Псалом №89 (Рассказ)

Говорят, что самые большие жизнелюбы это те люди, которые пережили неудачную попытку самоубийства. Почему-то такие факты остро врезаются машиной памяти в дорожный столб сознания как раз тогда, когда ты перекидываешь одну ногу через перила балкона и понимаешь, что вторая нога уже не стоит на земле. Для того чтобы решиться на такой отчаянный шаг, необходимо изрядно набраться чем-нибудь сносящим башню.  

3 Прежде нежели родились горы              
и Ты образовал землю и вселенную,              
и от века и до века Ты – Бог.              

Кажется тогда я зарядился ром-колой. Она всегда была моим любимым напитком во время депрессии и приступов меланхолии. Я не люблю алкоголь, вкус которого мне не нравится. Ром-кола в этом плане выгодно отличается от водки, коньяка и самогона. И даже пива, которое само по себе является вкусным напитком и ассоциируется у меня лично с радостями жизни, но никак не с подобными её эпизодами.              

4 Ты возвращаешь человека в тление, и говоришь:  
«Возвратитесь, сыны человеческие!»
5 Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний,  
Когда он прошёл, и как стража в ночи.  

Я всегда мог напиться в хлам двумя пинтовыми бутылками ром-колы. Секрет прост – это ведь газированный напиток. Чтобы порядочно убиться , нужно пить его не спеша, маленькими глоточками, перекатывая каждый из них на языке. Пузыри газа лопаются о поверхность языка, увеличивая площадь попадания молекул алкоголя на перцептивные клетки ротовой полости. Эти маленькие микровзрывы частично разрушают слизистую оболочку и пробивают себе кратчайший путь для плодотворного общения с нашей центральной нервной системой. Одна бутылка выводит из строя (а попросту - убивает) несколько миллионов нервных клеток головного мозга. Алкоголь непосредственно влияет на те центры коры, которые отвечают за чувство страха и боль.
То обстоятельство, что я одной ногой свисаю с балкона девятого этажа, определённо указывает на правдивость той части, которая про чувство страха. Оно же свидетельствует о том, что в той части, которая про боль, имели в виду боль физическую, но относительно других видов боли – это, пожалуй, всё.  

6 Ты как наводнением уносишь их;    они, как сон, - как трава, которая    утром вырастает, утром цветёт и зеленеет,  
вечером подсекается и засыхает.  

Один мой друг однажды высказал гипотезу, что счастье – это когда ничего не болит. То же самое, вероятно, можно сказать и о смерти. Да и вообще, думая о смерти, я всегда задаюсь вопросом: а что собственно изменится? Какой новый опыт я вынесу из этого события, если смогу его вынести? Иногда мне кажется, что я просто перестану слышать ход часов у меня на стене. Иногда мне кажется, что никто просто не вспомнит обо мне.
Иногда мне кажется, что сама жизнь время от времени даёт нам возможность узнать все ощущения, которые дарит смерть: боль, страх, апатия… Что ещё? Ну, может, сожаление.  

7 Ибо мы исчезаем от гнева Твоего  
И от ярости Твоей мы в смятении.
8 Ты положил беззакония наши пред Тобою  
И тайное наше пред светом лица Твоего.  

Как красив Киев с высоты девятого этажа. И чем выше, тем красивее становится этот город.
Я представляю себе, с каким удовольствием ест свой последний завтрак смертник, приговорённый к смерти на электрическом стуле; с каким наслаждением просыпается молодая пара за несколько часов перед автокатастрофой, в которой они погибнут; какую радость испытывает ребёнок выбегая после уроков домой за пару минут до того, как изменится жизнь не только его родителей, но и водителя, который больше не сможет спокойно спать и запомнит до конца своей жизни лицо этого мальца, неизвестного ему.
Красота трагедии заключается в том, что приносит смерть тем, кто остаётся жив, ибо им она приносит очищение. А вот вся мерзость смерти достаётся тем, кого она забирает, и тем, для кого она превращает что-либо в последнее проявление жизни. Я смотрю на Киев с двадцатиметровой высоты и поглощаю в себя его чёртову красоту, огни его центра, зарево Крещатика, которое видно даже отсюда. Чуть правее от Печерских близнецов-высоток светит прожекторами НСК «Олимпийский», сегодня с кем-то там играет «Динамо». Вторник, наверно Лига. Господи, как я люблю всё это: ночь, город, огни, грёбанное «Динамо».
Но эта любовь не прибавляет мне желания жить, она не останавливает меня на четвёртом этаже.
Я вспоминаю о том, что отец сейчас наверняка прилип к экрану, сидит в кресле, курит, вскакивает при каждом опасном моменте – он смотрит матчи киевлян, он всегда их смотрит в Лиге. Мать уже лежит в кровати и пытается заснуть. Обычно у неё это получается к началу второго тайма. А иногда, до того, как я рванул в столицу, она садилась и смотрела с нами. Ей никогда не нравился футбол, но его обожают её мужчины, самые любимые, единственные в жизни (и не верьте всему, что рассказывают о женщине подруги – они все её ненавидят, а любят только мужчины, её мужчины – муж и сын). Может и сейчас она сидит с ним у телика и думает, что я сижу где-то за сотни километров от них, точно также втупившись в ящик. А отец надеется, что мне удалось отхватить билеты, и я морожу задницу на стадионе. Они любят меня, а я их.
Но эта любовь не останавливает меня ни на пятом, ни на шестом этаже.  

9 Все дни наши прошли во гневе Твоём;  
Мы теряем лета наши как звук.
10 Дней лет наших семьдесят, а при большей крепости  
Восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь,  
Ибо проходят быстро, и мы летим.  

Она.
Она тоже думает, что сейчас я смотрю футбол. Она хорошая, добрая. Не красавица, но очень симпатичная. Я мог бы говорить о ней часами, а с ней я болтаю ночи напролёт. Она похожа на птицу, такую маленькую птичку малиновку. Нет, ещё меньше – колибри. Порой кажется, что её душа может поместиться у меня на ладони. Но как же много место она занимает она внутри меня. Всегда был уверен, что от любви должно вонять трагедией и недосказанностью. И, конечно же, она должна быть безответной. Поэтому искал дам сердца там, где был обречён на провал. Однако же! Как много одиноких в своей необыкновенной сексуальности женщин оказываются обычными блядями. Нет. Они, безусловно, в большинстве своём приятные и, что греха таить, хорошие люди; они, как и все, ждут своего принца на белом коне. Но пока он не приехал, они абсолютно не против перепихнуться пару раз у тебя дома, у себя дома, на кухне, в ванной, в гостиной, в постели, на полу и на журнальном столике, за которым потом ты пьёшь чай с их родителями, рассматривая фотки из их детского альбома. Но это всё не относится к ней, она другая. И что хуже всего – она тоже меня любит. Она страдает, когда меня нет рядом; она страдает, когда я смываюсь на кутежи; она страдает, когда я изменяю ей с очередной порядочной шалавой (возможно, что в этот раз с кем-то из её подруг). Она страдает, когда я закрываю за собой дверь и ухожу. Она рыдает, когда мои шаги становятся всё глуше и дальше в её прихожей. Как часто она знала горе из-за меня, воистину мы делаем больно тем, кто нас больше всех любит. Порой я уверяюсь, что она любит меня именно за ту боль, которую ей причиняю. Но я тоже люблю её и хочу сделать её счастливой. Ну, или хотя бы не делать ей больно так долго. Потерпи, милая, осталось чуть-чуть.
Но и эта любовь не останавливает меня ни на седьмом, ни на восьмом этаже.  

11 Кто знает силу Твою,  
И ярость Твою по мере страха Твоего.
12 Научи нас так счислять дни наши,  
Чтобы нам приобресть сердце мудрое.  

Когда поднимаюсь на девятый этаж и закуриваю, возникает паршивое ощущение, что я что-то забыл. Или кого-то?... За последние несколько дней я свыкся с мыслью, что у меня никого и ничего нет. Мы приходим одни в этот мир и, при хорошем и правильном раскладе, уходим тоже в полном одиночестве. Таков удел всех и вся, и так должно быть. Хотя вполне возможно, что древние египтяне имели свою точку зрения на эту проблему, и поэтому хоронили фараонов с их рабами и наложницами, чтоб повелителям не было скучно в загробном мире. Интересно, насколько согласны были с древними египтянами рабы и наложницы? Пока я стою на балконе, мне двадцать один год, и время всё также непредвзято отсчитывает в среднем шестьдесят секунд в минуту. В этой жизни ничего не происходит, всё похоже на слишком накрученный и затянутый фильм конца шестидесятых. Режиссёр явно хотел удивить зрителя, но к середине картины у него, скорее всего, кончился творческий запал. Герои устали повторять банальные действия в кадре, им стало скучно, несмотря на все изыски операторских планов и трюки с освещением. Каждая сцена стала похожа на жевательную резинку, давно потерявшую свой вкус.  

13 Обратись, Господи! Доколе?  
Умилосердись над рабами Твоими.
14 Рано насыти нас милостынею Твоею,  
И мы будем радоваться и веселиться во все дни наши.  

И вот я закидываю ногу за край долбанного балкона. Сижу на его перилах, снова курю, снова пью ром-колу. В голове какая-то музыка, может это что-то из русского рока. Наверно, «сплины» - «Скоро будет солнечно».
Нет, я никогда не забывал о Тебе.
Я всегда помнил и верил в Тебя. Всегда знал, что Ты смотришь оттуда сверху на меня глазами всех моих любимых мертвецов. Глазами родных и близких, которых я никогда уже не обниму. Глазами друзей, чьё тепло ладоней не почувствую на своей руке. Глазами учителей, от которых осталась только память, ведь всё, чему они меня научили, ушло с ними под землю. Глазами врагов, чьи козни давно превратились в пыль, как и их тела. Врагов, что после смерти стали так близки, как и друзья. Врагов, чьи издёвки и подколы стали заповедями, по которым я жил, ибо нет советчиков лучше них. Глазами тех, кто эти глаза так и не открыл, предпочтя не родиться вовсе. Глазами всех моих грехов и всех хороших дел. Я смотрю на небо, на холодное ночное небо октября 2007 года, раскинувшее своё звёздное тело над этим огромным городом. Ищу Тебя в нём, прислушиваюсь к каждому дуновению ветра, пытаясь услышать, что Ты говоришь мне. Я специально выучил четыре языка, чтобы понять, что ты мне скажешь, ведь не факт, что украинский или русский – Твой родной, ну или хотя бы первый иностранный. Хотя если это иврит, как говорят некоторые, то я реально попал, его я ещё не знаю. Я жду хоть чего-то от Тебя. И ничего не происходит!!! Нет ни грома, ни молний, ни света, спускающегося с небес. Нет ничего и никого, кроме одного несчастного человека, сидящего на краю балкона какого-то там этажа. Одинокого, забытого всеми ребёнка, зовущего на помощь в тёмной комнате мироздания. И кричащего от бессилия:
- Элои! Элои! Ламма савахфани!  

15 Возвесели за дни, в которые Ты поражал нас,  
За лета, в которые мы видели бедствие.
16 Да явится на рабах Твоих дело Твоё  
И на сынах их слава Твоя;  

На другой стороне балкона усаживается маленький замызганный воробей, обычный городской птах, замученный постоянным процессом выживания среди себе подобных. Сегодня он целый день летал по окрестностям, боролся с прожорливыми голубями за крошки, которые добрые люди рассыпали в парке. Мотался домой несколько раз, чтобы накормить птенцов, оставшихся в живых. Наверняка пару яиц разбились, выпав из гнезда, да и мало ли может приключиться бед в отдельно взятом воробьином семействе. Скорее всего, где-нибудь недалеко его гнездо или кормушка, или что там есть у воробьёв, а мой крик его разбудил. Впрочем, странно, что он решил полетать в такой поздний час. Он и сам, по ходу, удивлён таким вот своим появлением. Птица устроилась прямо напротив и смотрит на меня с   интересом, забавно подёргивая головой.
- Что, друг? Тебе сигануть и разбиться с балкона трудней будет, чем мне, правда?
В ответ опять пристальный взгляд пары маленьких, почти невидных в темноте глаз.
- У меня нет ничего, чтоб тебе дать, прости.
Опять смотрит.
- Разбудил тебя? Извини, не хотел. Так получилось.
Если бы он знал, что я собираюсь сделать, то наверно рассмеялся бы мне в лицо. Подумаешь, один никому ненужный шизик, решивший весело провести остаток вечера. Нахрена так орать? Да подошёл, ноги перекинул, оттолкнулся посильнее, чтобы ветки не зацепить, и вперёд. На мины. Мы посидели так ещё с полминуты и воробушек свалил по своим, одному ему известным, делам.  

17 И да будет благословение Господа Бога нашего на нас,  
И в деле рук наших споспешествуй нам,  
В деле рук наших споспешествуй.  

А я подумал себе, что он таки прав: пришёл сюда, так делай то, что хотел. А нет – так вали домой спать. Я закрыл глаза, чтобы взвесить все за и против. И тут вспомнил, что самые большие жизнелюбы – это неудавшиеся самоубийцы. А может, так и должно было случиться, чтоб эта мысль пришла мне в голову именно сейчас.

( P ) ісля напи ( S ) аного:
Дві тисячі восьмий рік, в останній день листопада я читаю у «Таємниці» про те, як Андрухович «ховав янголів» у своїх ранніх поезіях. Наче для того, щоб відсутністю релігійної лексики підкреслити присутність Самого у тих текстах… До дідька, Юрію Ігоровичу. Я знаю, Хто тоді прилетів на балкон.