Червь озлобленья мне сердце обвил,
в мыслях и чувствах – пустыня и порча.
Но все воюю и ранюсь, и корчусь...
Господи!..
Господи!..
Дай мне любви...
Ядами травлен. Рентгеном исшит.
Трачен брехнею. Кругом поднадзорен.
С воздухом, с почвой земною поссорен
до отрицанья возможности жить.
В море беспамятства, лжи и тщеты
как нужен мне хоть глоток упованья –
участь и честь человечьего званья
больше кромешной моей нищеты.
Труднoe дело – увидеть суметь
сущего суть в проявленьи мгновенном,
гений Творца даже в слабом и тленном.
И принимать,
и любить,
и жалеть.
Господи!
Я уже столько убил.
Верить?
Не верю...
Надеюсь?
Не очень...
Кукиш в кармане и на сердце осень...
Но всею кожей взываю:
- Любви!..
1989.
* * *
Когда уносит осень птиц, и мне, как птице, –
так хочется перенестись, переместиться.
Да и без них накатит стих, не в лад сезону,
сбежать бы из узилищ сих в иную зону
от длинных тем, от глины дел, что мнешь, сутулясь,
от мутных душ и душных тел, недужных улиц.
Из мира, где деньга и пот, где лямку тянешь,
чтоб этот бутер, этот брод, и чтобы глянец,
где суета и словеса, и боди билдинг,
и где свирепствует попса, ибо дебилдинг.
Куда-нибудь к подножьям гор, или в пампасы,
где в небесах и чижик горд – эль кондор паса...
На горы, в щели их, пазы, – от всей бодяги-
туда, где правильны козлы, и яки всяки.
Хоть в самоедские снега, хоть в Аппалачи -
от жизни сучьей навсегда к чертям собачьим...
Но ты свободен - не сопи, глотай таблетки-
лишь только в выборе цепи и формы клетки.
* * *
А. Брятову
Упала температура.
Октябрь от тепла устал.
Темперой мутной утро
закрашивает астрал...
Закрасило - и разлился
негреющий, мглистый свет.
А жизнь вычитает листья
из суммы своих примет.
По вотчинам предпокровья
соль инеевых остуд.
Небесные неудобья
последние гуси мнут.
И дудки тех птиц в высотах
проводишь, дышать годя...
Потрогай, душа-босОта,
небо, как в пруд входя.
Во всем семена отравы.
Все видится, как впервой,
или - у переправы
куда-то за край земной.
Мир в амок осенний сорван.
Ну а в тебе самом
врачам неизвестный орган
торопит, зовет паром...
Человек
Я сбросил бога
и груз раба.
Все – не убог я!
И без горба!
Кричу в угаре:
-Я жнец и швец!
И вовсе – царь я!
Вообще – венец!..
Таким вот фертом.
И – ручку в бок.
-Я, бывший смердом,
сам нынче бог!
Божу, владычу.
Не жжет престол.
Не пальцем тычу-
кажу перстом.
По силы праву
имею сметь
судить и править,
и сеять смерть.
И что там ружья-
молчит душа.
Бьет равнодушье
верней ружья.
И шибче магий
наводит сглаз
чернил с бумагой
простая связь.
Как страус прячет
башку в песок,
в бумагу прячусь,
в суконный слог.
Влагаю в сметы,
в размер деньги
лесные смерти,
беду реки,
болезный воздух
и язвы недр-
на все я создал
цену и метр.
Я все уважу,
все покорю,
все одомашню,
прижму к ногтю,
...И вот порядок.
И вот итог –
промежду грядок
ряды дорог,
тучнеют хряки
и прочий скот,
и с неба пряник
свисает в рот.
Я в космос прыгнул
и среди звезд
вписал артикул,
размер и ГОСТ.
Все сплошь пластмасса
и керосин.
И все прекрасно.
И я красив.
Весь мир сверкает,
блистает весь...
Тоска какая.
Хоть в петлю лезь.
1989
* * *
Не ной, мое сердце...
Тужи – не тужи.
Проиграно.
Мизер наш ловлен.
Орешник червовые мечет тузы,
и ветер их носит над полем.
Я тоже разбрасывал сердце свое
кусками жалельных заплаток.
Не время ль тебе, дорогое рванье,
слегка успокоить остаток.
До сУкровиц розовых, черных костей
мир лиственных рощ измочален,
до крови рябиновых стылых кистей,
и серых наркозных печалей.
Все было не так и не в такт, и не в масть.
Ставь птички в расходные графки.
Уносятся птицы к теплу басурманств,
к покою и шелковой травке.
А нам оставаться, а нам пропадать,
цедить нашу горечь солОво,
лакать этот солод, cвободу глотать
в краю, где едома солома.
А нам от последней любви замерев
(не смолкни, тик-такай в запястьи)
учиться у этих осенних дерев
последствиям искренней страсти.
Не бойся сорваться в заклиненный юз
и не устрашись истереться -
стучи, забубенный влюбленный мой туз!
Не бойся любви, мое сердце!
В сентябре
Мое лихо поутихло –
перебил чем-то я.
В тихом тике паутинка
переливчатая.
А из облачной из джонки,
что рассохлась, видать,
солнце сыплется, как пшенка, -
благодать, благодать.
Перебил тоску я,плюнул –
грызть себя да копать.
Чуть повою в полнолунье
и замолкну опять.
А в озоне слышен порох –
уток бьют мужики.
Спаниелька – сучий потрох-
испугался реки.
Не несет он селезненка,
что упал в камыши,
брешет жалобно и звонко –
от души, от души.
Ну а нам с моей хорошей
так молчится легко.
Я мурлычу с глупой рожей
песню про Сулико.
Сладким ядом поздних ягод
тешим мы языки.
Хорошо быть травоядным
в эти чудо-деньки.
Мы гуляем по тропинкам
ты идешь впереди.
Над тобою паутинки...
Хорошо, Господи!
Но внезапно протрезвею...
А тебя-то и нет –
не подвластно ротозею
твой удерживать свет.
Посередке небосвода –
мои тонут глаза.
До небесного ОСВОДа
докричаться нельзя.
Поболишь в моем помятом
и погнутом ребре...
И опять возникнешь рядом
в сентябре, в сентябре.
Текла Швянтойи*
И было лето. И было утро.
светло, лазурно.
Все было в мире легко, нетрудно
и все разумно.
Река ШвянтОйи струилась плавно
и равномерно.
Все было важно, все было главно,
все было верно.
И шмель гудящий, и ужик скользкий,
и птах парящий
не мыслью были в усталом мозге,
а настоящи.
Чешуйки, шерстки, цветы, коренья
волокна, нити –
все отвечало предназначенью,
делам, планиде.
Кому-то - когти, кому - копытца,
кому-то -крылья.
Кому быть ловчим, кому ловиться –
успеть в укрытье.
И совершались в одно мгновенье
легко и чисто
кровопусканье, кроветворенье,
любовь, убийство.
Все было свито в узлы, узоры,
круговороты
воды и праха, семян и сора,
судЕб, свободы.
Бессонье с дремой, покой с движеньем -
все было равным.
И совершалось плодоношенье
назло потравам.
И было лето. И было лепо.
И день погожий.
Текла Швянтойи полоской неба,
слезою Божьей.
*ШвянтОйи - река в Литве (вернее, даже две реки с одинаковым названием, одна - приток Нериса, другая впадает в Балтийское море в поселке с одноименным названием, в данном случае речь идет о притоке Нериса).Швянтойи в переводе Святая. В них крестили Литву
* * *
Помилуй, Боже, и спаси
ты чад своих, с рожденья сирот,
на неприкаянной Руси,
где все навыворот, навырост,
где каждый мал и каждый сир,
где каждому даны, как схима,
простор, что так невыразим,
любовь, что так невыносима.
Где каждый сразу - раб и царь,
где бел бычок и стать особа,
хоть ты надеждою мерцай,
как бочажок среди осота.
Помилуй, Бог, своих овец,
сбежавших в поисках благого
куда-то на другой конец
большого пастбища земного.
Всех брошенных под перекрой
одной шестой в другие дроби
своею милостью прикрой,
стыдобной тяжестью не горби.
Повязанным на языке,
на том, что мама мыла раму,
на том, что в каждом тупике
подозревааем выход к храму -
всем нам - кто соль и кто сырье
недоброй матушки-России,
дай сил, Господь, любить ее
и не извериться в бессильи.
Июль.Жара
* * *
Июль.Жара.Не продохнуть.
Свернуться в кокон...Выждать...Выжить...
И время, словно губку выжать
до свежести какой-нибудь.
Пот каплет с лип, стекает с лиц.
Сам, как в руке леденчик, липок.
Влачишь себя среди улыбок
мальчишек и отроковиц.
Они еще в другой среде,
легки, как в омуте плотвички.
И рАдужны их роговички.
И смех – как блики по воде.
А ты, скребущий свой сусек,
насущный хлеб соображая , -
всего лишь выгнанный из рая
угрюмый потный человек.
* * *
Послесловие
Помню - в летнем сумраке в комнате под крышей
мы с тобою умное послесловье пишем,
послесловие к любви. По законам жанра
тонут наши корабли – капитанов жалко...
Заплывают рыбками в гибнущий кораблик
слезы твои липкие, как гуммиарабик.
Не могу не верить им, только не приклеюсь,
хоть и больно бередим то, что не сумелось.
И ни оторопь, ни страх не висят меж нами,
громко цокает в часах нетопырь когтями.
Мы копаемся в золе, всяком окаянстве.
Ты на самой на заре говоришь:
- Останься...
Если б раньше позвала! Если б только, если...
Перегрыз бы удила, оторвался с песней.
А теперь на теле всем – брачные печати,
и над яслями с овсом головой качать мне.
Я жену свою люблю,и не быть измене –
растворяться кораблю с черной грустью в вене.
Не могу я , как с любой, как с ничейным телом.
Не могу свою любовь пачкать адюльтером.
Драгоценный человек, девочка-шляхетка,
для тебя во мне навек лишь грудная клетка.
Мы дожили до зори, до последней строчки.
Мы теперь как пузыри – только оболочки...
* * *
Послушай-ка, ностальгия...
Зачем нужен дождь твой здесь?
Ногти свои стальные
в сердце мое даждь днесь?
Из-за твоих подсказок
рискую на вираже
вовсе слететь с салазок.
А может, слетел уже.
Вот ведь - стихи сжигаю.
Красный огонь кормлю.
Тоска моя ножевая.
Больно еще люблю...
Горите стихи, кукожьтесь!
Вам не для кого звенеть.
Лучше уж обескожусь,
нежели буду петь.
К той, для ушей которой
явлены вы на свет,
транспорт такой не скорый,
верней, его вовсе нет.
Обставил все важно так-то
водка, магнитофон
(лакает орган токкату,
словно ручной дракон).
Дождь барабанит в окна.
В камине стихи горят.
Не помогает водка.
Лучше бы сразу - яд...
Тоска , отсекись, отсейся,
прочь - на стрелы полет.
Оставь ты в покое сердце...
Может быть, заживет.
Теплые дни настанут.
крикну в лесу:
- Ау!
Эхо ответит:
-Аут!-
голосу моему.
1984/2003
* * *
Я спокоен, я спокоен.
Нету стрел, и порох сыр.
Я покоя удостоен,
ибо всем по горло сыт.
Надоело быть готовым –
то-то мне укажут путь
то ль к свободе, то ль к оковам,
то ль еще к чему- нибудь.
То ли кровью поделиться
со всей тундровой мошкОй,
то ли спятить, то ли спиться,
то ли с крыши - вниз башкой.
Никогда не верил в Бога-
быть рабом? не так и слаб-,
а возьми с любого бока –
да с любого бока раб!
Я спокоен, устаканен,
и захочешь – не проймешь.
Ай да я, лежачий камень,
под меня не затечешь!
За невыдухнутость песни
(выдыхать мешала злость,
а теперь уже, хоть тресни,
вместо песни -килькин хвост),
за нечаянность предательств,
в спешке, нервах, беготне,
сбросил с крыльев черный аист
свою краску в сердце мне.
Если что-то и имелось
там, где быть должна душа,
истомилось, изболелось,
не осталось ни шиша.
1988/2003
* * *
Хлещет дождь на Укаяли.
Да у нас не лучше гнусь.
И душа, как мышь в рояле,
гулко гложет свою грусть.
Не просохнуть, не согреться.
Сердце водоросли рвут.
Ой ты, сердце, мое сердце,
мой печальный субпродукт.
Неохота стало драться
даже с лучшим из врагов.
Мне б податься в травознатцы –
чай попить из сорняков.
От того, быть может, чая
из цветочков и стеблей
хоть немножко б полегчало –
меньше б думал о тебе.
Дождь идет на Ориноко,
сельву струями лупя...
Ничего, что одиноко.
Просто плохо без тебя.
* * *
Cпасибо тебе, любовь,
за то, что не понарошку.
И даже коль на убой –
но выбрал твою дорожку.
За рай на изнанках век,
за сладость твоих мурашек,
за то, что не как у всех,
за то, что легко и страшно,
за то, что нет больше зим,
за то, что цветут черешни -
о, мой Иерусалим,
вербная моя нежность!-
за то,что сметаю прах
мелочного порядка-
ежели и неправ,
то все равно ты правда!-
за то, что схватил крючок
с задором весенней рыбы,
за горький мой табачок
спасибо, любовь, спасибо!
Спасибо, любовь, я твой.
Радуйся же улову!..
За небо над головой,
за небо через Голгофу!
