живот, как Восточно-европейская равнина, осанка – ровнее ровных, коса, полон рот глюкозы,
румянец, говорящий о твоём незнакомстве со словарём, толкующим «навязчивые состояния» и «стрессы»,
любимый, вложенный в руки, как ридикюль, и называемый по-простецкому – Авосем.
Это продолжается, когда вы улыбаетесь в объективы западных журналистов,
снимающих постсоветскую случку внезоопарковых хордовых, когда вы
обрываете друг другу пуговицы, как лапы крабов,
как предназначенные в икебану осенние листья,
когда вы смеётесь от трав,
когда ваше общение с этими травами наедине превращается в пытку или отраву, –
это прогрессирует, как болезнь,
когда ты перекрашиваешь волосы,
подогреваешь трусы,
говоришь с Богом о сексе,
раскрываешь по ночам входную дверь, перестаёшь бояться маньяков,
когда тебе снится, как вокруг тебя танцуют ритуальные танцы стада туземцев
и тебе так нравится эта джага-джага,
что ты просыпаешься, заведённая с полушага,
накупаешь специи,
пытаешься разогреть с ними сердце,
от чего Авось вздрагивает,
пробует перетянуть рычаг времени назад, но рыгач от-
казывается
и застряет на моменте, когда ты, липкая молодая патока,
идёшь завтракать…
– так вот, когда ты идёшь завтракать
и ложки тебе улыбаются, как дрессированные дельфины,
скачут вокруг рук, отказываются выполнять команды,
когда яичница, слишком жёсткая, становится на пуанты
и падает к плинтусу – как боевой настрой, как «божеская» зарплата,
как то, которое в три погибели согнуто, – учуяло, видно, ладан, –
царапающее кашлем лающим,
режущее финкой
« я тебя никогда-никогда не брошу, я тебя не покину», –
ты думаешь: «кто кого не покинет? Солдаты – полковника, солдат – полковник?
Нарастающий пульс кровати – дольник, дольник – приходящий в четверг любовник?
Шиповник – горловую боль, горловая боль – загадочные минуэты
раздетых в шелка, девственных относительно художников, всяких этих
шёлковых парочек, танцующих, словно Шива, на плачущих покрывалах,
которыми мы раскрывали художественную школу двоих артистов, которыми раскрывали
скелеты прошлых, которыми раскрывали
магнитные тайны соительных турникетов,
за которыми равнозначно – кто ты, кто это
(глаза завязали шалью
ангелы не то Бога, не то очередного Чарли)…
А пока ты думаешь, кто – кого, Авось теряет паспорт
и начинаются злоключения.
А пока ты думаешь, разевает рот, словно камикадзе – в крике, энная мировая –
Баба-яга, поднаторевшая в ступо- и пушко-верчении,
выдающая оптом братикам пропуска, действительные для рая
и пекла, которое после всего этого тоже рай…
А ты – такая молодая и такая старая,
как трёхнедельное сдобное печенье,
как истекающий кровью заблудившийся в постфеодальном обществе лже-самурай.
Достаёшь из шкафчика крекер, из секретера – пару секретов,
закуриваешь, смотришь на довоенное фото,
спрашиваешь: «кто Это? Ктоэто?
Неусохшая до мини-диска пятидюймовая дискета?
Не оттраханная ремонтом новорожденная комната?»
Твоя возлюбленная, твоя святая, вписанная в зеркала, икона,
твой рот, описанный вокруг твоей жизни – истекает то мёдом, то нефтью, но всё не поцеловать….
Говорят, амнезию лечат на курортах, но в море, говорят, все медузы – давно горгоны,
но койки в пансионатах забиты не то скатами, не то скотством диаметром в циферблат,
показывающий, сколько осталось до смерти – досмерти много вольт, напряжение… – до царапин
на собственных запястьях,
под левой грудью,
у сонных, как ты, артерий…
Твои реки процежены клювами съеденных в войну цапель.
Твои ноги не смогут войти в эти реки, омывающие твои двери.
Призрак Авося обнимает сотни твоих личин, стоящих по пояс в асфальтно-чёрных водах.
Призрак Авося кормит их рыбой с рук, как кошек или дельфинов.
Призрак Авося каждый раз предлагает немного рыбы или хотя бы песка потёртому карманному фото
той, которой ты говорила:
«я тебя никогда-никогда не покину», –
она сегодня счастлива и свободна:
ты её выменяла на старость,
ты её просто кинула,
отдала отечественному авосю, дрянная сводня!
Повторяю: сегодня она счастлива и свободна,
не то, что ты, кикимора.
