I
Январь подступает озлоблен и нов.
Пронзают насквозь океанские ветры.
А холодно было индейцам, должно быть.
Старуха-зима, видно, жуткая стерва...
Заполнена жизнь. Но в уютном быту
тоскует душа об ушедшем и малом:
бакинская осень в пустынном саду,
пруточки, которыми в детстве играла...
Кто помнит меня? Неприметен мой след.
Топчусь на иной половине планеты.
На старой остался в могиле мой дед,
история наша, судьба и сюжеты.
А мне не воздвигнут нигде монумент.
Да Бог с этой памятью. Я не об этом...
II
Да Бог с этой памятью. Я не об этом.
И все же... Как жаль: в дочерях не найдешь
замеса того, из которых поэтов
творит Апполон. Может, рано еще.
Когда же меня поглотит горизонт,
то что же останется? Ворох бумажный,
и пыль на портьерах, что вечно не важно,
и в лицах знакомых раздавленный стон.
А что будет с ними, когда я умру,
никак не постичь. Мойры шепчут невнятно
угрозу иль милость? Темно, непонятно...
И нам неохота вставать поутру.
Тем паче ярится февраль беспощадный
и с неба холодную мечет икру.
III
И с неба холодную мечет икру
февраль беспощадный. Но брат его хмурый
торчит на пороге фигурой понурой.
Признаюсь вам сразу: его не люблю.
Затем, что капризен, что влагой тяжел,
прощается долго, как гость-надоеда,
что и посудачил, давно отобедал,
а все не спровадишь: стоит, словно кол.
Мой питерский дядя (сиречь Соломон)
так с гостем одним засиделся. Нелепо
беседа текла. А июльское небо
светлело предательски будто бы днем.
Тут дядя зевнул. Уместилась бы репа
во рту. Ну а гостя не гнать же кнутом?
IV
Сейчас затрещит - ну, не гнать же кнутом? -
терпенье, боюсь, у читателя. Кстати,
участливо молвит любой неприятель,
что много болтаю о том и о сем.
Итак, потолкуем чуть-чуть об апреле.
Хоть это избито: его я люблю.
Назло январю, февралю, мартобрю -
и в слове «апрель» так и слышатся трели.
И первые почки, и солнце теплей...
Ведь каждый же знает. Чего тут добавишь?
Откройте Толстого: великая залежь.
Как будто все первый открыл, чародей.
Строка тяжела, неуклюжа, но, знаешь,
я прелесть найду пуще прустовской в ней.
V
Я прелесть найду пуще прустовской в ней,
в толстовской строке. И за это признанье
сражусь без брони и, конечно, без брани
с полками эстетов – пристрастна зане.
Что спорить о вкусах? Давайте замрем,
блаженно сощурясь под майским светилом.
Постылое станет знакомым и милым,
и хочется в небо умчаться вдвоем.
“Романтика, бредни” - мне критик в ответ.
“Нельзя ль современнее, эдак, новее.
Иронии больше. Без ножниц и клея
о мае писали так тысячу лет.”
Еще затрубила бы ты Гименея.
Забыла про то, что меняется свет?
VI
Забыла про то, что меняется свет?
Ну как тут забудешь? Мне странно и жутко.
Боюсь, не сыграл бы кровавую шутку
какой-либо изверг эпохе вослед.
Как будто на Марс поспешает отчалить
душа человека, забыв рубежи.
Но лето июньское. Полно печали!
Окно распахни и заглатывай жизнь!
Июнь - это мой. Я его не отдам.
Затем, что на свет родилась я в июне.
Столикий близнец, правдолюбица, лгунья,
лентяйка, пчела: все со всем пополам.
Себя я браню и за дело и втуне.
Алмазы во мне с барахлом попалам.
VII
“Алмазы во мне с барахлом пополам”...
Но не обманитесь: и в этом лукавлю,
себя вознесу и себя же ославлю,
пороку с добром раздарив по серьгам.
Нью-йоркское лето - Голгофа сама.
В июле жара, что не высунешь носа.
Хотела давно почитать я Спинозу -
да мозг мой расплавился. Нету ума.
Прохлады искусственной жадно ищу
в искусственном мире, навеки забывшем
значение слова, добротную пищу,
Прекрасную Даму, парчу и пращу.
Мои причитанья немного излишни.
При мысли о будущем я клевещу.
VIII
При мысли о будущем я клевещу
на нынешний век. Что же новая тыща
ты нам заготовила? Впрочем, ведь крыша
поедет от мыслей подобных. (Шучу!)
Мой царственный август, скорее приди,
приблизь наступленье прохлады желанной!
Приветствую, мой позолоченный, странный,
таинственный друг, отпусков господин.
Мне август всегда - ожиданье работ,
учебы ли новой иль новой затеи
и предвосхищение новой потери
того идеального, что отомрет
в законченном оттиске. В небо, скорее
лети, мой бумажный ковер-самолет...
IX
Лети, мой бумажный ковер-самолет,
мечтанья свои воплоти. Видишь - Родос?
Оставь острия крючкотворных вопросов,
дерзай и решайся: сентябрь настает.
Заботами полон, дарами гружен,
он много дает нам (но большего хочет).
Пытается мой искореженный почерк
за ним поспевать. Ну а дел - миллион!
Побрызгал пророк, говорят, в океан.
Забудем про пляжи - займемся делами.
Гудят провода от беседы с друзьями,
что было разъехались по отпускам.
Мы будем встречаться домами, дворами.
Давно не видались. Пожалуйте к нам!
X
Давно не видались, пожалуйте к нам,
октябрьские, ливнем промытые утра.
Минута с минутой сцепляются. Круто
замешана жизнь. Вот когда Авраам,
наш праведный предок скитался по свету,
все проще ведь было: дай пищу стадам,
не делай того, что поистине срам,
и следуй недавнему с Богом Завету.
Теперь же какое-то крошево рож,
событий, тенденций, идей, и с налета
напрасно пытаюсь постичь я хоть что-то:
кромешная тьма - ничего не поймешь.
Придется уйти в многотонность работы,
и все ж дураком непременно помрешь.
XI
А все ж дураком непременно помрешь.
Но что это я? Помирать неохота.
От кадеша я далека и кивота.
(Старуха с косой ухмыляется: “Ложь”)
А думы такие все хмурый ноябрь
посеял. Его по заслугам судите:
простуд и ангин властелин, повелитель.
В унынии мокнет наземная тварь.
Однако ж он Благодаренье несет,
желание отдыха, мысли о снеге.
Должна благодарность ведь быть в человеке!
Гранаты растит он - чего вам еще?
Он грусть навевает, как чтенье элегий.
Он словно наездник под черным плащом.
XII
Он словно наездник под черным плащом.
Тогда что скажу про декабрь? Он румяный,
весь в хвое зеленой, шампанском и пьяный,
собой упоенный, жующий притом.
Зароки, обеты, надежд забытье...
С улыбкой умильной куда же он манит?
А если он дулю сготовил в кармане,
как тот проповедник, что секту увлек
в догонку комете? Но месяц основ
крушить и не думает. Воспоминанье
о доме бакинском, камине. Часами
могу представлять я покинутый кров,
пока не наполнятся очи слезами.
Январь подступает озлоблен и нов.
5-7 января 1997г.
