Бог вползёт в приёмник, чтоб нам объявить субботник.
Ты увидишь, как мухи сонно ползут в эфир,
по стене домашних арахн пыль лавиной сходит,
в горле мойки лавирует беглый капустный лист,
у соседей крещендо течёт без цензур корыто,
заживает в ночь, на тарелках, как рана, слизь,
и зубная щётка целует небритость бритвы.
Намотав на руку бороду длинных дней,
расстреляв скульптуру из пробок вины и рома,
мы научим мир быть ласковей и странней,
и доступней, как самый льготный случайный роуминг.
Мы посадим в чашке белый, как день, налив,
и, залив его кофейной, как почва, жижей,
мы построим к солнцу подоблачный звонкий лифт
и впервые увидим солнце ручным и рыжим.
…но крадётся тьма, в углу – неуклюжий куль,
и не взять этот мусор – ведь руки висят, как пакля.
За окном летит седых воробьёв патруль,
на вспотевших тучах в лёд замерзают капли.
Ты возьмёшь в дорогу черничный, как мир, пирог.
Я укрою пледом эхо его в гостиной…
Я не плачу, милый. Это рыдает бог –
над собой, над миром, над кукольной Палестиной,
над субботой, уснувшей, скрючившись, нагишом.
И над тем, что мы сделали больно. Но хорошо.
