...и домой вернуться... (Рассказ)

     Орудия били по раскисшему полю, по реке, по высотке, по скрученным в тугой жгут нервам, но самое главное – по чёрной линии немецких окопов. Ветер нёс с той стороны кислый запах железа и развороченной земли. Воздух вздрагивал, дрожал, надрывно гудел и падал на плечи холодной изморосью. Тонкие ветви рябины тряслись в страхе, предчувствуя скорую гибель, и только молоденькая травка за бруствером настойчиво тянулась к небу, отвергая людское немирье. Весна.
     – Второй час бьють, - сворачивая самокрутку, проворчал Усачёв. И с надеждой добавил. – Там, поди, места живого не осталось.
     – Лучше бы там фрицев не осталось, - отозвался Полушкин. – А то как в атаку, так сразу и не поймёшь – был артобстрел, не было артобстрела. Землю перепахали, а фриц как сидел в окопе, так и сидит. Чудеса.
     – Чудеса.
     В ложбине у леса взревели двигатели, добавляя к вою снарядов свою зловещую ноту. К запаху железа примешался запах выхлопных газов, осевший на губах едким вкусом соляры.
     – Никак танки? - насторожился Усачёв. – Моторы греють…
     – Значит скоро.
     – Скоро.
     – Так мы за танками в атаку пойдём? – вскинулся молоденький боец. Новая гимнастёрка вздулась на груди пузырём и опала.
     – Сядь, - одёрнул его Полушкин, – напрыгаешься ещё… За ними, родными… Всяко полегче…
     – Бог даст, с первого разу возьмём, - кивнул Усачёв, и протянул молодому самокрутку. – На-ко вот, покури.
     Боец торопливо схватил цигарку, затянулся, закашлялся, опять затянулся.
     – Крепко.
     – Это старшина наш старается, - улыбнулся Усачёв, и обернулся к Полушкину. – Мне Кузьмич сказывал, он в махру полынь кладёть. На три доли махры – одну долю полыни. Для крепости.
     – Как же, для крепости. Ворует он, а что б незаметно было – всякой дряни добавляет. Старшина наш та ещё шельма.
     – Може и воруеть, - пожал плечами Усачёв. – Только у нас в деревне тоже самосад всякой всячиной разбавляють: и полынь, и коры дубовой… Я вот только не курил до войны, не приохотился. Сначала мать бранила, а как с Олькой расписались, так не до курева стало.
     – А у меня маму Ольгой зовут, - улыбнулся молодой, и поправился. – Ольгой Андреевной. Она в нашем ремесленном училище математику преподаёт. Преподавала.
     – Учителка?
     – Нет, преподаватель. Сейчас на заводе в конструкторском бюро. Там паёк дают дополнительный.
     – Один бес. Ладно, покурил уже, давай цигарку назад.
     Из-за поворота траншеи вынырнул политрук. В серых глазах лихорадка, складки на лбу сошлись вплотную. Крикнул сходу:
     – Не спать у меня! Ракету красную увидите – сразу вперёд. И не стоять – не стоять! Полушкин, что развалился? Выпрями спину! Выпрями, говорю! Ты солдат или мешок с брюквой? – столкнулся взглядом с новобранцем. – Из последнего пополнения? Горохов? Ничего, Горохов, не боись. Это только в первую атаку страшно, во вторую проще. Привыкнешь…
     И побежал дальше.
     – Во вторую тоже страшно, - вслед ему буркнул Полушкин. – Пуля – она свинцовая, ей всё одно в который раз ты в атаку идёшь, – и привалился спиной к стенке окопа, запрокинув голову. Влажная пелена между землёй и солнцем стала сбиваться в тучи. Хотя нет, на тучи это походило мало, потому что снаряды рвали воздух в клочья – скорее, хлопья загустевшей воды, стремящиеся стать тучами. Или облаками…
     – А в Древнем Риме из свинца трубы делали, - вздохнул молодой.
     – Какие трубы?
     – Водопроводные. Нам это в училище говорили. Свинец очень удобный материал, практически вечный. Он очень плотный и мягкий, с ним проще всего работать. Плавь да заливай в формы. В Риме до сих пор тем водопроводом пользуются. А в России…
     – Видать, хорошо жили те римляне, раз свинец на трубы переводили.
     – А у нас весь водопровод – колодезь да прудок на задворках, - задумчиво протянул Усачёв и качнул головой. – Прудок грязный, скотину в ём поят – не искупаться, ни бельё бабам прополоскать. Так и ходют за лес, к речке. И рыбу удить туда же. Да уж… А как с Олюшкой расписались – какая тут рыба.
     – И то верно, какая сейчас рыба, - отмахнулся Полушкин. – Это раньше была рыба, осётры – по три пуда. И это только голова! У меня дед коренной волгарь, он этих осетров руками из воды таскал. Про стерлядь я уж и не говорю – бадейками черпали! А сейчас? Поразвели пароходов всяких, понапускали в Волгу. Не вода – грязь. Какая рыба в такой воде жить захочет?
     – А я никогда на рыбалке не был. Мама всё говорила, чтоб учился. Сначала в школе, потом в училище. Потом думал в институт поступать, на инженера. Мне математика легко даётся. Мне вообще точные науки легко даются, талант у меня врождённый. Военком хотел в артиллерийское училище отправить, в Саратов, да не получилось что-то. Но я не расстраиваюсь, было бы из-за чего. Военком говорит, что не важно, где Родине служить… лишь бы домой потом вернуться…
     Артиллерия умолкла. На мгновенье стало тихо-тихо, словно в первый день сотворения мира, потом в небе расцвёл красный огонек, и зычный голос политрука взлетел над окопами:
     – Батальоооооон!..