Перед выходом я открыл холодильник и положил в целлофановый пакет четыре банки “Tyskie”, чтобы придти не с пустыми руками. Тадеуш не любил формальности, но если эти самые формальности содержали алкоголь, отношение менялось с каждым стаканом на всё более благодушное.
Подстерегавшее за дверью подъезда солнце набросилось на сетчатку глаз, как бездомный щенок на кусок тухлого мяса. Я прикрыл глаза рукой, по ладони поплыли зелёные медузы.
- Какие наблюдения за сегодня? – спросил Тадеуш, едва открыв дверь.
Не могу сказать о многих вещах, что они у меня действительно есть. Надеюсь, что обладаю – так будет правильнее – но бывают и исключения. В основном исключения сводятся к набору привычек, чаще дурных. Одна из привычек – запоминать мелочи, портящие или, напротив, гармонизирующие картину реальности. Чаще второе – так я решил. Мёртвая синица, с объективной точки зрения, гармонизирует цветочную клумбу, потому что в мире нет ничего абсолютного. А что можно взять за эталон объективности, если не мироустройство?
Впечатления всегда храню мёртвым грузом. Тадеуш был одним из немногих, кто выделял из свалки отдельные, всё ещё пригодные вещи.
- Какие наблюдения за день? – крикнул Тадеуш уже из кухни, решив, что я не расслышал вопрос с первого раза.
- Светофор с граффити “The end” на зелёной секции, - назвал я первую всплывшую в памяти деталь.
* * *
Где ты, забавная?
Мысли о тебе столь же бессмысленны, как земное – и, наверное, внеземное – существование. Мысли не помогут приблизиться, почувствовать запах. Ты – в черноте кофейной гущи на дне стакана, в агонии заката и сукровице рассвета. Есть и ещё один сущий пустяк: ты – во мне. Сиамские близнецы, единственная в мире пара сиамских близнецов, в которой один несчастный недостоин другого. Но всегда есть шанс, надежда на перемены – на возвышение. Пусть для этого нужно прыгнуть выше головы. В конце концов, не моя ли голова находится над дном смердящей помойной жижи столь же близко, как ограничительный буй – над уровнем моря. Есть и другие пути, но оставим для слепых счастливцев, которым суждено встретить тебя, на несколько мгновений слиться воедино… Исчезнуть, раствориться в тебе, но не обладать… но не понять…
* * *
Мы сидели на ковре, затёртом и покрытом похожими на ржавчину пятнами.
Тадеуш не утруждал себя ремонтом. На стенах не было обоев, потолок давно оставил мечты о побелке. Хозяин регулярно протирал бетонную коробку, когда-то согласившуюся стать его домом, половой тряпкой. От этого трещины и мелкие пробоины темнели ещё сильнее, издали походя на родимые пятна.
- Собака грызла коровью голову с таким остервенением, будто не просто хотела набить желудок, а осознавала неуместность мёртвой головы на автобусной остановке, - сказал я.
- Или собственную неуместность.
- Почему? Мало ли бродячих собак можно увидеть вдоль дорог?
- Мало ли людей живёт в городе, стране, на планете? Это как-то влияет на чувства, что ты испытываешь к самому себе?
В чём-то Тадеуш был прав. Закон диалектического материализма – от всеобщего к общему, от общего к частному – продолжает выполняться, как конвейер, но каждый раз спотыкается на индивидуальной форме частного, будь та хоть алмазом огранённым, хоть куском дерьма, как в моём случае. Правда, несколько других кусков дерьма когда-то пытались внушить людям особое мировоззрение, позволяющее многое не замечать, чтобы ни один винтик случаем не обратил внимания, с какой миной отвращения многострадальный закон спотыкается на них самих.
Начали игру. Морской бой, поддавки.
Точнее, то, что называлось поддавками здесь и только здесь, на старом ковре, перемигивающемся ржавыми пятнами с бетонными глазками потолка.
Игра не отличалась от обычного «морского боя» ничем, кроме одной детали. Соперники рисовали на тетрадных листах игровые поля, расставляли на них броненосцы, крейсеры, миноносцы и подводные лодки. Фигуры расставлялись быстро, нужно было уложиться в двадцать секунд. Затем вступала в силу та самая отличительная деталь: мы обменивались листами.
- C3.
- Ранен! На корабле взрыв, Тадеуш, кочегары сгорают заживо!
- C4.
- Ранен! На корабле хаос, Тадеуш, кишки матросов разлетаются по углам.
- С2.
- Мимо. Ты не потопил корабль, Тадеуш, кто-то выживет, а кто-то умрёт в муках, и внутренности сгниют на солнце – радуйся.
Противник самого себя отхлебнул пива, пролив несколько капель на ковёр и образовав ещё одно ржавое пятно.
Мы могли бы мухлевать, расставляя корабли по краям игрового поля, чтобы легче было запомнить. Никому не приходило это в голову.
- Напротив светофора висела афиша Прековича, - сказал я, вспомнив ещё одну деталь.
Тадеуш промычал что-то невнятное. Вспоминал расположение своих кораблей, продумывая следующий ход.
- Парень из Сербии, играющий этническую музыку.
Он поднял голову.
- Не люблю этнику.
- Да и чёрт с ней. Понимаешь, где висела афиша? Концерт сегодня.
- Стоп. «The end» на зелёной секции светофора. Собака, жрущая коровью голову на остановке. И между ними – афиша, так?
- Да, чуть поодаль. Получалось что-то вроде треугольника.
- Допивай пиво.
* * *
Я открыл дверь квартиры, где жила моя возлюбленная. Томила ещё месяц назад передала мне ключи. Вряд ли потому, что доверяла такому ублюдку – скорее из-за нежелания лишний раз слышать телефонные звонки с предупреждениями в духе «Будь дома, зайду к полудню». Томила лежала на кровати и смотрела в потолок отсутствующим взглядом. Я поздоровался.
- Нам с Тадеушем нужен твой пистолет, девочка. Не будешь возражать?
Конечно, любимая не возражала.
Пока Тадеуш осматривал ствол, я раздевал Томилу, вглядываясь в загадочные глаза, словно пытающиеся увидеть что-то, находящееся намного выше обшарпанного потолка. Эта бетонная плита была мерзкой копией потолка Тадеуша. Все мы под одним небом.
Кроме того, все трое находились в одной комнате – смущаться не стоило. Тадеуш чистил ствол ружья, я совершал похожие по частоте движения.
- Хочешь? – спросил я у Тадеуша, закончив свою миссию и показывая глазами на Томилу, слегка сменившую позу под моим напором.
- Поважнее дело есть.
- Ну, надо же…
* * *
Зал, где проходил концерт Прековича, был переделан из старого кинотеатра. Прямо над партером, нависая, как балкон, располагалась комнатка с окошком-бойницей. Судя по всему, в комнатке раньше находился киномеханик или его помощник, теперь же в ней стоял звукорежиссёрский пульт.
Мы зашли в здание за три часа до начала – нас никто не задержал, сам зал и прилегающие коридоры, где всегда проходил досмотр личных вещей зрителей, были закрыты. Но дверь в комнату звукорежиссёра располагалась на втором этаже.
Мы присели на широкий подоконник напротив запертой двери.
Солнце светило прямо в спину, и раскалённое стекло неприветливо встречало гостей.
- Тадеуш, - сказал я.
- Ммм?
- Ты же собираешься целиться мимо? Не пристрелишь Прековича?
- Как бы то ни было, в этом нет необходимости, - довольно холодно сказал Тадеуш.
- Всегда верил в силу твоего разума.
- По Протагору, человек есть мера всех вещей. С чего ты взял, что, пристрелив Прековича, мы поступили бы плохо?
- Кто-то, кажется, возражал, что думать, как Протагор, можно только в сумасшедшем доме.
Показалось, что Тадеуш стал отдаляться. Словно пролетал сквозь оконное стекло, по сантиметру приближаясь к ненавистному солнцу. В конце концов, он закрыл собой солнце, пропуская лишь отдельные лучи по краям тела. Выглядело всё так, будто Тадеуш лежит в луже фосфоресцирующей мочи. Возможно, это было самое правдивое впечатление.
- А думать, как мы?
* * *
Звукорежиссёр – худой небритый мужчина в майке с надписью «Kiss me, I’m drunk» на груди - подошёл к рабочему месту ровно за час до начала. Видимо, саундчек прошёл до нашего появления, и теперь оставалось лишь подготовиться.
- Ждёте кого-то, парни?
- Нет, всё в порядке.
Он открыл дверь и зашёл вовнутрь.
Тадеуш подскочил и придержал дверь. Мужчина повернулся:
- Что-то нужно?
Тадеуш, почти не размахиваясь, ударил его по лицу. Одно резкое движение. Звукорежиссёр упал на пульт, сдвинув несколько рычагов. Не дав жертве опомниться, Тадеуш достал пистолет и навёл на звукорежиссёра.
- Настраивай.
- Какого хрена нужно?
- Настраивай. Сегодня день не твоего счастья - выживешь.
Мужчина осторожно повернулся спиной («Fuck me, I’m dead» - прочёл я) и стал возвращать на место ползунки частот, сдвинутые при падении.
* * *
Музыканты оркестра Милоша Прековича выходили на сцену по одному, из-за спин зрителей. Шли между рядов, играя, преодолевали каждую ступеньку с трелями на духовых. Когда оркестр, наконец, стал единым организмом и заиграл первую тему, на сцене появился Прекович.
Тадеуш достал пистолет.
Звукорежиссёр находился в паре метров от руки Тадеуша и, не отрываясь, смотрел на рукоятку оружия. Он мог броситься на парня и выбить ствол, но, как и многие, выбирал между совестью и инстинктом самосохранения.
Когда оркестр смолк после первой композиции, оставив Прековича солировать гитарным проигрышем, Тадеуш прицелился поверх голов и выстрелил.
Хлопок был на удивление оглушительным. Раньше я слышал выстрелы только в кино…
Дыра, которую оставила пуля на портьере, была незаметна с высоты звукорежиссёрской кабинки. Но зал вздрогнул и повернул головы в нашу сторону. Охрана, оцепившая сцену перед началом концерта, не среагировала так, как ожидал Тадеуш. Никто не выхватил оружие и не открыл по нам ответный огонь. Да и не было у них оружия.
- Внизу есть вооружённая охрана, - словно пролаял Тадеуш. Он волновался. Вполне объяснимо.
Тадеуш схватил меня (словно я намеревался остаться в комнате с окончательно ошалевшим и перепуганным звукорежиссёром) и, буквально выбросив из комнаты, потащил в сторону лестниц.
- Подумай о треугольнике! – вещал Тадеуш, хватая ртом воздух. – Собака… жрёт… голову… the end… на зелёной секции… и мы…
- Свет сейчас станет красным.
- Нет!!! – завопил этот псих и отвесил мне пощёчину. – Пошёл, пошёл!
Охранники здания, за считанные секунды наверняка узнавшие об экстренной ситуации, встретили нас у лестничного пролёта с оружием наготове.
- Отпусти парня! – крикнул один из них и нажал на курок.
Тадеуш упал.
Через несколько мгновений из зрительного зала выбежала целая толпа. Окружила счастливого Тадеуша, лежавшего на полу с подёргивающимися ногами. Все кричали что-то нечленораздельное. Меня словно архимедовой силой вытеснило из паникующей массы. Я выбежал на улицу.
. * * *
Томила была мертва уже несколько дней.
Теперь мне было легче понять любимую. Хотя бы из-за её поступка. Покончила с собой, узнав о смерти Тадеуша… Завистница.
Да, мы действительно достигли взаимопонимания, хотя взгляд Томилы оставался таким же отсутствующим.
У девчонки не оставалось живых родственников. Никто, кроме нас с Тадеушем, не мог заметить её исчезновения. Томилу было некому хоронить.
Теперь мы подолгу разговаривали, в чём раньше не видели смысла. Я приходил к ней каждый день и рассказывал обо всём замеченном – крови на асфальте, пожилом мужчине с обрубками вместо пальцев, пьяной драке двух продавщиц с местного рынка…
Где ты, забавная? Как попаду к тебе? Наберусь ли мужества Тадеуша, или пойду по пути завистницы-Томилы? Где ты, смерть? Как бы то ни было, всё в моих руках.