За такими размышлениями я прошел по Банковой улице, которая почти полностью лежала в руинах и подошел к зданию Верховной рады. Стены величественной постройки с красивой лепниной потрескались и даже кое-где осыпались… Толкнув высокую двустворчатую дверь, я вошел в вестибюль. Отсюда было рукой подать до парадной лестницы, что вела на самый верх – к каким-то чудом сохранившемуся стеклянному куполу зимнего сада…
Перепрыгнув кое-где места, где лестница дала трещину и начала проседать и обваливаться, я поднялся наверх и остановился перед неприметной белой дверью в нерешительности. Сколько раз я уже приходил сюда, но всякий раз испытывал какую-то детскую робость перед этой дверкой.
Наконец, преодолев это чувство, я распахнул дверь и сразу же зажмурился – солнце, проникавшее сквозь стекло купола, било мне прямо в лицо. Отвернувшись от яркого света, я стал осматриваться вокруг.
Кажется, ничего не переменилось. Все так же растут какие-то невиданные растения, превратив ранее ухоженный садик в непролазные дебри, в которых мог ориентироваться лишь один человек…
Набрав в грудь побольше воздуха, я позвал:
- Миша!
Голос мой разлетелся, ударяясь о стены. Никакого ответа. Тогда я позвал еще раз, громче:
- Ми-и-ша-а!
Раздался треск ветвей и из сплошной зелени вывалился человек - заросший, небритый, одетый в какие-то невообразимые обноски всех цветов радуги, с какой-то металлической бляшкой на шее и загадочными браслетиками из цветного бисера на запястьях. Между пальцами у человека была зажата самокрутка.
- Чего орешь? – спросил он, но узнав меня, голос его потеплел. – А, это ты… ну проходи, чего встал?
И не говоря более ни слова, он развернулся ко мне спиной и пошел вперед. Я же поспешил за ним.
Пока мы продирались сквозь заросли, я глядел ему в спину и размышлял. Все-таки Миша – очень странный человек, и сколько мы уже с ним дружим, а я так и не смог постичь его философию…
Миша всегда считался у нас за юродивого – одетый во что-то несуразное, со взглядом, устремленным в никуда, в неведомые простым смертным дали, с неизменной самокруткой в зубах – он действительно был похож на блаженненького. Да и эта его странная причуда – жить на поверхности – тоже способствовала укреплению этого имиджа. А Миша даже не обижался – казалось, ему льстило такое отношение…
На вид ему было лет двадцать-двадцать пять, хотя он утверждал, что немного больше, и если верить его россказням, то он был последним человеком из того, довоенного поколения, которое помнило Землю до ядерного удара…
Вот мы и пришли. В центре расчищенной от растений небольшой площадки дымит костерок – от его сладковатого дыма у меня ведет голову и слегка звенит в ушах – рядом лежит гитара и – удивительно! – небольшая стопка каких-то книг. В наше поколение никто не любил читать, а книги, как правило, были предметом роскоши, нежели досуга. Но даже на мой неискушенный взгляд Миша мог считаться настоящим богачом – столько книг сразу я не видел ни разу в жизни.
Беру одну из них, раскрываю наугад. В глазах рябит от букв, прыгают непонятные, длинные слова. Закрываю книги, кладу ее на место. Хозяин сидит у костерка, глядя на меня из-под полуопущенных век, а на губах его играет загадочная полуулыбка. Поспешно присаживаюсь рядом с ним.
Некоторое время сидим в неловком молчании. Затем я достаю из-за пазухи толстый журнал:
- Вот, Миша, я принес, - протягиваю ему. На обложке успеваю заметить надпись с завитушками: «Наше наследие» и изображение мужчины в красивом мундире, с тонкими усиками над верхней губой и с волосами, расчесанными на пробор.
- Ой, Дим, спасибо. Ты настоящий друг, - серьезно говорит он, принимая у меня из рук журнал.
- Лермонтов… Как же я люблю его стихи… - с какой-то легкой грустью говорит он, но, поймав мой недоуменный взгляд, быстро прячет журнал.
Какое-то время сидим еще, молча. От сладкого дыма костра все будто в тумане, в глазах слегка двоится. Затем я зачем-то спрашиваю:
- А как у тебя растения не загораются от костра?
- Свежие листья и ветки не горят, - он лениво притягивает к себе огромный лист какого-то растения, который блестит, словно натертый воском, и прикладывает к нему зажженный край своей самокрутки. – Видишь?
И действительно – лист не вспыхивает ярким пламенем, а медленно тлеет, но очень скоро гаснет, разбрасывая искорки по полу.
Миша берет гитару и извлекает из нее пару нот. Затем запевает. Поет медленно и грустно. Так грустно, что из глаз волей-неволей катятся слезы. Или они катятся от дыма костра, аромат которого так кружит голову?
Миша тихо поет, но я никак не могу понять о чем. Мне почему-то кажется, что полностью постичь этого загадочного человека я смогу, лишь поняв смысл его песен. Но мне это никак не удается…
Я поднимаюсь с корточек и делаю пару шагов назад – туда, где должна находиться дверь.
- Слушай, Миш… Я пойду наверное… а то мамка заругает… - бормочу я себе под нос, почему-то стыдясь поднять глаза.
- Ну иди, - бросает мой друг, не глядя на меня, и продолжает перебирать гитарные струны.
Я не обижаюсь, я привык – Миша всегда такой.
- Я еще зайду..! – кричу я напоследок, будучи уже около двери. Вприпрыжку несусь по ступенькам, а мне вслед несется медленная грустная песня с тягучим напевом:
Ветер, туман и снег.
Мы - одни в этом доме.
Не бойся стука в окно -
Это ко мне,
Это северный ветер,
Мы у него в ладонях.
Но северный ветер - мой друг,
Он хранит все, что скрыто.
Он сделает так,
Что небо станет свободным от туч
Там, где взойдет звезда Аделаида… *
И вот уже скоро наступит вечер, за ним ночь, но даже ночью будет тихо играть гитара и доноситься грустный напев…
________________________________________________
* стихи Бориса Гребенщикова
