и духами на горло прольёшь нашатырь,
и опустишься на четвереньки на тонком канате,
чтобы рухнуть пониже – и в тысячи гидр
расползтись, взбудоражив стогадовый скит,
подкрадётся к тебе медсестра в чёрно-алом халате.
стетоскоп, камертон, череп хёрста и жгут,
кровяные личинки, которых сожрут
в тонко-тонко-изящной стеклянной пробирке пиявки, -
она ткнёт тебе в руки весь свой арсенал –
мол, лечись поскорей, чтоб канат отстонал,
отстенал по тебе и кутьей поминальной зачавкал.
она тычет под нос сюрикены зеркал,
и последние вдохи берёт с языка,
и глядит, как молочная бледность впивается в скулы…
её руки теплы, как ключица сахар,
на ладонях её – атом, ладан и гарь,
её пальцы остры, как фурункулы в пасти акулы.
она просит погладить ей косы, но кисть
ты впиваешь в верёвку, как тот гитарист,
что струну, как занозу, вогнал в свою родинку-рану.
и отверженной гадиной – жизнью ли, сме,
медсестра тебе мстит, когда выключен свет
и обратный отсчёт начинают старухи-куранты.
она днём ускользает, но ночью, как блядь,
предлагает себя, пока вещи сопят,
пока луны на шторах рисуют кошмары вселенной.
полужив-полумёртв, полусвин-полурак,
ты бежишь в полумрак – сутенёр-полумрак
снова ставит тебя перед ней на мясные колени…
ты впитал это с фаршем – быть фаршем времён,
в магазинные сны выжимать, как лимон,
ком бессонницы, яви, иллюзии, скомканной комы,
выбирать сновидения – сниться себе –
ручейком на венере, дырой на резьбе,
существительным, речи твоей ни на звук не знакомым.
медсестра в чёрно-красном и снежный пилат,
горло винной бутылки, в груди циферблат, -
ты плывёшь по подушкам, скрестившим углы, будто шпаги.
тебе снится земля в пасти змея, в слюне,
как в пелёнках, киты мирно спят на слоне,
что качает канат, раскрывающий лоно для шага…
