В середине спектакля распахивается боковая дверца, и на сцену буквально падает один из "друзей театра" - Y, который, бухой в слюни, перепутал двери и пробирался к нам не с парадного входа, а со служебного. (А я-то думал, кто там, в нашей реквизитной, полчаса шуршал и гремел реквизитом?!).
Вот, этим и прекрасен Театр - своей непредсказуемостью: никогда не знаешь, что кто учудит!
Y сам здорово испугался, попав в свет рампы, и задеревенел. Я, не выходя из образа старого падре, подковылял в Y и прошамкал, кряхтя:
- Как ты себя чувствуешь, сын мой?
Y, увидев меня, загримированного по старика (седые волосы, серая кожа, нарисованные морщины, синяки под глазами), шарахнулся в сторону и упал, обрушив декорацию. Не вставая с колен, пополз к двери, но она уже захлопнулась, и Y стал отчаянно царапать стену когтями, пытаясь найти выход. Наконец-то один из артистов догадался открыть ему дверь, и Y уполз со сцены.
Зал гоготал, артисты еле сдерживались, чтобы не расхохотаться вместе со зрителями. Я, чтобы замаскировать улыбку, скорчил такую мерзкую гримасу, что зрители стали сползать со стульев, держать за животы. Спекталь, впрочем, закончился пристойно.
А после спектакля пьяный Y заявил мне: "Хуёво ты играешь!"
А я ответил: "Зато твой выход был поистине звездным!"
Никто на Y не сердится, и я тоже не сержусь. Но терпеть не могу, когда человек, накрякавшись, начинает быдлить. Вот я никогда не быдлю, как бы я не накрякался. Я уже одному такому "другу нашего театра" разъебенил всю рожу, когда он, накрякавшись в слюни, стекла нам в театре пустыми бутылками расколотил.