с первых бликов тусклых засвеченных фонарей
мать ей пела про золотодышащих лорелей
и на шторах плясали контуры реплик Гейне.
Ей хотелось позже, когда подрастёт чуток,
потрепать судьбу за розовый хоботок
и увидеть из детских «сказок» хотя бы пфенниг.
… восемь-десять-двадцать, очередь, чёрствый чёр..,
юбка с узкой каёмкой, срезанной с тюли-штор,
«есть работа?» – шёпотом, голосом спотыкаясь…
Мандаринок опухоль, предвисокосный бег,
и похмелье – был послан нафиг а(в)страл-питек,
обошлось без рыданий схваток и без аптек,
и пришёл хоть не Санта, но просто какой-то Клаус.
Он её рисовал – на стене – штукатурных сцен
было – не перечислишь, он бил в неё метко в цель,
и когда он любил, то на попе, то на лице
расползались черничные пятна, подобно мухам,
припечатанным лапой к глянцу столешниц – и
для ударов новых мухи те – как живцы,
а потом говорил: ну всё-всё, ну не плачь, спокуха.
Он ушёл за газетой – газета была юна,
высока, словно биржа, немножко внутри тесна –
и она, отрыдав, как весна, что кружит Дунай,
начала листать квартиру по сантиметру:
полушаг, на цепочку – хлеб, на колечко – bier,
сын хрипит ларингитно, как раненный в челюсть тигр,
и пальчонком водит по насквозь промокшим гетрам.
А на дочь – и вовсе – ни сил, ни груди, ни рук.
По ночам приходит худой заводной паук
и соски разминает в манную кашу с раком...
За окном купает русалок совковых Рейн,
волчьим воем кажется шёпот у фонарей,
в бледном чайнике жмётся к стенкам от страха накипь.
А она – смеясь – мол, у бабки была Сибирь,
у её сестры – в лесочке воронам пир,
и подруге бабули Освенцим дышал с купели, –
целовала сына. Поила рачка водой.
Проводила мизинцем над юбкой. И, дрожжевой,
чуть игрушечной ненароком икнув бедой,
подходила к окну. Прижималась к пейзажу мелом
губок в шрамах от пуль зубовых.
И пела...
