Майе, с огромной благодарностью
Вообще-то я в привидения не верю. И в чертовщину разную – тоже, и фильмы ужасов смотрю спокойно, даже на ночь. Но недавно случай был… расскажи кому – не поверят. В психушку, может, и не отправят, но подумают… а чего про нас думают, я и сам знаю: люди, мол, творческие, у них всякое бывает.
Ночь была. Как и полагается. Бессонница меня грызла, уснуть никак не мог… сидел правил роман, только что дописанный; текст вылежался, его уже сдавать можно было, но – так, последняя корректура. Правил и сам себя хвалил: ай да я, надо ж такое придумать! И раньше срока на месяц закончил, издатель доволен будет.
Сижу, значит, курю, стучу по клавишам. Окно открыто, дождь шумит. А потом слышу – кашлянул за спиной кто-то, негромко так. Я ни о чем подумать не успел – обернулся. А он – сидит на диване и на меня смотрит. Невысокий, худой… ну, совсем как живой, только вот взгляд не по-живому усталый. И вроде незнакомый совсем.
Я так обалдел, помню, что даже не удивился.
- Чего пришел? – спрашиваю.
А он на меня смотрит. Потом мигнул, отвернулся и спросил:
- Не узнаешь?
А я не знаю его совсем, и кто такой – не пойму. Глюк, может? Так я сегодня и не пил почти, и вчера не пил, я вообще всю неделю работаю - текст идет, как по заказу…
Он ухмыльнулся – и по ухмылке этой, хищной, наглой и вспомнил я его. Тощий, небритый, рожа кирпичом…
Это было лет как бы не десять назад. Я тогда только-только писать начинал… не то первый рассказ, не то второй. Слабый, бледный, но – на удивление хорошо принятый и критиками, и редактором, и даже напечатанный в сборнике фантастики рядом с мэтрами… ах, как я был горд тогда! Что-то там было романтическо-боевое, герой-воитель, неземная любовь – все, как полагается. А этот, тощий, - персонаж случайный, маленький, сбоку припека. Он первым был, кто погиб у меня в тексте… за дело, конечно. Типа отрицательный образ – на дорогах грабил, убивал, все дела… вот и огреб по макушке.
… И чего, спрашивается, приперся?
И, главное, удивляться не получается – как будто так и надо. Как будто оно так бывает, и к Шолохову тоже его Григорий Мелехов приходил, а к Толстому – Наташа Ростова, на рюмку чаю, за жизнь поговорить…
- Чего пришел? – повторяю, а самому неуютно стало.
У меня персонажи вообще-то послушные, скажешь им – будет так, они выполняют. Попробовали бы возмущаться; я, в конце концов, автор или где? Ни разу не бывало, чтоб как у Пушкина Татьяна – «взяла и выскочила замуж». Ну, мы ж не классики, рылом не вышли. Да, по ночам снились, бывало – особенно если текст не складывается. Но чтобы вот так, вживую приходить…
А может, и этот снится?
Может, я спятил уже?
Я себя за ногу ущипнул – нет, больно. И этот не пропадает, сидит. И я спокойный, как танк, не ору и не боюсь даже. Ладно, до конца играть будем.
Я думал, он, как в нормальном фильме ужасов, начнет докапываться: зачем, мол, убил ты меня и все такое? В эту нечисть я давно уже не верю, у меня от таких вещей святая вода есть, из церкви, специально заговоренная. Не первый год пишу, знаю всех чертей, как облупленных.
А этот тип говорит:
- Просить пришел.
- Ну, - вздыхаю, - давай. О чем?
Он помолчал. Макушку погладил, тронул синяк на скуле.
- Смерть мне поправь…
Эк, какой быстрый. Мне б еще вспомнить, что я там писал про него. Все вроде чин чином, умер сразу – приложили его хорошо, насмерть, драка там была на дороге. Это я потом научился смерть описывать – красочно, почти как по-настоящему, и пытки – куда ж без этого в фантастике. А этому повезло, можно сказать, – все было просто и скромно.
- У тебя ж, - говорю, - все красиво было. Быстро и без боли. Чего тебе еще?
А он усмехнулся хмуро.
- Потому и прошу. Поправь.
- Зачем?
- Чтоб помучился…
Тут я, признаться, обалдел. Первый раз вижу, чтобы персонаж о таком просил. Конечно, бывало, кому внешность не нравится, кому характер не подходит. Но чтобы вот так…
- А тебе как надо-то? – спрашиваю.
Он опять помолчал, вздохнул едва слышно.
- Хоть на две секундочки – но подольше.
- Да зачем?!
Этот охламон посмотрел на меня… ну, как на дите малое. А потом улыбнулся – мягко так, точно и вправду ребенку.
- Я, конечно, разбойник и сволочь последняя, - говорит, а самому вроде и неловко. – Но у меня тоже душа есть…
- У тебя? – удивился я. – Душа? – И смешно мне от этого стало так, что захохотал - остановиться не могу. – Ты же неживой! Да по тебе веревка плакала, вспомни, что там за тобой числилось…
Он качнул головой.
- Помню все. – Помолчал. – Но я… в общем, раскаяться хочу. В совершенном, понимаешь?
- Ну и кайся, - мне все это надоело. – Я при чем?
- Ты при том как раз. Мне бы перед смертью хоть минутку – чтоб вспомнить все, ужаснуться и прощение вымолить. А это только в смертный час можно. Раньше… никак, не получается.
И вправду не получается. Сюжет написан давно, утвержден, текст напечатан, почти десять лет прошло. Чего ему теперь надо?
- Где же ты был, - спрашиваю я, а сам вроде как и виноватым себя чувствую. – Почему раньше не пришел?
- Не мог я, - объяснил он виновато. – Не прорваться к тебе было… не знал, как.
- А сейчас – смог?
- Объяснили. Если текст живой, можно – от нас к вам. Только ненадолго, и на один раз. А у тебя – живой… тот – точно живой, это не я говорил, это ТАМ решили. – Он говорил сбивчиво, умоляюще. - Вот я и тороплюсь… Поправь, а? Ну что тебе стоит? – и он шумно вздохнул, почти всхлипнул.
Я помотал головой. Нашарил на столе сигареты, закурил.
- Допился, - констатировал сам себе. – Собственные смертники являться начали. Завязывать пора.
- Не веришь… - грустно проговорил он – и осекся, отвел глаза. Поднялся. – Что ж, жалко... Ну, прости, что потревожил. Пойду… пора мне.
- Эй, погоди, - дернулся я. – Как же я теперь поправлю? Рассказ напечатан давно, как я его менять буду – на бумаге-то?
- А ты не на бумаге, ты у себя исправь. У себя, понимаешь? Хочешь – в мигалке своей, - он кивнул на экран компьютера, - а хочешь – в сердце. Там сразу увидят… поймут. Может, и мне облегчение выйдет… Устал я. Десять лет – это у вас, а у нас, там… и вся сотня свистнула. Болтаюсь между небом и землей… не живой и не мертвый. Пока ты не простишь, нет мне хода дальше. Понимаешь?
- Понимаю, - сказал я тихо и почувствовал, как мурашки пошли по коже – таким пронзительно-тоскливым стал вдруг его взгляд. И стало вдруг неважно - смогу, не смогу, осталось одно – надо. Потому что если они, придуманные, просят – значит, и вправду есть что-то на этом свете… или на том – кто теперь разберет?
Но как я могу – простить, если он для меня – пешка, тьфу, неживой? Так, штрих для создания колорита…
А он живой, выходит…
Я отвел глаза и прошептал:
- Ты… знаешь, я попробую. Постараюсь.
Он кивнул.
- Я даже спасибо говорить не стану. Чтобы не сглазить, ладно? Постарайся…
Я думал, он в окно вылетит или растворится в воздухе, как уважающий себя призрак. А он просто вышел – и аккуратно прикрыл за собой дверь.
7 июня 2009.
