(Из цикла «Все это было бы смешно», ч.2: «Бытовые заисовки»).
Всем известно: сила женщины – в слабости, но Валентина Михайловна Запятаева презирала и ненавидела ее как порок, как болезнь, потому что всю свою жизнь стремилась к административной карьере. Наконец-то, в сорок пять лет, она стала директором большой школы – сбылась ее давняя мечта. Солидная, полноватая, моложавая в своей свежей красногубой обворожительной улыбке, таинственно строгая в крупных коричнево-тонированных очках, она сидела в своем просторном кабинете и наслаждалась сознанием того, что теперь ей подчиняются почти сотня педагогов и более двух тысяч учащихся. Она уже уволила несколько неблагонадежных человек, среди них завхоза, бездельника и любителя выпить, учителя по труду, который перед пенсией требовал больше часов. Поэтому сейчас она часто обворожительно улыбалась, извинялась, а на педсовете сказала, что на коленях будет молить остаться того сотрудника, который решит уволиться.
Шло время: Валентина Михайловна все меньше улыбалась, все чаще надменно поднимала голову и говорила с выдохом: «Пф….», совсем как старший придворный китайского императора в сказке Андерсена «Соловей». Коллектив все больше раздражал ее, особенно одна учительница истории, которая нередко шла наперекор, вела себя агрессивно, забывая, что директор – специалист в своем деле и знает, что говорит. «Глас народа – глас Божий», - заявляла учительница и спорила, спорила, будто она и есть народ. В минуты слабости Валентина Михайловна говорила себе: «Нет, я сильная, должна быть сильной!» - и вспоминала напутственные слова замминистра: «Вы идете в большую, сложную школу: не получается лаской – утверждайте себя властью, иначе вас заклюют. Но вы сильная женщина, и мы в вас верим».
Больше двадцати лет проработала Валентина Михайловна в школе, но никогда не могла себе представить, что первого июня, в день первого выпускного экзамена по литературе и русскому языку, экзаменующий учитель скажется больной и не выйдет на работу. Как студентка-первокурсница, Валентина Михайловна оправдывалась перед инспектором РОНО, краснела, бледнела, дрожала от мысли, что об этом узнают в министерстве и подумают, что не справляется она, сильная женщина, с большой школой, что ошиблись в ней те люди, к которым она стремилась всю жизнь.
Лариса Дмитриевна пришла в школу через несколько дней, но ни больничного, ни справки не принесла. Это доказывало лишний раз, что, отличие от Валентины Михайловны, своей ровесницы, она была слабой женщиной, но быть такой Ларисе Дмитриевне даже нравилось. Например, она любили одеваться небрежно, как-то нараспашку: широкая кофта, широкая юбка, на голове непонятная, плохо уложенная прическа. Выглядела Лариса Дмитриевна старше своего возраста, поэтому косметику накладывала в избытке, но та не делала ее вульгарной, а подчеркивала, освежала те черты лица, которые женщина в себе любила: маленький нос, полные губы и глубокие глаза. Густо оттененные, ярко подведенные, глаза молодо играли, задорили и говорили о немалых радостях, которые могла принести их опытная в жизни хозяйка, а затаенная постоянная грусть делала их трогательно прекрасными, смотрящими прямо в вашу душу.
На следующей неделе Валентина Михайловна собрала малый педсовет и, объявив повестку дня: «Дело о прогулах Одинцовой Ларисы Дмитриевны, учителя русского языка и литературы», обратилась к ней:
- Объясните, пожалуйста, педсовету, пф… как квалифицировать ваше отсутствие на вашем выпускном экзамене. Что я скажу инспектору РОНО: он был на экзамене и просил сообщить о вас.
-Скажите, что я болела, а лечила меня бабка, соседка, о враче я вообще забыла, поэтому не принесла больничный, - Лариса Дмитриевна чуть теребила накинутый на шею газовый шарф и смотрела директору в глаза, затененные коричнево-тонированными линзами.
- Но вы же образованный человек, учительница, почему же не к врачу, а к бабке какой-то обращаетесь? И как вас вообще, извините… угораздило, в ваши-то годы, ведь у вас… климакс должен начаться? – Валентина Михайловна чувствовала себя неловко, но раздражение директора, женщины в ней возрастало, и это делало ее человечнее, проще.
- Не знаю, Валентина Михайловна. ядреная я больно.
- Пф, в каком смысле?
- Ну, до мужчин охочая, да и ребеночка очень хотелось… сколько лет….
- Ну вы, извините, даете. пф…. Вы же педагог, воспитатель, и… «охочая до мужчин», а ребеночка-то нужно от мужа заводить, или вам все равно от кого?
Глаза Лариса Дмитриевна не отвела:
- Сейчас все равно, Валентина Михайловна. Да, я учительница, но я еще и женщина, слабая женщина, просто баба… а как же быть бабе без ребеночка?.. Сколько лет я не чувствовала себя женщиной, а тут такое счастье: забеременела!
- Счастье, пф…. – Валентина Михайловна криво усмехнулась. – А вы подумали, как содержать ваше счастье одной на учительскую зарплату? А как воспитывать, когда вы целый день в школе? Ведь это огромная ответственность, вы ее чувствуете? Или для вас главное – только родить и иметь? Вы же не девочка, Лариса Дмитриевна!
- Ой, сколько страхов вы мне наговорили, Валентина Михайловна! Коли так обо всем думать, то и жить не стоит. Я считала, и мне другие говорили, что вы сильная женщина, а вы слабая: всего боитесь, поэтому, видно, одна и живете. Я одна потому, что человека хорошего не встретила, но я и без него начну новую жизнь. Представьте, Валентина Михайловна, что рядом со мной будет плоть от моей плоти, самый родной для меня человечек, сынок или дочка. Он растет, и я расту вместе с ним в любви и заботе…. Чего еще желать одинокой женщине! Да я ради этого на все пойду, ничего не испугаюсь, ведь у меня остался пока один верный шанс: я жива и здорова.
Валентина Михайловна как-то сникла, опустила голову, тонированные очки скрыли не только ее глаза, но и все лицо. Пальцы нервно вертели шариковую ручку, но сдаваться она не собиралась. Успокоилась, медленно подняла голову и сказала:
- В общем, как вы поступите насчет ребенка – дело ваше, но вы серьезно подвели школу, администрацию, меня, и этого я вам простить не могу. Любите, беременейте, рожайте, но без справки или больничного я не имею права допустить вас к работе.
- Значит, увольняете меня?
- Значит, так.
- Ну и увольняйте, унижаться не буду.
- Пф, это бесполезно.
- Бесполезно быть директором без души. Вы-то когда-нибудь были счастливы, сильная женщина, как вас зовут чиновники и учителя? Был ли у вас хоть когда-нибудь свой ребенок или все чужими любовались? Может быть, вам и чужие не нужны, а только директорское кресло?
Директор побледнела:
- Вы забываетесь, Лариса Дмитриевна: за прогулы я могу вас и по статье уволить, имею на это право!
- Не вы одна решаете, а педсовет, профсоюз!
- Нет, Лариса Дмитриевна, решает закон!
- Так вы что… по статье меня?!.. – женщина явно растерялась и смотрела на директора испуганно.
Валентина Михайловна замолчала, подавила себя, задумалась. Учительница публично критиковала, даже оскорбила своего директора – убрать ее, конечно, нужно и тем самым укрепить свой авторитет, не развязать ей руки для дальнейших безобразий. К тому же, дурной пример заразителен – появится еще одна историчка – истеричка. Но как убрать? Директор прислушалась к аудитории: учителя взволнованно шептались, слышались робкие недовольные возгласы, беременную все жалеют. Валентина Михайловна приняла решение:
- Нет, зачем же по статье, мы поступим гуманно, пф…. Пишите заявление «по собственному желанию» и рожайте себе, с Богом, а иначе нельзя.
- Школа и ребенок, его рождение – «две вещи несовместные», - высказалась агрессивная «историчка».
“Ничего, подожди – я так тебя прижму, что ты по своему характеру, как Одинцова, обязательно сорвешься, - мысленно сказала ей директор, - но потом на работу вряд ли поступишь по моей характеристике».
Лариса Дмитриевна села писать заявление, а Валентина Михайловна насмешливо смотрела на нее и про себя говорила: «Нет, Лариса Дмитриевна, как бы ты ни кобенилась, а последнее слово остается за мной. Посмотрим, как тебя, беременную, на работу примут и чем ты своего малыша кормить будешь: животик уж вон как обозначился – его не скроешь. Все-таки я сильнее тебя со всем твоим гнилым романтизмом: последнее слово всегда остается за мной… и законом!