День такой холодный – редкость для конца ноября. Я иду с тяжелыми сумками и, хоть невозможно защитить лицо от порывов ледяного ветра, улыбаюсь. Сумки тяжелые, а мне радостно. Конфеты, печенье, пряники. Завтра пойду на почту и отправлю посылку. Далеко, в южный город, где служит мой сын. Как раз к Новому году дойдет – будет ему подарок. Он хоть и просил: не посылай, мол, у меня все есть, а и пусть. Он любит конфеты.
Сын у меня хороший. Солнышко. Богом данное счастье. Как я его ждала… шесть лет ждала, вымаливала, уже и надеяться перестала, когда поняла, что беременна. Как я его растила – одна, как мы жили с ним вдвоем, и никого больше нам не нужно было, и мы были счастливы вместе. В одном только поспорили – зачем он служить пошел, я же ему говорила: поступай в институт, там военная кафедра, нет, уперся. Я, говорит, мужчиной хочу быть, а не просто так. Ушел. Добровольно. Сам просился в снайперы, он всю жизнь стрелять любил, в войну играть… вот и доигрался. Да ничего, отслужит – и вернется. Не он первый, не он последний. Глядишь, к весне отпуск дадут, домой приедет… мальчик мой приедет, увижу его.
Звонкий голосок совсем рядом:
- Вечер добрый, Анна Николаевна. Как здоровье?
- Спасибо, - отвечаю, - Светочка, твоими стараниями. Вечером придешь?
- Конечно, Анна Николаевна, ждите. Как всегда?
- Буду ждать, милая…
Светочка. В одном подъезде живем. Медсестра, на два года Митеньки младше. Когда он в армию уходил, она еще школьницей была, а теперь поступила в медучилище… совсем не лишняя вещь, если тебе уже сорок семь, а не двадцать пять, и нужно уколы делать, а в поликлиниках очереди. Хорошая девочка… вот только мой сын ее не замечает. Ну да сами разберутся, не маленькие. Вернется – разберутся.
В такой тусклый день на скамейке у подъезда нет даже известной сплетницы тети Вали. Митя, помнится, называл ее «Та, которая все знает». И в письмах до сих пор так называет – «А как там, мама, поживает Та, которая все знает? А вот не знает она, что у меня нынче ночное дежурство… и какие здесь звезды крупные, она тоже не знает. Эх, мама, вот посмотрела бы ты…» Я бы посмотрела, я бы с радостью съездила к нему, но боюсь – дороги не выдержу. Вот если бы служил он, как его одноклассники, в областном городе – разговора бы не было. Но надо ж ему было в эту часть проситься…
- Нюточка, как дела? – это соседка наша. – Как Митя, пишет?
- Пишет, - киваю, - пишет.
Он аккуратно пишет. Каждую неделю, почти день в день. И сегодня я уже знаю, что сейчас найду в почтовом ящике письмо.
Я захожу в подъезд – опять лампочку выкрутили, ну что за люди, все неймется им! Подхожу к ящику и, не глядя, просовывая руку, достаю конверт. Ага, я же говорила - письмо!
А почему же адрес Митенькин другой рукой написан? Странно… подполковник Нагишкин. Это что еще такое?
Темно, не сразу разбираю почерк – крупные буквы складываются в отдельные слова. «Ваш сын, гвардии рядовой Федоров Дмитрий Андреевич… при выполнении воинского задания… пал смертью храбрых…скорбим и надеемся…»… что за чушь?
Я ставлю на цементный пол тяжелые сумки и начинаю читать сначала.
Чья эта шутка?
Вот в следующем письме напишу Мите, чтобы он не смел меня так разыгрывать…
Пал смертью храбрых…
Он всегда боялся темноты. Почему «храбрых»?
Я снимаю шапку и заново закалываю волосы – они мешают смотреть. Снова беру в руки письмо.
Да нет, этого не может быть. Неправда. Он ведь мне говорил, что вернется. А мой сын меня никогда не обманывал. Никогда. Даже если знал, что ему попадет… но ему редко попадало – мы ведь дружно жили… живем… жили… и будем жить… это неправда, Митенька…
Я поднимаю сумки и вызываю лифт, но потом зачем-то иду пешком. Второй этаж, третий…
Когда нам дали здесь квартиру, Митя так радовался, что мы будем жить высоко. Все видно, говорил. А я взлетала на шестой почти всегда бегом, потому что он ждал меня дома…
Надо позвонить на вокзал и узнать, есть ли билеты в южном направлении. Я поеду к нему. И увижу, что никакого полковника Нагишкина у них нет, и Митя удивится и засмеется… и обнимет меня… Или нет – он приедет сам? Или его привезут?
Его привезут? Совсем?
Я подхожу к двери квартиры и аккуратно опускаю сумки. Где-то громко плачет маленький ребенок… Это Митя плачет, маленький, он еще совсем маленький, и я купила ему конфет…
Темнота перед глазами взрывается оранжевыми кругами, и я упираюсь в железо двери лбом, чтобы остановить вращение.
Ведь это же неправда! Нет, нет, НЕ-Е-Е-ЕТ!!
- Аня! – муж тряс меня за плечо. – Проснись, Аня! Что с тобой?
Я вскинула голову.
Я задремала, скорчившись на маленьком диване, под включенный телевизор. На экране мелькали новости. Рядом в кроватке плакал отчаянно и горько мой трехмесячный сын…
- За минувшие сутки в пригороде Грозного в результате столкновений с формированиями боевиков шесть человек убито и восемь получили ранение, - говорил диктор. – Министр обороны Сергей Иванов, комментируя эти события, назвал одной из причин…
Я схватила на руки мокрый и несчастный теплый комочек и прижала к себе.
- Ты никогда не пойдешь воевать, никогда, - шептала я, целуя и заливая своими слезами его заплаканное личико. – Никогда!
Малыш перестал плакать и недоуменно посмотрел на меня. А потом улыбнулся и смущенно сказал:
- Ги…
Не выпуская ребенка, я метнулась к шкафу, схватила с полки старую коробку с бабкиным имуществом. На дне ее лежала потертая, потускневшая икона.
Я никогда не умела молиться, даже в церковь не ходила, хотя крещеная. Но бабушкину икону храню – от нее порой словно свет идет… или это бабушка смотрит на меня откуда-то, помогая и защищая?
- Богородица, Пресвятая Дева, - зашептала я, - спаси и сохрани моего сына от бед и напастей… прошу тебя, ты ведь тоже мать, сохрани и убереги его… попроси Сына своего, Он ведь может… сделай так, чтобы никогда, нигде в мире не было войны!!
Большие печальные глаза пристально смотрели на меня. Дева, казалось, едва слышно вздыхала. Это было не в ее власти…
24.07.2004.