Город Достоевского, город Добужинского. (Эссе)

Есть мнение, что у художника, иллюстрирующего классические произведения литературы, есть два верных пути: выражать своими иллюстрациями мысли автора или выражать себя при помощи сюжетных идей автора. Но, видимо, есть третий, не менее творческий, не менее творчески продуктивный путь. Иллюстрации М.Добужинского к повести Ф.Достоевского «Белые ночи» заставляют думать, что это так.
Было бы не справедливо говорить, что вся жизнь Мстислава Валериановича Добужинского была связана с Достоевским. Правда, детство будущего художника прошло в Ямской слободе, в тех местах, где тогда же протекали последние годы писателя. Они, маленький мальчик и мастер в апогее творчества, хоть и не знали друг друга, но жили друг от друга в нескольких минутах ходьбы, гуляли по одним и тем же улицам, дышали одним и тем же воздухом. Не случайно тот же воздух, те же улицы, что стали когда-то художественным миром Достоевского, входили в душу и формировали творческую натуру Добужинского. И не случайно главным героем как отдельных произведений, так и всего творчества этого художника стал Петербург.
Он бродил по городу с блокнотом, делал зарисовки: характерные и оригинальные парадные, лестницы, водосточные трубы, брандмауэры – отмечал интересные надписи: вывески, таблички. – Он изучал язык Петербурга. Он вырабатывал на основе языка города, свой собственный художественный язык. И что-то: какое-то  «слово», какое-то «выражение» – легко, органично, действенно входило в этот язык, а что-то: на пример, булыжные мостовые, деревянные заборы – языку не соответствовало, было «не петербургским».
Его товарищи по «Миру искусства» искали в городе парадности, показной пышности (а приход Добужинского в это объединение художников совпал с подготовкой к празднованию 200-летия Санкт-Петербурга), и находили их во временах «петровских», временах «екатерининских», очень часто не реальных, а надуманных, иллюзорных. Их творчество было сродни деятельности антиквара, коллекционера, может быть, реставратора. Работы же Добужинского отличались, не уходом в «иные времена, иные миры», но поиском поэтики города в современной художнику повседневности.
И язык Петербурга, преломившись в сознании Добужинского и став его собственным языком, определил графическую технику большинства работ Добужинского. Чрезмерная «живописность» была чужда этому городу. Городу, созданному словно одним росчерком пера Петра Великого. Городу, навсегда противопоставившему суровость свою суровости дикой северной природы.
Художественная суровость – таков корень философии Петербурга, как воспринял ее Добужинский: город, ценный сам по себе, город – произведение чистого искусства, но город, враждебный человеку в самых человеческих проявлениях.
Вероятно, эта философия и стала точкой соприкосновения художественных миров Добужинского и Достоевского. И видимо, эта философия – причина того, что иллюстрации художника к повести «Белые ночи», выполненные в 1922 году по заказу издательства «Аквилон», стали подлинными шедеврами книжной графики.
Художник не стремился в своих работах тотально  отразить творчество писателя. Впрочем, это ему навряд ли удалось бы; время для понимания такого явления, как Достоевский, тогда еще не наступило (как, похоже, не наступило и до сих пор): философы останавливались (и тогда, и теперь останавливаются) в основном на моральных, религиозных, политических мотивах, а первые научные филологические исследования появились лишь в 30-х годах.
«Достоевский» остался для Добужинского лишь вспомогательной дисциплиной в его главной теме «Петербург». Самое «петербургское» из произведений писателя стало благодатной почвой для нового постижения «символики» Петербурга, его «символизма», его (пусть пока на уровне чувств, на уровне ощущений) метафизики.
И в результате город открылся Добужинскому уже не как просто место действия, но как главный персонаж повести, главная и самая активная ее движущая сила, как существо высшего, по сравнению с людьми, порядка. И эта метаморфоза стала постижением Добужинским трагизма, так как понимали его древние: как столкновение человеческого и божественного, реального и нереального, понятного и непостижимого.
И в результате «человеческие» персонажи – Настенька и Мечтатель – оказываются у Добужинского лишь частями огромного организма Петербурга. И они полностью подвластны его «глобальной воле», и они не существуют отдельно от него. Они могут лишь на какое-то время проявиться на фоне его, но удел их – вновь раствориться в его темных недрах.
И в результате город, как «живой» персонаж приобрел человеческие черты. Да, он может быть добрым, окружая героев «благоприятным» фоном. Но это редко, чаще он жесток, хлеща людей жесткими штрихами дождя, затирая своей темнотой людские индивидуальности. Он может  по-доброму разговаривать, но может и едко посмеяться, передразнив изгибом фонарного столба сутулость походки (сутулость души!) Мечтателя.
Но все же, именно для этих иллюстраций Добужинский придумал технику «граттография», заключающуюся в том, чтоб на картоне, залитом черным, выскабливать белые места. И в этом поиске белого в черном – отношение Добужинского к Петербургу: городу неудобному, городу неласковому, городу суровому, но навсегда – любимому.