-…Ну что мой мальчик, ты опять не спишь? Напрасно.…Ведь тебе скоро на службу, когда спать-то собираешься.…Или не пойдешь? А и правильно, и не ходи.…Да и что это за должность-то такая, прости Господи – алтарный?…Принеси свечку, раскрой библию, налей водички…Смешно. Лакейство какое-то, а не служба…
- …Ну и пусть что алтарный! Пусть! И вовсе это не лакейство! Я, между прочим, там, в храме не иереям прислуживаю, а Богу служу. Служу, как могу, как позволяют мне мои вера, знания и сан. Да и не надолго это…. Это пока.…А скоро, Бог даст, закончу семинарию, женюсь, стану дьяконом, а то и иереем.… И вообще, кто вы такой? Отчего скажите на милость, я перед вами вообще должен отчитываться? Вы мой ангел – хранитель? Тогда так и скажите: я, мол, твой, раб Божий Алексей, ангел хранитель, и посему могу тебя нравоучать, и предупреждать об всяческих опасностях. Так ведь нет…. Который раз вы уже ко мне являетесь, а все скрываетесь, все инкогнито.…Не хорошо это как-то, право же не хорошо. Да и страшно отчего-то делается, неуютно.…И знаете что: я пока не узнаю твердо, как вас звать и кто вы есть, вообще не стану с вами больше разговаривать.…И это мое последнее слово.
- Да куда ж ты денешься, юноша? Имя ему мое открой.… Сам, небось, знаешь, читал наверняка в «Жития святых»: много нас вокруг, не счесть: херувимы, серафимы, архангелы, много, ой как много …
- Да это так, но вдруг вы вообще и не ангел- хранитель? А если вы окажетесь, прости душу мою грешную пусть и ангелом, но падшим? Что тогда?! Да в таком случае мне с вами и разговаривать то грех. А надобно тот же час, отвернуться от вас, от врага рода человеческого, молиться и молиться, что б хоть как-то искупить прошлые наши с вами беседы. И поутру обязательно бежать к батюшке и в слезах умолять его о прощении и исповедании…. Нет! Решено! Я умолкаю. И я, пожалуй, сейчас поднимусь, быстро, резко, распахну шторы, а там у меня за окном фонарь, пусть блеклый, но все ж таки свет и сразу, же вас и увижу.… Пойму с кем дело имею.
-…Мальчик мой, Алешенька, бедолага. А ты, похоже, и в самом деле блаженный.…Да ведь ты уже на прошлой неделе порывался шторы свои распахнуть, и чем дело закончилось? Встать не смог? Сон сморил? Вот то-то. И к чему все эти никчемные твои угрозы: вскочу, распахну шторы, начну молиться!? Пойми Алексей, если даже я и в самом деле окажусь падшим, что из того? Или я уже тот час перестану быть ангелом?
…Эх, юноша, наивный ты мой дружок Алешенька. Ничегошеньки ты в жизни, еще не понимаешь, даже в самой обыденной, человеческой, а уж в чистой, как ты полагаешь в безгрешно-церковной тем паче. Знаешь ли ты, милый мой мальчик, как пахнут девичьи щеки на морозе? А какого вкуса ее искусанные в кровь губы? А как сладка, бывает ее милая, наивная ложь, как желанна, та ложь, что по утру, когда они, эти самые губы тебе иной раз такое нашептывают(ох уж эти жеманницы), заставляя краснеть и бледнеть одновременно. Ох, как Алешенька хорошо это все! И поверь на слово, нисколько это и не грешно… «Идите и размножайтесь!» Помнишь откуда слова эти? Помнишь наверняка. Но отбросим женщин, пусть их. Но ты хотя бы просто оглянись, посмотри вокруг себя, что сейчас на свете то делается…. Доводилось ли тебе, нежный ты мой алтарный, бывать в лесу ранней весной, вот как сейчас, например? Нет? А жаль, право слово жаль. Хорошо там об эту пору, когда уже довольно тепло, и вокруг каждого пенечка черная, округлая, такая влажная проталинка с былинками прошлогодней травки…Небо прозрачное, словно акварель и солнце светит как проклятое.…Дорвалось. Соскучилось за зиму по небушку. А в воздухе тут и там порхают бабочки.… Первые. Ломко - хрупкие и прозрачные.… Словно и не настоящие. И вот порхают они глупышки над снегом, радуются, к ручейку подлетят, водички толику глотнут и снова вверх взмывают, солнцу крылышки свои невесомые подставляют- греются.…И даже не догадываются сердешные, что в ближайшую же ночь, когда мороз покроет осевшие сугробы хрустким, словно домашние вафли настом, замерзнут они, бабочки эти самые, напрочь замерзнут. И от холода же и высохнут, да так основательно, что даже самый распоследний воробей и тот склюет их неохотно. Так, по-привычки разве что.… Вот и ты Алешенька напоминаешь мне такую же бабочку. Порхаешь восторженно где-то под облаками, повторяешь бессмысленно и воодушевленно вздор всяческий, а задуматься, разобраться во всем самому, или же вот к словам моим прислушаться отчего-то не хочешь.…А быть может, боишься? Хотя казалось, чего ж тебе бояться? Ереси от меня ты покамест еще не слышал, да я ее тебе и не внушал.… Не к чему мне это, без надобности. Сам в витиеватых петельках жизни нахватаешься выше некуда. Сам…. Ладно Алексей, пора мне. Засиделся я с тобой, что-то. Поспи хоть немного, если сможешь уснуть.… Но все ж таки помни, что я тебе ранее говорил - вчера, да и третьего дня тоже: остерегись, остерегись возле Царских врат стоять.…Сам поберегись, да и настоятелю своему всенепременно о нашем разговоре расскажи….
…Цепь оборвалась в самый разгар службы в Вербное воскресенье. Некоторое мгновение, многопудовый, серебряный светильник, богато разукрашенный крестами, херувимами, подсвечниками и граненой сосулькой внизу, держался еще на электрическом проводе, пропущенном сквозь звенья цепи, но вот лопнул и он, и люстра, в сверкающих брызгах короткого замыкания с десятиметровой высоты ринулась вниз. Ринулась, вниз, разбрасывая оторопевших прихожан, словно кукол, ломая и круша все на своем пути, вспарывая податливые сухожилия и выворачивая истертый известняк на полу церкви.
Длинная цепь, на которой столько лет висела эта люстра, звенящей змеей скользнула вслед за упавшим светильником, и своим концом, буквально несколькими звеньями, перерубила надвое старинную икону, пережившую все войны, начиная с великого Московского пожара 1812года…
Совсем еще молоденький, с чуть заметным пушком на по-юношески румяных щеках и длинными ухоженными волосами необычайно трагически оттеняющие его, слегка завышенные по-монгольски скулы, алтарный Алексей Коротков с ужасом смотрел на перерубленную древнюю икону. Казалось он, всем своим словно окуклившимся существом предполагал, что вот сейчас, именно в этот краткий миг случится нечто неожиданное, быть может, страшное и проявится наконец-то столь давно ожидаемое им подтверждение великого Божьего существования. И быть может именно от этого, по-детски наивного ожидания чуда, ни стоны раненых прихожан, ни резкий голос настоятеля, ни пронзительные сирены подъехавших к церкви машин скорой помощи и милиции не могли вывести его из странного, стойкого оцепенения.
На месте раскола, с иконы, с изображением Спаса нерукотворного, в самом ее центре отлетел небольшой кусочек левкаса и живописного слоя, и обнажившаяся под ним доска, темным своим цветом поразительным образом изменило изображение. Вместо усталой и светлой улыбки Иисуса, теперь на доске зиял черный провал - казалось что Спас, кричит, кричит от отчаяния или страшной боли. Кричит громко, вопиет в полный голос…
-… Да, несомненно, подпил, и довольно старый…Место пропила совсем черное, окисленное…Хотя конечно необходима экспертиза.
Услышал Коротков где-то рядом с собой мужской уверенный голос.
- Кто его знает, быть может, это самая примитивная попытка провокации (подобное практиковалось со стороны большевиков в первые годы гонений на церковь), а может просто кто-то или что-то в свое время спугнули самого элементарного « Клюквенника» - это так назывались раньше церковные воры. А что вы думаете: тут на вскидку килограмм за сто чистого серебра…Могли и они. Очень даже запросто. Отчаянные были ребята…Злобные очень. Бога совсем не боялись. Одно странно: неужели электрик, который пропускал сквозь цепь провод, подпила не заметил? Хотя в церковном этом сумраке может быть, и не заметил….
Пожилой, совершенно лысый полковник милиции со звоном бросил конец цепи на пол и, отвернувшись от настоятеля, с которым только что беседовал, устало пошел на выход, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу.
Постепенно церковь опустела. Пострадавших и свидетелей увезли, машины скорой помощи, испустив в прохладный полумрак, тревожные свои сирены спешно покинули церковный двор.
- Ступай домой, Алексей - нетерпеливо позвякивая тяжелыми ключами, распорядился уже успевший переодеться в черное, добротное пальто протоиерей Аркадий Гурский – настоятель храма.
- Завтра можешь не приходить, службы не будет: как только электрик устранит замыкание и сделает возможным достаточное освещение храма, приедут следователи и эксперты – будут разбираться в этом происшествии, в так сказать несчастном случае.
- Происшествии!? Несчастном случае!?
Алексей, побелев лицом и невольно сжав полупрозрачные свои кисти в кулаки, подступил к настоятелю.
- Да ведь я же вас, отче, предупреждал.… Я рассказывал вам про свои ночные беседы с …. Да что я говорю, Господи? Я же собственными глазами видел, как вы сами от Царских врат спешили отойти.… Значит поверили. Так отчего же паству было не предупредить?! Прихожан….
- Довольно, Коротков,
Лицо настоятеля посерело, приобрело нездоровый, несколько даже ознобленный вид.
- За свои ночные бдения и беседы с явным врагом человеческим, тебя бы, несомненно, следовало примерно наказать, наложить епитимию, и сообщить в семинарию, но сейчас, нет, сейчас я, пожалуй, так не поступлю,…Может быть позже,… Видел он! Блазнится, тебе мой мальчик. Да и чем за настоятелем приглядывать, лучше лишний раз Евангелие прочитай. Сегодня ты дважды запнулся, когда Нагорную проповедь читал. Стыдно! Наизусть надобно святое писание знать. Наизусть. Так что завтра можешь в храм не приходить, отдохни хорошенько, подумай. Может быть, и поймешь, кто беседы подобные, во время твоих ночных бдений вести может.… С тобой, Алексей, с человеком обыкновенным, в вере покамест не крепким и не стойким. Ступай. Устал я сегодня. Да и пора. Матушка дома заждалась верно, волнуется.
…Низкое небо выжимало из себя какое-то малосимпатичное безобразие: не то дождь, не то снег. Одним словом нечто сырое, холодное и совершенно безучастное, хлестало Алешу по лицу и глазам, высекая слезу, заставляло молодого алтарного торопливо бежать на автобусную остановку, по - куриному приподнимая плечи и далеко перед собой выбрасывая худые длинные ноги в промокших, грубых ботинках. Простенькая, черная ряса намокла, и противно облипала озябшие щиколотки.
- Осподи, страх – то, какой!
Отчего-то громко и озлобленно прошептала какая-то сморщенная старуха, плотно упакованная в пуховик ядовито-лилового цвета с кричащей лейбой через всю грудь и, смерив промокшего алтарного полупрезрительным взглядом, истого перекрестилась несколько раз и, придвинувшись поближе к окну, демонстративно уставилась на оробевшего юношу.
- За что же вы так-то на меня, бабушка?
Начал, было, Алексей и только тут заметил, что в пылу беседы с настоятелем храма забыл и о пальто, и о шапке и стоит он сейчас в самом центре салона автобуса у всех на обозрении в промокшей и забрызганной грязью рясе, с промокшими всклокоченными волосами и покрасневшими от слез глазами….
- Следующая остановка станция метро «Октябрьская», просипел, простужено в микрофон водитель и укоризненно посмотрел на нелепую Алешину фигуру в изогнутое зеркало…
И взгляд этот его, скорее всего и невзначай-то брошенный, и эта старуха в лиловом, и одетый в безупречно-новое пальто протоиерей Аркадий Гурский, и промозгло- слякотная погода в это Вербное воскресенье, и кричащий, расколотый надвое лик Спасителя, и темно-багровые пятна крови на мертвенно-бледном известняковом полу церкви – все, все смешалось в сознании бедного алтарного и он, отчаянно и вдруг разрыдавшись, громко, в голос, рванулся к выходу и, путаясь в тяжелой промокшей рясе, метнулся к метро.
- Ну что батенька, случилось!? Случилось,… Можешь мне и не отвечать.…И что теперь делать собираешься? Как дальше жить то будешь с ношей такой? Как людям посмотришь в глаза? Людям, самым простым прихожанам, что не сейчас, так завтра, не завтра, так через год придут к тебе за советом, с грехами своими придут, с грузом душевным. А ты уже к тому времени полновесным священником стать сможешь: иереем или даже протоиереем.…И что ты им можешь сказать? Как оправдаешься? Или беседы наши, и мои предупреждения к нездоровым, горячечным галлюцинациям сведешь? Устал мол, вот и слышалось всякое.…А? Что молчишь?
- Уйдите, пожалуйся.… Я искренне прошу вас, уйдите Мне нужно сегодня, непременно сегодня все для себя решить… Раз и навсегда. Отец Аркадий считает, что ко мне, недостойному, никто из высших, светлых сил небесных являться не может.… И вы либо враг рода человеческого, либо я болен. Болен всерьез. Душою болен.
Но вы, вы же, как не крути, предупредили меня об опасности.…Зачем? Кто же вы? А кто я?
Вразуми меня Господи!
Трамвайные колеса со скрипом и скрежетом наматывали на себя тронутые ржавчиной рельсы. Мимо грязных окон проплывали чахлые, согбенные сосны и кустарники с темно-красными длинными ветвями, все еще пытающиеся освободиться от прочного снега. Громадный город, его окраина скрылась за поворотом и трамвай, в сиреневых искрах на стыках контактов ворвался в по-зимнему белый, не проснувшийся пока еще лес.
- Следующая остановка « Психоневрологический диспансер номер восемь». Конечная.
Алексей постоял в сомнении перед высоким кирпичным забором, оплетенным поверху колючей проволокой, оглянувшись коротко на робкое багровое солнце, разрезанное на дольки сосновыми стволами, вдохнул в себя горьковатый и прохладный, отдающий хвойной слезой воздух и по- видимому решившись, нажал металлическую кнопку звонка на КПП.
- Да ты что, Алексей!? Одумайся! Это тупиковое решение, поверь мне. Отсюда возврата уже не будет. Это навсегда…
А если ты и вернешься, то вернешься, несомненно, совсем другим, иным человеком…
- Может быть.…Но я просто обязан хоть раз в жизни увидеть бабочек, порхающих над сугробами