- Смотри! – возопила она, указывая пальцем куда-то вверх, и потеряла сознание. Иван Васильевич с трудом, проклиная радикулит, повернулся и обомлел: прямо с потолка на него смотрела бело-зеленая мерцающая рожа и вроде даже подхихикивала.
- Чертовщина какая-то, мать твою трах! – в сердцах воскликнул Иван Васильевич, прерывая процесс. – В своем, понимаешь тратата доме нет, понимаешь, тратата покоя, тратата их мать!
Он включил свет – рожи не было. На девственно чистом потолке дремала муха – и никого! Он выключил свет – рожи не было.
- Померещилось! – облегченно вздохнул Иван Васильевич, приводя жену в чувство. – Мираж!
Продемонстрировав Анастасии Петровне потолок при свете и без света, Иван Васильевич уже начал задремывать, но какое-то смутное чувство терзало его и не давало уснуть.
- Ах. Да-а-а… процесс! – вспомнил Иван Васильевич и, похлопав жену по теплой спине, уже было и ногу занес, но от страшного крика жены похолодел: на потолке вновь мерзко подмигивала и улыбалась мерцающая рожа. В глазах у Ивана Васильевича потемнело, и он рухнул на бьющуюся в истерике жену.
Утром супруги Пироговы исследовали потолок сантиметр за сантиметром – ничего. Потолок как потолок. После детального обстукивания, поковыривания и даже пробования на вкус Пироговы, растерянные и усталые, прилегли отдохнуть. Весь день супруги провели в томительном ожидании ночи. Все валилось из рук. Ко сну супруги отходили в полной боевой готовности: под одеялом у Ивана Васильевича лежало заряженное на кабана охотничье ружье, под окном спальни сидел также вооруженный кум. Два часа в полной темноте Пироговы добросовестно глядели на потолок. Ничего! За окном тихо похрапывал кум. Бдение продолжалось три ночи. Первой не выдержала кума и со скандалом увела кума из-под окна. Да и ружье мешало. Анастасия Петровна пугалась, что выстрелит и ушла спать в кухню. Словом, к пятнице Иван Васильевич, заскучавший без процесса, плюнул и пошел к жене на кухню. На узеньком диванчике было тесно и неудобно, пахло щами и селедкой, съеденной за ужином. Левая нога соскальзывала, не находя опоры, и Иван Васильевич больно стукался коленкой о кастрюлю с мочеными арбузами. Так что удовольствие обещало быть паршивеньким. Так, на троечку с минусом. И то не удалось получить. В самый ответственный момент жена заверещала. На этот раз рожа маячила над газовой плитой. Иван Васильевич озверел. Ружье осталось в спальне. Но под рукой была кастрюля с мочеными арбузами, три из которых он с размаху и всадил в сияющую физиономию, причем одним – сшиб на пол кастрюлю с борщом. Рожа, укоризненно улыбаясь, переместилась за холодильник, который Иван Васильевич и расстрелял остальными арбузами. Набежавшие на шум и крики помощи Анастасии Петровны соседи опасливо жались к стене, утопая в луже борща и погибших арбузов, не решая приблизиться к голому, в арбузных семечках и ошметьях капусты Ивану Васильевичу, яростно молотящему холодильник большой зеленой кастрюлей.
Жить стало омерзительно. Жить стало не для чего. Пирогов вдруг понял, что самым важным в его жизни, оказывается, был изрядно наскучивший и поднадоевший за годы супружества процесс. Пирогов вдруг понял, что ему ничего не надо: ни зарплаты, ни пива в субботу, ни моченых арбузов, ни хоккея. Жизнь обесцветилась.
Пироговы пытались уединиться в ванной – рожа маячила прямо в зеркале, прятались в туалет – зависала прямо на головой, словом, где бы ни пытался Иван Васильевич осуществить процесс, появлялся зеленый призрак и скалился. И жена, на которую он раньше покрикивал, над которой не раз посмеивался, такая привычная и близкая, а теперь – недоступная, вдруг показалась Пирогову красавицей. Такой же желанной, как в молодости. Хотелось запить от такой жизни. И в субботу Пирогов запил. Он пил и плакал. Плакал и пил. А потом, упав на колени, обнимал холодильник, гладил его эмалированные бока и, размазывая слезы по небритым щекам, хрипел: «Ну, дай, ну, хотя бы один разочек, самый последний, с женой побаловаться. Ну, что я тебе сделал!»
В воскресенье Пирогов решил уйти из жизни. Чего ею было дорожить-то, такой жизнью? Долго думал над запиской, пока жена в курятнике управлялась. Получилось коротко, но ясно: «Люблю, жить без тебя не могу, дорогая моя Настена,,,» Последний раз такие слова Пирогов говорил жене перед свадьбой. И вот опять довелось. Задумавшийся Пирогов и не заметил, как вернулась жена, подошла тихонько, прочитала записку и заулыбалась:
- Никк ты письмо мне пишешь, Ванечка? – Погладила его редеющие волосы, поцеловала макушку. Никогда жена не была с ним такой ласковой, и расчувствовавшийся Пирогов поцеловал жене руку, чего вообще ни разу в жизни не делал. Как покоманде супруги испуганно глянули вверх – никого. Пирогов несмело приласкал жену. Рожа не тпоявлялась. Не сговариваясь, супруги бросились в спальню. И каких же только нежных слов не шептал Пирогов в тот день жене, какими ласковымиименами не называл!. Никогда еще Пироговы не любили друг друга так горячо. А рожа? Исчезла! Так же неожиданно, как и появилась…