Ой, дура-дура, что ж ты натворила? Родителей порадовать захотела. Внучку им родить решила. Думала - обрадуются. А оно вон как вышло.
Слишком долго жила в отрыве от рода. И успела позабыть его законы. А может, размечалась, что если она сумела понять и принять чужие правила - то и все остальные их тоже приняли. А может - просто с детства вбитое, что рожать положено в кругу семьи...
Да какая разница, по какой причине совершена глупость - ведь это нисколько не уменьшает её последствий...
Закон Чистоты прост: оба родителя должны быть из племени. Иначе - с высокой скалы на острые камни. Ибо сказано в Каноне Чистых Самахи: 'Ши-саар умен, но слаб; ис-сахир силен, но глуп; только чистый ши-исса силен без глупости и умен без слабости'.
Дура, ой, дура. На что надеялась? Что родители переступят Закон ради той, которая сбежала от них при первой же возможности? Права сестра - раз уж сбежала, то возвращаться не стоит. Но сестра далеко, а она здесь, в пустой пещере - родичи ушли, не оставив никого на страже, ибо лучшие сторожа - зима снаружи и беззащитный комочек в руках. Который дороже всего на свете: потому что её, кровь от крови, плоть от плоти; и потому что единственное, что осталось от Него. Единственного на свете, рядом с кем ей было уютно. Как часто она сидела, чуть откинувшись назад, в кольце его сильных рук - и чувствовала себя настоящей. На правильном месте.
Если бы Он был сейчас с ней... Он ведь так и не узнал...
Маленький комочек пошевелился, гукнул и тихонько захныкал. От этих звуков все заботы и печали о себе куда-то подевались, оттесненные испугом и тревогой о чаде. Отчего плачет? Есть хочет? Прижала неловко? Пеленки намочил? Испуган? Что? Почему? Как?
После суматошного распеленывания, осмотра, ощупывания, кормления ребенок ненадолго поутих, но вскоре опять начал недовольно попискивать.
Осталось последнее средство: осторожно пристроив крохотное тельце на сгибе левой руки и поддерживая её правой, начать укачивать этот беспокойный комочек счастья. Бормоча под нос любые слова, что придут на ум, ибо ни одной колыбельной так и не довелось выучить...
Мерное покачивание, тихое воркование и довольное сопение успокоившегося дитя навевали дремоту.
- Я всегда с тобой... - то ли эхо памяти, то ли ... И - тепло ладоней на плечах. - Я всегда с тобой, Ящерка...
Комок в горле. И слезы в глазах. И боязнь шевельнуться. Сон? Явь? Не важно. Продлись, мгновение...
Хочется крикнуть: 'У нас, у тебя - дочь родилась! Смотри, какая она красивая! Смотри, пока есть возможность! Ведь завтра её убьют!'
Хочется спрятаться у Него на груди от всех, и чтобы все эти долгие месяцы оказались простым кошмаром.
Хочется...
Головешка в костре громко щёлкнула, обрывая сладкие грёзы. Полутёмная пещера, костерок, сладко сопящий комочек на руках. За спиной - пустота. Помощи ждать не от кого. Выхода - нет. Нет выхода. И - эхом в ушах: "Запомни, Ящерка, безвыходных положений нет; даже если тебя проглотил дракон, у тебя есть как минимум два выхода - опасный и грязный". Тогда её очень насмешила эта поговорка. А сейчас... Сейчас у нее и вправду было два выхода. Не один. Первый, грязный - стоять и смотреть завтра, как её дитя сбросят со скалы, и молчать; второй, опасный - бежать в ночь, в мороз, понадеявшись на свои, пусть и не полностью восстановившиеся, силы, на отсутствие погони, да и просто - на удачу.
Сборы были недолгими: тщательно запеленать, закутать всеми доступными одёжками самый драгоценный на свете сверток, привязать его к себе покрепче, чтобы руки были посвободнее, тихо-тихо прокрасться к выходу пещеры - и стрелой рвануть с горы к лесу, моля всех богов, чтобы никто не заметил...
Что может быть лучше, чем кружка черного эля долгим зимним вечером? Пожалуй, только две таких кружки. А еще лучше - три. Вечер-то длинный. А вот четвертую - уже не стоит. Зима - она пьяных не любит.
- А может, нальешь еще одну, а, Водень? - тоскливо спросил кузнец.
- Ты, Вакула, пей, да меру знай! - хмуро прогудел кабатчик. - Ночь уж на дворе, ветер вон как воет, метель крутит... - начал было загибать пальцы, да махнул рукой, - пол кружки, не больше!
Сопьётся кузнец. Как есть сопьётся. Раз уж начал добавку клянчить - уже не горе заливает, а стыд. Стыд того, что горе - в кружке топить пытается... А кто бы на его месте к кружке не обратился?
Вакула только-только первый пятипяток разменял, а уже - наследника потерял. Тот мертвым родился. Долгие две пятины кузнец пил без просыху, забившись в самый темный угол кабака. Лезть к нему перестали в первый же день - двоих сочувствующих вынесли на руках на свежий воздух приходить в себя и пересчитывать остатки зубов. Третий уполз сам. Лишь Водень мог беспрепятственно подходить к впавшему в пьяную тоску кузнецу. Да и то - только если подходил не с пустыми руками, а с новым кувшином.
А на одиннадцатый день порог кабака переступила белая как снег Лаиса, поддерживаемая тетушкой Ашей.
- Где он? - шепотом выкрикнула Лаиса в лицо поспешившего навстречу Воденя. Тот молча подхватил пошатнувшуюся Лаису и повел в угол, к Вакуле. Отвел и удалился вместе с тетушкой Ашей.
Кузнец уставился на подошедшую тупым красным глазом, потом молча протянул полупустую кружку и промычал: 'Вып'эм з-з-з-нкмстф!', приняв её за очередное хмельное видение.
Лаиса выхватила у мужа кружку и, выплеснув её наземь, со стуком поставила на стол.
Вакула вытаращился на жену, потом уставился в пустую кружку, для верности даже потыкал в нее пальцем и от изумления немного протрезвел.
- Л-лаиса? Ты? Что ты тут дел'аш-шь?
- Тебя ищу.
- Но ты же... Тебе же нельзя вставать!
- А что прикажешь делать, если тебя уже две недели как дома нет?
- Две недели??? Да я только вчера! - загудел было кузнец в свое оправдание, но осекся. - А как же ты там, без меня-то... А?
- Тётушка Аша меня выходила.
Вакула обхватил лапищами свою лохматую голову и глухо застонал.
- Чего уж тут стонать... - устало сказала женщина. - Пора домой идти...
Кузнец грузно поднялся, придерживаясь за стол, и, пошатываясь, побрел за женой, низко опустив голову.
Потом вдруг бухнулся на колени перед тётушкой Ашей и глухо зарыдал, давясь словами.
- Поплачь, поплачь, оно легче станет, - ласково сказала тётушка, обняв грязного, дурно пахнущего перегаром и немытым телом мужика, ревущего у нее на плече, как малое дитя.
- Спа... спа... спасибо тебе, тетушка! - сквозь всхлипы произнес Вакула. - Спасибо!
Старая женщина в ответ лишь молча погладила кузнеца по голове.
- Ну-ну-ну-ну... поплакал и довольно. - строго сказала тётушка Аша, смаргивая непрошеные слезы. - Домой тебе пора. Домой.
Повинуясь ласковым подталкиваниям, Вакула поднялся с колен и, пряча лицо, побрел вслед за женщинами.
После их ухода в кабаке повисло неловкое молчание. Тишину нарушил кабатчик, громко хлопнув в ладоши.
- Ну что, на сегодня кабак закрыт! Допивайте и проваливайте!
- А с чего это вдруг? - выкрикнул кто-то. Остальные согласно загудели.
- А с того, что кузнец у меня безвылазно просидел десять дней! И я день и ночь бдил, следя, чтобы он не натворил бед с перепоя. Ужели я не могу теперь передохнуть? С ног валюсь!
Кабатчик и вправду выглядел бледным и спавшим с лица. Немного поворчав для вида, завсегдатаи по одному, по двое потянулись к выходу.
Была и еще одна причина, по которой Водень так спешно закрывал свое заведение - он опасался, что Вакула вернется. А это значит, что деревня потеряет кузнеца. И получит горького пьяницу.
Но Вакула не пришел - ни сегодня, ни назавтра, ни через три дня... В работу ушел. Много ведь за полмесяца накопилось... Да и надобность в кружке отпала - работа куда лучший лекарь от горя. Полгода кузнец продержался. До самого снега. А потом - пришел.
Поначалу пол кружки легкого брал, выцеживал за вечер и уходил. А в один вечер Лодур-бондарь хвастаться начал, что его Ловиса (ну чисто свиноматка!) опять забрюхатела - хоть и так уже четверо по лавкам сидят. Кузнец тогда смолчал, но лицом посмурнел и ушел, даже не допив своей полкружки.
На неделю пропал. Люди говорили - в кузнице безвылазно сидел. Потом - к тетке Аше ходил.
И вот сейчас - опять пришел. Поздним вечером. Когда в кабаке остались только два или три завсегдатая, да и те - дремлют по углам над недопитыми кружками. Считай - никого. И заказал эля. Черного. Крепкого. Три кружки сразу. Первую кружку глотков шесть пил... Вторую - в три осилил. Третью так вообще - одним глотком осушил. И глаза - как тогда, полгода назад.
- Э-эй, Водень! Ты там заснул, что ли? Я пить хочу! Наливай скорее! - голос кузнеца вырвал кабатчика из тяжких раздумий. Три кружки без закуси, да еще небось на голодный живот - развезет кого угодно.
Вакула швырнул пустые кружки одну за другой об стену. Припозднившиеся завсегдатаи бочком-бочком поползли к выходу. Следом за кружкой в стену полетела скамья. Дубовая, прочная, тяжелая. Но все же легче, чем стол.
Обняв неподъемный стол, кузнец завыл. Потом вдруг хрястнул кулачищами по столу (тот хрустнул, но устоял) и попер прямо на кабатчика. Взял того за грудки и, дыхнув перегаром в лицо, мрачно осведомился:
- Выпить - дашь?
- Не дам! - прохрипел Водень, зажмурившись от собственной безрассудной смелости.
- А ну и не надо! - гаркнул кузнец. От мощного удара грузный кабатчик отлетел шагов на пять и приземлился спиной на не выдержавший такого обращения стол.
- Я и сам себе возьму! - пробормотал себе под нос кузнец, пробивая кулаком крышку ближайшей бочки. - Пустая! И тут - пусто!
Наконец, в третьей бочке что-то булькнуло.
- О, эль! - вырвав остатки крышки, Вакула огляделся в поисках посудины для питья, уцепил какой-то ковшик объемом кружки на две, зачерпнул полный и жадно выпил. Затем зачерпнул еще, помедлил, и, подойдя к затихшему кабатчику, щедро плеснул тому в лицо. Потом подхватил слабо булькающее тело и перетащил к бочке. Усадил, сунул под нос вновь наполненный ковш и сурово вопросил:
- Пить - будешь?
- Буду! - испуганно булькнул Водень.
- Ну так пей! До дна, до дна!
Кабатчик послушно осушил ковш своего лучшего эля и громко икнул, мгновенно захмелев не хуже кузнеца.
- Вот скажи мне, Водень, у тебя дети - есть?
- Н-н-нету!
- И у меня нету. Выпьем? - кузнец наполнил ковш и задумался, решая, как бы им с кабатчиком выпить - чтобы непременно вместе.
Водень, видя такое затруднение, на мгновение задумался, а потом его осенило и он, с торжествующим "О!" протянул своему лучшему другу кузнецу кружку.
Благодарно кивнув, Вакула зачерпнул эля и передал кружку обратно. Потом вдруг погрозил пальцем и спросил: - А у тебя точно - детей нет?
- Т-точно, ик! Клянусь чешуёй Рыбы!
- И у меня - нет! Выпьем?
Кабатчик лишь согласно кивнул. По такому поводу необходимо выпить.
Вновь наполнив сосуды элем, Вакула продолжил спрашивать:
- А вот почему, дружище Водень, у тебя детей нету? А?
Кабатчик задумался. И в самом деле - почему у него детей-то нет? Потом его озарило.
- А все потому, друг мой Вакула, что у меня, - тут кабатчик перешел на шепот, - жены у меня, понимаешь, нету! Только тс-с-с-с! Никому ни слова! - и погрозил в пространство указательным пальцем.
- А у меня - есть, - грустно ответил кузнец. - А детей - нету. И не будет никогда! - гаркнул он во всю глотку.
Выпили молча.
- А ты это, - предложил Водень, - приемыша возьми, во!
- Приемыша? И где я тебе его возьму?
- Мне? Зачем мне приемыш?
- Ну, это, будет кому кабак передать!
- Да погодь ты с моим кабаком! Мы ж тебе приемыша ищем!
- Мне?
- Тебе!
- Ну хорошо, мне... А где мы его возьмем? - после долгого раздумья спросил кузнец.
Водень огляделся. Будущих преемников кузнеца вокруг что-то не наблюдалось.
- Ну, - кабатчик заглянул в кружку, но там тоже было пусто, - найдем где-нибудь. Сироту какого-нибудь, а? - и протянул кружку кузнецу.
- Сироту? - пробурчал Вакула, наполняя кружку из почти опустевшего бочонка, - можно и сироту... А где они водятся?
Кабатчик вытаращился на кузнеца.
- Кто?
- Ну эти, как их там... Сироты, во!
- Они не водятся! Они получаются. Когда мамка с папкой помирают.
Кузнец тяжко задумался, шумно сопя через нос.
- А скажи-ка мне, др'жище Воднь! Вот у тебя папка с мамкой есть? Нет? А пчему? Померли? И у мня тоже нет... А значит что? Значит - мы с тобой - сироты! Вот! Выпьем?
Выпили. Разлили остатки из бочонка.
- Хошь быть моим приемышем, Водень? А? Чего молчишь? Ты чего молчиишь, Водень? - кузнец потряс поникшего Воденя за плечо, но тот лишь невнятно сказал "несу, несу" и, повалившись на бок, захрапел.
- Этому больше не наливать, - глубокомысленно заметил кузнец и огляделся в поисках того, с кем бы можно было выпить. Как назло - никого.
- Ну, я т'да пщ-щ-щ, п-щ-щ-щ-щ... С'ди з-зсь, ник'да не 'хди, п'нял? И не трогай мой эль! - обратился кузнец к Воденю, но тот никак не откликнулся. - Щщасвирнус!
Кузнец поднялся на нетвердых ногах и, придерживая кабак за столы и стены, чтобы тот не так шатался, направился в сторону выхода.
Вывалился в дверь - и пара пригоршней снега в лицо слегка его протрезвила, достаточно, чтобы понять, что это не чьи-то проделки, а всего лишь ветер и снег.
Кое-как запахнув на себе овчинный тулуп и прикрывая ладонью лицо от злого снега, Вакула зашагал куда-то в ночи. Вдруг остановился, потоптался-покрутился на месте, как человек, забывший, куда и зачем идёт.
- А! Сироту искать! - огрел себя по лбу кузнец. - А где его искать, Водень? - Но Водень не отозвался. Тут кузнец вспомнил, что тот спит себе в теплом кабаке, покуда он, Вакула, идет наперекор снегу и ветру.
- Нет чтобы друга проводить - специально же напился до беспамятства! Э, ну его Саламандре под хвост! Я и сам смогу дойти до дома!
Начисто забыв о первоначальном решении искать сироту и подбадривая себя такими речами, кузнец брел сквозь метель, благо дом его и вправду был недалеко - всего в пяти избах от кабака.
Холод и снег, бьющий в лицо, достаточно отрезвили кузнеца, так что он почти и не плутал. К тому же дом Вакулы приметный, ни у кого из селян не было такого крыльца: целиком из металла - от конька до ступенек. Его свадебный подарок Лаисе.
Подняться по ступеням, войти внутрь... Смотреть в глаза Лаисы - и видеть в них нет. Не гнев, не злость, не обиду - лишь грусть, сочувствие и жалость. И оттого чувствовать себя стократ хуже. Уж лучше бы ругалась и скандалила...
Кузнец решительно тряхнул головой и пошел прочь от дома - за околицу, в лес, к кузне.
До края села ветер по дружески подталкивал Вакулу в спину, но стоило войти в лес, как тот закружил, завьюжил, налетая на кузнеца со всех сторон разом. А треклятый снег так и норовил залепить глаза, заглушить любой крик и засыпать всякий след.
Поняв, что уже в пятый раз пробегает мимо одной и той же ели, гигантским шатром раскинувшей свои лапы на пол леса, смирился с очевидным - он заблудился. И это в лесу, где ему каждое дерево знакомо, а уж тем более эта гигантская ель, единственная на весь лес. Это он помнил хорошо, а вот где, в какой части леса была эта ель - отшибло напрочь.
Вдохнув поглубже колючий воздух, кузнец разразился криком, но он завяз в густых хлопьях снега, неспешно падающих на землю. Оставалось одно - укрыться под еловым шатром и молиться всем Стихиям, что не замерзнет до утра.
Под елкой было сухо, просторно и даже тепло. Поворочавшись немного, Вакула поплотнее укутался в тулуп и провалился в тяжелый хмельной сон.
И снился Вакуле сон: будто бы спит он в кузнице, а тут вдруг пламя в горне взметнулось до потолка с диким рёвом, взметнулось и тут же опало. А когда проснувшийся (там, во сне) кузнец подбежал к горну, то увидел на углях младенца. Спящего. На горячих углях, как в колыбели. А когда Вакула потянулся к нему, чтобы вытащить - тот открыл глаза и глянул на кузнеца. Большими желто-зелеными глазищами с узкими вертикальными зрачками. Вакула отшатнулся в ужасе - и проснулся.
Темно. Кое-как ощупав себя и окружающее, вспомнил, где он и как тут оказался. Выполз наружу и долго смывал снегом липкую паутину странного сна. Вдруг замер, прислушиваясь: сквозь пелену снегопада послышался торопливый скрип шагов, чьё-то тяжелое дыхание, и перед кузнецом, почти налетев на него, возникла Она. Сунула в руки сверток (Вакула машинально подхватил его) и сдавленно прохрипела:
- Сбереги её, всеми Стихиями тебя молю!
Застыла, настороженно вслушиваясь во тьму всем телом и не смея повернуть головы. Кузнец все стоял, оцепенело смотря в лицо странной гостье, пока та внезапным движением не отбросила его, тяжеленного мужичину, вглубь елового шатра. От удара о твердый ствол в глазах полыхнуло и следом навалилась глухая чернота.
Очнулся Вакула в душной темноте, с гудящей, как болванка под молотом головой и ноющей спиной. Непослушными руками сдернул с лица шапку - сразу стало легче дышать и вокруг посветлело. Слегка. Постанывая от боли, перекатывающейся по спине от копчика до затылка, пополз туда, где виднелось неясное свечение. Руки наткнулись на что-то мягкое, отозвавшееся недовольным гуканьем. Замер. Даже дышать перестал. Осторожно, будто боясь спугнуть, тронул рукой мягкое. Сверток опять гукнул. Позабыв про боль, кузнец как смог нежно подхватил его на руки и на коленях поспешил на свет. Снаружи было тихо, ясно и лунно. И ни следа таинственной гостьи. Впрочем, даже будь там все истоптано следами, кузнец бы все равно их не заметил бы - все его внимание поглотил гукающий сверток.
Дрожащими от волнения и холода пальцами Вакула откинул угол тряпицы, в которую был укутан сверток и вгляделся. Почувствовав холодный воздух, маленькое личико сморщилось, раздался тихий чих и существо в свертке распахнуло глазёнки. Обычные, человеческие глазёнки. Кузнец как-то сразу обмяк всем телом, едва не выпустив из рук драгоценный сверток и неожиданно хлюпнул носом. В чувство Вакулу привел повторный чих. "Да что же я тут расселся! Ему же в тепло надо!". Скинул с себя тулуп, закутал неловкими руками, прижал к себе... "А куда идти-то?" - ожгло мыслью. Потоптался, повертел головой, осматриваясь. "Мать честная, Змея Лесная! Да вот же она!" - крыша кузни сияла в лунном свете на другой стороне прогалины. А уж от кузни-то до деревни ноги сами дойдут.
Не чуя ног - то ли от холода, то ли от радости, кузнец ввалился в сонную темноту собственного дома.
- Лаиса! Ла-иса! - хриплым то ли с мороза, то ли от волнения голосом позвал Вакула. - Лаиса, вставай!
Кузнец метался по темной горнице, крепко прижимая к себе сверток, до одури боясь его уронить, стукнуть, но в то же время боясь выпустить из рук - вдруг не сможет найти его в этой тьме?
Загремела заслонка печи, открыв еще яркие угли, вспыхнула лучина, высветив зев печи и окутанную белым сиянием женскую фигуру.
- Что ты, неугомонный? Ну-ка, что там у тебя... - и тихое "ах", и шипение упавшей лучины, и мягко осевшее на пол тело. И - глаза на пол-лица. И шепот, срывающийся - то ли от счастья, то ли от страха поверить...
***
Всей правды кузнец не сказал никому - даже жене. Да, напился. Да, буянил. Да, пошел в кузницу ночевать. Да, дошел. Да, под дверь подкинули. Кто - не знаю, не видел. Да, обычная девочка - вон, у тётушки Аши спрашивайте - а я больше по металлу знаток!
А девочка, как и все дети, пачкала пеленки, плакала, когда резались зубки, агукала, ползала - в общем, ничем не отличалась от других. Даже когда начала говорить - первое слово было "мама".
Но кумушки все равно шушукались. Ох и злоязыкое оно, это бабское племя! Язык без костей, что угодно мелет. Поначалу мололи, что это лесовинья свой приплод кузнецу сплавила - и только когда каждая кумушка ощупала, обнюхала, чуть ли не на зуб опробовала ржаво-рыжие волосёнки на голове девочки, воочию убедившись, что в них нет ни тени прозелени, кривотолкам про лесовинью пришел конец. Но на чужой роток не накинешь платок, и новые слушки-шепотки поползли пуще прежнего: то объявят девчушку оборотнёй, только не решат, какой именно - медвежьей, волчьей, рысьей или еще какой; то начнут судачить, что это кузнец на сторону блудил, вот и доблудился, и ништо, что до ближайшего села дня три ходу, и что в своей деревне приветливых вдовушек немало, знать, с лесной нежитью блудил, а то и вовсе с волчицами-медведицами - эвона сам на медведя как похож! Да и по срокам - самое оно выходит!
Вобщем, крепко невзлюбило бабье племя Дарёну. Не своя она, не наших кровей. А следом за бабьём и дети: то дразнилками обложат, то в лужу спихнут, а то и сухой коровьей лепехой кинут. А то и свежей не пожалеют.
Хорошо хоть, мужики не вняли досужим сплетням - и исправно пороли своих чад, коих застукивали за травлей. Да и жёнам старались укорот дать. Ибо не то важно, чейных кровей дитя, а то - к какому кузнецу на поклон за надобностью идти: осерчает Вакула, откажет - у кого тогда нужный в хозяйстве инструмент точить, чинить, делать? В соседнем селе (что в трех днях) своего коваля нету, ближайший - в следующей деревне, в пяти днях, да и тот еле справляется, хоть и сам-третей, с двумя подмастерьями - на три деревни работает.
Одним словом - не с руки с Вакулой ссориться, никак нельзя. Худо-бедно, долго ли, коротко, но удалось мужам и отцам вложить эту мысль в головы жён и детей. Так то травля сошла на нет. А вот неприязнь, глухая да тайная - лишь усилилась. И заказы кузнецу - так и посыпались. Все как с цепи сорвались. Кузнец даже хотел всей семьёй к кузне переселиться, чтобы и работать сподручнее стало, и с травлей не сталкиваться, благо домишко там был, да Лаиса воспротивилась: из своего дома бежать - злоязыким бабам сдаться. А может и чуяла, что недолго ей осталось...
Как раз на шестую зиму и слегла с грудной горячкой. Всю зиму кузнец безвылазно провел дома, отклоняя все заказы - благо все они были не срочные. Тётушка Аша на пару с травницей, бабкой Лукерьей все ж таки выходили болезную, не дали помереть до весны. А весной горячка сошла на нет. Остался только кашель грудной, глубокий, но редкий. Тревожный.
А по весне стало уже невмоготу - и селяне слёзно молят, и руки без работы сохнут. Да и Лаиса на поправку пошла. Так что начал Вакула отлучаться - поначалу брал мелкую, быструю работу - подточить там чего или лошадь подковать, а потом осмелел, вновь сутки-трое пропадать в кузнице стал.
А как зарядили осенние дожди - опять навалилась на Лаису бледная немочь, пуще прежнего.
Кровохарканье открылось. Несмотря на все старания бабки Лукерьи - не дожила Лаиса до весны.
И опять по деревне пошли кривотолки - дескать, неспроста около матери каждую зиму вилась, отходить не желала и не заболела, ой, неспроста!
Поначалу Дарёна целыми днями пряталась в опустелом доме, вылезая из тёмного угла только вечером, когда Вакула приходил домой. А если у него работа срочная была и не приходил сутками - то так и сидела в углу.
Хорошо хоть вскоре заглянула к Вакуле тётушка Аша... Ух она и ругалась! А когда кузнец попытался возразить, что не может же он работу забросить, ибо некому больше, да и у горна за временем ему не уследить, тётушка долго смотрела на него. Молча. Лучше б ругалась.
- А почему бы тебе не брать её с собой?
- Куда? В кузню? Да что ей там делать? Еще покалечится...
- И не покалечится. И дело себе найдёт. И вообще - почему бы тебе не перебраться жить туда, в кузню? У тебя ведь там и домик есть?
- Ну... есть. Только я в нём не живу - как кладовку использую. И в нем полно острого, тяжелого и ржавого железа.
- Зато тогда ты будешь с ней рядом. И не будет этих трещоток, чтоб у них языки поотсыхали.
Кузнец почти сдался под напором уверенной старухи.
- Ну а делать она там что будет?
- Найдет что. Все одно здесь ей не место - загрызут.
***
Домишко был захламлен. Домишко был ОЧЕНЬ захламлен. И в нем было полно острого, тяжелого и ржавого железа.
В домике кузнец уже много лет сваливал всякие недоделки, остатки и запаски - перекаленое до хрупкости железо, какие-то полосы затейливо перекрученного металла, обрывки цепей, заготовки серпов, вил и прочей утвари и даже ржавая наковальня.
Первым делом Вакула строго-настрого запретил Дарёне подходить близко к кузнице. Потом - уходить в лес дальше первых кустиков. А еще - копаться в железках в домике.
Но зато можно было бегать по всей поляне и забираться на крышу - ведь про неё запрета не было! И еще здесь не было старух с колючими языками и детей с колючими глазами. И папа был рядом - на расстоянии крика. Если что.
А еще сюда часто приходили совсем незлые дяди - и приносили ей гостинцы. Кто свистульку глиняную, кто дудочку деревянную, кто бусы ягодные. А один принес деревянную кроватку - лучше чем настоящая. Для кукляшки тряпишной, сшитой мамиными руками.
Так и стали жить - Вакула ковал, благо односельчане, невзирая на шушуканье кумушек, продолжали исправно захаживать в кузницу с заказами, а Дарёна присматривала за домом - и за тем, как работает отец - превращает невзрачные куски металла в блестящие гвозди, тяжелые подковы, острые ножи и прочую утварь.
А однады осенью и заявила:
- Я тоже хочу, как ты, кузнецом!
Поперву кузнец просто отмахнулся от девчоночьей блажи. На второй раз - рассердился, ибо виданное ли дело - девке к наковальне становиться? А на третий - призадумался. С одной стороны, у дочки явный талант - металл она душой чует, огня не боится, да и сама к кузнечному делу тянется; с другой же стороны, чтобы молотом махать, одного умения и таланта мало, нужна еще и недюжинная физическая сила, да и представить, что женщина может быть кузнецом... скорее деревья начнут убегать от топора лесоруба, а змеи - летать по небу!
Да и тётушка Аша, к которой кузнец обратился за советом (и с тайной надеждой упросить взять Дарёну в ученицы), подлила масла в огонь размышлений: и сама учить отказалась, сославшись на старость и наличие взрослой ученицы, и к другим женщинам в деревне обращаться отсоветовала - не возьмут, не люба Дарёна в деревне. Да и что толку учить тому, к чему душа не лежит? Так что учи, кузнец, чему умеешь. Всё одно не судьба ей в деревне прозябать, а когда Судьба кручена-верчена, узелками да петлями идёт, любые знания, даже самые неуместные, на пользу бывают. А что до всяких премудростей, которые нужно знать каждой женщине с определенного возраста, то на следующую весну, пожалуй, самое время будет. Так что весной, как подсохнет земля, пусть кузнец пришлёт Дарёну погостить у тётушки, и краснеть тут нечего.
На том и порешили.
Из деревни кузнец принес горсть семечек, кулёк орешков и пяток колышков.
Выкопал во дворе небольшую яму, выволок из дома старую наковальню, поставил в яму, присыпал землей, пошатал - села крепко, не ворочается.
Принес из кузни набор из разных молоточков, молотков, молотов и кувалд, разложил их на припасенной заранее холстине. И выложил на наковальню орех.
Все было готово к первому уроку.
- Вот тебе задание - расколоть орех. Какой молот для этого возьмёшь?
Дарёна задумалась на пару мгновений, потом уверенно сказала:
- Тяжелый.
- Ну что ж, бери тяжелый.
Девчушка мигом уцепилась за самую большую кувалду, хотя пальцы едва-едва смогли обхватить толстую рукоять. Сопя от напряжения, приподняла конец рукояти, но так и не смогла оторвать от земли железную чушку кувалды.
- Если молот неподъёмен, удара не получится, - прогудел в бороду кузнец, невольно улыбаясь - он во времена своего ученичества делал те же ошибки.
Послушавшись отца, Дарина оставила бесплодные попытки сдвинуть с места кувалду и взялась за следующий молот, поменьше. Но и его смогла лишь слегка сдвинуть с места. Третий - чуть приподнять. Четвертый - с некоторым усилием - закинуть на плечо. Передохнуть чуть - и, закусив от натуги губу, уронить молот на орех.
Цзинь-нь-нь-нь, насмешливо пропела наковальня, когда молот ударил её в край, совсем далеко от ореха.
- Чем тяжелее молот - тем труднее его направлять, - заметил кузнец вполголоса. - Встань на полшага ближе и чуть левее - тогда попадешь.
Дарина послушно сдвинулась на новое место, с натугой. Но уже более уверенно вскнула молот на плечо, примерилась. Удар! Попала! Расплющив орех в тоненькую лепешку с осколками скорлупы.
- Получилось! - выдохнула девочка.
- Получилось, да не то, что надо было, - строго одернул её отец. - Орех надо расколоть, а не расплющить.
Смахнул ладонью остатки ореха с наковальни, утвердил на ней новый.
- Тонкую работу тяжелым молотом не сделаешь, - продолжил поучения кузнец. - попробуй теперь легким молоточком.
Дарёна с облегчением уронила тяжеленный молот в пыль, за что немедля получила крепкую затрещину.
- Должно с уважением относиться к орудиям своего труда, ибо от них зависит успех работы.