золотого тельца, водкой пахнущий хлеб – в междуречье,
между дельтой и дельтой, - чтоб позже пригреть у лица
наш улов и командовать им, кувыркаясь на печке.
Мы ещё не успели. В долинах не водится их.
Наши удки подточены бытом – корявые палки!
Я беру их, я – словно за миг лишь состаженный псих,
дирижёр обстоятельств, что спятил во время рыбалки.
Я хочу дирижировать адом, чертёнком во фраке и той,
недомёртвой святой, наследившей в диванных пружинах,
и прилипнуть к ладони твоей муравьиной дырой,
шрамовидною запонкой на самом месте мужчинном,
дирижировать болью скамеек, где мы не сидим,
слюнопадом у дворников, что не спугнут нас метлою,
благонравных бабулек, роняющих словострихнин
из провалов беззубых, цингою у роз и алоэ,
дирижировать небом, парадом планет, сыпью звёзд,
и, не зная, что сифилис космоса светло-заразен,
дирижировать ливером, глупо надетым на кость,
отбивать такт того, как полнеют в тебе метастазы
моего одиночества…
Дёргаться миру не в такт,
игнорировать скальпелей взмахи в архангельском хоре,
и, когда они встретятся на наших сшитых губах,
повторить то же самое праздничной раной на горле.
…а потом, где Шопен, где кувшинки, где воздух – как пруд –
неподвижно-глубок и одет в водяную кольчугу,
мы научимся жить за чертою в черте, и за грудь
щекотать нам дающую нас же рогатую щуку.
