Чудак, о котором пойдёт речь, критик-любитель, но отнюдь не любитель критики. Поэтому все его мысли проявились, благодаря весьма странной причине, а главное целому ряду исторических предпосылок. Кому-то покажется странным, но поводом к возникновению причины внутреннего протеста этого чудом сохранившегося прототипа доисторических ящеров – санитаров искусства критики, - послужили события, восходящие к пятому веку нашей эры, из чего напрашивается следующий абсурдный вывод: поводы возникают гораздо раньше самих причин, а не наоборот, как принято думать. Но об этом ниже.
Итак, потомок прародителей концепции искусства и не подозревал, что ему выпадет нежданно-негаданно взять опеку над осиротевшим детищем. Этого деятеля восхищало всё, что происходило на сцене, на концертах, в книгах, в музеях. На высшую ступень его благоговения были поставлены сами художники, музыканты, писатели и актеры. С чего же ревностный страж Парнаса взял, что он вообще критик?! Стоит отметить проницательность почтенной публики, ибо никому не придет в голову спросить - почему же «любитель»? Всякому ясно, что такие идеи ни одно уважающее себя издательство печатать не станет, равно, как и многоуважаемая общественность читать. Вообразите, сей «урод», без которого не обошлось в семье Зоилов, оказалось, ненавидел толпу! По его убеждению критике должна подвергаться сама публика. ТВОРЕЦ, его ПРОИЗВЕДЕНИЕ, а также КАЧЕСТВО ИСПОЛНЕНИЯ оного были тремя китами, занесёнными им в «Красную Книгу» восприятия, на которых покоился мир искусства! По такой вывернутой наизнанку логике (не выдерживающей никакой критики) каждый человек в отдельности, оказывался творцом. В то время как группа творцов вмиг теряла свою причастность к искусству, и становилась уже публикой, которую и следовало чихвостить кантовскими граблями, вычёсывая из спутавшихся извилин не слишком чистого разума блох зависти и ханжества.
У подобных философских глобусов по экватору пролегает условная граница, отделяющая личность от общества. Условная, потому что давно стёрта, ибо испокон веку через неё шастают туда-сюда все кому не лень. По меридианам же сознание разбегается к полюсам и упирается в полярно противоположные тупики. Благодаря первому направлению, очевидно трагичное фиаско индивидуальности, ведущее к потере облика в толпе; а второму – её же комичный триумф, помогающий выявить обличье публики. Налицо двойственность того, что является будущим для индивидуальности в настоящем и настоящим для группы индивидуальностей в прошлом.
Словом, предыстория, послужившая поводом к сумасбродной выходке искусствоведа, начинается ещё в достославном граде Александрии «на закате» Римской Империи. Главный конфликт её сюжета заключается в извечном противопоставлении Земного Наслаждения и Любви к Господу. Некий пилигрим, придя в древнюю столицу, загорается ненавистью к её жителям, потому что их там одаривает любовью светская львица. Монах верит в Бога, который тоже всех любит, но не позволяет пылать страстью к прекрасной богине, поразившей с первого взгляда не только неверных горожан, но и верующего калика. Тогда богомолец решает открыть глаза богемной красавице, поведав о вечном блаженстве. Из чего жрица любви заключает, что её красота далеко не вечна, а, значит, и пылкие признания многочисленных поклонников.
Лишь Всевышний способен любить вовеки веков даже, когда некому уже сказать «аминь», и нет ни былой красоты, ни той, коя была ею наделена. Раздвоившееся сердце паломника бьётся с удвоенной силой: теперь на пути к предмету любви остался только один соперник – предмет веры. Однако духовный наставник забывает святое правило, что группа людей создаёт веру, а индивидуальность рождает лишь неуверенность в завтрашнем дне. Как он ни старается убедить обратно свою раскаявшуюся послушницу в том, что божественная любовь есть лишь миф, ибо ничто в жизни не может быть прекрасней, чем любовь друг к другу, ничего из этого не выходит. Монашка не может ответить ему взаимностью так как, во-первых, уже слепо верит в предстоящую встречу с Богом, а, во-вторых, умирает на руках обезумевшего от горя и неразделённой любви монаха.
Искушённая публика без труда узнает в этой истории роман Анатоля Франса «Таис», поводом к которому в свою очередь послужило другое произведение, написанное ещё в Средние Века некой монашкой об одной Святой. Студентом, будущий писатель готовил об этом материале очерк, что снова наведёт кое-кого на мысль об обратной зависимости причины от предшествующего ей повода.
Однако цепочка истории романа, продолжает позвякивать новыми звеньями. В её неразрывном движении звучит уже не еле слышное эхо - перезвон злата и постукивание молельных чёток, - а полнозвучное, чарующее пение. Судьбе было угодно, чтобы великому композитору Юлису Массне посчастливилось услышать божественный голос именно той женщины, в которой слились воедино причина и повод, призывающие немедленно переписать заново уже сочинённую оперу. В результате их творческого союза, который благословила сама гармония, в истории музыки появилось четвёртое произведение с наиболее амбициозной партитурой для сопрано. Кстати сказать, Сибила Сандерсон, так звали это юное дарование, свободно владевшее диапазоном в три октавы, повлияла на ещё один исторический факт: она настояла на том, чтобы композитор убрал из анонса слово «Comique» и оставил только «Opera», вопреки обещаниям касательно премьеры, уже данным и требовательной публике, и профессиональным критикам. В основу либретто этого музыкального шедевра, созданного не менее выдающимся писателем Луисом Галлет, к драматическому дару которого обращались такие композиторы как Бизе и Сант-Санте, и лёг роман французского писателя. Анатоль Франс сам признавал, что присущий роману иронический взгляд на главный конфликт героев, в одноименной опере выведен на более высокий духовный уровень.
Смелость отношений женатого маэстро и независимой дивы дала повод к справедливому негодованию приличного общества и возникновению закулисных интриг. По причине неисправности тех элементов фасона платья, которые должны были держать его на фигуре примадонны, в конце первого акта прекрасная молодая грудь Сандерсон полностью обнажилась на глазах у надолго потерявшей дар слуха публики. Это событие и определило причину нелёгкой судьбы оперы. Понадобилось несколько десятилетий не столько для того, чтобы найти достойный голос, способный исполнить партии сопрано на подобающем уровне, сколько прикрыть туманной вуалью забвения те пикантные подробности истории, которыми был омрачён день скандальной премьеры, принесший произведению сомнительную популярность. Многие либо приезжали к концу первого акта, либо уезжали сразу после оного.
Возвращаясь к первопричине предлагаемого повествования – критику, оставленному на время в гордом одиночестве, а точнее сидящим в отдельной ложе, - следует описать с каким нетерпением меломан жаждал насладиться богатейшим сопрано современности. В роли Таис оперное божество напоминала ему оживший женский образ с фресок Пьера де ля Франческо. Сознание жадно стремилось впитать необходимую для полноценного восприятия оперы информацию, и эстет, подобно херувиму, чистящему свои крылышки перед заоблачным полётом, трепетно перелистывал страничку за страничкой поданной ему на входе глянцевой программки в ожидании третьего звонка к началу увертюры. Изголодавшийся по прекрасному зубрила готовился с упоением отведать сладкозвучных плодов искусства.
Окрылённый разгоняющими вселенскую скуку подробностями предыстории новоявленный Чарльз Гарольд сидел в предвкушении трелей сирены Метрополитен Опера (непременно с ударением на последнее «а»). Мысль о её властном призыве сводила с ума и манила за собой. Словом, искатель затерянных сокровищ мировой культуры уже был готов бесстрашно шагнуть с балкона своей приватной ложи прямо в пучину первых аккордов, доносящихся из оркестровой ямы, как вдруг, откуда-то с боку, прозвучали следующие слова: «ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, МЕСЬЕ! МОГУ ЛИ Я ПРИНЯТЬ ВАШ ЗАКАЗ?». (Совершенно безвкусная тирада, произнесённая, кстати сказать, на редкость немелодичным голосом). В то же мгновение - волшебства как не бывало! По меткому определению одного современного классика: «Уж так являлось волшебство, как день приходит и уходит, и сыплет время на лицо». Меню в руках критика перестало быть программкой, а декорации, наоборот, развоплотились в интерьер французского ресторана. Несостоявшийся любитель экзальтации брезгливо отшвырнул накрахмаленную салфетку с завернутым в неё прибором, и со словами - «МНЕ НЕ НУЖНА СИСЬКА РЕНЕ ФЛЕМИНГ В ВАШЕМ ФИРМЕНОМ СУПЕ!!!» - вышел вон…