Трали-вали (Рассказ)

Мать, пока жива была, все вздыхала: «Пропадешь, ты, Антошка, от своей доброты. Люди злые, и тебе надо быть злее. А то ездят на тебе все, кому не лень, а ты, простодырая, и рада». Антошка только смеялась: «А что ж делать, если такая уродилась?» Маленькая, юркая, как воробышек, она и в самом деле со своей короткой стрижкой походила на мальчишку-подростка. Потому и не звал ее никто Антониной. Даже мать и та привыкла: Антошка да Антошка. После смерти матери Антошка осталась одна в давно не ремонтированной двухкомнатной квартире. Тут и Виталик объявился. Давай, говорит, жить вместе. Антошка согласилась. А чего? Взрослая уже, восемнадцать исполнилось. Виталик ее к водке и приучил. Нравилось ему смотреть, как Антошка лихо опрокидывает полный стакан и не пьянеет. Весело жили. Каждый день гости, каждый день праздник. «Вот она любовь! Вот оно, счастье! – думала Антошка. – На всю жизнь!» Когда врач в поликлинике сказал, что она беременна, Антошка еле дождалась Виталика с работы. Так хотелось побыстрей поделиться с ним радостью. Но Виталик радоваться не стал, а наоборот нахмурился и велел сделать аборт. Заплакала Антошка, затосковала. Но быстро успокоилась. Словно облачко по небу пробежало и растаяло. Так и Антошкино горе улетучилось. А куда ж денешься? Хоть и не зарегистрировались с Виталиком, но он-то ей муж. Пришлось подчиниться. Сколько потом за три-то года она переделала этих абортов – и не считано. Последний раз пожилая врачиха, поджав губы, сказала:

- Все, девонька, доигралась! Не будет у тебя детей.
Антошка поплакала, конечно, что-то ворохнулось в ее душе, что-то, в чем она не разобралась. Но вечером опять пришли гости, и жизнь покатилась дальше. Хмельная, веселая, беззаботная. Антошка на потеху гостям лихо пила водку, самогон. Как-то принесли одеколон, она и одеколон пила.

Она и не заметила, как потеряла имя. Сначала – имя, потом – Виталика. Виталик ее стал поколачивать. Теперь-то он злился, когда Антошка тянулась к бутылке, обзывал ее Буханкой. Антошка несмело шутила: «Буханка хлеба?»

- Ты посмотри на себя! – орал он. – Чучело-вонючело! Допилась, Буханка!

Антошка не обижалась. Все сносила. Больше всего она боялась, что Виталик уйдет. Он и ушел. Пришел утром со смены, побил ее немного, так, самую малость побил, и ушел. Даже не разувался. Прямо в грязных ботинках протопал в комнату, где Антошка спала, и побил. Ботинки хорошие, Виталик их третий год носит без ремонта. Вместе они ботинки покупали. Антошке - полусапожки лаковые, а Виталику - эти ботинки на толстой подошве с рантиком прошитым. Он как вошел в комнату, так сразу и ударил. Без особого зла ударил, а вроде как для порядку. Не больно. Только щеку моментально разнесло. Опухла щека-то, и зубы так скрипнули, словно песок на них попал. А вообще не больно. Антошка и не испугалась. Ну, подумаешь, ударил. На то и муж.

Может, потому и больно не было, что она тогда сильно выпивши была. Вроде как под наркозом. Вот тогда-то он ее последний раз по имени и обозвал. Как крикнет: «Ох, и сволочь ты, Антошка! Тварь подзаборная! Я вкалываю, как проклятый, а ты с чужими мужиками валандаешься!» А сам ботинком куда-то под диван тычет. Антошка хотела посмотреть, что он там, под диваном, нашел, голову свесила, да так и скатилась на пол. Не удержалась. Ну, перебрала чуть-чуть. С кем не бывает? Она долго вглядывается в лицо спящего на полу. Какой же это мужик? Это ж Толик! Ему ночевать было негде. Вот Антошка его и приютила по доброте душевной. Лежит в одной майке, храпит. Рожа помятая. Смешна-а-а-я! Антошка тоненько хихикает. Она хотела объяснить Виталику, что это Толик, но ее разобрал смех, и она только бессильно махала рукой, приглашая Виталика посмеяться вместе с ней. А он даже не улыбнулся, только хрясь ее по щеке, щека и опухла.

- Откуда это мурло здесь взялось?! – рявкнул Виталик.

Антошка вскарабкивается на диван, отползает к стенке и беспомощно пожимает плечами.

Вечером накануне пришла Юлька с бутылкой водки. Она коляску своего мелкого продала и пришла к подруге обмыть сделку. А что? Святое дело с подругой радостью поделиться. А коляска мелкому уже и не нужна, Юлька все равно его на руках таскает. Может, Толик с Юлькой пришел? Да, нет. Юлька вроде одна была. Давай, говорит, подружка, выпьем с горя, в смысле, с радости, где же кружка? Враз стишок сочинила: подружка-кружка! Вот способная, стерва! Сердцу, говорит, будет веселей. Ох, и повеселились! Догонялись уже самогоном. Может, самогон-то Толик и принес? Детали вчерашнего застолья Антошка уже не помнила. Последнее, что осталось в ее памяти – расхристанная Юлька стягивает с себя старенький бюстгальтер, размахивает им и вопит:
« Да Анька Семенович со своими титьками отдыхает!» Антошка еще долго смеялась над этим словом: «титьки». И где только Юлька его откопала? Дальше – темнота.

Антошка, поддерживая рукой опухшую щеку, сидит на диване и болезненно морщится, когда Виталик остервенело пинает дверь. Он мечется по комнате, собирает чемодан, и каждый раз, выходя в коридор, злобно пинает дверь, а заодно и спящего под диваном Толика. Но тому, хоть камни с гор. Храпит себе. Антошка настороженно наблюдает за бестолковыми метаниями мужа по квартире. Голова у нее раскалывается, и ей хочется, чтобы Виталик уже поскорей бы убрался и перестал казнить беззащитную дверь. От каждого удара она морщится, словно крепкий ботинок с рантиком впечатывается не в страдалицу-дверь, а в ее, Антошкин, висок.

Когда дверь за Виталиком наконец захлопывается, Антошка с облегчением сворачивается клубочком и тут же проваливается в тяжелый болезненный сон. Вечером Антошка опять привечает гостей, но уже без Виталика.

- Ну, и пусть, - думает она горестно, - назло ему устроюсь на работу, куплю лакированную курточку, он еще пожалеет.

С уходом Виталика жизнь Антошки пошла вразнос. Юлька и та от нее отказалась. У меня, говорит, пацан подрастает, мне о нем думать надо. Я так пить не могу. А Антошке наплевать. Ну и проваливай, раз ты такая подруга. Другие найдутся. Она вот тоже себе пацанчика родит. Ах, да, не родит... Ну, значит, в детдоме возьмет. На работу устроится и возьмет. В лаковой курточке будет прогуливать своего пацана, а Юлька с Виталиком пусть завидуют.

- Эй, Буханка, проснись! – кто-то трясет ее за плечо. Грубо, бесцеремонно. Антошка слабо машет рукой, но отмахнуться от нахала не удается. Она приоткрывает глаза и долго вглядывается в синюшную опухшую рожу, склонившуюся над ней. В комнате замысловатыми кругами плавает вонючий табачный дым. И крепко воняет падалью, словно прямо на столе сдохла крыса. За мутным оконным стеклом как-то не привычно бело. И кружатся огромные, неправдоподобно большие снежинки.

- Снег, - Антошка улыбается, - надо же, снег!

- Слышь, Буханка, сгоняй за хавчиком. А то, понимаешь, друганы пришли, угостить товарищей надо.

Где-то за спиной Антошка слышит невнятные мужские голоса. Она пытается сфокусировать глаза на склонившейся незнакомой роже.

- Ты кто? – хрипло шепчет она.

- Во дает! – возмущается Синюшный. – Может тебе еще паспорт показать?

Он снова грубо встряхивает Антошку.

- Не, не пойду, - отворачивается Антошка и в следующую секунду кубарем летит на пол, сброшенная с дивана сильной мужской рукой. Тычок такой мощный, что ее худенькое тельце пролетает по-над полом через всю комнату, она со всего маху врезается в ножку стола макушкой и тут же получает болезненный пинок в живот. Ослепшая и оглохшая от нестерпимой боли, Антошка, хватает воздух раскрытым ртом, ее мутит. Она пытается подняться на четвереньки, но сильный удар ногой отбрасывает ее, как тряпичную куклу к входной двери. Антошка хочет спрятаться за обувной шкафчик, втискиваясь между ним и входной дверью, но безжалостные удары находят ее и там.

- Не надо! Пожалуйста, не надо, - шепчет она разбитыми в кровь губами, - пожалуйста!

- Быстро умылась, тварь, и мухой в магазин, - слышит она ненавистный голос своего мучителя.

Час спустя Антошка-Буханка с грязной тряпчаной сумкой бредет из магазина. В сумке бутылка дешевой водки, кольцо ливерной колбасы и булка хлеба. Запрокинув голову, Антошка ловит прохладные снежинки разбитыми горячими губами. Снежинки тают на лице, и Антошка блаженно жмурится. Ее ноги в потрескавшихся лаковых полусапожках замерзли, истертое драповое пальтишко не согревает, но она не торопится домой. На остановке молоденькая женщина с нарядным малышом ждут автобуса. Мальчик в красном комбинезончике громко хохочет и бегает вокруг матери. Антошка садится на лавочку, порывшись в сумке, достает кусок колбасы, хлеб и задумчиво жует. Подумав, вытаскивает бутылку, сворачивает крышку и, запрокидывая голову, делает несколько жадных глотков. Горячее тепло разливается по телу, и Антошка, пьяненько улыбаясь, наблюдает за расшалившимся малышом. В затуманенном сознании мелькает мысль, что Синюшный теперь уж наверняка ее убьет. Мелькает и исчезает. Она допивает водку, не замечая брезгливых взглядов собравшихся на остановке людей. Выцветшая мохеровая шапка сползла на глаза, левый глаз совсем заплыл, под ним разлилась багровая опухоль, но Антошка не обращает внимания. Ей весело. Она сипло хохочет, размахивает куском колбасы, притопывает ногами, пытаясь запеть:

-Антошка, Антошка. Готовь к обеду ложку! Тили-тили! Трали-вали!

- А ну пошла отсюда, пьянь подзаборная! – седой мужчина с большим портфелем надвинулся на Антошку, вытесняя ее с остановки. – Не видишь, здесь дети!

- Не имеете права! Я женщина. Имею право, - язык у Антошки заплетается.

- Да какая ты женщина! Ты – грязь! – в голосе седого столько брезгливого презрения, что Антошка, как подкошенная, падает на колени и вдруг начинает горько плакать навзрыд, подвывая и всхлипывая. Малыш в красном комбинезончике испуганно смотрит на нее. Антошка судорожно вздыхает, утирает слезы и улыбается малышу. «Тили-тили, трали-вали! « - бормочет она. С трудом поднимается, спотыкаясь, выходит на тротуар и бредет к дому, изредка судорожно всхлипывает и что-то бормочет, укоризненно качая растрепанной головой. Забытая сумка и шапка лежат на скамейке. У въезда во двор она видит Синюшного. Он, сгорбившись, курит, поглядывая в ее сторону. Словно наткнувшись на преграду, Антошка топчется на месте, не решаясь подойти к Синюшному. Ледяной пронзительный ветер продувает легкое пальтецо, и она дрожит от холода. Хмель быстро выветривается. «Убьет ведь, ой, убьет», - думает она о себе, как о посторонней, с равнодушной отрешенностью и продолжает нерешительно топтаться на месте. А может, обойдется?

Когда неделю спустя санитары уложили в черный пластиковый пакет распухшее почерневшее тело Антошки, вынесли его из квартиры и погрузили в грузовичок, пожилой участковый, закрывая нос платком, сердито морщась и встряхивая головой, сказал перепуганным, охающим соседкам:

- Как жила, так и померла…

И это было единственное надгробное слово, сказанное над Антошкой.