даты в кружочках, прицел времени.
– Свеженькую красоточку выслеживаешь? – но Андрей рванул шнур.
– Есть! Попала! Сколько их у тебя? – как сладко следить за дрожью его пальцев, замерших над розеткой... – Так ты не один? Играешь со мной?
Лунин: «Будь по-твоему. Играю. Ставка – новая жизнь» – втиснулся в оконный проём. Поплыл сладкий дымок.
– Нет уж, хватит, семейным счастьем сыта по мат... Ой... Не выспался, говоришь? Сколько же стоит твоя бессонная ночь? Много поцелуев навыигрывал? Ну, сколько?
– Дорого стоит.
По правую руку, за дверью – отдельный стеллаж. Эльза, не приподвстав с кресла, даже не вертнувшись, приподняла с последней полочки «Криптографику». Лунин, выглядывающий что-то под подоконником, только тихо вздохнул:
– Оставь. Непосвящённым не понять.
Эльза расшелестала всё. И криптографию, и образцы гарнитур, и пространственную геометрию, это ясно, ещё в школе, всюду линии, линии бесцветные, без веса, вкуса и запаха, как это можно? Как может нравиться Это тебе, мой лунный эльф? Но я хочу знать, чем ты дышишь, неужели ромбами, эллипсами, кривыми, пикселями? Чем-чем? Курвами?
Когда последний её смешонок притаился – надолго ли? – за позолотинкой, мелькающей меж мягких отворотов смеховой простра... Лунин встряхнулся. Хмельное мельтешение красок рассеялось, плоскости встали на места.
– Курвы – кривые линии по латыни. И группа такая есть, Curves.
Язык... Морфология... Волки не блеют, овцы не воют... Как говорят оборотни? Метаморфозы наречий выдают с головой... Пунктуация... Каждой точке на каждой плоскости – простираться на чётко известном расстоянии от дымки её ресниц. Каждой линии – литься в бесконечность, подальше от переливов её колен. Дальше. Ещё. Вот так. Не сливаясь, не обвивая, не приникая. Это приказ. Иначе опять начнёт возвращаться Это, Не Имеющее Имени, проступающее в сумерках сквозь чертиночки её облика, Это, невыразимое ни в одном из наречий... Приказ дан, и приказ выполняется, хотя она, слишком шумно охнув, возвращает на место стопку учебников – высшая математика, транспонирование матриц, алгоритмика, сплайны, массивы данных, – и невесомо несутся касания – по рёбрышкам коробок дисков, робко дрожащих, просящих: «Меня! Я – это он!» – и крадутся кончики пальчиков по корешкам томов, по веренице имён, стеснившихся плечом к плечу, чтобы не выдать ноток сердца, опутанного венами линий и покровами контуров, но что? Что? Новалис – это псевдоним, не имя, но огоньки на кромках ноготков уже подлетают к притихшему сердцу, и...
– Пуговка. Расстегнулась. Ну-ка, что тут у нас приоткрывается? Пуговка. Смотри-ка, тоже с полумесяцем!
И отступает, так и не тронув мерзлоты под вдохом, растворяется в темноте коридора, теряя очертания – к ним страшно даже просто присматриваться, ведь не дай Бог в покачивании плеч, в уключинках ключиц – не дай Бог опять увидеть в них своё, своё и только своё, никому другому не принадлежащее – Её, заветную, которая пронесёт сквозь одиночь к желанным берегам, где радостно смеются, всего лишь завидев друг друга – теряет очертания, покалывая голоском...

...сочетание созвездий...

– Кажется, мы хотели поговорить о человеческом, слишком человеческом?
– О чём же?
– Ну, например... Что ты намерен делать с такими деньжищами?
– Куплю себе хороший инструмент.
– Ин-стру-мент? До-ло-то?
– Хорошую машину.
– Вольво?
– Очень смешно. Хороший компьютер. Этот мне во временное пользование дали.
– Хороший инструмент дорого стоит, наверное?
– Очень.
– А остальное?
– Подарки друзьям. Семье немного.
– А остальное? Остальное-то на что потратишь?
– Книги. Учебники, справочники. Ну, и другие тоже... Мне многие книги просто позарез нужны.
– А ещё?
– Бумагу редких сортов.
– И всё? Получается – инструмент, материал, знания. Чтобы заработать ещё больше? На что?
– Мотоцикл. Тяжёлый. Права получу. Зрение подправлю.
– Странно. То инструмент, то права... И куда же ты отправишься на своём тяжёлом мотоцикле? Слушать тяжёлую музыку? Пить тяжёлые напитки?
– И любить грузных женщин, и отвечать на неподъёмные вопросы. Понятия не имею, куда я отправлюсь. В тайгу.
– Я думала, мы в Париж поедем. Ты где? Ты что умолк?
– Нет, ничего. Кто – мы?
– Ты и я. Разве нам нужен кто-то ещё?
– А твои дети?
– Дети – мои. Со всем своим я сама разберусь. Так мы поедем в Париж?
– Зачем?
– Поздравляю! Не тебя, себя поздравляю! Вот это приобретеньице! Зачем! Где же твоё неизменное «почему»?
– Почему?
– Сама не знаю. Я хочу оказаться с тобой где-то, где красиво, легко, беззаботно, радостно.
– Разве так бывает? Разве так бывает? Что ты молчишь?
– Если хочешь – положи деньги в банк, можно жить на проценты.
– Не хватит.
– Давай просто попробуем.
– Ты серьёзно? Мы – это серьёзно?
– Я хочу, чтобы нам стало красиво и легко.
– Я не жду, когда Что-то настанет. Я делаю Это, как умею.
– Я тоже.
– Я делаю Это, чтобы стало красиво не только мне.
– Разве нам нужен кто-то ещё? Ты – это я. Я – это ты.
– А как же твои дети?
– Разве мои дети – не я?
– Разве твои дети – я?
– О чём идёт разговор?
– О снежной лавине по имени «Моё». О шлейфе кометы по имени «Я».
– Разве невозможно слияние лун?
– Возможно сочетание созвездий.
– Разве ты не веришь в любовь?
– Я не верю ведьмачьим сказкам.

...согласно билету...

В этой жизни слишком многое стало зависеть от телефонных звонков. Лунина уже бесил внезапный взлай телефона. К трубке прикоснулся брезгливо, кончиками пальцев, и держал на отлёте, с опаской глядя на змеящийся, вьюнистый провод.
– Поднимитесь ко мне, пожалуйста, Андрей Андреевич, похвалитесь красотами рисованными, – пропыхтел Молчалин.
– Шеф, похоже, с утра уже празднует, – сообщил Лунин притихшим соратникам, и тут же задвигались стулья, захлопали дверцы шкафчиков, зазвенели рюмки.
Праздник намечался грандиозный – к десятилетию фирмы приурочили открытие нового корпуса, мрачно блиставшего чёрным мрамором. Материал для отделки Молчалин выбирал по совету Лунина, просмотрев добытые Андреем в Интернете образцы. По лунинскому же совету было задумано рекламное действо. С утра подъезды к мраморной «нефтяной башне», как её обозвал легион молчалинских доброжелателей, – с утра подъезды к башне заполонили иномарки. Все спешили занять очередь на открытие выставки «Тихий час». Список персонально приглашённых не спасал охрану башни от натиска, взяток и угроз – все рвались посмотреть на того самого Карла Грюнда. Чёрт бы с его часами! Часы купить можно, если подкопить, а вот пробраться к Нему... А вдруг удастся сманить под свою опеку? За утро Молчалина трижды обещали кончить, пять раз клялись грохнуть и четырежды сговаривались сместить с должности.
– Что творится-то, а? Андрей Андреевич, видели, видели? – Молчалин сновал вдоль стеклянной стены, изредка замирая, потягиваясь, встряхивая кисти рук. На багровом, раскалённом лице глаза блестели ледовыми осколками. Лунин юркнул глазьями по кабинету – нигде ни единой посудинки, но воздух пропах.
– Хочу вас отметить, – Молчалин вселся в кожаное креслище и зашуршал листками. Лунин посмотрел на горделивую осанку молчалинского стола, и вспомнил, что пару дней назад порвал об угол своей трамтамбуретины последнюю обновку.
– Вот. Ни в чём себе не отказывайте, – протянул Молчалин узенький конверт с логотипом лунинской отрисовки. Выхватил у Андрея папку с новыми макетами реклам и проспектов. Приоткрыл дверь.
Сбежав на один этаж, Лунин вскрыл конверт. Соскользнув на два пролёта, ещё раз перечитал золотой на чёрном штамп собственной работы: «Нефть-Финансы-Капитал. Карл Грюнд. Тихий час». Сел на ступеньку. Когда на лестнице показался хоть кто-то живой, не пожелавший душиться в лифте, Андрей внезапной тенью бросился живому на шею: «Скорее! Конверт, вот! Там есть внутри что-нибудь?». «Карл Грюнд. Тихий час. Повезло же вам, юноша», – заскулили сумерки, а Лунин пинками оббивал стены безоконной площадки. «Э-э-э, да таких изысков даже Барков не выдавал, молодой человек», – конверт скользнул в карман угрюмому полумесяцу, решившему высчитать, не быстрее ли вернуться на землю прямо сквозь лестничный пролёт.
«С повышением, что ли?» – хохотнул хор, когда Лунин попытался пройти в компьютерный зал сквозь закрытую дверь. «Так ты трезв до сих пор?» – изумились, заглянув в конверт и тут же стали предлагать за билет литры зарплат и километры отпускных. «Тихий ужас», – проговорил А.А.Лунин, оператор компьютерного отдела, десятый разряд, не состоит, не привлекался, ни алиментов – ни комплиментов, но регулярно отсылает с почты переводы, куда – неизвестно. «Это дурной сон», – повторил Андрей после первой рюмки. – «Что ни делай, а часы судьбы заводишь не ты. И даже не Бог. Их заводят твои земные начальники». Навязывать дальше спиртную дружбу никто не рискнул. «Философу больше не наливать», – и побрёл, куда послался, согласно врученному билету.

...тихий час...

Сначала всех томили перед чёрной закольцованной ширмой. Престиж области. Новации и традиции, искусство и наука, техника и эстетика. Часы, счёты судеб. Инвестиции. Упала разрезанная ленточка, свернулась ширма, и вот...
Все уже успели сходить к торговым стеллажам, и теперь некоторые хвалились потраченными нулями, и Лунин остался один. Внутри башня оказалась колодцем. Где-то под небом лучилась хрустальная крыша-потолок. У дна колодца круглый ствол башни становился квадратным. На плоских каменных стенах медленно переповорачивались тяжёлые колёса из чёрного же камня, но поворачивались без малейшего шума. Было похоже на древнюю мельницу. Под лопасти самого главного колеса бил из-под земли фонтан чёрной густины, и колесо скользило вокруг оси. Лунин всё не мог разобраться, как составлены между собой шестерни, и почему механизм работает так тихо. Не мог, потому что следил за главным зрелищем – лотки колёс черпали из фонтана тяжесть, и передавали всё выше, выше, под самое небо, там вспыхивали искры, и вот вниз летела минутная капля – в бассейн, полный таких же чёрных капель, – в бассейн, окружённый стеллами-надгробиями. Цифр на них выгравировано не было. Но час шестой, конечно же, противостоял часу полуденному, и оба эти монолита были именованы просто «I» – то ли «1», то ли «И». С неба на воду ложилась линия луча, как стрелка, скользила по тёмной глади, но каждая капля, рухнув, волновала отражение, и часовой луч размывался. Часовой луч дробился минутными каплями. Часы не имели значения. Важны были капли жизненного сока. Андрей не был вполне уверен, что правильно понял замысел мастера, потому и побрёл на пресс-конференцию, не переставая оглядываться на странный механизм, перемалывающий время.

Конференцию устроили в пронизанном солнечным ветром холле, и от этого непроницаемый балахон Мастера казался ещё внушительней. Лунин пристроился у двери и выглядывал через головы маленький столик и скучающего Карла. Часовщик крутил в руках прозрачный стакан – видимо, любовался россыпью блёсток на сверкающих гранях. Под огромным капюшоном кровавой трещиной сочились из тканевой тьмы губы. Больше – ничего. «Время не имеет значения, облик не имеет значения, что он хочет этим сказать?» – заволновался Андрей и начал протискиваться в передние ряды. Просторный балахон до пят, тонкие бледные пальцы и кровавая прорва губ, вскипевшая низким, бархатным: «Прежде чем начнём, господа... Никаких съёмок, никаких камер. Делайте зарисовки, наброски, если хотите», – и на мгновение выказал смешливые хрусталики. Лунин вскинул руку, чёрный мастер развернулся к нему, но:
– Вы – художник с мировым именем, – вскочила среди зала.
– Неужели? – привстала тень. По губам провеяли смехи.
– Вы – Мастер, – не умолкала прыткая.
– Наконец-то! – потёр ладоши безликий. Прибой смехов.
– Ваше «Распятие Кроноса» потрясло Ватикан, – и Лунин: «Да садись же», – мельком глянул на покрасневшую блокнотщицу, непрерывно оправлявшую коротенькое платьице.
– Спасибо, но, – из глубин балахона выглянул уголок конверта, – письмо от Папы я уже получил.
– И вдруг вместо того, – вскрикнула, шарахнувшись от подпнутого стула, – вместо того, чтобы работать над новым шедевром, вы делаете сиюминутную, но прибыльную работу, не вкладывая в неё своего дара, но получая шальные деньги!
«И-и-и-и-и», – затрепыхался по залу трясогузок слова, не находя, где приткнуться.
– Прокомментируйте, пожалуйста, – отчеканила и плавно опустилась на трон. Карл, тот самый Карл Грюнд вклинился между рядами, рассёк льдины смущённых:
– У вас, я вижу, – она заглядывает прямо в нависший над ней капюшон, что там?
– Я вижу по кольцу на руке – у вас есть семья?
Выстрелили хлопки. Девушка – Лунин из-за спин так и не смог высмотреть её лицо:
– Да, у меня есть муж. И что же?
Человек-тень отступил. Поприуселся в креслице, сцепил почти прозрачные пальцы:
– Секс по будильнику и предоплате. Я спросил о любви, вы ответили о сексе. Без комментариев.
Механизм хрустнул. Смехи скисли.
Никто ничего и не спрашивал, шумели только, ободряюще кивая смелой журналисточке, шумели, взлетали чаечные вопли: «Мрачно!», «Громоздко!», «Вычурно!». Карл почти не размыкал прорезь рта, почти, один раз только: «Господа, о чём идёт речь? О впечатлении, которое производит на вас моя работа, или о качестве самой работы? В конце концов – о вас или обо мне? О моей работе или о вашем восприятии?» – и вдруг сквозь шторм – густой лунный хмель: «Значит, вы работаете, не заботясь о том, понравится ли кому-нибудь дело ваших рук?». Шторм смолк, шорох блокнотов, писк диктофонов. «Да, молодой человек». «Делаете то, что сами считаете нужным?» – выюлило из зала. «Делаете то, что считаете неповторимо красивым? Уже неповторимым?» – это они, сокровенные лунинки, и конечно: «Да». Карл помедлил, прибавил: «Да, мой молодой друг». В зале завозились: «Получается, нефтяные часы», – и полумесяц кровавых губ клонит к земле, – «это же солнечные часы?», – полумесяц кривит в насмешку, карандаши рвут бумагу. – «А если солнце зайдёт?». Карл кивнул. «А если пасмурно? Если солнца не будет много дней?». Прежде, чем дрогнул полумесяц, Лунин, не сводивший глаз с неподвижного капюшона: «Будет напрасное движение колёс, напрасное кружение. Будет мертвящий поток и бездонный колодец пустого времени. Будут часы немоты». «Всё сказано», – тень выплыла прочь.

Андрей как замер возле одного стенда, так и стыдился вспоминать про свои заработки. Зато вспомнил другое: так ведь и не читал буклет-то, не вчитывался в смысл текста! Привычка – работать с набором символов, с последовательностью знаков. Заголовок, вводное слово, внедрённые и вынесенные цитаты, подписи, комментарии... Пробегал фразы глазами, ухватывал главную идею, делал эту мысль, этот скрытый образ потаённой мысли – делал его очевидным рисунком, выплавлял в череду линий. Подбор шрифтов, цвета, иллюстраций – и чужое Слово уже дышало, искрилось, им хотелось любоваться. Но Смысл слова... Наутро Лунин работал уже с новым рядом знаков, с новым порядком выражений мысли. В этом была своя прелесть: постоянно сталкиваться со свежей комбинацией символов радости и грусти, мудрости и неразумия, – со свежей, неповторимой, ещё не затвердевшей в чёткой геометрике, в чеканных формах, с вечно юной Жизнью. Но смысл этой текучей речи, непрестанной мелодии... В буклете значилось:

Время, странное Время...
Оно дарит трон жизни новым душам и свергает отживших – пепел к пеплу, прах к праху, тень во тьму – неумолимо и безвозвратно. Никто не видел источников Времени, но все свято уверены, что Оно – есть.
Мы, живущие, осмеливаемся измерять Его человеческими мерками – мы сравниваем, взвешиваем и гибнем под его тяжестью. Но что именно пытаемся мы измерить? Наши сутки – обращение Земли вокруг своей оси, вокруг себя самой, период явления солнечного лика; наши годы – кружение Земли, пристанища душ, вокруг Солнца, ежесекундно отправляющего нам вестников Своей мощи. С этим представлением о «времени» рацветали наука, культура, религия – с ним выросло человечество. Угаснет Солнце: угаснет жизнь, придёт наш срок – истечёт наше время...

МЫ ИЗМЕРЯЕМ ДЛИТЕЛЬНОСТЬ ПРЕБЫВАНИЯ ЧЕЛОВЕКА НА ЗЕМЛЕ...
МЫ ИЗМЕРЯЕМ ДЛИТЕЛЬНОСТЬ ПРЕБЫВАНИЯ СОЛНЕЧНОГО СВЕТА НА ЗЕМЛЕ...

Тайна? Нет. Тайна в том, что каждый из нас несёт в сердце осколок звезды.
Мы тратим дарованный нам Свет, свет Солнца и свет сердца, на смех и печаль, любовь и ненависть, скорбь и ликование...

ВЫ УВЕРЕНЫ, ЧТО ВЫ – ЖИВЁТЕ?

Вы уверены, что вы, дети Солнца – благодарные дети?
Настал ли уже ваш час – час полуденный, когда сила жизни в зените, когда ни единой тени сомнений и тревог не отбрасывает душа?

ИЛИ ЖЕ ВАША ЖИЗНЬ – ТИХИЙ ЧАС? СОН ВОЛИ, НЕГА ТЕНИ?
СКОЛЬКО СВЕТЛОГО ВРЕМЕНИ ПРОЖИТО ВПУСТУЮ?

И на правой страничке: мерцающий циферблат, под стрелками – завихрённое искрестье, отсчитывающее жизнь по звёздным делениям. Модель «Интенция», отмечена медалью Всемирного института часового искусства имени Христиана Гюйгенса. Пояснительная подпись: «Интенциометр. Устройство, позволяющее сравнивать периодику обращения Земли вокруг Солнца, называемую временем, с биологической активностью организма человека, обладающего данным устройством. Иначе – устройство для определения степени приспособления организма к движению Земли сквозь космос. Устройство и принцип действия являются коммерческим секретом, который охраняется международным законодательством. Техническое обслуживание – только в сервисных центрах фирмы «Ваше время. Грюнд и компания».

С еле бьющимся сердцем Андрей двинулся в сторону стенда «Интенция». Там уже миловидная девица поясняла быколобому: «Они измеряют ваше внутреннее время, понимаете?». «Как это?» – сипит, крутит в болтопальцах прозрачный футляр. «Ну, скорость вашей жизни, вашу собственную скорость вашей собственной жизни, если так понятней», – у миловидицы резиновая улыбка не мнётся – не рвётся – не пресекается. «Скорость – понял. Беру». Андрей с трудом обогнул потную тушу в оУЕнном пиджаке, мечущую на прилавок нулястые бумажки. «Чего шатаешься? Обкуренный, что ли?» – туша двиганула Лунина в стекло. На средней полочке, на уровне глаз, глумливо тикало Оно. Уже убирали хрупкие образцы в сафьяновых коробочках от любопытных глаз в непроглядные сейфы, как вдруг вскрик. «Пятый стенд, Интенция!» – завопил охранник, а там почти ещё мальчишка стекал по стеклу, рушился, падал, падал мимо земли, боясь подняться, боясь оторваться, боясь взлететь. Всё заволокло бархатом, и Лунин летел минутной каплей в бездонный колодец, Карлу в руки. Перед глазами маячило седое облачко, оно уплотнилось, соткалось в такое знакомое лицо – нет, не отец, и не отец отца, он не нашей крови, этот Карл, он не нашего рода, нет, он нашего... другое Я, знакомый незнакомец, часы рода, пахнуло нашатырём. Он был, наверное, красавцем в молодости, этот Карл, а теперь эта ужасная багровая рвань по всему лицу, и в раскрытой ладони у него – бесциферблатные часы, хронометр с содранным лицом: щёлкающее, шуршащее, пружинящее – трепет времени, приплясывающий скелет времени. «Вы этого испугались, мой друг?».

ДЕЙСТВИЕ НОМЕР НОЛЬ.
ЛУНИН (не раскрывая глаз): Я не могу принять такой подарок.
СВЕТЛЫЙ СТАРИК: Это не подарок. Это знак отличия, как орден, символ принадлежности к немногим.
ЛУНИН (раздирая веки непослушными пальцами): Я не смогу жить с Этим.
ЧЁРНЫЙ МАСТЕР: Просто пойди навстречу Этому. Или ты станешь хозяином своих страхов, или страх всю жизнь будет подталкивать тебя. В пропасть, в колодец времени.

...имеют ли подарки цену?..

Примерно в начале мая в городе становилось чисто. Эльза успокаивалась. Наконец-то можно не волноваться о нарядах – надевай что хочется, что нравится, что есть только у тебя. Лёгкие туфли, лёгкие платья – можно быть воздушной, ветреной. На каждом углу вырастали грибницы летних кафе. Под их зонтиками можно прятаться от палящих взглядов завистниц – можно встречаться в любой точке города. Да, случайно столкнулись. Докажи-ка, Германюга, что это не так, что Андрей не случайно занял столик возле тротуара. Докажи, что он именно Эльзу высматривает вдоль проспекта – Эльзу, спешащую с рынка через два квартала, Эльзу, спешащую сбросить с ладоней тяжеленные пакеты. Докажи, что между ними есть Нечто! Подозреваемо, наказуемо, но недоказуемо...
Эльзу удивляло его невозмутимое спокойствие – всегда плотно сжатые узкие губы, каменные скулы и глаза – карее на небесном, остывшее солнце в холодном небе. «Карбышев», – так она и описала его веркам, – «вечная мерзлота», – и в ответ на удивлённое «Зачем тогда?» лукаво улыбнулась: «Я извлеку из него полярное сияние». Естественно, подружки стали добиваться: «Зачем? Кому от этого станет лучше – тебе, ему, кому?». Ни после третьей рюмки, ни после первой песни Эльза так и не смогла им ничего толком объяснить. Уже который день под сердцем пожар, что-то должно случиться, летят искрами мысли: «Андрей, Грюнд, распадение времени при воспоминании, Грюнд, прошлое, коронована красотой, Андрей, безликость, время и память, судьба, рождение, молодость, Андрей». Что-то проносится сквозь память, будто с бешеной скоростью крутят киноплёнку, словно всё уже было, стоп-кадр, тот же спектакль с новыми актёрами, мальчик-ледовик, быть холодным в моём-то присутствии! «Я этого не позволю», – прошептала среди ночи, благо что Герман опять нахимичился вдрызг, – «не позволю! Растаешь как миленький!» – и почему-то расплакалась... Вскоре увидела себя, танцующую в бутоне красного цветка, себя, сияющую ожерельями и кольцами, и шеренги идущих мимо ледовитых молчальников, и опять себя, разливающую волны пламени, и следом брызги капель, все полчища рассеялись, растворились в радужном тумане, осталось одно лицо – ненавистное, долгожданное, и вот она я, танцую, несмотря ни на что, отвергая любую ласку, вот я приказываю – и ты склоняешься к моим ногам, но почему так холодно? Почему так темно? Если даже ты повержен к моим ногам, то кто обвенчает меня короной звёзд? Почему так пусто? И откуда эти волны? Откуда эти крупинки льда, сковывающие навечно, безвозвратно?
Эльза соскочила с кровати, а воды-то уже по щиколотку, мать! Мальчишки, подъём! Герман, нас заливает! Но от Германа осталось только имя, на месте Германа хропочет груда хрыкунов, Герману снятся хрустальные пробирки с пьянящей горечью, бесконечные ряды колбочек, и Герман всё пробует, пробует – в какой эликсир вечного счастья? Вот Эльза, вечно невыспавшаяся Эльза протягивает руку: «Дай и мне попробовать, хоть капельку!», – но Герман извиняется и объясняет, что ведь надо знать твою формулу, каждому своё, а вдруг не по твоей крови состав? И Эльза врезала с лёту. Герман, сощурившись от возникшего света, никак не может сообразить, какой ещё потоп, и почему зевающие германята не желают ему доброго утра, что? Кого затопило? Возьми там, в кармане, и ни в чём не отказывай сантехнику. Второй пощёчины он даже не почувствовал, потому что заметил – в сон приняли новую лаборантку...

«Я устала жить нудной и банальной жизнью», – сказала Эльза, примостив пакеты с будущим ужином на свободный стул. Один, самый блестящий, осторожно положила перед собой и всё поглаживала холодный блеск, разглаживала, выглаживала, чтоб пальцы не так заметно дрожали. Вдобавок ко всему мальчик-ледокол не любит пиво!
Лунин обожал кислющие лимонные коктейли. Эльза хотела было достать блокнот, чтоб записать: «Всё крепкое, всё чрезмерное, очень сладкое например, предельная насыщенность вкусовых тонов», – но Андрей, заметив её движение, усмехнулся: «Да, пределы и границы, но полутона я тоже люблю. Палисандр – очень даже. Если хочешь, могу рассказать, как из четырёх типографских цветов получить палисандровый оттенок». Эльза смутилась, подпричесалась быстренько, пока Лунин продолжал любить коктейль. Ещё ему нравились горьковатые рассказы Эльзы, в которых сквозь восторги о пережитом сквозила тоска об утраченном – эти бесконечные истории об одном и том же: о ресторанной поре, о шампанском до утра, о фейерверках юности, – и он в какой раз уже слушал, боясь задумываться почему. Он промаялся несколько ночей, напряжённо пытаясь выглядеть во тьме – что? Что вкралось в его жизнь? Ведь можно выяснить, что же близится с каждым восходом Эльзы, это легко – опять встретиться на квартире Карла, вернее, по адресу квартиры – адрес, по которому никто часовщика никогда не искал, все знают – персоны такого ранга обретаются в Сосновом Бору, вдали от городского чада, все сливки общества – там, хотя Карл иногда шутит: «Кому и сливки – отстой», – и соседей особо не жалует, разве что к Молчалину заходит раз в месяц – спичек стрельнуть, ну нравится старику повечерять при свечах! Да, дать адрес, сдаться без боя? Она охотница, эта немка с кошачьими глазами, с рысьим изгибом спинки, с тигриными лапочками, одним махом вспорет душу, нет уж. Надо вычислить сначала, выловить – откуда эта звериность? Почему она так отчаянно смеётся, но глаза холодные? Умеет непринуждённо смеяться, но не умеет мурлыкать вполголоса, как он делает, да, любит сладости с кислинкой, с горчинкой, впрочем, он мало говорит о себе, но ничего, скоро я тебя настигну, ускользающий ледник, и вот:
– Я тебе подарок хочу сделать, – из пакетного блеска: из-под коготочков: выскользнул тонкий портфельчик. Чёрная кожа, золочёные уголки. Лунин чуть не подпрыгнул – шикарно, ахи-охи, но кто-то морозный внутри высчитал цену и съязвил: «Весьма предсказуемо, если учесть цену твоего подарка. Цену? А имеют ли подарки цену?.. А внутри, наверняка, бумага редких сортов ручной выделки, дорогие карандаши, хитроумные линейки, фантастические ручки».
– Это же просто фантастика! – прошептал оттаявший снежонок, разглядывая прямо-таки-ух-ты-какую-то-космическую ручку со множеством цветных стержней. – А какой перга... папирус! И с водяными знаками! Да-да, вот они!
Эльза долго-долго любовалась танцующим пламенем зажигалки – пока Лунин не перестал целоваться с подарком.
– Только у меня к тебе просьба, – она огляделась, но за соседними столиками люди просто утоляли жажду. – Не трать пока эти листы, скоро они нам понадобятся.
Скоро? Лунин ощупал запястье – вот они, мёртвые часы.
– Ты хочешь, чтобы я своей кровью написал на этом пер... папирусе клятву о вечной верности?
Кто-то, кажется, подал ей выпавшую из рук сумочку. Кто-то, кажется, поднёс ей стакан ледяной воды. Эльза стакан не взяла, потому что вглядывалась в такое родное, такое ненавистное лицо на другом конце бесконечного стола.
– Хочу. Что-что? - переспросила Эльза у Лунина, беззвучно говорившего с кем-то за её спиной, оглянулась, никого не было, Лунин постучал ногтем по своим ужасным костяным часам. – Да, времени навалом.
Он опять услышал этот рассказ о восхитительном чёрном картёжнике, тоже угадывавшем её мысли, рассказ повторялся каждый раз в новых подробностях, но Андрей не подавал виду, пусть выговорится, и вдруг:
– Почему ты не пригласишь меня в более уютное место?
В тени огромного зонта из парусины было довольно прохладно. Лимонный коктейль умели смешивать только здесь. Столиков на площади было достаточно, чтобы не чувствовать за спиной чужое дыхание, чтобы не волноваться о тайне своего смеха. Поблизости – три остановки разных маршрутов, две стоянки такси, в случае чего можно скрыться вчистую.
– Куда, например, я тебя приглашу?
Эльза попыталась вспомнить, что ей известно о лежбищах лунинного котика:
– Но ведь есть же у тебя друзья?
– Есть один. Без охраны из дома не выходит.
– Ого! Тогда не стоит.
– Делать это? – Лунин опять спокоен и бессветен.
– И больше нет друзей? – Эльза спрятала глаза за тёмными стёклами, потому что в Лунине не на что посмотреть, но вот голос! Лучше слушать голос из тьмы – обволакивающий, стелющийся, как туман: густой, с мелкой хрипловатой изморосью – голос пьянящий, некуда спрятаться, он говорит одно, а видится другое, почему так? Вот он спросил «делать это», но спросил так, словно согласился, словно ответил, что уединяться опасно – стоит шагнуть к друзьям на порог, и друзья испугаются насмерть, увидев влетающих драконов, ледяной смерч, вонзающийся в пламенеющую печь, почему так видится? Согласна, согласна – «почему» важно, почему, именно почему?
– Есть Карл, но к нему нельзя, – Лунину пока спешить некуда, пусть рыжая рысь гоняется за кончиком своей прихоти, пусть.
– Почему нельзя? Он женоненавистник? – танцовщица не намерена больше срываться с тропинки, нет, там кошмары и храпящий Герман.
– Он часовщик, – Лунин, сняв с запястья скелет хронометра, протянул, – там резьба, дарственная надпись, если не веришь.
Она заказала три стакана чистой холодной воды. Нет, четыре. Пока Лунин отлавливал официантку, Эльза успела начертить на квиточке счёта какие-то цифры, сама себе не поверила: «Сколько, сколько?» – и решила, что пришла пора переключиться на воду, отказаться от сигарет и записаться в бассейн.
– Грюнд? Карл Грюнд? – и коленка-то у неё чуть выше столика, и на месте-то ей не сидится.
– Он самый, – и Эльза в записной книжке раскопала-таки телефоны верок, и мельком подглянула в календарик.
– Нет, мы непременно к нему пойдём, – одно плечико приподняла, облокотившись на столешницу, и щекой к нему прильнула, и с другого плечика тихо соскальзывает, соскальз... ой! Почти случайно получилось.
– Никто никуда не пойдёт.
Лунин, конечно, зарекался догонять женщин, но таких подарков ему никто не делал. Естественно, такие красавицы троллейбус штурмом не берут, но к такси она тоже не свернула. На третьем перекрёстке, по счастью, красный светофор, и Лунин успел провеять, что она – невеста вести о надежде, наречённая с заснеженной улыбкой, королева лилий, а Карл просто работает с утра до вечера, и даже он, личный секретарь, приезжает к Мастеру только для помощи в разработке нового проекта. Зелёного света дожидаться не стал. Эльза, как назло, тоже не имела привычки догонять разъярённых дизайнеров, но успела, в свою очередь, выкрикнуть вдогонку день, час и адрес Веры-цветочницы.

Герман весь вечер любопытствовал, чему Эльза так рада, что за оживление такое, но после заката о каверзных вопросах забыл, а ближе к рассвету Эльза выдохнула: «Вот так, милый! Знай, как надо любить!». Герману – счастливые сны, Эльзе – время до восхода: обежать ночные таксофоны, обзвонить подруг, готовьтесь, скоро Это случится.

...вечера...

Карл и вправду работал с утра до вечера. Когда уставали глаза, когда начинало клонить в сон, когда пальцы уже промахивались мимо клавиш – Андрей вспоминал, как восьмидесятилетний часовщик состраивает крохотные колесики: безо всяких увеличительных стёкол, твёрдой рукой – и ничего ведь! Андрей встряхивался, пару сигарет, пару чашек кофе – и готов очередной сверхсрочный заказ. Пару раз Молчалин вызывал заспанного компьютерщика «на ковёр», тихо бурчал, что нельзя так увёрстываться. Лунин в ответ выдавливал сквозь наползающую дрёму: «Деньги – чересчур ценная вещь. Чтобы они не достались врагам, надо быстро заработать себе всё». Молчалин морщился, намекал, что всех денег не заработаешь, что спящие работники никому не нужны, даже если они чемпионы скоростного сна, и после сто пятого вежливого увещания запретил Андрею Андреевичу Лунину проводить ночи напролёт на рабочем месте. Вахта и охрана, в отличие от бесшабашного шабашника Лунина, любили спать спокойно. Карл и не вздумал печалиться за Андрея:
– У меня в городе квартира пустует. Денег на технику выделю, – и замолчал, глядя, как тяжёлое солнце отчаянно упирается, не желая соскальзывать в угрюмую чащу сосен, как Лунин, отказываясь засыпать, склоняется к кострищу.
Андрей поговорил с огнём, тихо выдохнул тайное слово – и пламя приободрилось, задышало. Костровые вечера понравились одинокому предсмертнику сразу, со дня выставки в башне, когда этот бледный, застенчивый мальчишка принял приглашение на ужин. А скрытный пацанюга сразу, конечно, начал хохотать – сразу, как только поднялся по резному крыльцу, усеянному весьма изящными свастиками, в прихожую, где жалобно мерцал индикаторами сломанный факс. Хохотал, отворачиваясь от хозяина, когда починил аппарат и обнаружил в гостевой дохлый принтер. Воскресил, конечно, и: «А на чердаке, наверное, сервак шуршит?». Успокоился только после первой рюмки яблочного шнапса, но буркнул что-то напоследок про тщетную любезность. В саду веселились уже вместе. Грюнд предложил расположить стол и плетёные кресла под яблоней. Лунин уточнил – непременно под яблоней! Ибо могучая природа полна чудес и неоткрытых законов. Карл предложил попытать счастья под черешней. Андрею взбрело дёрнуть чёрта за усы под малиной. Сошлись на том, что роль земляники в истории науки и техники неоправданно занижена. Забор был достаточно крепок и высок, по каковой причине соседи почётного гражданина так и не выяснили, кто всю ночь тревожил хохотом взахлёб их привилегированный сон. Охрана посёлка утверждала, что после полуночи какие-то маньяки в количестве двух человек в одежде средневековых то ли монахов, то ли колдунов, чёрт их разберёт, маньяков-то – они, кааароче, с топором ушли в сосновый бор, из которого не вернулись, но потом во дворе у Грюнда до утра полыхало пламя, а старик, не открывая калитку, сказал, что нормально всё, а видеть никого больше не видели. Насчёт топора не соврали, так и было, но он не пригодился. Старик ходил за мальчишкой по пятам, прямо с бессильным топором наперевес, не рискуя приближаться к этому лунному эльфу, и с ужасом смотрел, как колдунок кланяется каждому дереву, просит отдать своих детей в Святилище Огня, Отцу нашему на вечную подмогу, Отцу нашему, Вселенскому Свету отпустите братьев моих на радость, – и деревья, не всхрустнув, молча отдавали ветви... Наутро прибыл срочно вызванный юрист, Карл оформил пару бумаг, показал Андрюхе мастерскую, и в тот же день Красовскому на стол положили копию счёта – А.А.Лунин, личный секретарь К.М. Грюнда, озолотил компанию «Компьюмех», скупив самую мощную технику. В тот же вечер Красовскому – ага, позвонили, мягко говоря – механический голосоимитатор отщёлкал: «Красавчик, это я, отключи от часовщика все жучки. Пацана не тронь». Андрей Евгеньевич старательно убаюкал трубку. На вечернем отчёте коротко распорядился, стараясь никому не глядеть в глаза: «По часам – полный отбой».
Карлу понравились костровые воскресные вечера. Понравились настолько, что он даже разрешил Андрею перевезти в город коллекцию манускриптов с толкованием мистической символики. И деньги на ещё один комплект техники нашёл – поставили в городе, и каждую субботу утром Андрей привозил готовые чертежи. Перед этим пришлось, правда, всю зиму переводить с бумаги в электронный формат эскизы отдельных деталей и готовых блоков, но теперь по выходным Карл мог позволить себе просто высказывать мысли вслух. Так и работали: Карл просил показать ему работу узла в движении – пожалуйста, рисованные шестерни оживали. Просил пересчитать заново заумные характеристики: сцепление, степень вероятности резонанса – готово. Оставалось только додумать саму графическую композицию, сочетание символов, тут нельзя было допустить никакой промашки, никакой свободной фантазии, и Карл внимательно следил, как Андрей выбирает единственно правильные знаки, как осторожно пробует собирать в единый графический монолит символы Земли, Огня, Воды и Воздуха. Карл предложил скомбинировать двенадцать знаков Зодиака. Предложил ещё раз. Ну, и ещё разок не грех попросить. Андрей ошалело уставился на Мастера: «Вот тебе и да! Мы символ глубинных слоев человеческой души пытаемся в движение привести, или символ галактики?». Карл разглядывал, что у Андрея написано на лбу до тех пор, пока Лунин не отвёл глаза. Весь замысел был слишком серьёзным, чтобы позволять Андрею рассредоточиваться, а уж тем более – впутываться в рискованные истории с чужими жёнами, и Мастер нахмурился, услышав про «тоже немку»: «У неё дети есть?». «Двое. По часовой будем вращать, или против?» – не повернулся от экрана Лунин. «Разве она хочет ещё одного ребёнка?» – и Андрей передёрнул плечами: «Хватит на сегодня. Я что-то слишком устал. До завтра», – и вышел, нескладная худоба, хотя водитель должен был явиться лишь к вечеру.

...как ты понял, что любишь ее?..

– Как ты понял, что любишь её?
– Я видел эту девушку во сне.
– Она – девушка?
– Она – женщина.
– Она уже рождала новую жизнь?
– Она всегда готова к рождению. Она всегда готова рождать. Она всегда готова родиться.
– Она – девочка?
– У неё нет возраста.
– Ты видел именно эту девушку?
– У неё нет имени.
– Как ты узнал её?
– Мы виделись недавно.
– Увиделись и расстались?
– Мы не можем расстаться.
– Вы – одно?
– Всегда я и всегда моя.
– У неё было лицо этой девушки?
– Она была она.
– Ты увидел её. Что сделал ты? Что сделала она?
– Капли сердец стеклись в золотистый ручей.
– Вы текли?
– Мы растворили озёра сердец. Мы стали солнечным морем. Мы стояли перед зеркалом.
– Ты видел её лицо?
– Я видел себя.
– Ты узнал в отражении своё лицо?
– На моё лицо лучилась капель её любви.
– Ты был ею?
– Я был я.
– Ты видел, как вы любите друг друга?
– Я видел, как я люблю.
– Видел, как ты любишь её?
– Я видел лучи, влагающие в море мерцающие искры.
– Девушка, которую ты видел – твоя возлюбленная?
– Иногда я вижу её.
– Кто твои возлюбленные?
– Каждая из них – образ и подобие Её.
– Ты любишь свою мать?
– Да.
– Ты любишь свою дочь?
– Её нет.
– Но если была бы?
– Да.
– Мать и дочь – твои возлюбленные?
– Нет.
– Она – любимая женщина?
– Да.
– Она – твоя мать? Она – твоя дочь?
– Иногда Она принимает их облик. Она – искусница обличий.
– Искусительница?
– Иногда.
– Она приходит как мать. Зачем?
– Сберечь и сохранить.
– Она является как дочь. Зачем?
– Просить о спасении.
– Она становится искусительницей. Зачем? Зачем? Зачем?
– Она не виновата.
– Почему?
– Её присылают.
– Кто? Кто присылает? Кто присылает искусительницу?
– То, что стоит у неё за спиной.
– Что ты делаешь с искусительницей?
– Мы делаем вместе.
– Что делают искушающая вместе с искушённым?
– Становимся бутоном чёрного мака.
– Наливаетесь соком?
– Сок истекает.
– Чёрный бутон истекает пьянящим соком?
– Моим соком.
– Твоей мглой?
– Моим семенем.
– Ты рождаешь пелену цветов?
– Я утопаю в море мглистых цветков.
– Потоки мглы источают цветки?
– То, что стоит у неё за спиной.
– Тебя окутывают лепестки лиц?
– Я погружаюсь в безликую тьму.
– Перед глазами стоит то, что темно и безлико?
– Передо мной танцует она, размыкая бездну губ.
– Тебя целует то, что безлико?
– То, что темно, стоит у меня за спиной.
– Оно учит вас танцу страсти?
– Оно поглощает наш танец.
– Ваш танец красив?
– Оно застилает глаза.
– Солнце, взгляни на них!
– Он, Она и Оно сплетаются в танце.
– Ты – Солнце?
– Я – солнечная река.
– Он – берег реки?
– Он – мой родник.
– Она – солнечное море?
– Она – радужный туман на моих берегах.
– Чего ты хочешь от девушки, которую ты видел?
– Пусть её сердце станет устьем солнечной реки.

...часовой лабиринт...

На посту, на выезде из посёлка, его задержали. После первого окрика: «Стой!» – Лунин всё ещё шёл, тяжело дыша, видя только галечник тропинки. После второго вопля оглядел гладкую, чуть не шёлковую, ленту дороги, мачты корабельных сосен, улыбнулся перепуганной белке, замершей на ветви, реющей над дорожкой, и только после лязга затвора обернулся. Из будки выскочил молоденький солдатик и встал перед шлагбаумом, широко расставив ноги. К посту бежал офицер, придерживая коробчатую фуражку, отчаянно что-то выкрикивая. Лунин прикинул, сколько раз переставит ноги армеец, не Карл Льюис и не Ален Прост, подошёл к караульному и нарочно раскрыл паспорт на графе «Воинская обязанность». «Жаль, что это не ипподром», – съехидничал потайной Лунин, – «надо было ставку сделать», – офицер одним махом взял полосатую перекладину, караульный получил подзатыльник, новое материнство и спрятался в сторожке, сцепив зубы и сощурив глаза. «Как просто вас вычислить», – сплюнул потайной Лунин, – «теперь три дня будет злобствовать: служивый за неслужившего по морде получил».
Да, офицер извинялся, да, охранник выполняет порядок Устава, да, конечно, фото на пропуск принесу, да, таков порядок, все события должны происходить в строго определённом порядке, но вот вопрос – кто устанавливает этот порядок и с какой стати я должен принимать его как единственно верный? Да, конечно, и график прибытия фургона с материалами и устройствами для нового проекта я тоже сообщу, а суть проекта – нет, это не моя тайна, я не могу сообщить, над чем мы работаем, нет.
Лунин никогда не смотрел в глаза армейским. Не любил армию? Не в этом дело. Любовь здесь ни при чём. Они были частичками мертвяще тикающего хронометра.
Когда посёлок остался далеко позади, когда скрылись из виду постовые, он быстро свернул с тропинки в чащу и пошёл на зов. Ни одно дерево не осмелилось преградить дорогу. Трепет зова нарастал. Когда звучание в сердце радостно смолкло, Лунин лёг на распростёртую хвою, сухую, дурманящую, и смотрел, как стройные стрелы стволов готовятся взмыть к облакам. Он ложился в эту постель, к нежным хвоинкам, редко.
Это место было, похоже, единственным не земле местом, где прошлое и настоящее не мыслилось, не чувствовалось, но переживалось целиком, как оно случилось однажды. Всё возвращалось, всё всплывало под веками – школа, класс с физико-математическим уклоном, аргументы функций, условности словесности, биология и анатомия, и тот сумрачный день, когда вместо рассказов о мясе, костях и железах услышали от директора, историка, об инсайте, молитвах и медитациях. Была музыка, плывущая, затопляющая, тянущая в глубину, и рокочущий голос, зовущий мимо лун к ещё неведомым солнцам, и Лунин почти уже вышел на орбиту, но лучистое облачко ослепило, прозвенело: «Нельзя! Тебе к нам нельзя!» – очнулся, а вокруг: одинаково блаженные улыбки, губы, шепчущие одно и то же слово – и горькое недоумение: «Почему именно мне – нельзя? Почему я такой – один?» – и, словно приговор: «Значит, ты что-то сделал не в том порядке».
Школьная форма, расписание занятий, распорядок дня, смотры-конкурсы и построения в колонну по два – всё это было важно, всё это было надо, но кому? Старые пластинки истёрлись, пропал в прошлом родной северный город, где за школой вырастал бесконечный забор с вышками пулемётчиков – там жили люди, нарушившие порядок, заведённый кем-то самым старшим, – да, забор был, но даже он, восьмилетний, до полуночи мог гулять по городку спокойно, здороваясь с каждым встречным – в лютом морозе есть один порядок: порядок пылающего сердца, порядок тёплого слова... Да, многое исчезало, проваливалось в бездну памяти, но оставалась жажда. Оставалась и крепла. Жажда узнать последнее «почему». Жажда услышать мелодию мелодий. После института, после пяти лет лекций, на которых виделись особенно чудесные сны, ему дали два месяца, чтобы успеть побриться наголо. Он устроился техническим выпускающим в нефтяной журнал и до явки на сборный пункт успел сделать двенадцать рейсов в столицу, откуда возвращался с тиражом и затуманенной от бессонницы головой. В рейсах с него спали цвет, вес, а также последние иллюзии, почём хлеб с маслом в этой жизни. Председатель призывной комиссии, пересмотрев личное дело призывника А.А.Лунина (рост, вес, размер сапог): «Уже работаете? Кем? Пугалом в Бухенвальде?» – и больше армия о нём не плакала.
«Почему вы регулярно нарушаете должностные и технологические инструкции, господин выпускающий?» – спросил его однажды Молчалин, перелистывая журнал и удивляясь каждой странице. – «Вы нарушаете сложившийся порядок работы». Лунин кое-как справился с закипевшей дрожью: «На место порядка насилия и приказов я ставлю порядок красоты и личного предвидения». Молчалин сравнил долунинское и прилунинское качество печати, и: «В таком случае, я предлагаю, именно предлагаю вам новое рабочее место». Андрей так и сказал Карлу в первый костровой вечер: «Чтобы чего-то добиться, приходится взламывать существующий порядок отношений». «Зачем?» – спросил Карл, разглядывая сложившееся на сегодня сочетание созвездий. – «Ради самоутверждения?». «Замечательно!» – Андрей чуть не проткнул ладонь шампуром. – «Вот от кого не ожидал! А разве можно утверждать не самого себя? Бред это!». Карл пересчитал комбинацию звёздных эклиптик и решил, что всё складывается слишком удачно, чтобы терять такого сподвижника. «Каждый из нас», – Андрей не дождался, пока Карл соизволит раскрыться, – «представляет собой галактику, звёздную систему, созвездие желаний и способностей к их осуществлению», – старик просто слушал, – «и утверждает своими поступками не мифического «самого себя», а порядок своего внутреннего устроения, свою звёздную карту, и пытается перестроить маршруты движения спутников жизни по своему подобию. Это не воля к власти, это воля к осуществлению определенного порядка». «Например», – блаженно сощурился часовщик: слишком приятно смотреть на свою маловозрастную копию, – «например», – промурлыкал дряхлеющий лев, представляя, как солнце отсчитывает секунды своей системе, как сердце отсчитывает пределы желаниям. «Например», – Андрей посмотрел, как вспыхивает огненный клубок, бросает языки, и трепет языков затихает в лунной тишине, – «любимая та мелодия, в которой ноты выстроены в порядке, гармонирующем с твоим душевным порядком», – тихо напел: «Не говорите слишком громко... Да. Наилюбимейшая та женщина, чей образ совпадает с образом женщины, представляющей весь твой род, твою родовую линию». «Я хочу построить часовой лабиринт», – Карл поймал искорку, раскрыл ладонь: пусто, неуловимое сияние, – «назову Люминотавр. Хочу показать один скрытый общечеловеческий душевный механизм, работающий независимо от хода времени. Поможешь?».
А ты валяешься тут среди безмолвных палок с иголками! Андрей вскочил, поклонился лиственничным молчуньям, излечившим от обиды, и зашагал сквозь шелестящую тьму к мерцающей вдалеке трассе.

...задан ли вопрос?..

Это не было случайностью. В случайности часовщик, получавший благодарственные письма от епископов и президентов, не верил. Не позволяли списывать происходящее на случай ни вера, ни знание, ни опыт. Это был закономерный, ожидаемый, предсказуемый итог, тайная пружина, механизм механизмов. Однажды Грюнд экспериментировал с прочностью – сделал шестерню с четырьмя изогнутыми спицами, похожую на свастику, и ещё одну – трёхлучевую. «Три, дважды два, шесть», – пробормотал Карл. Свастика вращалась, Карл смотрел на неё и вдруг начал отстукивать по столешнице какой-то марш. Запустил трёхлучёвку – вспомнилась нежная колыбельная. «Ритм... Такт... Представление о чём-то, подчинённом подобной же ритмике?» – и закрепил шестерни одну над одной в специальном двухярусном держателе, крутнул – голова закружилась, перед глазами неслась конница, легионы идущих на смерть приветствовали очередного тирана, шли на костры и кресты одержимые. Переставил колёсики. Мать баюкала младенца, королева маков кружилась в завораживающей пляске. Убрал с колёсиков зубцы, увеличил размер, лунную тройственность покрыл серебром, на коло нанёс золотую пыльцу. Эффект возник не сразу. Перепроверил другие комбинации – нет, видения становились бессвязными либо вовсе исчезали. А так – женская лунность вбирала, втягивала всё на своём пути в шестиострую звезду, но её рождение покоилось на массивном солнечном основании. Мужская же страсть к навязыванию своего представления о правильном порядке поддерживалась силами всего рода, но под ней волновалось бессветное лунное море, жажда ласки и внимания...
«Допустим, это символ повторяемости человеческой судьбы. Допустим, это символ периодичности рождений. Слияние двоих ради искомого третьего. Но чтобы достичь цели, чтобы совершить нечто обоюдовыгодное или взаимоприятное, приходится, как ни смешно, сверять часы – чтобы вовремя ответить на вопрос, чтобы не опоздать на встречу. Синхронное поведение человеческой массы, соучастие в истории. Совпадение интересов и мотивов – союзничество. Противоречия – противоборство. Если ничто в мире уже не привлекает, если погружаешься в равнодушие к неудачам и достижениям – имеет ли значение движение маятника? Стоит ли тогда вообще заводить часы? Стоит ли смиряться со сменой временных поясов? Если известны разгадки всех вопросов, если найден предел вероятного, последнее небо, дно ночи... Зачем тогда вообще искать ответ?».

Это не было случайностью. Признавать случайность происходящего компьютерщику с дипломом инженера-электромеханика не позволяли ни вера, ни знание, ни опыт. Это был закономерный, ожидаемый, предсказуемый итог, последнее «почему», мелодия мелодий. Это было то искомое, то Нечто, что вмешивалось в сны. Однажды Лунин чертил эмблему для дочернего филиала, и Молчалин потребовал переделать – всё, что угодно, кроме свастики, хоть это и символ солнечной мощи и знак хранителей порядка земного блаженства, но нельзя. Лунный трилистник? Можно, но смахивает на предупреждение о чрезмерной биологической активности, о субстанции, всё поглощающей и преобразующей в новую форму. Без свастик – никак? «Что», – разозлился Андрей, – «опять национальный вопрос? Я же не запрещаю никому изображать шестиконечную звезду!». Начальство побезмолвствовало. «Это звезда Рода, символ связи с предками, если вы не знали», – поправил галстук Молчалин. «Три, дважды два, шесть», – просчитал что-то оторопевший Лунин. – «Солнце, Луна, человечество. Он, Она, Род». «Что-что?» – переспросил главный нефтяник, подписывая другие образцы, но главный дизайнер что-то затаил. Вечерами, еле дождавшись ухода коллег, выводил на экран сочетание знаков и пробовал все возможные комбинации – Он, Она, слияние, отторжение, принудительное перекрытие – влюблённость, ненависть, равнодушие. Больше всего Лунина потрясло, что знак начинал дышать, – мог нравиться или вызывать неприязнь, словно напоминал о чём-то живом, происходившем когда-то или происходящем сейчас, – но начинал дышать, лишь если под жёсткой мужественностью трепетала туманная женственность, и наоборот – лунная воронка втягивала свет, стягивалась в солнечное ядро. И всё это скреплялось безвозвратным рождением. «Допустим, это символ вечного возрождения. Он и Она порождают Этих и Это, порождают историю. Временная очерёдность событий, порядок происходящих событий. Очерёдность событий, которые есть результат сообща совершаемых поступков. Но если кто-нибудь один забудет о происходящем, о предстоящем, если прошлое представится более значимым, как предшествующее, начальное и потому начальствующее? Если власть прошлого окажется сильнее необходимости этого дня, сильнее графика, режима, расписания? Чтобы найти правильный ответ, надо задаться правильным вопросом. Почему я вообще ищу ответ?».

Встретившись, молча подали другу другу записки. Два клочка бумаги, два почерка – один текст: «Так ли важно, что событие произойдет через несколько часовых кругов после полудня? Важно, что ты решаешься соучаствовать в событии. Можно ли сопротивляться времени? Можно сорвать чужие планы, не тобой назначенные сроки – просто оказать сопротивление не тобой заданному порядку. Это – вопрос выбора, вопрос волевого решения. Мы ищем тот самый Ответ, но задан ли тот самый Вопрос?».

...мертвые часы...

Он выбрался из непролазной чащи, из непроглядной ночи. Выбрался к трассе, кишащей светлячками фар. Выбрался без тропинок, без фонарей, без указателей. Выбрался на слух, на призрачные огоньки. Выбрался, потому что видел цель. Его настораживало её удивление, когда вдруг перебивал очередную историю вопросом: «А тебе не приходилось ли?..» – и чаще всего слышал в ответ: «Да, приходилось, а как ты догадался?». Он чертил в воздухе кончиком сигареты огненный зигзаг: «Вот так. То же, что и геометрия. Линии связей, контуры смыслов, сферы впечатлений. Твоё прошлое постепенно проясняется. Тьма рассеивается». «Что за страсть – проникать в чужое прошлое? Не совсем, конечно, чужое, но не своё?». Однажды он не выдержал. Схватил её за руку и подвёл к зеркалу:
– Что ты видишь?
– Ты и я. Мы вместе. Сейчас мы вместе. Здесь мы вместе, – Эльза потихоньку высвободила ладонь, потянула его за плечо на место, в сумрак ресторанчика.
– Так почему мы вместе? – нет, они не много заказывали. Ровно столько, чтобы бокал не пустел, пока звучат маленькие комедии и драмы их прошлого.
– Потому что ты особенный, потому что я – единственная и неповторимая, – и после таких рассказиков становилось легче дышать. Ничто уже не сдавливало сердце невыговоренным грузом.
– В чём же моя особенность? – Герман появлялся только к полуночи, поэтому спешить было некуда.
– Ты видишь невидимое, – друзья догадывались, но пока молчали. Если вечером он не отвечает на звонки, а потом с утра тихо сияет – как не догадаться? – Ты видишь во мне то, чего никто никогда не видел.
– Это хорошо? – и кто поверит, что ничего ещё не случилось особенного? Один раз, конечно, когда в кафе не оказалось других посетителей, невольных соглядатаев, он попросил её станцевать. Никто не поверит, потому как бармены – народ не болтливый.
– Я почти счастлива этим, – однажды он на спор показал ей танец звёздного дождя прямо на столике, но хозяин заведения, заткнув уши от восторгов, даже вынес им ещё красного. А как иначе?
– Так что тебя смущает? – она смотрела своим детям в глаза, но дети не спрашивают матерей о потаённых желаниях.
– Подозрительно то, что ты постоянно интересуешься моим прошлым. Восхитительно то, что ты так интересуешься мной настоящей, бывшей, будущей, – Герман часами рассказывал ей о новых составах и смесях. Как-то ночью, когда отготовила завтрашние обеды, разыскала свой красный диплом, и до утра курила прямо в ванной с лезвием меж пальцев, с лезвием наизготовку. Утром, когда германарий разбрёлся по учёбам и работам, просто выплакалась в подушку.
– Так о чём именно ты хочешь спросить? Что именно ты чувствуешь? – для подарков Германа у неё была заведена отдельная коробка под кроватью.
– Сама не знаю, – почему Герман со своими лауреатскими связями не нашёл ей работу – этого она тоже не смогла объяснить ему, уже разведённому в уже не наивные двадцать пять...
Зато он, похоже, знал. Эльза путалась в собственных вопросах. Эльза не могла выбраться из чащи. Эльза не знала, что существуют тайные поляны, где дышится легко и звёзды сами слетают на ладонь – кормиться крошками неизжитых желаний...

Он стоял на обочине ровно столько, чтобы убедиться – нет, ему не кажется. Из леса, из-за поворота, по асфальтовому ручейку, втекавшему в бурлящую лавину, выплыл мотоцикл. Иногда за ним до самого города медленно катился чёрный джип. Как только Лунин вступал на конечную остановку трёх маршрутов, джип или мотоцикл стремительно пролетал мимо. Андрей тихо сказал: «Сегодня всё будет иначе. Сегодня может случиться Это». Поднёс к глазам ладонь. Веер пальцев дрожал. Перехватил запястье. Повторил: «Мёртвые часы, мёртвые часы, всего лишь мёртвые часы». Шагнул в сторону чёрного всадника. Тень растаяла в темноте. Андрей развернулся и бросился бежать. Вдоль кромки леса, по лезвию шоссе. Ворвался в автобус, столкнув с подножки чьё-то шумное тело. Пробежал в конец салона. Припал к окну. Мимо проскользнул чёрный джип. Только на другом конце маршрута Андрей смог понять, чего требует кондуктор.

...темно-томный...

Андрей расшагивал вдоль остановки, не решаясь войти под низкие ворота. В домике с плотно прикрытыми ставнями – в комнатке ближе к воротам – сквозь веки ставен смешились лучики. Изредка лучики пресекались – внутри кто-то подходил к окнам. Андрею вдруг почудилось, что нет тротуара – только поток машин, он сам и ворота. Один шаг – или в пропасть визжащих тормозов, или во двор, безвозвратно, войти-таки к цветочнице, что там будет – всё сердце в цветах?
Только он, только поток прохожих – и только временное пристанище, уют на вечер, смех на вечер, опять воспоминания о чём-то тайном мечтающей Эльзы? Андрей стоял на перекрёстке. Нужен один-единственный шаг. Туман в глазах не рассеивался. Сквозь туман выплыла песня. Голос из вечно пьяной юности: «Живым – это лишь остановка в пути. Мёртвым – дом». В ней ли твой дом, в нас ли наш храм? Лунина опять задели плечом. На часы не смотрел. Зачем? Она появится тогда, когда Она появится. Или выплывет из цветочного уюта, или вынырнет из безликой толчеи. Если Эльза – Она, если Эльза – наречённая до сотворения мира, если... Два сердца будут петь вечно. Её голос не стихнет никогда. Андрей оглянулся на оклик. Вдали – летящее платье Эльзы. За Ней еле успевала всего лишь женщина.
– Знакомьтесь, это и есть Андрей Лунин, – просияла Эльза. Андрей, отулыбавшись хозяйке:
– Вот это роскошь! – и замер посреди тесной кухоньки. Не развернуться – всюду дыхание бутонов.
– Вот это роскошь! – прошептал вслед вынесенным с кухни корзинкам.
– Любите цветы? – и без того круглые глаза хозяйки совсем...
– Я же говорила – он удивительный и неповторимый! – Эльза искоса взглянула на Веру. Цветочница быстро отвернулась. Потайной Лунин никогда не засыпал.
– Да, люблю всё изящное. А цветок – это символ нераскрывшейся души.
Пришедшая с Эльзой подруга молча стругала салат. У цветочницы на губах дежурила улыбка. На стол легла скатерть – переплетающиеся лепестки. На лепестках возникли розеточки, чашки, тарелки и рюмки, источающие ароматы. Женщина с салатом шумно вздохнула: «Души!» – и хрястнула ножом по огурцу, оглянулась на Эльзу. Эльза Райх – дико извиняясь, конечно же, – вытянула стройное, золотистое. Андрей вцепился в сигарету и заучивал наизусть надписи на коробке: «Предупреждает – опасно, опасно, опасно», – даже и не думая смотреть на изгиб её колен. Не вынес, поднялся и вышел вслед за розовым веянием.
Эльза, устав язвить про свежих лаборанток Германа, вошла в спальню. «Хорошую ты музыку принёс. Что за группа?» – а он целует бутон! «Сure, переводи как хочешь – лекарство, снадобье, дурман», – плывут звуки, тают запахи поцелуев, танцует принцесса роз, это «Письмо к Элизе», строчки танца, ноты касаний, не ставьте точек в письмах к любимым...
Молчаливая подруга, весь вечер крутившая в израненных пальцах нож, оказалась тоже Верой, только уже швеёй. «А неплохо устроилась», – усмехнулся скрытый Лунин, совсем седой, и Андрей чуть не поперхнулся от смеха водкой, – «цветочница, швея, ещё наверняка есть Любовь-парикмахер и Надежда-дантист. Красота создаётся руками мастеров, не ха-ха ли?». С каждым глотком розовый туман становился гуще, и всё казалось – так и есть, это Она, княгиня снов, невеста надежды, поющий цветок, колыбельное сияние, вся Она – та, что чудилась повсюду, ожидалась в каждом ещё незнакомом лице. Это Она, нет никаких сомнений. Нотки голоса, чёрточки лица – всё сошлось, узор сплёлся, созвездия слились. И Это – главное. Остальное – маска, которую ему предстоит бережно снять. Царапины замужеств, шрамы рождений – они растают, просто стать Мастером Мечты и высветлить Её настоящую...
Первой ушла Вера-швея, собрав со стола лунинские наброски: силуэты, контуры раскроек – да, ведь они собрались здесь только для этого, чтобы Эльза заказала себе обновку к торжественному приёму, а теперь им можно встречаться где угодно, вне подозрений. Вера-цветочница, сообразив что-то по часам, всполошилась: «Надо же выручку сдать! Как ты сказал – чего цветок символ?». Андрей всё порывался её проводить, но вдруг заметил кружевной цветок у Эльзы на чулке, там, у золотистой впадинки, а что... «Мы же собирались поговорить о человеческом, о слишком человеческом?». «Что?» – переспросил у пляшущих плетёных лепестков, пытаясь взглянуть на часы – стрелки дробились и таяли. «Пойдём?» – розовые капли мимо губ. Кивнул, потянул с вешалки куртку. Еле поместился в туфли. Огляделся. Эльза исчезла. Впереди, в дверном проёме спальни, сквозь тьму – золотистое плетение соскользнуло, рысь выгнула спинку, бросившись в волны простыни, свет погас. Только тонкая ниточка – лучик свечи. На другом конце луча зеленоглазая коготочком прочерчивает всю впадинку, набухает бороздка... На столике у изголовья мрачно блестело золотое кольцо. Туман исчез. Она попыталась что-то запретить, но он уже стал тёмно-томным.

Она сразу же надела кольцо, серьги и туфли. Свет вычертил всё – резко и просто. Теперь было можно – можно любоваться каждой шелковинкой плеч. Андрей смотрел в её глаза, ставшие совсем детскими, смотрел неотрывно. Она попыталась сомкнуть колени. Не позволил, придвинулся. Острые каблучки парчовых туфелек вонзились под вдох.
– Я хочу знать, – опять холодный и цепкий, и Эльза прячет глаза от света, заслоняется ладонью.
– Что тебе ещё нужно знать? Всё очевидно, – поверженная королева ни о чём не просит, кроме сигарет и спичек.
– Хочу знать о тебе всё. Хочу, чтобы ты знала обо мне всё, – а она так и пытается скрестить руки на груди!
– Было слишком хорошо, – спутана ниточками касаний, вырвалась, метнулась к выключателю, ненавистный свет! – Так хорошо, что я теперь тебя боюсь. Ты вывел меня из лабиринта, – и опять ничего в темноте: лишь голоса и светлячки у губ, – из лабиринта несбывшихся желаний.

...ты веришь в любовь?..

– Ты вправду веришь в любовь к одному-единственному?
– Разве ты хочешь быть всего лишь одним из многих?
– Нет.
– Неужели ты хочешь иметь всего лишь одну из многих, всего лишь очередную?
– Нет.
– Зачем тогда спрашиваешь?
– А ты действительно способна любить одного-единственного? Ты действительно способна на это?
– Я не знаю, ты ли тот единственный, кого я хочу любить, но вот убить хочу только тебя.
– За что?
– Ты иногда как сказанёшь что-нибудь этакое... Нет, ты те самые вопросы задаёшь – нужные, необходимые. Ты даже прав. У меня иногда возникает такое впечатление, что ты единственный, кто меня понимает. Единственный, кто понимает мои тревоги и сомнения.
– Может быть, я единственный, кто знает Правду?
– Ууу, куда тебя занесло! Какую Правду?
– Правду о том, как устроена человеческая душа, как устроен отдельно взятый человек, правду о том, чего он ищет в других людях, чего он хочет от друзей и любимых, правду о том, чем именно ему мешают жить те, кого он считает врагами.
– А разве правда не у каждого своя?
– У каждого своё собственное представление об этой правде, своё собственное понимание – как бы частичка общей Правды. Но некоторые знают всю Правду целиком.
– И ты считаешь себя одним из таких избранных?
– Почему тебе хочется меня убить?
– Ты не ответил, ты серьёзно считаешь себя избранным?
– Если ты сама поймёшь, почему тебе хочется меня убить, тебе легче будет понять, почему я задаю такие вопросы.
– А что, разве моё понимание, моё представление о тебе – разве они как-то связаны с тем, что ты о себе думаешь?
– Давай допустим, для начала, что связаны.
– Ну, давай допустим.
– Так почему тебе хочется меня убить?
– Не то чтобы так уж хочется, нет. Это не настоящее желание, это не всегда, непостоянно. Иногда вдруг вспыхивает, и даже руки начинают дрожать – так и хочется вцепиться тебе в горло.
– Но если ты меня убьёшь, ты уничтожишь самое ценное, что у тебя есть? Ты ведь сейчас считаешь, что я – самое дорогое, что у тебя есть?
– Я даже считаю, что ничего более ценного уже не будет.
– Почему?
– Раньше я представляла, что однажды появится Он, и Он будет вот таким, вот так-то будет ко мне относиться, вот таким образом будет со мной обращаться... А ты... Ты оказался... Больше, чем моя мечта. Лучше, чем моя мечта. Я о тебе таком даже и не мечтала. Я даже и не представляла, что может быть так хорошо.
– И ты боишься меня потерять?
– Боюсь.
– А как ты себе представляешь эту потерю?
– В смысле?
– В прямом. Вот я с тобой. Вот мы вместе. Потом вдруг ты – уже без меня. Всегда же бывает какой-то переход. Не расстаются внезапно. Что-то такое происходит, и любящие разлучаются. Что может такого произойти, что приведёт к разлуке?
– Даже и не знаю. Как будто вот ты, ты есть, ты рядом, и раз – тебя нет. Как будто пришли и украли. Отняли. Увели.
– Кто? Кто-то это сделал? Некто или Нечто?
– Да. Что-то такое неопределённое. Вот именно – Нечто или Некто.
– Значит, ты хочешь меня убить не потому, что боишься меня потерять.
– Почему нет? Украсть тебя точно уже никто не сможет.
– Стой. Я так сам запутаюсь... Мы начали говорить о том, что я понимаю тебя лучше других, я лучше других разбираюсь в твоих желаниях, я, можно сказать, вижу тебя насквозь. Так?
– Так. Точно. С этого и начали.
– И я иногда вслух говорю о тех твоих желаниях и способностях, которые ты пыталась скрыть от всех на свете. Случается же такое?
– Да, и довольно часто.
– Ты этих своих желаний, стремлений, намерений стеснялась и знала, что если о них станет известно окружающим, то они будут плохо к тебе относиться, будут смеяться над тобой, будут делать что-то такое, что повредит тебе?
– Да. Есть какая-то часть меня, которую я никому никогда ни за что не показала бы. Такой тёмный уголок, шкатулка с секретами, в которую никому нельзя заглядывать. А ты пришёл и открыл.
– А что это за секреты? Насколько они для тебя важны?
– Постой-ка... Так вот ты о какой Правде говорил! О такой, что зная Её, в самом деле можно понять душу любого человека? Выходит, на моём месте могла бы оказаться любая, и ты так же ясно понимал бы, что происходит у неё в душе? Получается, что это не я такая близкая и понятная, а ты особенный, ты такой умный и проницательный? Во мне, получается, нет для тебя никакой загадки? Как же ты... Как тогда можно любить такую, как я?
– При чём здесь понимание?
– Как при чём? Понять – значит, принять. Разве не так?
– При чём здесь понимание? Многое понятно, но не многое приятно. Допустим, мне понятно, почему сексуальные маньяки любят насиловать умирающих женщин. Ну и что? Я их оправдываю? Я веду себя так, как они? Нет. Понимание и приемлемость – абсолютно разные вещи, необязательно совместимые.
– Но тебе ведь нравятся мои секреты, те как раз, которые только ты понимаешь?
– Не все. Некоторые не нравятся.
– Вот тебе и раз! А как же ты меня любишь, если они тебе не нравятся?
– А тебе самой они нравятся?
– Убить бы тебя и не мучаться.
– А всё-таки?
– Да беда-то в том, что здесь ни при чём, нравятся мне мои секреты или нет. Они есть. Есть, и всё тут. Возникли в течение жизни. Они мои, и других у меня нет. Они мои и только мои.
– Ты не хочешь с ними расставаться?
– Почему ты спрашиваешь? Ты же всё понимаешь, или нет?
– Я хочу, чтобы ты говорила со мной как с зеркалом. Я хочу, чтобы ты лучше рассмотрела...
– Себя саму?
– Своё отражение. То, как ты отражаешься в глазах других людей. Тот образ, то обличие, в котором ты перед ними предстаёшь.
– Но зеркало ведь бывает кривым?
– Ты сама говоришь, что я самый понимающий. Значит, я пока что – самое чистое и самое честное зеркало.
– А зачем тебе это нужно – быть зеркалом?
– Чтобы ты лучше поняла, что ведёт тебя к счастью, лично твоему и нашему общему, а какие твои желания нельзя воплощать в жизнь ни при каких условиях.
– Вот интересно! А разве такое может быть?
– Что «может быть»? Счастье?
– Нет, что чего-то нельзя желать ни в коем случае? Оно желается, и всё тут.
– Желаться может что угодно. Нельзя поступать как угодно.
– А разве счастье не в том, чтобы делать всё, что хочется? Чтобы делать всё, чего тебе хочется?
– Иногда тебе хочется меня убить. Если ты меня убьёшь, ты будешь счастлива?
– Нет. Я сама умру. Не телом умру, а душой.
– Вот видишь. Значит, некоторые желания нельзя воплощать в жизнь, так?
– Так.
– Всё же, почему на самом деле ты хочешь меня убить?
– Почему тебя это так беспокоит? Я ведь никогда этого не сделаю. Тебе нечего бояться.
– Меня это беспокоит, но я этого не боюсь. Мне кажется, что я знаю разгадку этой твоей очередной маленькой таинки. Мне хочется проверить, правильная ли это разгадка.
– Что ж я, по-твоему, Сфинкс, что ли? Вдруг ты эту тайну разгадаешь, а я умру? Вдруг я исчезну и рассеюсь?
– Ты боишься, что я узнаю твой особенный секрет и разлюблю тебя?
– Да. В этом ты прав.
– Ты боишься потерять меня и поэтому стремишься хранить свой секрет в тайне, в полной тайне?
– Да. Но я чувствую себя обречённой, потому что ты рано или поздно всё равно разгадаешь этот секрет.
– И ты хочешь меня убить, чтобы я его не разгадал? Что ты молчишь? Я прав? Я опять прав?
– Ты опять прав. Только твоя правота не приносит мне радости. Мне от этой правоты горько.
– То есть, если я разгадаю твой секрет, то... Что тогда? Жизнь потеряет для тебя смысл? Неужели этот секрет – единственное, чем ты живёшь?
– Нет. Просто этот секрет какой-то особенный... Или не особенный... Я не знаю, как ты к нему отнесёшься, вот в чём дело. Я же всё уже сказала – я боюсь, что ты меня разлюбишь. Вдруг этот секрет – нечто ужасное? Хотя, может случиться наоборот. Эта тайна может оказаться самым прекрасным, что во мне есть.
– Так почему же ты боишься? Потому что ты не уверена в моей любви? Ты опять молчишь. Наверное, я опять прав. Потому что ты не уверена в том, что достойна любви со всеми твоими тёмными тайнами? Ты опять молчишь. Видимо, я опять прав.
– Вот заладил!.. Извини. Прости, пожалуйста. Я хочу тебя уб... Я уже перед тобой беззащитна. Ты и так уже видишь меня всю насквозь. Ты понимаешь во мне то, чего я сама в себе не понимаю. Как будто ты вооружён до зубов своим пониманием, а я беззащитна. Как будто ты в ледяной броне, а я – тихая свечка, и ты в любую секунду можешь меня затушить.
– Тебе нечего бояться.
– Я понимаю. Я понимаю, что этот мой страх бессмыслен, но всё равно боюсь.
– Значит, ты боишься доверить мне эту тайну? Ты не знаешь, что это за частичка твоей души, то есть, ты не знаешь, как её оценить – хороша она или плоха, красива или ужасна, но всё же – она твоя, она часть твоей жизни, и потерять её не хочется?
– Не хочется терять тебя.
– Но раз ты не можешь решиться и довериться мне окончательно, полностью, значит, ты боишься стать абсолютно искренней? Ты мне многие свои переживания и мысли доверяла без оглядки, и доверять их мне было для тебя естественно, так? Ты не боялась делиться радостью и расставаться с грустью, а тут вдруг пугаешься передать секрет мне на хранение, так? И на защиту этого секрета встаёт тёмное желание. Оно ведь тёмное?
– Что же может быть светлого в желании...
– Ты, кстати, опять путаешься. Не в этом желании. Ты же не хочешь, чтобы я разложился на молекулы?
– Нет. Но подпускать тебя к своему сердцу ближе, чем ты есть, боюсь.
– Значит, в первую очередь ты желаешь остановить меня, чтобы я больше не приближался? И только потом возникает желание оттолкнуть меня, отодвинуть меня на безопасное расстояние? Но ты чувствуешь и понимаешь, что я уже перешёл все допустимые границы, что я уже нахожусь в твоей душе, и чтобы выдворить меня за границу твоей души, придётся нанести по мне очень мощный удар, так?
– Ты мне не оставляешь выбора. Я не могу сомневаться, так обстоит дело или иначе. Я действительно чувствую всё так, как ты говоришь. И это ужасно. Я теряюсь в догадках, откуда ты всё знаешь.
– Опыт. Опыт осмысления чувств.
– Этого не может быть. Человек двадцати пяти лет не может обладать таким опытом.
– Но это происходит? Или ты не видишь очевидного?
– Вижу.
– Так тёмные желания или светлые? Какие желания встают на защиту твоего сердца?
– Сначала даже не желание возникает, а чувство. Жалость. Жалко потерять что-то своё сокровенное. А потом, ты правильно сказал, желание ударить и оттолкнуть. Это, конечно, чудовищно. Неужели я не кажусь тебе чудовищем?
– Нисколько. Скажи мне вот что... Какое-то тёмное чудовище стоит на охране твоей самой последней тайны. Когда я пытаюсь прорваться за самую последнюю тайную дверку твоего сердца, это чудовище, этот демон отбрасывает меня. Как ты чувствуешь – он охраняет нечто светлое, или тоже тёмное? Такое же тёмное, как он?
– Я ведь говорила, что сама не понимаю. Ни светлое, ни тёмное. Зато живое. Живое и моё. Только моё.
– Но ты хочешь быть со мной совершенно искренней?
– Хочу. Только с тобой хочу.
– Но демон не даёт?
– Он будто бы против моей воли действует. Сам. А потом мне приходится исправлять последствия его выходок. Это, наверное, безумно – попадать под власть какого-то непонятного беса?
– Ты веришь в то, что с ним можно справиться? А иначе ведь он всю жизнь будет питаться твоими чувствами.
– Мне кажется, что когда появится Единственный, все мои демоны сами отступят перед Ним. Мне даже не придётся ничего делать. Он придёт, и все тайные дверки отворятся сами. И мне будет светло, легко и радостно открываться Ему.
– Получается, я – не Он?
– Это сказал ты.

...да зола...

...«Вторая степень секретности. По прочтении сжечь. Во избежание реставрации пепел измельчить».  Про кремацию свидетелей ничего съязвить не успел, потому что вот она и Эльза.
– Подожди немного, – выкрикнул Андрей на повторный стук, выискивая что-то на гардеробной полке. – Сейчас открою. Перчатки только надену, а то отмываться уже надоело.
Отставил в сторону скелет двери. Даже петли выгорели. Ночью, часа в четыре, когда пожарные и милиция наконец оставили его один на один с пепельной тьмой, заскрипели своими целёхонькими дверками соседи. Подкрадывались на цыпочках, заглядывали сквозь прожарины в коридор, шептались: «Кто теперь подъезд-то ремонтировать будет? Нас, небось, не за что жечь». В подъезде – тридцать шесть квартир. Шепотков насчиталось девяносто пять. Девяносто шестого «нас то не за что жечь» Андрей не выдержал. Прямо сквозь фанерные рёбра сунул несколько бумажек отступившим теням: «Вот вам на ремонт, вот! Ещё столько же, если к полудню мне поставят железную дверь. К семи утра мне нужна телефонная связь». Уговаривать никого не пришлось.
– Ну, привет, красавица! – выдохнул Лунин.
– Здравствуйте, – на порог шагнул золотопогонник. – Мне поручено вести ваше дело. Вы кого-то ждёте?
– Да так, – Андрей швырнул перчатки в мойку, – одну знакомую. Обещала помочь порядок навести.
– Что за дама такая? – следователь уже раскладывал на столе бумаги.
– Какое это имеет значение? Чай, кофе? – Андрей поставил чайник на плиту.
– Вы молодец, – следователь отследил, как потерпевший тушит спичку в железной кофейной банке, наполненной водой. – Большинство начинает бояться огня. А значение имеет всё, особенно в деле о поджоге.
Пепельница забита окурками – парень явно что-то усиленно соображал. За несколько часов скурить полторы пачки? Ну-ну. Рядом с пепельницей шевелил стрелками интенциометр. Модель не для нервных – корпус и браслет из кости. Майор: «Извините, можно полюбопытствую?» – поднёс часовую машинку к глазам, не поверив. По стрелкам выходило, что за три часа двадцать одну минуту с момента тушения потерпевший прожил восемнадцать месяцев. «Грюнд – гений!» – майор успел заметить резную надпись на крышке механизма. Восемнадцать месяцев! Однако ни лекарствами, ни спиртным не пахло. Зато посреди стола стояла магнитола с подключенными наушниками, рядом лежала раскрытая коробочка. На вкладыше – список песен, первая – «Nothing else matters», ничто не имеет значения? «Нет ничего важнее, если по смыслу песни», – нехотя ответил Лунин, прибрав футляр кассеты.
– Спасибо за кофе, – следователь чуть не подавился горчайшей густищей. – Начнём?
– Что вы предлагаете начать? – он не смотрит в глаза, почему?
– Начнём вспоминать, конечно же, – погонник щёлкнул авторучкой.
– О чём? – смотрит в глаза, смотрит – встающему солнцу в рыжий зрачок.
– О вашей жизни за последнее время. Друзья, враги, союзники, конкуренты, – майор мельком проглядел список лунинских контактов из СБ-шного досье.
Лунин нахмурился, потёр лоб:
– При чём здесь друзья?
Запищала рация.
– Да! Не трогайте, пусть входит, проверим, – майор подошёл к окну. С водителем жёлто-синего фургона о чём-то говорила какая-то девица. – Бывшие друзья очень даже при чём. Дверь в подъезд открыли по коду, не взламывая. Может, какая-нибудь забытая подруга постаралась?
– Не она. Не женщина. Завтракать будете? Яичницу? С помидорами и ветчиной?
Майор быстро черкнул: «Готовит себе сам». «Естественно, сам. Что мне – домработницу заводить?» – буркнул, не оглянувшись, Лунин. «Ничего себе типчик!» – майор потянулся за сигаретой. – «Глаза у него, что ли, на затылке?». Отдёрнул руку, подумав, что надо бы спросить разрешения у хозяина. «Курите-курите!» – Лунин наблюдал за клокочущей сковородой. – «Нету меня глаз на затылке». Следователь выронил спичку. «Да, кстати», – Андрей зашуршал тарелками, – «надпись на стене возле лифта – это я сам. Вчера, когда все разошлись. Вспомнил одну песню. Голос из пьяной юности».
– Это вы про «Мы, пепел да зола»? – майор теребит ворот рубашки: неуютно так, то ли сквозняк, то ли что? Словно по телу холодные змеи поползли.
– Все себя так начинают чувствовать – голыми, беспомощными, прозрачными, – Лунин подал хлебцы.
Майор ел молча, снизу вверх поглядывая на бледного мальчишку. Лунин еле ковырялся в тарелке, морщился, быстро проводил ладонью от губ к виску: «Не пойму... Зубы, что ли, разнылись?». Вслух:
– Все уверены в своей оригинальности, непредсказуемости. В своей значительности. В таинственности своей судьбы. Вам Красовский поручил дело вести?
Следователь аккуратно отёр губы, откашлялся:
– Конечно. Кто же ещё?
Андрей невидяще уставился на обугленное солнце:
– Вы же понимаете, – а за окном чёрная башня терпеливо ждёт полуденного часа, – наверняка понимаете, что если дело спихнули в нижестоящие инстанции, значит, вскоре его вообще закроют.
Майор, нервно подёргивая плечами, собрал нетронутые бланки. Выложил визитку:
– Если вспомните что-нибудь особенное, позвоните обязательно, потому что...
– Порядок есть порядок, – кивнул помрачневший лунник.
Майор, помедлив у золистого порога, протянул ладонь к пожатию:
– Пепел да зола, говорите? Вам в ожоговый центр надо. Чем быстрее, тем лучше.
– Почему? – а рука-то похолодела!
– Вы себя в зеркале видели?
Сквозь пепельную пыль – лицо, облизанное огнём. На скулах – чёткие, аккуратные, влажные крылья пламени. Из-под клочьев кожи сочилось.
Кто-то вскрикнул. Потолок взлетел. Пол подскочил к плечу.

...я был город...

– И что на этот раз?
– Город.
– Какой?
– Не какой, а чей. Мой город.
– Ты видел себя господином города?
– Я не видел себя. Я был собой. Я был вождём клана. Мы основали город. Мой город. В нём всё было так, как я хотел. Я шёл по улицам, вдруг останавливался и чувствовал – вот здесь должен быть храм, и храм был. Я чувствовал: «Храму расти», – и храм расцветал барельефами, арками, сводами. Я шёл дальше. Я был доволен. Я – был. Мои люди были довольны мной. Мои люди были моими. Я был исполнителем их надежд. Я был создателем города. Я был верным вождём. Обитатели города были верными людьми своего вождя.
– У тебя был один город?
– У меня – да, один. Город был я.
– Были другие вожди? Были другие роды? Были другие города?
– Мы не были Родом. Мы были кланом. Много семей с одним законом, одной традицией, одним обрядом веры.
– Скажи мне закон того клана.
– Строить храмы. Быть храмом. Становиться светлым ветром, проникновенным, вплетаться в дыхание входящих в храм.
– Твои люди были красивы?
– Наша внешность прозрачна.
– Твои люди страдали?
– Мои люди с радостью смотрели в глаза ужасу и были бледны как призраки, готовые проникнуть в сердце страдающих неведением.
– Твои люди были добры?
– Мои люди были мудры как ангелы и яростны как демоны.
– Люди-призраки?
– Люди-духи. Мои люди – дыхание апрельского ветра. Люди, сотканные из ветра надежд.
– Вы дарили надежду?
– Мы дарили свой дух.
– Обитателям других городов?
– Тем, кто пристроился к нашему городу.
– Друзьям? Недругам?
– Соседям.
– Твои люди дружили со своими соседями?
– Одни называли нас ночными чудовищами. Другие называли нас вестниками рассвета. Мы навсегда останемся кланом духовидцев.
– Какие кланы были соседними?
– Клан Силы и клан Разума. Клан Земли и клан Огня.
– Огонь и Земля были благодарны детям Ветра?
– Мы не ждали благодарности. Мы дарили. Мы жили в мире.
– Где жил твой народ?
– Мой народ и я – одно. Один дух. Город был тело.
– Город жил в мире?
– Потом появилась Она. Я Её сразу узнал. Её невозможно не узнать.
– Ты знал Её всегда?
– Она – искусница обличий. Но Она всегда – Она и только Она.
– Вечная незнакомка?
– Вечно родная.
– Она твоей крови?
– Нет.
– Она твоего рода?
– Нет.
– Она тебя родила? Это Она тебя родила?
– Нет.
– Она родилась вместе с тобой? Её породили твои родители?
– Не уверен.
– В чём ты уверен?
– Она из другого клана, но Она родная.
– Чем? Чем Она так родна?
– Только с Ней я могу породить Нечто. Только с Ней я могу создать свой собственный Род.
– И Она появилась?
– Я встретил Её утром. Передо мной была площадь – огромная, пустынная, выстланная гладкими камнями. Иногда кланы собирались на площади и говорили мне о своих желаниях. Клан Огня устраивал на площади ярмарки и празднества – чадили фейерверки, трещали хлопушки. Клан Земли разворачивал перед моими глазами победные шествия – поднималась пыль, грохотали каблуки. После приходило утро. После пришла Она. Сгустилось облако тумана. Выпали капельки росы. Расцвели ручьи радуги. Она пришла, облачённая радужными каплями. Она сказала: «Ты и я – мы породим сияние. Мы породим радужный народ».
– Она была вождём клана?
– Она всегда ждала вождя.
– Она привела народ?
– Она привела жаждущих родиться.
– Она окутала твое сердце смехом?
– Она и я – мы стали маковым бутоном, полным красного вина, улыбок и песен.
– Из бутона родился ребёнок?
– Я извлёк из цветка имя.
– Имя ребёнка?
– Моё имя.
– Она стала княгиней твоего народа?
– Мои люди не были моим народом. Мои люди были моим кланом. Мои люди были обитателями моего города. Я был их вождём.
– Твои люди продолжали строить храмы?
– Мои люди призвали меня в полдень, когда роса стала паром, когда пар стал небом, когда Небо стало женой Солнца.
– Они свергли тебя?
– Они будут со мной до Смерти.
– Они ждали чуда рождения радуги?
– Они сказали, что жена солнечного ветра и мать радуги стала наложницей вулкана и любовницей костропляса.
– Ты отрёкся от клана?
– Я – клан. Я вернулся на пустырь покоя.
– Твой клан так мудр, что знает правду?
– Я увидел, как влага просачивается в землю, зачиная цветы страсти, как вскипает, испаряясь в блаженствующее небо, под языком огня.
– Ты убил цветок страсти?
– Она сказала: «Желающим родиться нужна сила всех трёх вождей».
– Ты отрёкся от своего имени? Неужели ты отрёкся от своего имени? Почему ты отрёкся от своего имени?
– Я – клан. Я – закон. Я – традиция. Я – обряд. Я – вера. Кто, кроме меня, двинет в дорогу солнечный ветер?
– Костры и землетрясения разрушили город?
– Я иду по городу и говорю: «Здесь должен быть храм», – и храм есть.
– Кто, кроме тебя, родит радужный народ?
– Я стану вождём радужного народа, когда все кланы придут возводить свод радуги.
– Ты говоришь о власти?
– Я говорю о любви.

...город как город...

Город как город – один из многих. Три кладбища: на двух росли деревянные кресты, на главном – мраморные изваяния в память героям уличных битв. Две церкви, один храм, мечеть, синагога, кирха – всё как везде. Три театра – драмы, комедии и кукольного абсурда. Один цирк. Образовательные учреждения? Институтов не было, это факт. Только академии: газа и нефти, медицины, педагогики, техники, экономики и финансов, сельского хозяйства, управления и юриспруденции, изящных искусств – незачем рваться в чужие края на поиски сокровенных тайн. Дипломы выдавались исправно, восемь тысяч в год. Новые специалисты обучались науке пропитания себя любимых, старые – переселялись на кладбище: уговаривать никого не приходилось. Город оставался вечно молодым. Жужжали самолёты, урчали поезда, искрили троллейбусы.
Панорама жизни поселения была очевидна каждому из его обитателей. Иногда огнеглазые люди хватали торопливых прохожих за рукава: «Ради чего всё это строилось, ради чего?». Основная масса пешеходов не утруждала себя поиском ответа: «Для нашего блага, конечно, для блага». Благо? Трупы в подворотнях не залёживались, точно. На перекрёстках под дождём никто не танцевал, фокусники по площадям не бродили. Любители фокусничать коротали время жизни на многоярусной государственной даче с решётчатыми окнами. Впрочем, и любителей острых вопросов, непризнанных местными академиями эйнштейнов и лобачевских, в город выпускали редко. Для проведения изысканий академики предоставляли им процедурный кабинет и комнату электрошока в загородном пансионате. Правда, искателям ответов никто не поставлял подопытного материала, поэтому эксперименты погибшие таланты ставили на себе.
Город как город – клякса на карте. Всё как у всех, кроме одного «но». На геополитических сетках разведуправлений и служб безопасности над кляксой были надрисованы жирная нефтекапля и пирамидка монет, а рядом с ними – крохотные песочные часы под буквами «КГ». Золухин, прибыв в Степной, первым делом направился к бывшему приятелю. Евгеньич! Алексеич! Тем самым ветром, ветром перемен? Ветер перемен дует оттого, что в Кремле головами качают. Красовский расхохотался: «И чем сильнее трясётся голова, тем круче сквозняк!» – осёкся, вспомнив, что старший Золухин ещё жив, несмотря на смену правительств. Да и Олег в регионы – ни ногой, если только не... «Так чем вы примечательны?» – Олег шагнул к стене, изузоренной меридианами. – «Как в студенчестве: карты вместо обоев, карты вместо денег...». «Ммм», – зажмурился Красовский, заиграв пальцами, тасанув незримую колоду.
«Прячь раздачу!» – кричали соседи по общежитию, когда Красавчик и Выжигатель входили в комнату. Выжигом Олега прозвали и за фамилию, и за толстенные линзы очков, и за кое-что ещё – за способность видеть масть и достоинство сквозь рубашку, сквозь внешность, сквозь наряды и причуды. По юрфаку степновской Академии Права ходила легенда – приезжие интерны, юрист и психолог, повязали короля местных шулеров. Как? Элементарно. Пришли в «Степные огни» – так, мимоходом, всё ещё обмывая дипломы. Через час – душа нараспашку, карманы навыверт. За соседним столиком – длинноногое чудо, в компании с крахмальным старикашкой. Андрей, опрокинув рюмку, кивнул Олегу: «Смотри-ка. Я-умляут. Я убер аллес, да и только». Подслеповатый ухватил пробегающего официанта, рявкнул медвежьи: «Что за манера? Почему счета пишете микроскопическими буквами?». Старикашка ввязался: «Молодой человек! Ведите себя прилично! Вы мешаете отдыхать всему кругу!». Андрей успел пригласить красотку на вальс. Кто откажет такому красавчику? Сквозь грохот оркестра, под ритм – да, он мой, да, понимаете, да, он мой, нет, не опекун, вы понимаете, надо ведь жить, он не жалеет, ничего не жалеет, а хочется страсти, где же азарт? «Сегодня, мы разорим его сегодня, королева», – шепнул Андрей в инкрустированное серьгами мраморное ушко. – «Я выиграю всё, и тебя. Я короную тебя красотой». «Как вы смеете?» – затрясся старик, выслушав нашепт, и за столами вокруг приготовились вскочить крепкие ребятки. – «Я не ставлю любовь на кон!». «Боитесь проиграть?» – съязвил толстогубый очкарик. Поднялись в спешно снятый номер. Слепенький шумел, пыхтел, отдувался, опустошая бумажник. Старичок потирал ладошки. В коридоре крепыши ухмылялись, слушая сквозь дверь вопли красавчика: «Опять! Господи, как ты позволяешь?». Огневласка за спиной Андрея то заламывала руки, то принималась всхлипывать, прикрывая глаза ритмично подрагивающими пальцами, то поглаживала перстневую корону, то хохотала, часто-часто примаргивая. Старик выложил четырёх тузов. «Глупо. Очень глупо», – назидательно промолвил Золухин, и Красовский выложил четырёх тузов, выдернутых из колоды ещё в начале игры. «Не в масть сыграла, королевишна!» – отшипел Андрей. – «Пойдёшь за соучастие в мошенничестве». Крепыши разбежались – из лифта вышли люди в мундирах. Ни за какое участие она, однако, никуда не пошла. Старика увели, сняв показания с понятых – грузного очкарика и хрупкой длинноножки. Олег, выйдя: «Запоминающееся открытие личного дела», – и... Плотно прикрыл дверь. Наутро Андрей: «Выжига первого опросят для моей характеристики», – вцепился в трясущуюся трубку, прошипел: «Не посмеешь! Не вспомнишь, не узнаешь, не случилось с ней ничего, нет, нет, не...» – «Несовершеннолетняя», – истлело пеплом. – «Мне краплёные знакомства не нужны, сэр. Распределение в провинцию. На большее не рассчитывай», – выжгло, отзолилось... Пепел памяти.
Злопыхатели пустили слух, что на зачётах Красовский передёргивает билеты. «Давай я выловлю», – предложил Олег, блеснув линзами. С парочкой андрюхиных однокурсников попил пивка. Ещё парочке добыл через отца заказы из спецраспределителя. Зашёл на перемену между лекциями. Постоял поодаль, вглядываясь в гогочущую толчею. Тихо прошептал: «Прозрачные люди. Какие вы все прозрачные, хрупкие», – протискался к другу, тронул за плечо: «Вон он, праведник твой. Вон тот, остроглазый, угрюмый, с потёртым портфелем, в поношенных джинсах». На следующем зачёте Андрей сел позади ненавистника и стал потрескивать новенькой колодой. Портфельник, выйдя на вызов, теребил браслет часов: сщёлкивал, расщёлкивал: в ушах ещё стоял тихий треск – припадал к столу, отирал лоб. «Не мучайтесь», – преподаватель лениво поставил чёрточку в зачётке. – «Свободны. На-сов-сем». Андрей, подойдя к учителю, попереминался с ноги на ногу. «Что с вами случилось?» – округлил глаза доцент. «Да так», – рассмеялся Андрей, сложил билеты в стопку, разметал по столу, прижал один пальцем, втянул в лодочку ладони, перевернул руку, показав верхний листок. Прикрытая бумажка жгла ладонь. «Готовы отвечать?» – зевнул преподаватель, вяло листнул журнал, проглядывая красовские пятёрки. Андрей, выйдя из аудитории, просмотрел зачётку, вздохнул: «А ведь и правда! Мог бы не напрягаться». По привычке затренькал краем книжечки, опомнился, хохотнул, отправился к Золухину хвалиться. Само собой, сощурился: «А как ты его вычислил?». «Как таблицу умножения. Три, дважды два, шесть», – выдохнул Олег на линзы, протёр – ни пылинки, ни пятнышка: прозрачный мир! – «Умному достаточно очевидного. Это Ницше. И только дурак боготворит очки. Это моё»...
Золухин топтался у карты, благодушный медведь: «А что значит «КГ»? Время килограммами меряете? Перепроизводство часов?». Андрей подвёл старого друга к окну. Город как город, только посреди белоснежных высоток – чёрная башня подпирает небо, обвисшее тучами. Радио пропищало двенадцать раз. На верхушке башни засуетились светлячки. Искорки слились в сверкающий шар. Андрей указал вниз, на проспект. На всех перекрёстках горел красный светофор. Прохожие останавливались, подталкивали друг друга, вытягивали руки в сторону сияния. Шар зашуршал. По огненной плёнке стекли двенадцать синих линий. Вспышка! Бутон лопнул, раскинул часовые лепестки. Над городом пролетел изящный рокот: «гррооммм», – и долго в воздухе таяло: «оммм», – и почему-то чудилось, что стоишь там, на вершине, наедине с небом, в центре светлого цветка, и время тебя уже не касается... Башня погасла. Светофоры позеленели. Город вновь заклубился разношёрстным гомоном. Контрразведчик всплеснул руками: «Но как?! Атмосферное электричество, накопившийся коронный разряд, плазма шаровой молнии, это всё ясно, но как?! Как он это сделал?» – и растерянно уставился на психолога. «Я ж не физик. И какая, вообще, разница?» – отозвался Олег, листая досье часовщика. – «Главное – что он хотел этим сказать. Надо его привлечь», – Золухин просматривал вырезки из газет – ни одной фотографии! – «Плакаты с его портретом под лозунгом: я выбираю новое время! Или: переведи часы на новую жизнь! Или...». Андрей отозвался с подоконника – чёрный неженка на облачных перинах: «Привлеки-привлеки! Ходячий ужас, напоминающий о временности всего живого». «Почему ужас?» – Олег кивнул кому-то, заметив на полке под столешницей стопку нераспечатанных колод. «У него всё лицо в шрамах. Перевёрнутые пятиконечные звёзды – на лбу, на щеках, всюду», – Красовский огладил чуть ли не полированный подбородок. «Откуда?» – вздрогнул специалист по политическому имиджу, захлопнув папку, представив чудовище с часовыми плошками вместо глаз. «С войны», – Красовский скользнул по махагоновому паркету к большому зеркалу прямо напротив тяжеленной дубовой двери – посетители, с трудом отворив, войдя, начинали смущаться, оправляться, прятать глаза, сутулиться, искоса поглядывали то на своё отражение, то на смешинки в зрачках хозяина кабинета... Присел на краешек стола перед зеркальной глубью, полюбовался карманной гордостью: циферблат – круглый матовый щит с надписью на латыни «С ним или на нём», стрелки – перекрещённые мечи. Показал Олегу гравировку – Der Shatten Master, Мастер-Тень. Пока Золухин тяжело вздыхал, взвешивая на ладони тяжеловатую серебристость, Красовский, прикрыв глаза, монотонно бубнил: «Карл Грюнд, уроженец посёлка русских немцев Претория Степновской волости. В действующую армию не призывался. По соображениям безопасности в июне сорок первого переведён с поста главного инженера Степновского нефтекомбината на должность начальника колонны механизаторов совхоза Претория. По неустановленным мотивам совершил побег на фронт. Был обнаружен в сорок четвёртом в авиационной эскадрилье «Нормандия-Неман», где служил командиром взвода технического обслуживания. Был похищен немецкими диверсантами и вывезен в Германию. Гестаповцы попытались его завербовать, плюнули, порвали лицо на звёздный флаг, неделю возили на грузовике по Берлину и орали: «Смотрите на предателя нации!». Олег тряхнул вихрами, заелозил ладонями по вискам, словно что-то смахивал, смывал, и: «А что потом?». «А потом ничего достоверно неизвестно», – подтянув спину, офицер удивлённо взглянул на одутловатого, обмякшего в кресле. Помрачнел, сощурился, стряхнув пылинку с звёздного плеча: «Ничего, кроме того, что у Геринга нашли каминные часы работы некоего Карла Шаттенгросса, Старческой Тени. Хитроумные часики – земной шар с осью в Берлине, вместо стрелок – свастика: парит над Европой и очерчивает контур Новой Священной Римской Империи. Если часы выставить на солнце, то тень свастики накрывает ещё и Америку и половину Азии. Такая вот удивительная тень». «А Грюнд причём?» – Олег протянул серебряный щит обратно, побарабанил пальцами по буклету, наклеенному на обложку папки: «Тихий Час», меленько «Дизайн АЛ», на шелковистой тьме тяжёлая чёрная капля падает в чёрное зыбкое марево, шелкография, тиснение, неплохо-неплохо. Побарабанил опять. Вспомнил: «Андрей Евгеньевич Красовский. Особенность определения вины – необходимость осознания. Докторская диссертация». Повторил: «Грюнд причём? Не слышишь?». «Что-что?» – в зеркале, кроме Андрея, виднелся кто-то ещё. Красовский прошёл вдоль всего стола. Задвинул стулья, высвободив проход. Вернулся. Встал перед стеклом, ощупал переносицу, скулы, подбородок, пробормотал: «Как будто всё наоборот», – протёр стекло рукавом. – «А Грюнд ни при чём, только в советском фильтрационном лагере для бывших пленных к звёздам добавились свастики», – и прибрал от Золухина пухлую папку. Олег потянулся, наслаждаясь забегавшими по коже искрами, наслаждаясь нахлынувшим: «Не приходилось больше чужую любовь на кон ставить?». Отражение колыхнулось. Красовский пригляделся – из глубины всплыл ледяной, жесткоглазый. – «Но зато у него есть секретарь, личность настолько же мрачная, но более симпатичная», – за спиной у зеркального незнакомца маячил такой знакомый женский силуэт... «На меня чем-то похож», – и лунинский портрет ухмыльнулся, отступил в глубь кабинета, поманил за собой. Андрей поджал губы, покачал головой, не отводя глаз от танцующей на столе златовласки: «Нет. Я её даже не тронул». Олег подглянул под столешницу, на побледневшего Андрея, на стопку колод, на Андрея, поднялся: «Итак, мы в игре. Ты поставил на себя, у меня другой кандидат. Никакого мухлежа. Нужны козыри – играем на пару. Пока, до встречи. С зеркалом – хорошая задумка». Луниноподобный невидь пропустил Олега вперёд, у двери обернулся, опять поманил, исчез за дверью. Андрей остался наедине с танцующей девичьей тенью. Приблизился к стеклянной глади, ощупал раму. За окном стрела башни, вонзённой в небо, покачнулась. Рявкнул телефон, и механический голосоимитатор отщёлкал: «Красавчик, сними с часовщика жучки. Парня не трогай!»...

Город как город. В степи много таких городов. Но если хотите взглянуть на башню – приезжайте! Кладбищ, кабаков и церквей хватит на всех.

...прозрачный мир...

Передохнуть удавалось редко. Впрочем, ни жаловаться на загруженность, ни, тем более, возмущаться не имело смысла – Олег сам же и организовал сумасшедший режим,  работу в ритме озарений и вдохновения. Никто из команды не мог сказать, во сколько завтра надо явиться в штаб: что-то-примерно-наверное-около-некоторого-часа. Сотовые телефоны раздали всем, часы в наше время есть у каждого: не волнуйся, не спеши, не торопи свой срок – жди звонка от Маэстро, партитуру перемещений заказывает он. Прежде чем начать набирать номер, Олег подходил к окну – чтобы видеть, как внизу текут меж домов людские ручейки. Вот, сейчас – последнее касание последней кнопки – и от одной из редакций рванёт автомобиль. Другое сочетание клавиш – и против людского течения вывернет курьер. Вечерами его пытались пригласить на представления местных театров или в модный ресторан. Олег отнекивался, и с рекламным списком музыкальных магазинов, намурлыкивая любимые темки, отправлялся за новыми дисками. Лена не спрашивала лишнего, целовала грустного медведистого Олежонку в макушку, и вечер становился золотым. Хорошее вино водилось и в магазинах – правда, Олег, по уверениям продавцов, неизменно оказывался «первым за многие годы ценителем такой дорогой, такой редкостной марки напитка», и вообще – эта марка выставлена не совсем на продажу, а, как бы, понимаете, для престижа, для имиджа, но... «Да, понимаю. В создании имиджа я кое-что понимаю», – скромничал Олег. – «Так что – но?». Но такой исключительный случай! Даже не приходилось показывать удостоверение... Если можно накупить вкуснятин, если Ленище жалеет, что не стала кулинаром – зачем нужны жующие лица вокруг? Приятелей – а кто не хотел стать советнику губернатора приятелем? – можно было перепригласить к себе, и Олег вскакивал из-за стола: «А вот я сейчас вам кое-что новенькое включу! А? Каково?». И приятелям, конечно, таково... Как жить, когда в приятели набивается вся Россия?
Передохнуть удавалось редко. Олег протягивал тяжёлую от нулей купюру очередному журналисту, доверчиво круглил глаза: «Ещё? Ещё?» – и вдруг взрыкивал: «Сэр, имейте совесть!». «Курс доллара уже сменился!» – размахивало диктофоном очередное нечто. – «Я требую компенсации в рублях!». Медведистый надувал щёки: «Охо-хо! А может, вам в сребрениках выдать?». Он назначал получателям «компенсаций» разное время, и верно, в самую точку – двое из одной газеты приходили порознь. Отдыхать садился опять перед окном – ветер натягивал струны деревьев, перебирал листву, далеко в степи крохотные нефтевышки раскачивались в ритм. По правую руку, сквозь «Око Маэстро», виделся весь штаб – всего-то четыре гудящих компьютера, урчащий ксерокс, пиликающий факс. «Никакие мы не выборщики», – шутил Золухин, – «мы бродячие музыканты, кочующий балаган. Какая нам разница – для кого играть, в каком городе? Но Музыка – это святое».
Город как город, сюрпризов Олег не ожидал. На больших собраниях скучающе разглядывал юркоглазых: «Решайте сами. Мы уедем, вы останетесь, вам выбирать – кому «Реквием», кому оду «К радости». Всё как везде – должности, зарплаты, налоговые ставки, фестивали и пикеты, но башня! Но этот луноходный тихоня! Уже и дверь в «суфлёрку» демонстративно прикрыли, а он хоть бы хны! Всё возится с золухинским ноутбуком. Пробурчал только: «Сумбур. Напрасная трата времени. Скромное обаяние чекиста. Маска Красавчика. Ставка – чужая жизнь. Ну и что? Слухи о шальной юности, только и всего. Ничем и никем не подтверждаемые, надо заметить». «Закройте дверь, закррройте!» – рявкнул Олег секретарше. Железный блок, удивлённо проскрипев, замуровался. «Вы можете предложить нечто иное?» – поразились «суфлёрщики». По ту сторону «Маэстрова Ока» муравейник завистливо кивал в сторону лунобраза. «Организуйте нечто вроде очной ставки между ним и одной из его бывших любовниц. Абсолютно неожиданная – для них – встреча. Желательно – в прямом эфире. Полумрак, свечи, душещипательная песенка... О преданных любовях. Все сопли, короче». «Лорды и пэры, поясняю», – Олег схватил аж две сигареты, – «этому, с позволения сказать, мелодисту плачу я, лично я. Андрей, спасибо, выйди пока. Не обижайся», – и долго смотрел сквозь «Око», как Лунин, осторожно присев на краешек дивана, еле шевеля губами, хмурясь, поглаживает безымянный палец. «Новый инструмент, новые тона», – решил Маэстро, и в одно из мутных утр чуть не сбился с выбранного темпа дружбы, выпалив спросонья:
– Можешь поверить? У меня диагноз неснятый.
– Ну и что? – пустил дымное колечко пристулившийся Лунин. – Я вчера Князя Тьмы видел. На Красовского похож.
– Не может быть, – Олег выставил вторую рюмку. – У Евгеньича разрез глаз не тот. За что выпьем?
– Чтобы Земля опять вписалась в поворот.
Дым растаял в сумерках, сумерки растворились в тумане, туман рассеялся в дыме... Какая разница, чем дышать – сумерками, дымом? За последние полгода Олег впервые курил не торопясь – сладкими, глубокими, пьянящими затяжками:
– Не-а, Красовский шулер, но на дьявола не тянет.
– Обратная сторона меня, – прищурился Лунин, и Золухины слились в Олега. – Всё то, чего я не достиг, чего мне не дано, о чём тоскую, включая внешность. За что диагноз?
Олег поперхнулся:
– Нечто. Ты – это нечто. Обычно спрашивают «что за». За то, что в пять лет выучился читать.
– Ну и что? Я в четыре года читал букварь вслух, наизусть. Перед сном, полушёпотом, конечно, чтоб родителей не пугать.
– А в шесть я цитировал Большую Советскую Энциклопедию.
– Ну и что? Я в шесть лет ставил опыты по воспроизведению северного сияния в отдельно взятой кухне. Так за что диагнозом наградили?
– Ты считаешь, это нормально? Мы росли нормальными людьми? Потише, сэр. До сего вечера не встречал человека, фырчащего двухсотдолларовым виски. Счастливый случай!
– Спасибо. Лестно. При чём здесь нормальность? Может быть, в тебе умерли Брокгауз и Евфрон?
– У меня диплом психолога. Я лучше знаю, что нормально.
– Тебя вылечили? Ты излечил себя сам?
– Нет. Говорю же – диагноз не снят.
– Как тебе выдали свидетельство о высшем образовании, если считали тебя невменяемым? Ах да! Я забыл про отчество.
– Не хамите, сэр. Я вырос вопреки отчеству, отнюдь не благодаря.
– Интересная конструкция предложения.
– Склонность к язвительности – признак скрытого невроза. Вялотекущего нервного расстройства.
– Ну... Спасибо за диагноз. А тебе-то нравится на себя наговаривать, Маэстро? Приписывать себе боль и обиду на безликий, мутный, равнодушный мир? Просто ты сам возомнил себя исключением из человечества. Все прозрачны, а ты невидим и непонят, да? Маэстро, дирижёр мира – да?
Сверчок-выключатель. В зрачки – электричество.
– Алло! Да, это я беспокою. Нашёл вам нового ученика. Есть один свежий необузданный умник. Замечательно. Когда сессия?
Но тут только и разглядел гостя, в режущем свете – сощурившийся зверь, зрачки впивающий в горло:
– Я сам выбираю, когда и что мне делать. Не стоит считать, что власть и деньги решают всё.
Олег вздохнул:
– Какой? Какой мир?
Темп выправился, мелодия воскресла. Гость – опять отстранённый, на приспущенном занавесе век читает сочетания только ему видимых лун и месяцев:
– Прозрачный мир. Прозрачный и хрупкий. Можно даже сказать – волокнистый. Невидимые нити смысла кое-где в жирном Ничто.
Заполонившая квартиру музыка не мешала, наоборот – всю ночь обсуждали, сможет ли Красавчик отомстить, если...

...неотвязные странности...

– Кто сказал, что мужчина и женщина сходятся всегда ради любви?
Эльза поморщилась – слишком много странных вопросов. Странных и страшных.
– Ради чего же ещё? Ради любви, ради совместного блаженства, обоюдного удовольствия.
Внизу мерцала река. В прибрежном парке никого не было – будни. На пустых дорожках плясали тени листьев. Андрей, перегнувшись через парапет, выглядывал что-то вдоль берега.
– Ради возможно большего наслаждения жизнью, естественно, никто не поспорит, но можно ведь испытывать наслаждение... От мести, например.
Облака мчатся, как клубы пыли под конницей чингизидов, льющейся сквозь степь. Только с ним видится такое. Только с ним мир стал чудесным. Эльза потянулась – как сладко! Раскалённый камень набережной под плечами, под наполненной тёплыми токами талией, и ниже... Жара пронизывает, что-то закипает внутри, в крови, какая-то лава, неутолимая, как высказать ему? Разве что в чужих стихах? Но не хочется ни стихов, ни вопросов – только бы его пальцы потекли по шёлку колен, проникая в таинки, и Эльза, огненное море, пробегает ладошкой по всем своим волнам, к тёмному устью, и пальчики углубляются в самый шторм, не хочется мыслей, к чёрту вопросы! Проклятые мысли станут мучить потом, Герман – кто он теперь? Сосед по постели? Пусть шторм, и лунный дельфин, не выглядев соглядатаев, бросается в бурлящую, белопенную пучину, в стонущее море, погружается в мерцающую вскриками влагу, в радужные капли, но почему? Почему море никак не затопит неприступные берега? Сквозь слёзы, сквозь бурю брызг послышались голоса – словно гром грянул, твердыни рухнули, и море перелилось через края. Голоса приблизились, и сквозь радужную стену на площадку вышли двое, он и она, и море всхлестнулось, и двое спешно отступили, скрылись за тополиными тенями, но всё уже, всё – Эльза растаяла в лунном мареве...
Кто он, почему всё так волшебно? Эльза не могла налюбоваться глубиной его глаз – так, наверное, думал он. Не могла выглядеть: кто живёт на дне его зрачков, кто же сводит с ума? – так чувствовала она. «Счастливая ты, Элька! Ты светишься вся», – плакала цветочница, но Эльза глотала слёзы: «Да уж, безмерное счастье – следить за каждым своим шагом, за каждым словом, чтобы во сне не сболтнуть лишнего»... Но были вопросы, от которых словно свежий ветер омывал лицо – становилось легко дышать, и под сердцем снова начинал клубиться цветочный вихрь.
– То есть, всё было как в тумане? – отчего он так обеспокоен? Взгляд мечется, и он ладонью закрывает дрожащие губы.
– Как в сладком омуте, – только бы повторилось, опять бы забыться в хороводе искр.
– Облака текли, облака кипели, но молнии не было? – а за его глазами почему-то застаивается лунная тина.
– Да, так и было, но потом появились эти прохожие, и всё случилось, – и враз страшная сладкая тяжесть прилила к ногам. – Зачем ты меня мучаешь?
– Никого не было, ты понимаешь, не было никаких прохожих! – он вскрикнул и вырвал руку из капкана пальцев, всплеснув ладонью ледяную волну над сердцем.
– Как – не было? Он – такой красавчик, и она – черноглазая, волосы в косичках, как змеи, – нет никакой королевы маков, вместо неё – просто Эльза, просто нагая, дрожащая, беспомощная девочка.
– Тебе почудилось, что происходящее увидели Он и Она, что тебе удалось смутить их происходящим, и только тогда случился полный прилив.
Сколько уже раз она плакала у него на коленях? «Ты всю меня видишь, всю насквозь, меня бросает то в сладкий ужас, то в радость, я не могу без тебя ни секундочки!». Андрей сцеловывал слезинки, Эльза затихала, детскими губами искала его несокрушимой силы. Спрячь меня от страха, я вберу всего тебя, всего тебя с твоим чудесным копьём – живи внутри, навсегда внутри, в шкатулке секретов, и вдруг детским кулачонком била в каменную грудь: «Где ты был все годы, где? Как ты мог не приходить, почему?». И только когда она засыпала, опьянев от слёз, лунного сока и тихих напевов про танцующую в лотосе – только тогда он вновь позволял себе задаваться вопросами.
Всё происходило странно – сквозь наслаждение встреч всплывали давние обиды, тайные страхи, за настоящим стояло тёмное, непонятное нечто – невидимый ткач, прядущий нити событий. Андрей пытался вызнать – почему всё происходит так и только так, может ли пролечь между ним и ней другая нить, может ли?
Она всегда отворачивалась от него во сне, по-детски свернувшись клубочком, оставив его за спиной. Лапочкой нахлопывала вокруг, выискивала лунинский луч, и замирала, успокоившись. Однажды он спросил у её сна – тихо, на ушко: «Что ты нашла?» – и девочка промурлыкала, не размыкая век: «Тайну. Волшебный меч. Моего защитника. Мне с ним сладко», – Лунин обомлел, наблюдая, как она, купаясь в сонном мареве, движет рукой, пытаясь вложить меч в свои ножны. «Как просто, слишком просто», – и хмельным утром пересказал ей её ночной морок: отец-наставник объяснял ученикам тайны громадного вселенского замка, и под его волшебной указкой на беззвёздной доске высвечивались такие простые, такие таинственные знаки – а после урока она выкрала указку, решив, что в ней мудрость отца, и закопала её во влажной, тёплой земле, надеясь, что взойдёт дерево до солнца, дожидаясь, когда в ветвях невидимые птицы запоют мелодию мелодий. Эльза не заплакала. Восхищённо улыбаясь, прижалась к его ладони щекой: «Ты один такой на всём свете, лучше тебя уже не будет».
Андрей, недолго оставаясь в тишине одиночества, подолгу сидел над её фотографиями – почему она? При чём здесь понимание? От неё веет тем самым, долгожданным – розовым туманом, колыбельным напевом, плывущим полярным сиянием, и да, и это тоже – сладко знать, что ты единственный и неповторимый, что ты Непревзойдённый, но почему же море вскинулось только при соглядатаях, при призраках свидетелей?
Но вместе... Тревожные вопросы постепенно отступали. Словно дети, пьяные восторгом праздника, купались друг в друге, забывались друг в друге, забыв про других, про каменные, безжалостные берега, про каменное колесо размеренно кружащего мира.
Эти неотвязные странности, внезапно всплывающие странности – приблудные странники, вестники прошлого – они всё же не давали покоя, и даже сквозь розовый туман Андрей видел их – чёткие, безжалостные, как маленькие часовые мины, готовые сработать при неосторожном касании.

...вспышки...

Молнии вспыхивали всё реже. Эльза начала просить, потом и подсказывать, потом и настаивать. Теперь для сладких вспышек требовались особенные прикосновения, уже не любые, уже не все, и всё чаще стала настаивать на грубости. Всё чаще стала сворачиваться клубочком, вынуждая, чтобы именно так, меч в ножны без самого меченосца, но Андрей молча решил, что будет иначе, что пришла пора последнего – немого – вопроса.
Глубокими бархатными вечерами, полными откровенных танцев под хмельными звёздами, переулки и проходные дворы пустели – кто-то отправлялся в реки сна, за золотыми рыбками мечтаний, кто-то бродил по сверкающим проспектам в поисках развязных приключений – лучистые окна тёмных двориков стали немыми свидетелями того, как... Один раз всего проверил, и оказалось – да, ей нужен именно сладкий страх быть замеченной: страх подкатывал к горлу, и в зрачках её, ставших кошачьими, плескалась звериная немота. Он опять догадался, он мой от вечности, моё сокровенное лунышко, всегда жившее во мне, да, как тяжко скованы руки, упирающиеся в раму чужого окна, откуда вот-вот могут выглянуть на стон, в любой момент может кто-нибудь пройти мимо, пусть, пусть потом расплата за сладость, с детства грезившуюся сладость, когда, свернувшись под одеялом тихим котёнком, слышала, как крадётся тьма, томная громада, непобедимая сила, неотвратимая сила вливается в тело, и зацветает смех, звёздные токи сквозь пальцы, он здесь, ожидаемый, всегда носился под сердцем, в нём все мечты, всё, чего не может быть во мне самой, пусть краденое счастье, ворованное, запретное – вы так долго скрывали от меня тайну звездопада, текущего сквозь вены, но теперь тайна моя, волшебный меч теперь мой и только мой, вы должны видеть, вы должны знать: я победила ваши запреты, смотрите – Эльза не выдержала. Сквозь память неслись кинолентой лица, вдруг всплыло оно, одно, то самое, неприступный красавец, и следом – бесцветное, безликое лицо Германа, и тысячи чёрных звёзд лопнули в сердце – Эльза, сквозь зубы: «Знай теперь, знай!» – за портьерой мелькнуло детское лицо: «Там кто-то есть! Какие-то люди под нашим окном возятся!» – и тёмные, тяжкие, гулкие, долгожданные шаги разъярённой тьмы. Эльзочка дрогнула, ещё, ещё – и замерла, зажмурившись, ожидая удара за непозволенное, за секретную радость, за выкраденный секрет – и вся заструилась льдистыми ручейками, словно стала капелью, капелькой измороси – незримой, кружащей вокруг громадного, испепеляющего светила. «Ах, блудяги!» – вскрикнул жилец, прыгнув прямо сквозь окно, но Лунин тяжким каблуком его под вдох, и бежал по визгливым дворам с расплескавшейся Элей на руках. Она почти испарилась, парила во тьме, вокруг пролетали кометные огни, но Он, всепоглощающий жар, застилал всё пламенем, сберегая от любых нападок, и ещё беспокойная луна кружила рядом, не в силах отвлечь, а она всё смотрела на единственный светоч, вечно мечтавшийся, и вдруг чётко вырисовалось – фонарь, тропинка парка, холодная скамья, лунинский пиджак на озябших плечах и... вымокшие полы платья.
«Какой ужас!» – протянула Эльза, не узнавая хмурый полумесяц. – «Какой позор!» – а состарившийся лунёнок рядом разглядывает линию судьбы на своей ладони. – «Я, наверное, просто звезда позора? Ты меня с ума сведёшь», – кошка, впервые отведавшая звёздного сока. – «Ты – хозяин моего тела, первый и последний властелин». «Я здесь ни при чём. Я, можно сказать, вообще – будущий потерпевший», – Лунин вскочил: конструкция выстроилась, все шестерни встали на место, всё теперь очевидно. – «Пойдём. Ты обязательно должна попасть на бал завтра, просто обязательно». Эльза в ответ только глубже закуталась в бархатный воротник: «Если я пойду домой, то только за детьми. Они и ты. Я вас носила под сердцем, я поняла». И наконец-то увиделось – в дрожащем свете фонаря лицо его стало совсем другим, тем самым, единственно красивым, но теперь... Покорённым ли? Эльза засмеялась, потянулась: «Возьми меня на руки. Хочу опять стать наивной девочкой. Пусть вернётся яблоневая весна!» – но Лунин, с чёрными кратерами вместо глаз, покачал головой: «Послезавтра. Что ты скажешь послезавтра?».

...сок молний...

«Много смертей будет», – сказала Инга, размешивая в стакане сердечные капли. «Не пугай, пожалуйста», – Андрей, скорчившись на постели, считал наплывающие на лицо огненные круги. Дышать нечем, весь вечер сквозь степь подбирались тучи – на электростанции готовились к авральному режиму, в аэропорту отменили вылеты. «Смотри, что природа с тобой вытворяет», – Инга встала на колени у изголовья, влила бледному влагу в непослушные губы, – «а ты ещё работаешь от зари до зари», – электростанция и аэропорт, воздух и электричество: что-то томит, какое-то предчувствие, что? Воздух и электричество, воздушные искры. «Ну вот, полегче. Дай же я тобой полюбуюсь», – уже мерцали далёкие вспышки – каким странным становится её лицо: темноволосая снегурочка, да, снег под плетением множества мелких косичек – в бликах молний они словно дышат, переливаются – змеистая текучесть, обвивающая чёрные, непроглядные глаза. «Демоница, моя хрупкая демоница», – который год уже ему нравится шептать это?
Пока грюндовский любимчик заново вычерчивал сожжённый счёт, считывая с фотографии пепла чёрные линии, Олег всё наливал и наливал, не мог успокоиться: «Сколько? Сколько чужих девушек выиграл?». Андрей всё отхохатывался, но вдруг вспылил, шлёпнул на стол портмоне с ингиным портретом в прозрачном окошке: «Что ты привязался? Я людские судьбы на кон не ставил никогда, не выдумывай». «Ты уверен?» – Олег и не пьян вовсе, это очки замутились. – «Ты чей счёт на этот раз притащил? Ты кого разоблачить пытаешься? Это же наш кандидат!».
Красовский осторожно опустил рюмку, и вот этой вот улыбочкой своей ледяной, за которую женщины мечтали его придушить: «Твой, а не наш. Маэстро, ты не на ту партию поставил». «Знаешь», – а Олег давно уже смотрит на жизнь сквозь стекло, стекло хмельного разлива, – «это ты, да и все вы – вы ставите на партии, а меня интересует сама партитура. Вам важно, в честь кого играют гимн, а меня интересует сама мелодия».
Стук клавиатуры в кабинете смолк. Красовский поднялся, приготовившись встретить своё лунное отражение, но – ничего. Кнопки опять заклёкали. Андрей прикрыл прозрачную дверь и пересел ближе к Олегу, чтобы видеть коридор – не крадётся ли к порогу кабинета лунинская тень? «Не станет он подслушивать, не станет», – вздохнул Олег, и вытащил бумажник – хватит ли на последний расчёт? «Сказал бы уж честнее», – Андрей залпом выглотнул терпкое, жгучее, – «ты наслаждаешься интригой, а не результатом. Меня же волнует выигрыш». «Странно», – поёжился Олег, – «жарища, а меня знобит». «Скоренько работает, молодец», – Красовский проглядел черновую распечатку. – «Не зря его Грюнд присмотрел. Что-нибудь рассказывает?». «Часовщик новый проект запустил», – Олег всё тянет, медлит, скорей бы Андрюха дочертил! – «Всех вас ждёт коронация безумия, как Лунин обещает». «Надеюсь, не бред какой-нибудь, вроде двери в другие миры?» – Красовский и сам устал: кабинет, квартира, машина, сон, работа, сон, машина, кабинет – а сердце не пружинное. «Они размечтались вскрыть механику времени. Вернее, механизм восприятия времени». «То есть?». «Подходишь ты на улице к случайному прохожему, спрашиваешь, который час. Вместо ответа тебе показывают скрученную часовую пружину, подключённую к шестерёнкам», – Олег представил, как может сработать «Люминотавр»: полный город пустоглазых улыбок. «Дилетанты! Деревенские гении! Решили распластать душу на шестерёнки!». «Массовый гипноз?» – утром от главного архитектора Андрею принесли груду тубусов. Из планов, смет и разметок улиц понял только, что поздно – уже завтра дороги начнут перекраивать, чтобы лет за десять перестроить весь город, чтобы пути разлетались, как лучи, от центра, от ядра, где встанет крытый лабиринт из чёрного гранита – лабиринт, в котором невозможно заблудиться. «Массовое пробуждение от тысячелетней спячки, как старик планирует. Даёшь возврат к средневековью за десять лет!» – Олегу только и остаётся хлебнуть ещё: вдруг проект сработает? – «Андрюха, марафонец ты золоторукий!».
Лунин пригладил кармашек пиджака, в который еле втиснулась тугая пачка, перетянутая резинкой. Присел к столу, не спросясь. Так же молча налил. Немедленно выпил. Встал, ни на кого не глядя, снял драконистую рубашку, швырнул Олегу на колени. Не сказал почти ничего, только дышал, как загнанный, с холодным прихрипом. Почти ничего, только выкрикнул от порога: «Громко! Слишком громко! Оглушительно шепчетесь!»...
Воздушные искры, молния, воздух, гром, громоотвод, Лунин, Грюнд... Башня! Андрей бросился на балкон. Инга тихо пошла следом, со слезами пришёптывая: «Что ты делаешь над собой, милый, как так можно?». Прильнула к плечу и отпрянула, не узнав – меловая статуя вытягивала руку в сторону нефтяной башни. Красовский ещё удивлялся, зачем это в полированных стенах высечены желобки, по которым струятся блестящие, суставчатые трубки – вот зачем, вот! Стебли раскинулись – скелет цветка. Над жерлом башни потрескивали клубы сполохов. Рой небесных сверчков сгустился в сияющий клубок, туча тяжко вздохнула: «Оммм», – и стальной тюльпан расцвёл. Между небом и землёй, над крохотными песчинками людских строений трепетали лепестки воздушного огня – все небесные соки текли в чародейскую стрелу, в каменный жезл, угрожавший грозе рассеянием. Гроза, запутавшись в лепестках, смирилась, выкрикнув последнее проклятье. Небо, отрыдав, затихло. Тюльпан кружился всё медленней, медленней, и вот весь молниевый сок стёк в землю.
Тихая, прозрачная ночь. Прохлада. Изморось звёзд. Андрей склонился к белоснежной, вздрагивающей лилии, заглянул в отражение луны в ночеватых зрачках. Тихий поцелуй – благословение усталых.

...свет в конце...

С яблоневых веток падали душистые капли. Посреди янтарных, смолистых волн – лёгкие нежно-зелёные струи. Карл сбросил капюшон, подставил иссечённое лицо поцелую яблонь. Андрей уже не боялся рубцов: просто представил однажды, что это тени созвездий, и страх отступил – пришло почтение к отмеченному печатью неба.
– Ты разобрался со своей безумной любовью? – старик вдохнул призрачное облачко – в крови зашумели вишнёвые вёсны.
– Завтра, только завтра, – отмахнулся Андрей. То ли туман выпал, то ли... Вспомнился город: клетки улиц – дрессированные звери, вырывающие друг у друга хлеб и вино – порядок выживания, борьбы за благоустройство отдельно взятой семьи.
– Завтра? – Карл чересчур помолодел, даже шрамы разгладились. Андрей сжал подлокотник кресла, готовясь вскочить, выбежать за врачом. – Успокойся. Мне хорошо. Завтра? Ты научился распределять время значительных событий?
Вернулось. Опять нахлынуло – свинцовая тяжесть в плечах. Только-только задышал свежим, от самого творения живущим – опять нахлынуло: запахи прокуренных ночей, гимны растерзанных простыней – весь этот чадом и льдом пропахший город, нелепый зверинец воинствующих клоунов...
– Ты перестал отвечать на вопросы, требующие искренности, – старик уже сложил кресло, кивнул, приглашая в дом.
– Завтра я отвечу на все вопросы молча, – Андрей отказался, оставшись среди стаи светлячков, кружащих возле лунного диска. Карл, постояв на крыльце, скрылся в прихожей. Вернулся с одеялами. Так и сидели всю ночь, вдыхая звёздную пыльцу...

Зима выдалась тяжёлой. Приходилось вставать в шесть утра, чтобы до восьми успеть справиться с посторонними заказами. Ел еду. Пил питьё. Курил табак. Час уходил на поездку до офиса. До девяти – обложки, плакаты, буклеты. В двенадцать падал в постель. Немного отлежавшись, брался за очередной спецзаказ. Жизнь по графику, по расписанию звонков в записной книжке. На Новый год выбрался... на балкон. Окинул безразличным взглядом город: железобетон, асфальт, кирпич – лёд, песок, соль. Отвернулся – к музыке.
Тихо подпевал: «Сроу зи майнд зи диззаппойнтеа...». Луч, выводящий из лабиринта разочарований. Глаз скользнул по распечатке текста: «Pay no mind to the distant thunder, Beauty fills his head with wonder, boy». Похолодел : «Услышал то, что хотел услышать». И уже молча выслушал:

Then it comes to be
that the soothing light
at the end of your tunnel
is just a freight train coming your way...

«Ты думал, это свет в конце тоннеля? Это поезд, идущий навстречу, прямо перед тобой – вот он...». Тихо прошептал: «Всё не то, чем кажется» – и во сне увидел: Он и Она, кто отправил его в ссылку, безвозвратно в мир, – животворящее Солнце и Луна, сияющая отражённым светом, – а за их спиной: начальник родов, хозяин времени – невидимая тень, чёрный мастер. Все стрелки совпали.

...что-то с платьем...

Выскользнув из таксомотора, Эльза, как обычно, заспешила, сбивая шаг, выставив вперёд плечики, словно протискивалась сквозь толпу: ввинчивалась, вклинивалась, пробивалась. «Куда? Зачем?» – встала посреди безлюдного, уже гаснущего проспекта. До явления Германа семье оставалось часов десять, не меньше. «Дорожки-дороженьки», – никто не видел, как она довальсировала до беседки и опять замерла, – «дорожки. От жилья к жилью. От сна ко сну». Если бы это сказал Андрей, ввернула бы: «От постели к постели», – но не до смеха.
Между небом и землёй чернокаменный ствол цвёл огнём. Эльза напряжённо ждала, крепко схватившись расплёснутыми руками за брусья беседки, чем же всё кончится. Ей показалось, что ствол вырывается из земли – вверх, и вверх, вот-вот пронзит тучное облако до глаз, до луны, но земля не дрогнула, стержень погас. «И всё? Стоило громоздить такой громоотвод!».
Некоторые окна ещё светились, на асфальте – отсветы, жёлтые клетки. «Классики. Дорожки к Солнцу, дорожки к счастью», – она не удержалась, вступила в квадрат. И вправду – неверной детской рукой отрисованы линии. Маршрут оказался из тех, что называют на ребячьем языке «взрослый классик»: с двумя конечными точками – Луна и Солнце. Девочки направо, мальчики налево.
«Где-то я об этом читала, у какого-то аргентинца», – Эльза, присев, пошарила по земле в поисках камешка – где он, проводник к счастью? Подвернулся жестяной кругляк – пивная пробка. Эльза хохотала беззвучно, задыхаясь, сламываясь пополам. Через двор прошли, держась за руки, двое подростков: он – чёрный элегантник, она – в белом. «Боже, за что ты меня мучаешь?» – прошипела сквозь зубы, нащупывая в сумке зажигалку...
Разве с Германом в первые месяцы было иначе? Были белоснежные минареты Самарканда, серый гранит Невы и московские мостовые. Были беседы за полночь и стоны до рассвета. С чего началось? Витенька выбежал из комнаты – к соседям, котят посмотреть. И нет, и нет его, боже, что случилось? То самое: в общажном коридоре перед Витькой присел на корточки лопоухий громадняк – налаживал нечаянно раздавленный грузовичок. «Инструменты нужны. Как думаешь, у мамы есть?». У мамы есть всё: у мамы сто зарплат, мама сама делает ремонт, мама любит джаз и реквием Альбиони. «А ещё», – мальчонка оглянулся, приподнялся к уху, – «у мамы есть то, чего у нас с вами никогда не будет». «Да ты что?» – приложил палец к губам. – «Только никому об этом ни слова. Твоя мама, выходит, великая волшебница». Конечно, колдунья маковых полей, я даже знаю, как вас зовут. Хотя... Кто на факультете не слышал о Германе Райхе? Он шагнул на порог и остался на всю жизнь. На всю? Это и надо решить. Пора...
Через неделю комсорг вызвала на личную беседу.
– Вы не просто нарушаете Устав общежития, вы...
– Как вы сказали? – Эльза, зеленоглазый мак, взвеяла лепестки платья. – Жить сообща? С вами поделиться?
– Как вам не стыдно? – вскипела сухоногая.
– Именно так и не стыдно. Вы завидуете?
Когда загудел весь студенческий улей... Что ж, тогда-то тем более она не могла его отпустить. Слишком много вакансий на одного гения, чтобы позволить себе проиграть конкурс. И тёмное чудо: оно тоже уже случилось – в первую же ночь, в танцпарке, под свежими звёздами. Такие ужасные, страшно жилистые руки, и лицо, перековерканное апперкотами – но за ним чудилось, ожидалось другое, прекрасное: такое недостижимое, манящее, непокорённое. С каждым вздрагиванием Эльза сжималась в капельку, обтекая громаду, пропадая под мощью, – и чёрный жар: толчками под самое сердце: «Знай же – несломлена, Ты, Ты, Ты не имеешь значения, Ты не стоишь страданий, со всем, со всем своим, своим великолепием, не стоишь одного ужасного, гранитного, каменнобашенного, и все вы, знайте – я, только, только я!»...
Наутро они прогуляли лекции – показывали друг другу любимые улочки. Эльза всё вырывалась вперёд, подтаскивала неспешного Германа, сердце бешено билось, и он вдруг остановился: «Не пойдём здесь. Нехороший дом», – и она придралась к помятой рубашке, к спутанной причёске, кто-то выкрикивал за неё: «Невозможно быть таким беспорядочно перепутанным!». Герман выпустил тонкие пальчики из ручищи, смущённо потоптался, и: «Хорошо. До вечера, королева». Она долго стояла перед «нехорошим домом» – шампанскими вечерами к нему подкатывали сверкающие автомобили, и люди с быстрыми глазами вносили в подъезд пухлые чемоданчики. Некоторые выходили пошатываясь, придерживая тяжёлую голову, некоторых выводили под руки... Стояла долго. Он? Нет, Он там не жил.
Его лицо чудилось ещё долго, и, придя в себя, спешно зашторившись простынёй, Эльза не решалась включить свет – чьё дыхание на постели? Вдруг это Он? Такое счастье – Оно может быть только с Ним...
Герман защитил кандидатскую. Тянуть время не имело смысла. Эльза отзвонилась раз и навсегда, выбросив блокнот со списком шальных телефонов, и через девять с небольшим месяцев Герман не отступил. «Потому что некуда. Потому что не подлец. Потому что всё рассчитала верно – я, только я», – так ей пригрезилось. «Потому что, кажется, я счастлив», – так улыбался Герман.
И стала ждать – ждать вечерами, когда он заработает все премии. Ни разу – вовремя. Ни разу – как обещал. Чёрная птица в клетке груди кричала: «Разбился? Пожар?». Представлялось: искорёженное такси, разломанные перила моста – неотвязно. После триста какого-то ожидания рассмеялась: «Да чтоб это случилось, наконец, пропади всё пропадом!» – клетка отворилась, задышалось во всю грудь. В доме снова появились телефонные книжки: не то адреса, не то шифры случайных созвездий... Стали появляться свежие цветы. Нет, не к утру. Примерно после ухода германят в школу – вплоть до обеда, всласть до обеда, до возвращения грохочущих ранцев. Ранцы, пеналы, костюмчики, галстучки – это святое, потому что германятки верят: у мамы сто зарплат, мама любит горячий джаз и реквием Альбиони, мама – великая волшебница, потому что у неё всегда находится то, чего нам хочется, и даже то, чего у нас никогда не будет...
«Так сколько можно терпеть?» – прошептала Эльза, и стала подниматься по тёмной лестнице, на ходу стирая потёки тушевых теней. Щёлкнул ключ.
– Что у тебя с платьем приключилось?
Герман, ручищи, рукоятка ножа, лезвие. Царапает стол.
– Дождь.
Потёки теней. Рукоятка ножа. Сумочка. Пол. Раскрылась от удара.
– Пуговицы нижние куда пропали?
В ушах лопнула комета.
– Верка новый диван купила. Мужских же рук у нас нет.
Проплыла в ванную. Кран, струя, ладонь, распахнутое платье, три шага до смерти.
– Диван грязный был? Зачем воду включила?
Кометы всё лопались и лопались.
– Ссадину посадила.
Сумочка, щипчики, жгнуло железо. Раз. Ещё раз. Ещё. Лоб в лоб.
– Прости. Если бы знал, пораньше вернулся бы.
Эльза обеими ладонями упёрлась в гранитные плечи – мелькнуло: чужое окно, да, беседка, да, ствол башни, да, да, никогда, гранитные плечи, да, нет, никогда – вытолкнула громаду. Пустила воду в ванну. Из-под крышки часового медальона тихонько извлекла полнолунную улыбку. Смяла, смыла. Три дня, чтобы найти цветочнице новый диван.

...лезвия стрелок...

– Ты не волнуешься?
Герман остановился у кромки тумана. Из толщи струйками выстреливали дымчатые язычки. Герман сунул руки в карманы:
– О чём волноваться?
Из кипящей мглы доносились голоса, звон бокалов, глухо стонали смычковые басы. Райх сщёлкнул пылинку со фрачного плеча:
– Не о чем волноваться.
Эльза пошла вдоль облачной стены, выискивая вход. «Опять, наверное, лунинские выдумки! Ничего не сделает просто и ясно. Обязательно надо всё окутать тайной завесой!» – она оглянулась, но Германа уже слизнули язычки.
– Как же «не о чем»? – Эльза притопнула парчовым каблучком. – Я-то ведь не вижу, как мне дальше быть!
– Вот и встретились! – россыпь колоколят, и лунинская хрипотца:
– Наконец повстречались!
– Не дай Бог! – Эльза нырнула в омутную воронку.
«Где-то я всё это видела», – но бежать нельзя, нельзя, потому что пелена платья позволяет лишь плыть. «Как накурено! Дышать страшно!» – Эльза лебяжьими шажками двинулась между столиков. В каждое лицо приходилось всматриваться, иначе оно тут же терялось в забытьи. Каждый взгляд приходилось вспоминать, иначе он таял, оставляя под сердцем ноющую занозу.
– То есть, ты предупреждаешь болезнь. Каким же образом?
Говоривший сидел спиной к проходу, откинувшись на спинку резного трона, положив обе ладони на стол – упираясь расплёснутыми руками в край стола. «Не может быть, это не я!» – Эльза зажмурилась. Удар не упал.
– Самым обычным образом. Даю навыки самообладания, – медведь в очках, да и только! «Про него, кажется, Лунин рассказывал», – Эльза придвинула к себе свободный трон, и только приготовилась спросить, но чёрное пятно опередило:
– Стоп! Самообладание или умение овладевать жизнью? Навыки удовлетворения желаний или навык отречения от них? – на нём длинный балахон с громадным капюшоном. Лица не видно. Но голос! Голос – как из-под луны.
– К чему ты клонишь? – медведистый прищёлкнул пальцами, но Эльза не стала вглядываться в призрачного официанта. У чёрного – просторный рукав – вымелькнул костистый циферблат.
– Нет, почему ты уклоняешься от ответа?
– Я учу, – очкастый привстал, взмахнул дирижёрской палочкой во тьму. Такой мелодии Эльза ещё не слышала: тёмно-томный, тягучий трепет – хотелось слиться с лунной тенью навсегда, говорить ею, слышать ею. – Я учу человека находить золотую середину между мечтой и действительностью.
Точно! Лунин называл его Маэстро.
– Миллионы мечтают о вечном... прошу прощения! Пожизненном! О пожизненном здоровье. И тысячи, несмотря на мечты, гибнут просто от гриппа, столбняка, оспы. Есть выход?
Эльза придвинулась ближе к стройной тени – вот бы прильнуть, услышать гневное сердце.
– Есть, – Маэстро продолжал отсчитывать такты незримым голосам, – давно найденный выход. Проще простого – прививка.
Эльза: «Мы бы стали единым целым – навсегда Ты, навсегда Я», – влилась под тканевую тьму, и звонко перебила оркестр:
– Малая доза болезни?
Маэстро наклонился, пытаясь заглянуть в лицо говорящему. Эльза глубже надвинула матерчатый купол: «Не выйдет! Никто нас не разнимет, никто не разлучит». Маэстро, насупившись:
– Малая доза яда.
Эльза вздрогнула. Со сцены спустился скрипач, смычком коснулся переливчатого шёлка над её запястьем: «Это не я и не ты. Не сливайся с тенью». Эльза отшатнулась от тёмной громады. Лунин вернулся к оркестру. Мелодия потекла. Все голоса сплелись в ней: смех цветочницы, германитные надсадные вопросы – гулкие, бьющие... Тень, даже не оглянувшись на отпрянувшую Эльзу, тихо рассмеялась:
– Чуть-чуть безумия! Малая доза безумия не повредит никому. На несколько мгновений приглушить голос разума, чтобы яснее расслышать песню сердца. И наш «Люминотавр» – это «без», безразумие. Безумие, безрассудство, бессознательность – называйте как хотите!
Эльза тронула мглу за плечо:
– Вы специалист по душевным расстройствам или кто? Что здесь происходит?
Ладонь переполняется, чёрные язычки лижут руку, встекают к локтю...
– Я – специалист по ядам и кошмарам.
– Так я и думала, – покачала головой Эльза. – Ты отравил мне жизнь, Андрей.
Оркестр смолк. Музыканты вцепились в скрипача, он вырывался:
– Это твоё, но это не я! Не я и не ты!
Чёрный мастер выстремился под самый потолок, взмахнул вороновыми рукавами:
– Начинаем!
Посреди зала выстроилось живое кольцо взявшихся за руки. Эльзу втолкнули в круг. Под ногами щёлкнули, повернувшись, стрелки. Эльза шагнула к заграждению: «Выпустите меня!» – но стоящие в заслоне смотрели только на минутные деления. Секундный шест, опять щёлкнув, стукнул по ступне. Каблук хрустнул. «Как они смеют ставить на колени меня, меня!» – прошептала Эльза, но чёрный мастер за спинами молчал. Стоял, скрестив руки, кивал в такт наплывающим на Эльзу щелчкам. Стоило подняться – секунды подсекали ноги. «За что?» – выкрикнула она. Лезвие часового меча подлетело к горлу.
– Я ни при чём, ни при чём! – кричала Эльза, пытаясь вырваться из гранитного обхвата. Герман, устав расплёскивать успокоительные капли, отнял стакан от её губ:
– Оставайся сегодня дома. Не надо никаких балов.
Эльза, так и не одевшись, села перед зеркалом. Чудилось – на плечи наползает непроглядный шёлк.

...видим одну звезду...

– Ты умный.
– Спасибо.
– Это не комплимент. Это правда.
– И что мне делать с этой правдой?
– Действительно. Что ты пытаешься делать при помощи правды?
– Я пытаюсь поведать о ней. Ею о ней.
– Правдой о правде?
– Да.
– Как ты её представляешь?
– Как образ. Образ, который находится в каждом лице. В любом лице. Во всех душах.
– Это твоё видение Образа?
– Моё.
– Этот Образ принадлежит всем?
– Этот Образ от рождения скрывается в каждом.
– Почему другие не видят Его?
– Не обращают внимания.
– А ты – обращаешь? Обращаешь взгляд к Нему, на Него?
– Меня обращают. Мне показывают.
– Кто-то или что-то? Некто или Нечто?
– Те, кто единственно правдив.
– Они вынуждают смотреть?
– Я – свободен. Я могу отвернуться.
– Они предлагают смотреть?
– Они устраивают представление того, что было неведомо.
– Того, что было неизвестно?
– Того, что было смутно и неясно.
– Становится ясно?
– Становится светло. Становится отчётливо видно.
– Кто-нибудь кроме тебя видит правду?
– Некоторые.
– Вы передаете друг другу сведения о вновь увиденном, или нет?
– Иногда.
– Зачем? Неужели каждому из вас видно не то же, что и другим? Зачем вы передаете сведения об одном и том же? Зачем?
– Мы видим одну звезду. Мы смотрим из разных созвездий.
– Поэтому сведения – разные?
– На разных языках. Мы нуждаемся в переводчиках.
– Вам всегда видно эту единственную звезду?
– Иногда нам мутно и муторно.
– Иногда вы слепнете от её сияния? Иногда вы слабеете?
– Нас обессиливают. Из нас высасывают сок жизни.
– Кто?
– То, что стоит у нас за спиной.
– Иногда вы прозреваете?
– Мы вновь наливаемся звёздным соком.
– Внезапно?
– Иногда.
– Вам подливают зелье или вы находите родники?
– Мы находим кусочки карты звёздного неба. Мы складываем их, мы путаемся, мы гадаем, куда ведут оборванные тропы. В отрывках разговоров, в обрывках переживаний – в них мы находим продолжение тропинок и снова уходим за границы своих созвездий. В поисках дороги к родникам.
– Ты видишь правду как звёздное небо?
– Я вижу образы рождающих звёзды жизни.
– Живые лица – отражение образов тех, кто рождает?
– Лики тех, кто рождает, составляют, как мозаика, лица живых. Лица тех, кто рождён, составляют, как мозаику, Лики рождающих. Мы – в них. Они – в нас.
– Ты видишь Лики?
– Иногда.
– Что происходит потом?
– Я могу выбирать: быть чёрточкой Лика, быть капелькой Любви – или стать Ликом, стать Любовью.
– Ты становишься звёздочкой среди вереницы созвездий?
– Я остаюсь пылинкой солнечного вихря.

...сети линий...

Несомненно, у тебя есть чёткие и ясные карты, словарь родного языка, строго выверенный календарь, сборник биографий, альбом портретов и часы, сверенные с хронометрическим эталоном.
У тебя есть всё, что необходимо для путешествия сквозь видимый, Ясный уровень лабиринта. На любом перекрёстке, на любом перепутье ты сможешь остановиться, оглядеться, прислушаться... Если ты различишь немой вопрос, исходящий из сердца Люминотавра – ты найдёшь в своих записях, документах, метриках и свидетельствах подтверждения своей правоты. Ты всегда сможешь объяснить неслышному голосу, почему прозрачный призрак по имени Ты свернул на этом повороте судьбы – ты всегда сможешь рассказать, чего ты хотел, на что надеялся, чего ожидал, что искал в потоке имён и лиц, названий и местностей, слов и вещей.
Если в твоём прошлом не осталось туманных тупиков, если в твоём настоящем нет путей, перекрытых препятствиями, все дороги ясны и просторны – лети в свою обитель, не тревожь сны живых. Если же ты хочешь сам переспросить хозяина паутины воспоминаний – если хочешь узнать о том, почему за твоей спиной оказалась стена, как получилось, что ты вошёл сквозь закрытую дверь, не видимую никому, как стряслось, что под ногами разверзлась бездна – не сотрясай тишину, оставь слово в колыбели слов – не сходя с места, никуда не стремясь и ни к чему не возвращаясь, погружайся на Сумеречный уровень, где течёт утерянное, забытое, растраченное, где дуют смутные ветры непонятых чувств, где светят тёмные звёзды бесчувственных сомнений.
Ты всегда сможешь вернуться к яви, и вернуться с неожиданной добычей, внезапной разгадкой бессонных слёз и полнодневных смехов. Ты всё ещё беспокоен? Ты хочешь изгнать из сердца Конвоира Сумерек? Погружайся глубже, на самое дно лабиринта.
Никому не известно, способен ли ты достичь центра звёздной туманности – никому не известно заранее, станешь ли ты стремиться к ядру галактики именем Люминотавр, или же поддашься лучению Его частиц, испускаемых Ею, текущих к новым орбитам, уносящих прочь от истока Этого. Никто не знает, увидишь ли ты Его Самого, Её Саму, Само Это, пульсирующее в сердце, летящее сквозь мысли, текущее сквозь вены, – сияющий ангел, переливье колыбельной, – пламенеющий зверь, скрежет кошмара.
Ты готов увидеть себя – не-Бога, не-Дьявола?

Карл, я ни на чём не настаиваю. Это всего лишь черновик. АЛ.
Р. S. А зачем, собственно говоря, встречаться с Этим? Чтобы что? Что потом-то? Если даже встреча приведёт к полной внутренней перестройке, к переупорядочению душевных движений – ?.. Если человек уже привык перестраивать мир под себя или подстраиваться под мир... Ведь Люминотавр не даст ему новых навыков, а всего лишь явит Самого Себя, истоки собственных заблуждений. Хотя, с другой стороны, разве так мало – увидеть, в чём именно ты заблуждался...

00.21/18 april non year  channel lost

Ошибка! Невозможно установить срок передачи данных
Ошибка! Невозможно установить канал передачи данных

После попытки представить маршрут нисхождения
Первое, что приходит на ум. До сих пор не отработан механизм возвращения. Необходимо провести вошедшего до точки встречи, и – ... Что? Что потом? Следовал выбранной дорогой, заново пережил изгибы судьбы, увидел уже виденное, но с новой точки зрения, и что? Просто повторное воспоминание – было так, жизнь навязала мне такую-то ситуацию и я сделал такой-то выбор. Ну и что? Мы не добьёмся ничего, если не покажем причастных к судьбоносным событиям – тех, кто создал тупики и барьеры – надо, наверное, их путь тоже показать, чтобы стало видно сплетение тропинок, пересечение намерений, надо дать картину их видения, их выбора – только так, я думаю, возможно осуществить наш замысел и помочь обнаружить все маски Люминотавра. Пусть увидят, как складывался лабиринт – пусть предстанут все создатели рассыпанной мозаики – пусть она сложится, наконец-то, в целостную картину – возможно, фамильный портрет, а возможно, и более древние силуэты... Эпизоды, выпавшие из памяти – камень преткновения, отвергнутый, что ляжет во главу угла – ветры, высквозившие душу – внезапные лучи, ослепившие – оглушающий смех, неслышный плач – сцены, которые могут восстановить лишь спутники, видевшие то же самое, но иначе, слышавшие то же, но иначе – свернувшие другой тропой...
Предлагаю перестроить архитектурный план – на поверхности оставить только Часовой Централ. Пусть Чёрная Башня служит и порталом входа (мне нравится иноязычное епtrапсе – еп-trапсе), и точкой возврата. Все переходы скроются, уйдут под покров проспектов и проездов – объём лабиринта будет неопределим, само местонахождение обиталища Тавра станет неизвестным. Понимаешь? И никто не сможет сказать, каков в точности объём Lитinо. Никто не сможет заранее угадать рисунок паутинки переходов. Путешествие на свой страх и риск.
Я мог бы спросить – а кто нам позволит строить мост между раем и адом? Я мог бы ответить – мы ли его строим? Я спрошу о другом – кто нам позволит выставить Единственно Правдивое Зеркало в самом центре города? АЛ
Р. S. Можешь назвать это нелепым каламбуром, но! Luminotavros – в каком-то смысле и «тавро Люмино», «печать Люмино» – и контур внутреннего устроения Люмино, и печать Люмино на листе души.

01.08/18 april non year  channel ZERO
Передача данных проведена по указанной выделенной спецлинии
Ошибка! Невозможно установить срок передачи данных

После попытки представить суть твоего представления:)
Вполне справедливо всё подмечено. Хотя, признаться, не ожидал такого углубления. Ты сильно отклонился от заданной темы. Ты прямо-таки прошёл сквозь тему. Не знаю, радоваться тому, что ты самостоятельно открыл низлежащие уровни, «или что», как ты выражаешься. Меня, собственно говоря, интересовали только те душевные конструкции, которые отвечают за периодику, за повторяемость особо значимых впечатлений, от которых производится внутренний отсчёт, оценка насыщенности жизни сильными переживаниями. Похоже, я выпустил джинна – откуда?
Для меня Люминотавр по-прежнему остаётся установкой, призванной показать механизм внутренней ритмики смены настроений – механизм, общий для всех, уникальный для каждого – не более того. Значимое событие – серия незначительных – значимое, подлежащее учёту сознанием. Согласен – мы сами планируем события ближайшего будущего – вернее, наши действия в наиближайшее время – ориентируясь на свои потребности и возможности, будучи полностью уверенными: «Я и есть источник моих желаний, как же иначе?». Да вот так! Меня интересует – КАК Это протекает и какой символической аналогией можно отобразить процесс. Ты пытаешься обнаружить – ПОЧЕМУ Это протекает вообще как-то. Словно я ещё только ищу пружину, а ты уже ищешь того, кто её заводит. Давай остановимся на том, что она заводится. Не путай, пожалуйста – меня интересует механизм восприятия времени, а вовсе не механизм формирования мотиваций. Карл
Р.S. Хотя... Это интересно. Воспоминание о чём-то настолько значительном, что процесс воспоминания поглощает разум, отключает сознание... Поток текущих, настоящих событий просто перестаёт восприниматься – выпадение из времени, задержка сознавания временности происходящего. Загадка всей жизни, раскрытая за минуту, и секунды, вместившие всю судьбу. Отлично! Найдено! Но как мы сможем сконструировать механизм, который вычислял бы индивидуальную задержку? Интенция! Сигнал, предупреждающий, что интенсивность переживания катастрофически отличается от естественной, устоявшейся, привычной!
Р.Р.S. Действуй, друг мой. Der Schatten Master

***
у отдла перехвата есть чс чтб объяснить как эти сщния мгли прйти по моему персонального канала

***
никак они оба предназначены вам

***
ЧТО ЭТО ЕЩЕ ЗНАЧИТ

***
эти два письма были посланы на ваш адрес

***
спасибо просветили

***
пожалуйста видите можно обойтись без перехвата

***
кто на связи

***
какая вам разница ведь строительство Люминотавра уже началось

***
всегда можно прервать начатое

***
оно никогда не прекращалось

***
лунин предлагаю перемирие

***
не я начал слежку открыли вы

***
со смертью шутишь

***
никогда не шутил

...джокер!..

ДЕЙСТВИЕ МИНУС ОДИН .
Часовой Централ. Внутри башня оказывается колодцем. Где-то под небом лучится хрустальная крыша-потолок. У дна колодца круглый ствол башни становится квадратным. На плоских каменных стенах медленно переповорачиваются тяжёлые колёса из чёрного же камня, но поворачиваются без малейшего шума. Похоже на древнюю мельницу. Под лопасти самого главного колеса бьёт из-под земли фонтан чёрной густины, и колесо скользит вокруг оси. Лотки колёс черпают из фонтана тяжесть, и передают всё выше, выше, под самое небо, там вспыхивают искры, и вот вниз летит минутная капля – в бассейн, полный таких же чёрных капель, – в бассейн, окружённый стеллами-надгробиями. Никаких цифр на них не выгравировано. Но час шестой, конечно же, противостоит часу полуденному, и эти монолиты именованы просто «I» – «И». С неба на воду ложится линия лунного луча, как стрелка, скользит по тёмной глади, но каждая капля, рухнув, волнует отражение, и часовой луч размывается. Часовой луч дробится минутными каплями. Вокруг странного механизма, перемалывающего время – двенадцать круглых столиков, почти у каждой стеллы стоят четверо приглашённых. Некоторые уже перешёптываются с соседями, некоторые сверяют номера, начерченные на билетах, с часовым порядком стелл и цифрами на бесстрелочных столешницах. В центре каждой часовой плоскости горит чёрная свеча с двенадцатью золотистыми кольцами. Вокруг бассейна кружит кресло с подлокотниками в виде полумесяцев. В кресле – алое полулуние улыбки под непроглядной шёлковой завесой.

ЧЁРНАЯ ТЕНЬ (отбрасывает капюшон, придвигает микрофоны, скользящие вдоль полумесяцев): Мы рады приветствовать вас на вечере решающей встречи. Мы рады начать знакомство с Люминотавром.
ЭЛЬЗА (отодвигаясь за спину очкастого увальня): Разве не Мастер Грюнд будет вести встречу?
ЛУНИН (поправляя капюшон): Разве Мастерство нуждается в обличиях?
ЗОЛУХИН (сверяется с билетом, разливает по бокалам красное вино): Если вы дали Хозяину Времени имя Люминотавр... Этим вы уже обрисовали его черты. Этим вы придали ему обличие. А почему это у нас только три бокала? Разве это имя не есть плод вашего воображения? Разве это обличие не есть ваша личная химера?
КРАСОВСКИЙ (придвигая Эльзе креслице): Вот именно – три! Почему на приглашениях наших жён указан более поздний срок предстоящего знакомства? Мастер Времени – разлучитель любящих?
ЛУНИН (поворачиваясь в сторону другого возгласа): Встретив его, вы встретите ответ.
ЭЛЬЗА (приподнимая колено чуть выше столешницы): Ой! Я знала лишь двоих людей, умевших задавать огнестрельные вопросы. У обоих имя Андрей.
ЗОЛУХИН (смотрит через плечо на спинку лунинского трона): Разве тень похожа на своего хозяина? Смутное подобие, но всё же... Что в козырях, коллега?
ЭЛЬЗА (подносит к огоньку свечи ладонь, щурясь на перелив колец): Один из них короновал меня королевой красоты. Обручил с целым королевством красоты.
МАЭСТРО (расширив зрачки на перелив колец): Стоп-кадр!
ОНА: Длящийся вечность... Множество фаворитов королевы. Но кто возвёл её на трон?
ОН (придвинувшись, заглядывает Эльзе в глаза): Я здесь. Маэстро, что это?
ЗОЛУХИН (снимает с пояса сотовый телефон): Это всё, глубокоуважаемый кандидат. Поддержки избирательниц – как не бывало. И не нужно никаких реставрированных документов.

Три деления свечи сгорели. Свеча сбросила три кольца – раз, раз, раз.

КРАСОВСКИЙ (неотрывно глядя на перстневую корону с выгравированной датой дарения): Здравствуйте, Мастер. Я не делал этого с ней.
ЭЛЬЗА (неотрывно глядя на чёрный трон): Здравствуйте, Мастер. Я... не люблю. Это не любовь, вы правы, это...
ЗОЛУХИН (выглотнув бокал): Разве был вопрос?
ТЕНЬ НА ТРОНЕ: Пусть немые отвечают на немой вопрос.
КРАСОВСКИЙ (глядя на часы, глядя на поднимающегося от стола Олега): Не спеши, дружище. Разве Хозяин Времени – Маэстро победных гимнов?

У всех четырёх дверей встают неразличимые в сумерках тени, движутся к трону, протягивая в раскрытых ладонях бумажный пепел, стряхивая золинки на колени задрожавшему – «Что? Что?» – человеку в мешковатом балахоне. Лунин придвигает микрофон, вглядывается в костистые часы, встаёт, смотрит на окостеневшие часы, опускается, опрокинув локтем трескофон, смотрит на очасовевшие кости, на упавший под ноги грохофонящий скипетр.

ЭЛЬЗА (придвигает пустой бокал, смотрит сквозь него на свечу, улыбается, придвигает бокал Красовскому): Господи, прекратит кто-нибудь этот кошмар? Выключите ему эту гуделку! Он решил всех нас оглушить? И где, спрашивается, кукловод этой марионетки?
ЗОЛУХИН (приподталкивает очки, неотрывно глядя на перстень в форме короны): Итак, откуда, сударыня, у вас этот оригинальный предмет? И почему на левом безымянном, извините за бестактность? Вы католичка? Или это знак потерянного королевства? Кто вас короновал? И почему ваш король покинул вас?
ЭЛЬЗА (глядя, как мутнеет от кровавых струек стекло): Андрей, ты не мог бы передать своему другу, что он хам?
ЛУНИН (обхватив фонящую неподъёмину обеими ладонями, глядя в плывущий пол): Господа, автомобиль Карла Грюнда обстрелян неизвестным мотоциклистом на выезде из Соснового Бора. Мастер в тяжёлом состоянии доставлен в отделение кардиохирургии. Я вынужден покинуть вас.
КРАСОВСКИЙ (прикрыв губы ладонью): Тени покидают живых. Несменяемый козырь.
ЭЛЬЗА (глядя в спину колыханию непроглядного шёлка): Некоторые знают толк в обоюдоострых вопросах, но некоторые знают толк в огнестрельных ответах.
АНДРЕЙ (поглаживая серебрение короны): Ты что же, вышла замуж за следователя? Он охотник за чистосердечными признаниями?
ЭЛЬЗА (сдавливая шею жгучему, жгущему, сказочному полозу): Я знала, что жизнь – охота. Я думала, это охота за добычей, которой хотят поделиться с теми, кого любят. Я любила ценителя наслаждений. Я жила со знатоком ядов. Я полюбила ловца снов. Я разглядела во всех – одного, творца кошмаров. Безжалостные охотники. За страстью страстей, на яд отрав, ради образа образов.
ОЛЕГ (обернувшись к приблизившемуся трону, обескняженному): Разве тишина – вопрос? Разве вопрос – ты? Разве тишина – о нас?
АНДРЕЙ (отшатнув пальцы от венца, обернувшись к окаменевшему шёлку): Конечно, игра ради выигрыша, а как ты хотела? Ищут, чтобы присвоить. Ловят, чтобы лишить свободы. Стреляют, чтобы отнять жизнь. Ранят, чтобы обессилить.
АНДРЕЙ (вернувшись к замершему трону, наклоняется, сложив руки за спиной): Здравствуйте, Мастер. Чтобы лишить мир власти над своей судьбой.
ЭЛЬЗА (обхватив бокал обеими ладонями, смотрит, как дрожит кровавое марево): Иди ладно, шут чёртов, всё, добился, смог. Отгорели ночки. Чёрные линии на сером пепле. Чей дизайн? АЛ. Кто ещё отличает тьму от ночи? Пепел к пеплу. Всё сказано.
КРАСОВСКИЙ (упираясь обеими руками в край стола, глядя на Олега, прижавшего ладони к ушам): Я не ослышался, Маэстро?
ЭЛЬЗА (что-то выискивает в сумочке): Имеющий слышать да слышит – пепел к пеплу, прах к праху, тень во тьму, ныне отпущаеши, яко мы должникам. Carpe diem, детка. Сие есть кровь (поперхнувшись залпом) охоты охот. Кому он теперь нужен – «дизайн АЛ»? Человек и логотип! Чёрные буквы на сером пепле. (Сжигает визитку.) Вот как. А ещё читается ведь, серое на сером-то!
КРАСОВСКИЙ (глядя на Олега, листающего записную книжку): На двенадцатой букве смотри. При прочтении – сжечь. За его молчание о пепле поручился ты.

Рухнули три кольца. Раз, раз, раз.

ЗОЛУХИН (смотрит на экранчик мобильного, поглаживая кнопки, не нажимая, не нажимая, не нажимая): Здравствуйте, Маэстро. Я хотел услышать мелодию мелодий.
ЭЛЬЗА (окурком растирает пепел визитки): Чёрт-чертильщик! Одиннадцатая буква-то. «А» и «Л», один и одиннадцать, в записных книжках «Ё» нет, у него и код двери такой.

Красовский оглядывается, кивает.
Из-за столика у стены поднимаются неразличимые в сумраке тени. Красовский играет пальцами, гладит кончиком указательного подушечку большого, покачивает головой, глядя, как Золухин выдёргивает из пискнувшего мобильника батарею, и трижды сщёлкивает с подушечки пальца невидимую пепельную соринку – раз, раз, раз.

ЭЛЬЗА (глядя, как плывут мимо к выходам зыбкие руконогие тени): Один, один, один. Код его жизни. Маэстро, вы не одолжите мне свой платок? Спасибо. Как вы думаете, он сможет построить лабиринт сам, один? Разве он стоит одного, громадного, каменнобашенного?
ОЛЕГ (поднимаясь, отталкивая разобранный телефон к краю, к краю, к краю): Только он не вашей масти, мадам... Он вне козырей. Он джокер. Не в кон раскрылась, королевишна!
ИНГА (прикасаясь к окаменевшему плечу): Я что-то пропустила, милый?

Эльза, опустив левую руку под стол, правой выхватывает из сумочки перчатки. Красовский, усаживая змеевласку на колени, шепчет ей на ухо. Неразборчиво. Так тоже не слышно. А вот это внятно –

КРАСАВЧИК (потрескивая краем записной книжечки): Он лишь джокер, и он сыграл, это точно, Выжиг. Тебе в масть сыграл. Но город – мой. Все карты города – мои. Мой последний козырь я ещё не выкладывал.
ЗОЛУХИН (сцепив пальцы, смотрит, как Инга собирает телефон и просматривает на экранчике номера последних звонков): Я тоже. Зачем ему что-то строить? Лабиринт сердца и есть сердце лабиринта. Знакомьтесь – Люминотавр. Я хотел сказать, Инга, радость ты наша! Есть и второй перстень в форме короны.

Инга перехватывает руку Эльзы, вцепляется в разрез перчатки. Лунин выходит из морга, надвигая на глаза капюшон. Эльза, отшатнувшись от подструившихся змеек, переворачивает стол. Олег, перехватив выпавший мобильник, кричит: «Успели снять? Сыграно! Кода!».

...лабиринт... выстроен.

Эльза процарапалась сквозь кусты, сквозь амброзийные заросли, начала отряхиваться.
– Что это вы, девушка, через деревья ходите? Дорожек вам мало? – на неё смотрел, улыбаясь, водитель милицейского фургона.
«Бежать нельзя. Теперь уже бежать нельзя», – Эльза вошла в подъезд, задев плечом косяк, оглянулась. Водитель, криво ухмыляясь на её джинсы в желтоватых полосках цветочной пыльцы, что-то нашёптывал на рацию. Эльза вернулась к машине, раскрыла сумочку, заглянула вовнутрь: «М-м-м», – полистала блокнот, – «это ведь двадцать восьмой дом?». «Отбой», – громко сказал погончатый и щёлкнул выключателем, буркнул: «Он самый», – и отвернулся.
Лифт она не вызвала. Стала подниматься пешком, и с каждым новым этажом туфли становились тяжелее, дыхание перехватывало. На седьмой поднялась не сама – посеревшие стены вдруг подвинулись, пол подъехал. Следующая тысяча ступенек – она заставляла носки туфель опускаться на край бетонного выступа, и нога соскальзывала, и надо было заново пробовать вступить ещё чуть выше, и так всю тысячу скользких ступенек. Со стен и с потолка свисали лохмотья сажи. Наконец она увидела дырчатый пласт угля, похожий на дверь. Из-за него доносились голоса. Один – тягучий и липкий, упрямствовал: «Не может такого быть! Дверь в подъезд открыли по коду, не взламывая, весь этаж бензином пропах, а вы говорите – нет врагов среди бывших друзей! Может, бывшая жена или забытая подруга?». И такой странно знакомый голос, слышанный, наверное, ещё до рождения – такой низкий, густой, с морозцей, с лунными бликами: «Не она. Не женщина». Возле лифта аккуратной чертёжной прописью выведено по саже: «Вместе мы, родная – пепел да зола». Кто-то чёрный, ломконогий и быстрокрылый, снёс Эльзу на асфальт, пискнул на ухо: «Свершилось! Смогла!» – а вокруг лились нескончаемые мутные потоки: прохожие, еле шевеля корнями, толкали её упругими ветками, и она виновато улыбалась: «Извините, нет, со мной всё в порядке». Теперь и навсегда всё будет иначе, всё будет происходить в новом, непривычном порядке, всё вернулось к истоку, жизнь вспять, всё – пеплом по золе развеяло портрет такого милого, ожидаемого, всё – собственный дизайн ненавистной тени, всё – все занозы извлечены, сердце выжгло, анчар истлел, пустыня, всё – она идёт вдыхать жизнь в сохнущий без неё германарий, ведь только германята верят, что у мамы сто зарплат, что у мамы есть всё, чего им хочется, всё – сожгла последнюю тайную дверцу, при чём здесь Он? Свою тайную дверцу, выудила свой секрет – вынула из неподъёмной сумочки зеркало: на неё смотрела бледная темноглазка с водопадом приглаженных, расчёсанных на пробор змей, всё.