Мы всегда опаздываем с признаниями. Вот и я опоздала написать этот рассказ о том, как люблю его, как горжусь им. Ведь родителям, особенно когда они стареют, очень важно знать, что дети любят их и гордятся ими. Он бы, покашливая, читал эти строки и прятал повлажневшие глаза, а я с деланным спокойствием смотрела бы в окно на горящие в закатном солнечном огне вершины тополей, на далекую гряду заснеженных гор, в ущелья которых медленно вползают синие ночные тени, на быстро наливающееся густой темью вечернее небо, где вспыхивает и пропадает за легкими облаками первая звезда. А он, мой папа, дочитав рассказ до конца, старательно свернул бы газетку дрожащими от волнения пальцами, неловко, как в детстве, когда я с высокой температурой сгорала от ангины, погладил бы меня по голове и сказал: «Пошли пить чай, дочь!» И мы бы сидели на маленькой кухне, такой просторной для нас двоих, и молча пили горький ароматный чай, заваренный папой. И горькие мысли наши тайно друг от друга, как пиратские парусники под черными парусами, устремлялись в старый сад в горах к заветной яблоне, чьи ветви согнулись до самой земли под тяжестью спелых сочных плодов и почти легли на два скромных надгробья. Иногда с глухим стуком яблоки падают на могилы мамы и сестренки, и таким же спелым яблоком проплывает над этой грустной обителью наших любимых полная луна. И всю бессонную ночь, до рассвета, кружат над маленьким сельским кладбищем в горах наши горькие воспоминания.
Сын без вести пропавшего на войне солдата, отец выбрал профессию военного. Оставшись без мужа с тремя детьми на руках, бабушка так и не вышла замуж, хотя была чудо как хороша. Когда она шла по улице, на нее заглядывались и мужчины, и женщины. Роскошная коса, уложенная короной, черные загадочные глаза, горделивая осанка. Она и в старости была красавицей. Каково ей досталось одной поднимать троих детей – знает только она. Всех выучила, всем дала образование, хотя сама едва умела писать. Она с достоинством и мужеством несла свой крест. А когда сын привел в дом невестку с маленьким ребенком, ЧУЖИМ РЕБЕНКОМ, приняла их с любовью, как родных. Как я любила хлеб, испеченный бабушкой в русской печи! Ароматный, пышный! Вкус его я помню и сейчас. Закрою глаза и вижу – старая бабушкина хатка в деревне под Воронежем, за окном вьюга, ветер завывает, бросая в крохотные оконца горсти колючего снега, маленький репродуктор на стене бодро поет: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет, меня мое сердце в тревожную даль зовет…» Бабушка хлопочет у печи, а на столе крупные ломти только что испеченного хлеба с хрустящей корочкой и кружка парного молока.
Бабушка гордилась сыном-офицером: выросший без отца деревенский парнишка не сбился с пути, выучился, получил уважаемую профессию – защитника Отечества. А уж как я гордилась отцом, особенно во время праздников, когда ловкий и подтянутый, в нарядной парадной форме цвета морской волны, он печатал шаг с полковым знаменем, и я радостно кричала подружкам: «Это мой папа!»
Это теперь я понимаю, какой нелегкий хлеб, какую непростую профессию выбрал себе отец. Жизнь военная – сродни цыганской, кочевой. Каждые три года – новое место службы. За десять лет я поменяла четыре школы. Он начинал службу в Прибалтийском военном округе, в знаменитой Панфиловской дивизии. Отец уходил на службу рано утром, а возвращался поздно вечером. Мы с сестрой практически не видели его, может, потому память бережно сохранила каждое мгновение, проведенное с отцом. Вот мы приехали к очередному месту службы, и нас размещают в ленинской комнате, потому что больше поселить нас негде. Мы спим на больших ящиках, в которых наш нехитрый багаж, едим в солдатской столовой, а вечером все вместе ходим гулять, знакомимся с окрестностями. Мама впадает в уныние от такого спартанского быта – ни помыться, ни постирать, а папа, чтобы поднять ей настроение, каждый вечер приносит букетики полевых цветов, они стоят по всей ленинской комнате в бутылках из-под молока. Поужинав, мы садимся играть в лото или в «девятку». С плакатов на нас укоризненно глядят классики марксизма-ленинизма, явно не одобряющие наши игрища в таком серьезном месте. Я без конца проигрываю, и папа, утешая меня, как фокусник, достает из кармана то карамельку, то яблочко, то горсть орехов. Вот он учит меня играть на гитаре свой любимый вальс. Терпеливо, раз за разом, показывает мне аккорды, и счастливо улыбается, когда я наконец повторяю эти несколько заученных музыкальных фраз. Потом нам дают комнату, и мама с энтузиазмом начинает наводить уют, а папа вновь сутками пропадает на полигоне.
Мне лет двенадцать. Канун нового года, папа приходит с работы, и мы идем с ним за елкой в лес. Скрипит под ногами снег, шаг у папы широкий, армейский, а я - где шагом, где бегом, чтобы не отстать. В лесу темно и жутко, но рядом папа, и я храбро топочу за ним по узкой тропинке. Мы сбиваем снег с елочек, ищем самую красивую, пушистую. Я смело бросаюсь в нетронутый снег, проваливаюсь чуть ли не по пояс в сугроб, и, словно вплавь, пробираюсь к маленькой ладной елочке. Мне весело и радостно. В мои валенки набился снег и тает. Снег и за шиворотом, мои руки окоченели в мокрых варежках, но я счастлива. Наконец мы находим елочку, которая нам нравится. Усталые и продрогшие, но очень довольные, мы возвращаемся домой, где нас ждет мама. Она ахает и восхищается, и мы чувствуем себя героями. Елка оттаивает в тепле, свежий аромат хвои наполняет дом, перемешиваясь со сдобным запахом маминого пирога. Сорок лет прошло, а я до сих пор помню этот теплый запах счастливого дома.
Мне десять лет, и я не умею плавать. Мы у бабушки в деревне, на берегу реки. Отец тянет меня на глубину. Река не широкая, но на середине глубокая. Я мертвой хваткой вцепилась в его плечо – не оторвать. И вдруг он выскальзывает из моих рук, и я с перепугу камнем иду на дно.
- Плыви!- кричит папа. – Я рядом, не бойся. Плыви!
Я отчаянно луплю руками по воде, до рвоты хлебаю эту мутную речную взвесь, и сквозь шум взболтанной воды, ужас смерти и свой перепуганный рев я слышу папин голос: «Плыви!» Как большой глупый щенок, я бестолково болтаю ногами, по-прежнему давлюсь водой, размахиваю руками, как заведенная, и вдруг понимаю, что держусь на воде и не тону! А рядом плывет папа и смеется. С тех пор это стало любимым нашим занятием – плавать. На Балтийском море и на Черном мы плавали по нескольку часов, заплывая далеко-далеко. Урок отца не прошел даром. В самых сложных житейских ситуациях, когда, казалось, выхода нет, все, конец – я словно издалека снова слышала папин голос: «Плыви! Я рядом!» И во мне просыпалась отчаянная жажда жизни, разбуженная отцом тогда, в детстве, исступленное желание преодолеть, победить. Как пригодилась мне эта отцовская наука.
За месяц до своей смерти мой тяжело больной отец долго глядел в больничное окно, где раскисал и сочился талой водичкой грязный февральский снег, а потом, вздохнув, сказал: «Я так хочу увидеть море». Подлая болезнь забирала у меня отца, а я ничего не могла сделать, ничего. И теперь уже я, стиснув зубы, чтоб не разреветься, повторяла: «Живи, папа, живи! Я рядом! Пожалуйста, выживи! Пожалуйста, выплыви!»
Когда распался Советский Союз, мы оказались в разных государствах. Мои родители – в Казахстане, я – в России. Перезванивались, потому что ездить стало не по карману. Папа ушел в отставку, но 23 февраля я обязательно поздравляла его с Днем Советской Армии. Потом в России праздник переименовали: не было больше Советского Союза, не стало и Советской Армии.
- Папа, поздравляю тебя с Днем защитника Отечества! – бодро кричу я в телефонную трубку. Но мой добрый терпимый отец сердито обрывает меня:
- Я не знаю такого праздника! Сегодня День Советской Армии.
- Конечно, папа, прости! – спохватываюсь я. - Конечно, с Днем Советской Армии тебя!
Как я могла так оплошать! Он всю жизнь был советским офицером, он присягал красному знамени, и это знамя целовал, закрепляя присягу. Это был его праздник, праздник той армии, которой он отдал всю жизнь. Он кочевал по забытым Богом гарнизонам, мужественно тянул армейскую лямку, месяцами пропадал на учениях, терпеливо воспитывал из неопытных мальчишек настоящих солдат, а 23 февраля он шел в парадном строю с развернутым алым стягом , за которое погиб его отец, а потом поднимал чарку за отца и за этот праздник. Разве он мог изменить ему? Воевать ему не пришлось, но по духу он был настоящим защитником Отечества. Отец любил армию, гордился тем, что он военный, и так и не смог понять и принять того, что случилось с его страной. Все рухнуло, и только парадный мундир отца цвета морской волны, который так шел ему, висел в шкафу, как память о времени, которое ушло навсегда, о стране, исчезнувшей с карты мира, об армии, которой больше никогда не будет, о празднике, которого больше нет. Есть День защитника Отечества, но это уже не папин праздник.
Он был верным присяге офицером и верным человеком, не способным на предательство. Когда мама и сестренка ушли из жизни, я звала его жить к себе, понимая, как ему горько и одиноко одному, уговаривала, убеждала. Но отец не соглашался.
- Как же я оставлю их одних? - спрашивал он, и я ничего не могла возразить.
А потом отец заболел. Он умирал долго и мучительно. Вечером последнего дня его жизни я сидела рядом, отупевшая от усталости и надвигающегося на меня горя, понимая, что я уже ничего не в силах изменить. Я взяла его исхудавшую руку, и почувствовала, как он тихонько сжал мою ладонь ослабевшими пальцами.
- Я здесь, папа, не бойся, я рядом, - повторяла я, поглаживая его руку, когда-то такую сильную и надежную, а теперь хрупкую, как у ребенка, - не бойся, я с тобой.
А он и не боялся, он вообще никогда ничего не боялся мой папа, он просто уходил навсегда, уходил в последний путь, и уходя, прощался со мной.
