Звонко мочатся ангелы в души, бассейны, лоханки.
Маша нежно целует в затылок колючий вазон
и Исусова кровь маскирует помадные ранки
на губах.
Эти губы кассандровски слепы к войне,
к жеребцам деревянным, подброшенным в сны и стрип-бары.
Где-то скачет беда на больной колченогой свинье,
где-то жмётся коса к террористке в земных кулуарах –
филиалах нечищеных туч…
Но пока что дождит,
плодоносит алоэ озоном, хоть нет повитухи.
В переходе метелит суннита безумный шиит.
Перешеек цыганских шатров замыкается кругом
арекламных трамваев.
Колонной ползут муравьи.
В беззащитный проспект повлипали сонеты и танки…
Спас глодает картошку, рожденную в блеклой крови,
и целуют лампадкой вокзал молодые испанки.
Чайный дождь – Маша, чайник горячий! Горячий! Не трожь!
… телевизор сбивается с шоу на новое шоу…
Это счастье – не видеть, как пятится раково брошь
на груди у ведущей, не мямлить попсою дешёвой
полуврифму, а только читать голубиный базар,
перемалывать только в себе гранулёнков «disaster»,
и, прижавшись к стеклу, ощущать, как боится гроза
разродиться каким-то внеплановым мёртвым несчастьем…
А друзья-журналисты ей тычут очки, микроскоп,
телескоп, плоскостопы-поэты смеются: слепая!
А ей проще – закрыться, не видя, как дрыгает скорбь
загорелыми ножками, как содрогается рай, и
небоскрёбы с уставших холодных архангелов стоп
мухоморы квазаров, подобно рабам, соскребают…
