Эти слова, как фрагменты мозаики, плотно подогнанные один к другому, вот-вот должны были сложиться в общую картину, если бы не одна деталь. Добросовестная предшественница Михали оставила в документе постскриптум: лично не встречалась, записано со слов... Почерк был мелкий и неразборчивый. Социальная работница проверила дату – семь лет назад.
Тогда, при разводе супругов Маймон, было принято решение оставить ребенка с матерью, запретить отцу въезд в населенные пункты, где может находиться ребенок, обязать его выплачивать в пользу матери алименты до достижения мальчиком восемнадцати лет. Всё было сделано, чтобы защитить тогда еще пятилетнего Бена и дать возможность маме вырастить единственного сына, не заботясь о хлебе насущном.
Сейчас эта самая мама в кабинете у Михали cосредоточенно изучала что-то под потолком: симметрию в паутине или угол наклона спирали в лампочке. Михаль копалась в социальной папке. Вот он - протокол судебного заседания. Всё, как всегда: истица – ответчик, с двух сторон адвокаты, тройка судей. Не заседание суда, а клоунада, разыгранная по банальному сценарию - клоуны с палитрой в руках.
Адвокат истицы большой малярной кистью писал портрет ответчика исключительно черными и голубыми красками.
Адвокат ответчика сумел всяческими растворителями свести некоторые пятна.
Взгляду судей предстал не совсем четкий контур: голубая краска полностью отмылась, но черная только побледнела.
Высветленные пятна напоминали, что, хотя и нет теперь голубой краски, но она, все- таки, была.
Истица тоже оказалась неплохой художницей. Свой автопортрет она хотела представить исключительно в розовых тонах, но кое-где помимо её воли проступила желтизна. Жёлтый цвет многие любят.
Жёлтый с розовым мужскому судейскому трио настолько пришёлся по душе, что получил грант на ближайшие тринадцать лет и всё остальное, чего хотел.
Михаль листала архивную папку, временами поглядывая на мать Бэна. Розовыми теперь были только румяна, вьевшиеся в кожу, как несмываемая краска.
Уже два года мальчишка без выходных, каникул и праздников находится в интернате. Рухнул материнский дом, не стало в нём ни тепла, ни воды, ни света. Алименты поступали регулярно. Можно было с их помощью наладить очаг, поддерживать в нем пусть не огонь, но жар на углях. Нет, догорели все угли до последнего.
В казенном кабинете развалилось на стуле странное человеческое существо с потухшим блуждающим взглядом. Таким, не глядя в глаза, подают возле церкви. С внутренней неприязнью и даже брезгливо смотрела Михаль на эту женщину.
Сбежала от неё легкой конопляной тропой былая краса. По гладкой героиновой дороге ускользнула её женственность. На ухабистом пути сладких эйфорий и горьких абстиненций изломалась в труху её молодость. Единственное, что у неё осталось, - это Бен.
Каждый её приход в интернат приближал день принятия решения.
Никто не знал , каким в точности станет оно, до какой степени ограничит её права на Бена; но то, что направленность решения будет именно такой, было очевидно. С решением явно затягивали, не желая брать грех на душу, но однажды мать пришла прямо в детский корпус.
Если бы она стояла за забором, а Бен по другую, внутреннюю, сторону этого забора, - можно было бы сделать вид, будто она вовсе не приходила. Никто бы её не заметил. Из-за проливного дождя она пришла в корпус, промокшая до нитки, с всклокоченными волосами и в резиновых пляжных шлепанцах. Тут и забрала её из игровой комнаты Михаль в свой кабинет. Она уже вызвала блюстителей порядка – детей, мол, травмирует.
Этим была заткнута маленькая пробоина в днище тонущего корабля, но необходимо было найти спасательную шлюпку для терпящего бедствие вместе с кораблем пассажира, к счастью, единственного.
Михаль вчитывалась в характеристики семей, изъявивших желание брать в гости на выходные и праздники чужих детей. Это были хорошие люди, готовые от всей души поделиться избытком счастья и благополучия с незнакомыми, но нуждающимися в этом детьми. Так ли нуждались в этом дети? Возможно, некоторым чужая любовь и чужое благополучие даже в минимальных дозах противопоказаны. Один вид устроенной жизни способен ускорить понимание реального расклада, раскрыться дырявым мизером, который только подбросит на отвесную гору зависти, бессилия и злобы.
Не этого хотела Михаль для Бена.
Она позвонила в паспортный стол, и уже через пару минут записывала адрес Дуду Маймона, семь лет назад лишенного прав на сына. Жил он рядом в маленьком поселении, похожем на большой хутор. Михаль приехала туда в выходной день утром. Она хотела не только застать Дуду дома, но и без спешки всё увидеть своими глазами, понять и оценить.
На поляне, где еще не начинались постройки, шестеро мужчин гоняли футбольный мяч. Количество игроков совпадало с количеством домов. Здесь были все мужчины хутора. Михаль притормозила и сразу поняла, к кому из них она приехала. Маленький Бен так похож на отца, что ошибиться невозможно.
В новой семье у Дуду Маймона подрастали трое детей. Девочка пяти лет и два мальчишки-близнеца, трехлетние. Поняв, кто и зачем к ним приехал, Дуду позвал жену, чтобы весь разговор состоялся при ней.
Женщина притворила дверь в детскую и села рядом с мужем. Было видно, что она насторожена: от социальных работников добра не жди. Дуду заметил тревогу жены и накрыл своей ладонью её руку. Михаль взглядом зафиксировала этот жест. В нем было скромное достоинство и готовность быть рядом " и в радости, и в горести".
Да, в такой теплый дом, таким простым и светлым людям ей хотелось бы передать Бена... Но Михаль знала границы своих полномочий.
Рассказ о том, что произошло с его бывшей женой, Дуду слушал молча и вопросов не задавал. Провожали незванную гостью всей семьёй и в полной тишине... Детям передалась родительская тревога - они тоже притихли. Когда Михаль садилась в машину, за спиной она услышала мягкий женский голос:
-У вас скоро появится братик.
-Маленький?
-Нет, большой. Старший.
