гнёздышко, в котором кашель растёт искусственным безнаденежным деревом,
дни не теряют свойства казаться длинными-длинными,
бессмысленно упорядоченными системой господа Менделеева,
скучным сном не менее скучного бога, тире меж датами –
всего восемь цифр, две последние, как водится, прячутся в прялке мойровой…
Синий плафон улыбается монотонному мату патовым
синюшным светом, обуживающим очертания сытого борова.
Зелёный дракон подоконника, инъекция алоэ в худой локоток веры,
выдыхает на пару с ней ладан, огненный кислород, раздирающий ноздри дыму.
На запястьях поблёскивает то ли колючая проволока, то ли звякающие браслеты нервов,
не доживающих до того, чтобы их обозвали дряхлыми и седыми.
Колесницы сквозняков пролетают мимо заброшенных коридоров.
Золотые бычки откладывают пепел, и эта пыль переживёт потопы и апокалипсис.
За окном камни медленно прорастают в непроходимые горы,
даже солнце о них, сплющившись, спотыкается.
Возвращаясь домой – в одно из тех скрюченных объявлений съёма,
в одну из дневниковых залежей, живопишущих рай в кривобокой тыкве,
не забудь взять с собой шпагат или хотя бы узенькую тесёмку,
чтобы связать этот дом, чтобы поймать его дикий
нрав,
его сонный храп,
его мучительную бесплотность,
его холодные руки труб, его селезёнку спальни,
заставляющий забывать обо всём советский стиральный «лотос»,
призывающий прятаться под одеяло взгляд потолка сальный,
равнодушного удава дыма, пожирающего двух серых кроликов,
наушники ковролина, спасающегося от истекающего нежностью шёпота,
в гостином желудке острые телефонные колики,
одежду, рассыпанную неизвестно кому нужными вещдоками…
Но пока что сигаретный дым целуется с выцветшими гардинами.
Домашнее отсутствие дома плачет, что оно вечно будет полным и невредимым.
И поэтому особенно тяжело выговаривать чётко все согласные твоего имени,
так, чтобы они согласились казаться только моими.
