Клаузула человечности (1-19) (Рассказ)

О скульптор, прикованный к небу плечами,
Вдохни в этот камень, великую суть,
И искру вонзи в этот мрамор печальный,
Чтоб он, как и мы, мог свободно вздохнуть

Художник беспечный, великий изгой,
Отринутый небом, землёй и богами,
Сумей разрубить, безмятежный покой,
Сковавший её, будто жертву, цепями.

Алхимик всезнающий, тронувший суть,
Мы алчем слова, их поведай губами,
Чтоб жизни искусственной, искру метнуть,
Мы с разбега могли, в сотворённое нами
«Галатея»
Клаузула человечности
Есть прекрасное, непостоянное время года. Оно мимолётно, ласково, доброжелательно. В это промежуточное, непризнанное время, погода особенно доброжелательна, люди особенно светлы и приветливы. В это время хочется писать стихи, петь песни, танцевать. Не потому что надо, а потому что хочется. Потому что всё окружающее прекрасно, и все окружающие прекрасны. Даже самые угрюмые люди расцветают, как изящные цветы от падающих на них лучей солнца. И хочется улыбаться. Хочется взлелеять окружающее добро, которым сочиться воздух. Мимолётное, бескорыстное добро, вокруг нас, и внутри нас.
Ты поёшь, ты счастлив. Ты часть этого неописуем прекрасного мира, который существует в кратчайшем, неизмеренном промежутке от конца весны, до нала лета. И ты не знаешь, сколько продлиться этот промежуток. И той, звериной, не оторвавшейся от природы частью, ты понимаешь, что продолжительность его зависит от тебя. И ни от кого больше.
Дешёвая, потрепанная временем, и перенасыщенная воспоминаниями гитара так удобно, и так знакомо лежала в руках. Всё чаще она напоминает живое существо. Её струны та радостно звенят, когда ты находишься с ней в одной комнате, и когда ты хочешь сыграть на ней. Она зовёт тебя, звуком своим, пронизывая бесконечные расстояния, и закрыв глаза, представив её изгиб, ты знаешь в какой, она стороне, как стоит, кто рядом. И что она цела, что она зовёт, и что вы обязательно найдёте друг друга.
И вы находите. И вы вместе. И вы стоите, на этом безымянном клочке земли, который находиться в прекрасном городе Тюмени. Позади тебя модный бутик одной из многоликих фирм, впереди автомагистраль. А вокруг толпа. Счастливая, остановившаяся послушать ту реальность, что ещё осталась. Реальностью, или может быть просто дурость?...незамутнённую ничем.
Бродячий бард Ильф, осмотрел своих слушателей. Каждый раз они разные, но каждый раз в них есть одна неуловимая черта, которая называется временной сутью. Сейчас они внемлют, и поэтому они связываются с сотнями и тысячами тех, кто слушал тебя год, месяц, неделю, день, час назад. И они считывают с тебя информацию, поэтому, чем больше ты понравился предыдущим слушателям, тем больше вероятность, что понравишься этим.
Изгибы гитары со странным именем Элва, так знакомо, и так неповторимо лежали в руках. Вот пальцы забегали по струнам, вот звуковые колебания стали обволакивать всех, и казалось поглощать, отбрасывать другие, ненужные, режущие уши звуки. Будь то звук проезжающих машин, бьющегося стекла, курлыканья голодных голубей, что, разомлев от внезапного тепла, вперевалочку ходят по влажному асфальту.
Губы Ильфа приоткрылись, задвигались. Заработало горло. Звуки голоса барда, гармонично сливались со звуками Элвы, так создавалась песня:
Вокруг покой и тишина,
И звуки праздника, давно затухли,
Сидишь у полумёртвого огня,
Следишь, любви чтоб угли не потухли,

Забудь покой, забудь о сне,
Забудь о сладостном желанье,
Угли костра, ещё горят во мне,
И помниться, прошедшее свиданье.

Судьба, моя, моя любовь,
Навеки, вечно, будь со мною,
С тобою не остынет кровь,
Я жар любви, от холода закрою.

Ильф наблюдал, как в глазах слушателей появляется ни с чем несравнимое наслаждение, от прослушивания этой песни. Каждая строчка, каждое слово пробуждало в них что-то, до зуда знакомое, что-то яркое, импульсивное, которое хочется испытывать снова и снова. И как были прекрасны они в этот момент богоугодного раздумья. Как светились их лица, как искривлялись их губы в блаженной улыбке. И было это хорошо.
Ильф улыбнулся. Он продолжал:
Пойдём, пойдём, пойдём со мной,
В дремучий край, болот и леса,
Будешь со мной, а я буду с тобой,
Навеки там сольёмся вместе.

И жар любви, огонь костра,
Вверх улетит, подобно птице,
Родиться новая искра,
Смешав наши тела и лица.

И судьбы в этот водопад,
Мы бросим, как пучок соломы,
Развеяв сырость, уничтожив мрак,
Желаньем сладостной истомы.

Костром мы высушим болота,
Развеем по земле проклятья,
Так просто ведь любить кого-то,
Бросая мир костру в объятья.

Последняя буква прозвучала, и последний её звук утонул в глубинах воздуха, слился с окружающим, был поглощён окружающими. В поставленную у ног Ильфа шляпу, полетели деньги. Мелкие монеты, и купюры не больше пятидесяти рублей. Он не стал кланяться, и говорить слова благодарности. Он никогда так не делал. Он проделал свою работу, подтвердил своё признание. Он сделал их счастливыми, и взял оплату.
Постепенно все разошлись. Просветлённые, временно осчастливленные. До тех пор, пока этот островок счастья не сгинет в банальной пучине быта.
Положив деньги в кошелёк, а кошелёк в карман потрёпанной, джинсовой куртки, и забросив гитару за спину, он направился, куда глаза глядят.
Обычно в таких странствиях и рождается истина, а с ней, на ум приходят новые песни, мелодии. Правда Ильф никуда не выходил из Тюмени, но странствовать по такому, не очень-то уж и маленькому городу, тоже приносило прок, как в виде духовной пище, так и вполне материальной. Любой город полон своих историй, нужно лишь видеть их. А каждая история имеет скрытый смысл, который и помогает в создании песен, стихов.
Любимые места Ильфа – это арки. Огоньки леса среди тьмы мегаполиса. Поглощающиеся, но не поглощенные. Спящие зимой, в надежде не проснуться, весной они начинают оживать. А начало лета приходиться на пик их рождения. Нужно ценить это.
В воздухе парка завис аромат молодой листвы, ещё покрытой горьковатым соком, странный аромат гниения коры, и роста новой. Закрой глаза, и научись чувствовать это. Ты можешь услышать, как корни деревьев, с шумом хлюпают холодную воду, забирая её, из многометровой толщи воды.
Серые, уплотнённые ботинки Ильфа весело перестукивались в такт его шагам. Радуясь силе, молодости и энергичности хозяева. Элва спокойно спала за спиной, нежась на тёплом солнышке.
Народу было мало, разгар рабочего дня всё-таки, даже почему-то вечно прогуливающие уроки школьники исчезли. Возможно, нашли занятия получше. В центре этого парка стоял памятник с отломанной рукой, и сбитой табличкой. Сколько Ильф не смотрел в черты чугунного лица, он так и не смог вспомнить, кому они принадлежат. Вот так и стоит этот безымянный великий, на полуразрушенном постаменте, в наше время. Провожая собой эпохи и жизни, года и десятилетия, не в силах опустить чугунные веки.
Ильф встал напротив него, и смотрел ему в глаза. Мимо пробежал, очень торопящейся куда-то мужичок, бросил пару взглядом на смотрящего неизвестно на что Ильфа.
- Понаехали, - процедил прохожий сквозь зубы.
Ильф даже не обратил внимание. Он всё смотрел в недвижимые глаза.
- Расскажи, - взмолил он. – Расскажи.
Минута тишины. Затем чугунный пиджак, под действием чугунных мышц груди стал натягиваться. Потом он опустился, и памятник издал глубокий вздох. Недвижимые, до этой поры глаза гиганта посмотрели на жалкого барда, что стоит у его ног. Затем памятник издал ещё один вздох, извергая из несуществующих лёгких спёртый воздух. Размял затекшие мышцы шеи с металлическим скрежетом, посмотрел на культю, что осталась от руки.
- Изверги, - произнес он приседая.
От такого непривычного, для памятника движения, чугунные суставы захрустели. Казалось, он сейчас рассыплется на составные части.
Огромная голова оказалась перед Ильфом.
- Зачем ты беспокоишь меня мечтатель? Так сладко было забвение.
- Я просто хотел, - Ильф не мог подобрать слова. – Услышать пару историй, пару фраз.
- Смотри на меня человечек, - памятник улыбнулся, отчего чугуна крошка посыпалась вниз. Улыбка – незапланированное движение для памятников, поэтому приносит им дискомфорт. – Я прикован к этому месту, никуда не хожу, и парк этот в основном безлюден. Я не смогу сказать тебе ничего нового.
- Можешь, - заверил его Ильф излучающим небесное сияние взглядом. Я внемлю.
Памятник нахмурился, от чего чугунная крошка посыпалась водопадом. В конце концов, он переборол себя.
- Я расскажу тебе о поэтическом течении, в которое входил. Оно называется почти забытым словом «акмеизм».
- Акмеизм, - повторил Ильф, пытаясь с точностью спародировать интонацию и тембр чугунного рассказчика.
- Акмеизм, что значит — высшая степень чего-либо, расцвет, зрелость, вершина, остриё. Это было одно из модернистских течений в русской поэзии 1910-х годов, сформировавшееся как реакция на крайности символизма. Преодолевая пристрастие символистов к «сверхреальному», многозначности и текучести образов, усложненной метафоричности, акмеисты стремились к чувственной пластически-вещной ясности образа и точности, чеканности поэтического слова. Их «земная» поэзия склонна к камерности, эстетизму и поэтизации чувств первозданного человека. Для акмеизма была характерна крайняя аполитичность, полное равнодушие к злободневным проблемам современности. Акмеисты, пришедшие на смену символистам, не имели детально разработанной философско-эстетической программы. Но если в поэзии символизма определяющим фактором являлась мимолетность, сиюминутность бытия, некая тайна, покрытая ореолом мистики, то в качестве краеугольного камня в поэзии акмеизма был положен реалистичный взгляд на вещи. Туманная зыбкость и нечеткость символов заменялась точными словесными образами. Слово, по мнению акмеистов должно было приобрести свой изначальный смысл. Высшей точкой в иерархии ценностей для них была культура, тождественная общечеловеческой памяти. Поэтому столь часты у акмеистов обращения к мифологическим сюжетам и образам. Если символисты в своем творчестве ориентировались на музыку, то акмеисты — на пространственные искусства: архитектуру, скульптуру, живопись. Тяготение к трехмерному миру выразилось в увлечении акмеистов предметностью: красочная, порой экзотическая деталь могла использоваться с чисто живописной целью. То есть «преодоление» символизма происходило не столько в сфере общих идей, сколько в области поэтической стилистики. В этом смысле акмеизм был столь же концептуален, как и символизм, и в этом отношении они, несомненно, находятся в преемственной связи. Отличительной чертой акмеистского круга поэтов являлась их «организационная сплоченность». По существу, акмеисты были не столько организованным течением с общей теоретической платформой, сколько группой талантливых и очень разных поэтов, которых объединяла личная дружба. У символистов ничего подобного не было. Акмеисты, или  «гиперборейцы», сразу выступили единой группой. Своему союзу они дали знаменательное наименование «Цех поэтов». Осенью 1911 года в поэтическом салоне Вячеслава Иванова, где собиралось поэтическое общество и проходило чтение и обсуждение стихов, вспыхнул «бунт». Несколько талантливых молодых поэтов демонстративно ушли с очередного заседания «Академии стиха», возмущенные уничижительной критикой в свой адрес «мэтров» символизма. А через год, осенью 1912 года шестеро основных членов «Цеха» решили не только формально, но и идейно отделиться от символистов. Они организовали новое содружество, назвав себя «акмеистами», то есть вершиной. При этом «Цех поэтов» как организационная структура сохранился — акмеисты остались в нем на правах внутреннего поэтического объединения. Главные идеи акмеизма были изложены в программных статьях. В первой из них говорилось: «На смену символизму идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли или адамизм, что значит мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь, во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то, было в символизме. Однако чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом. Многие считали, что «символизм,… заполнив мир соответствиями, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он… просвечивает иными мирами, и умалит его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще». В 1913 году была написана и статья «Утро акмеизма», увидевшая свет лишь шесть лет спустя. Отсрочка в публикации не была случайной: акмеистические воззрения существенно расходились с установленными декларациями, и не попали на страницы «Аполлона». Потусторонним и туманным откровениям символистов, «непонятному и темному в искусстве» было противопоставлен «кларизм», что значит ясность. Художник-поэт, должен нести в мир ясность, не замутнять, а прояснять смысл вещей, искать гармонии с окружающим.
- Голова болит, - вдруг закричал Ильф. Он пародийно обхватил голову руками, и наподобие персонажей из японских мультфильмов, стал прыгать с ноги на ногу. – Хватит, - взмолился он. – Слишком много слов, и понятий.
- Чего же ты хочешь? Юный бард? – понимающе улыбнулся чугунный памятник. Он понимал, что молодости всегда свойственна экспрессия, энергичность, и как результат – несдержанность и скорость. Памятник мило улыбнулся, насколько могло улыбнуться чугунное чудовище человеческой формы.
- Дай мне основы акмеизма, и этого…символизма.
- Основные принципы акмеизма, - сжалился он.  - Освобождение поэзии от символистских призывов к идеальному, возвращение ей ясности. Отказ от мистической туманности, принятие земного мира в его многообразии, зримой конкретности, звучности, красочности. Стремление придать слову определенное, точное значение. Предметность и четкость образов, отточенность деталей. Обращение к человеку, к «подлинности» его чувств. Поэтизация мира первозданных эмоций, первобытно-биологического природного начала. Перекличка с минувшими литературными эпохами, широчайшие эстетические ассоциации, «тоска по мировой культуре».
- А символизм?
Этот вопрос явно застал памятник врасплох. Видимо он не очень-то и хотел рассказывать, как он думал, об ошибках своей молодости. Однако редко он встречал собеседника, поэтому многолетнее молчание сделало своё дело.
- Символизм пытался создать новую философию культуры, стремился, пройдя мучительный период переоценки ценностей, выработать новое универсальное мировоззрение. Преодолев крайности индивидуализма и субъективизма, символисты на заре тогда ещё нового века по-новому поставили вопрос об общественной роли художника, поэта, творца, начали движение к созданию таких форм искусства, переживание которых могло бы вновь объединить людей. При внешних проявлениях элитарности и формализма символизм сумел на практике наполнить работу с художественной формой новой содержательностью и, главное, сделать искусство более личностным, персоналистичным. Выражение мира только одного человека, с его миросимволами и особенными словами.
- Ведь оба течения были проблемные, не так ли? – Ильф с сомнением смотрел на бывшего акмеиста.
- Ну, - памятник замялся, отчего у него получился очень нелепый вид, будто бы огромный титан со всеми знаниями и могуществом древнейшей цивилизации, не может ответить на простой вопрос школьника. – Каждое из течений возникало на останках предыдущих. Это факт.
- Ага, - Ильф уловил нить. – И пересытившиеся мистерией и тайнами ученики символизма, с его непонятливостью, придумали более приземлённые и плотские стишки, где небо только небо, а земля только земля?
- Хам, - ответил памятник, затем выпрямился во весь свой немалый рост, и замер в прежней позе, преисполненный негодования, величия и задумчивости. Даже его культя сочилась энергией, готовой для удара, будто бы оторванная часть руки была одета в невидимую перчатку, которая сжимала невидимый меч. Взгляд чугунных глаз преисполнился презрения, и чтобы больше не смотреть на всех этих смертных, что копошатся под ногами, как личинки мух в туше свиньи, он устремил свой взгляд куда-то ввысь, вдаль, за горизонт.
- Между прочим, - не успокаивался Ильф. – Хамство – это уходить от разговора.
Но памятник уже больше не отвечал ему.
- Заставь дурака молиться, он себе лоб расшибёт, - со злостью пробурчал юный бард. – Так, что мы имеем? А имеем мы палку о двух концах. Либо выражайся прямо и ясно, либо туманно и загадочно. И хотя других движений была ещё уйма, но эти два особенных, потому что акмеизм борется за чистоту человеческой мысли, особенно не утруждая размышлениями, и лелея зверя внутри, но, не распуская его сильно. А символизм заставляет думать, и проникнуться душой автора, стремиться, чтобы зритель, слушатель, наблюдатель, лучше понял творца искусства. И, следовательно, принёс больше денег. Обходная прибыль. Акмеизм же наоборот, берёт деньги из кармана, особенно не церемонясь. Факт для меркантильного человека.
В животе Ильфа заурчало так, что если бы в городе был зоопарк, то люди бы подумали, что оттуда сбежал лев.
- Надо поесть, - сделал вывод бард.
Поправив Элву, бард пошёл к выходу из парка, но, оборачиваясь, он не мог не увидеть на скамейке, странного человека. Видимо он находился здесь довольно долго, и слышал разговор Ильфа с самими собой, хотя и был тогда Ильф в образе памятника.
Этот странный тип, я бы даже сказал типец. Смотрел, и нагло ухмылялся, показывая крепкие, чересчур жёлтые зубы. Вообще этот человек был странным. Белая кожа, как будто бы покрытая  тонким слоем мраморной крошки, воспалённые, красные глаза. Присмотревшись, Ильф понял, что перед ним альбинос. Слишком бледная кожа, слишком хрупкая консистенция тела. На вид ему было где-то под тридцать, но он мог быть и моложе. Неряшливость старила его. Неряшливость в одежде, в этой щетине, движениях. Она покрывала его каким-то старящим кремом. И одет этот человек был странно. Дорожного цвета плащ с обрезанными, а точнее вырванными рукавами, чёрный, шерстяной свитер, тёмные джинсы и дико смотрящиеся со всем этим, отличнейшие кожаные сапоги с высоким голенищем.
Человек понял, что он замечен, и, спрыгнув со скамейки, направился в сторону Ильфа.
- Кажется, я нашёл тебя, - сказал он пропитым голосом, доставая из кармана огромную сигару. – Куришь?
- Нет.
- Голос бережёшь? Правильно.
- Ты кто?
- Ах, да, - человек элегантно поклонился, выписывая рукой кренделя. – Меня зовут Пигмаллион, но для тебя можно просто, Лион.
- Лион? Пигмаллион? Постой, да это же из какого-то мифа.
- Сейчас не об этом, но про миф ты угадал. Может быть как-нибудь, я расскажу тебе его. Сейчас дело в другом, я хочу предложить тебе работу.
- Работу, прости, но я вольный бард.
- Ты, бардом и останешься, но при этом ещё немного подзаработаешь. Я тоже вольный скульптор, но наниматель предложил мне такие условия, от которых я не смог отказаться. Кто знает, может быть, он и тебя уговорит?
- Навряд ли.
- В любом случае, - Лион протянул ему помятую визитку. – Здесь адрес и телефон, если передумаешь, то будем ждать. Поверь мне, лучше тебе придти.
Ильф принял визитку, на которой был действительно написан адрес и телефон. И всё. Больше ничего, лишь белый фон.
- Угрожаешь мне?
- Нет, что ты. Просто, поверь мне, такой случай выпадет нечасто.
- Мне не нужна лёгкая нажива. Я не гонюсь за деньгами.
- И я не гонюсь. Деньги – это всего лишь бонус. Там нечто другое, увлекательная, необычная и очень интересная работа.
Затем Лион повернулся, и, покуривая сигару, с явным наслаждением отправился в одно из многих, известных лишь ему мест.
- А какой резон тебе предлагать мне работу? – крикнул ему вдогонку Ильф.
- Я ищу таланты, - не оборачиваясь, ответил Лион – Творцов, не от мира сего. Ты один из нас. Вернее, можешь стать частью нашей команды.
Больше Ильф ничего не стал спрашивать у него. Он в задумчивости стоял у не обращающего на него внимания, памятника.
Через два часа, он поглощал купленные на рынке хачапури, запивая всё это из бутылки с газированной водой. Он сидел на скамейки в маленьком, непримечательном скверике, отгороженным от пешеходной части железной решёткой. Кроме него, на противоположной скамейке сидела группа из подростков-неформалов. Этакие готы, одетые в чёрные цвета, с блестящими финтифлюшками по всему телу. Три девушки и пятеро парней, все примерно одного возраста, возможно даже из одного класса.
- И когда переболеют, - прошептал в задумчивости Ильф.
Ни он на них, ни они на него, толком не обращали внимания. Да, и занят был Ильф. Он вертел в руках эту злосчастную визитку, и думал, напряженно, как не думал уже давно. Раньше ему казалось, что всё просто, как дважды два. Сумма в любом случае всегда будет равна четырем. А вот теперь в его уравнении жизни, появилась одна неизвестная, типичный Х, и, следовательно, не определив её, нельзя и найти ответа.
Пальцы бесцельно тронули струны Элвы, та стала просыпаться, готовясь к новым песням, но он лишь спокойно погладил её по полированной поверхности, будто бы убаюкивая, как маленького ребёнка, или, же крошечного котёнка.
Как человек должен вести себя перед загадочным? Перед странным и непонятным?
Бросаться на «это» с факелом в одной руке, и оголенным мечом в другой. Одиссей проплыл Сциллу и Харибду, побывал в тех местах, о которых ходили всего лишь мифы. И сам он смог отделить реальность от фантазии. Узнать истинную правду. И он пришёл, и стал героем. Правда, при этом растеряв добрую часть команду, потеряв значимую часть жизни. И вернулся он к разграбленной Итаке.
И ведь сейчас так не поступишь. Уже прошли те времена, канули в лету, растворились в воздухе и в умах людей. Сейчас если что-то не доказано наукой, то этого нет. Этого не существует, как не существовал Воланд на Патриарших, как не существуют инопланетяне и вечный двигатель. И сейчас всё ставиться под сомнение, и даже мои разговоры с неодушевлёнными предметами кажутся психическим заболеванием. Кончено, наука искажает всё, но и даёт она гораздо больше, чем выветривающиеся и изменяющиеся мифы.
Элва сама прыгнула в руки, а губы разлепились, под действием божественных пальцев.

Впереди стена огня,
Позади стена воды,
Не смотрите на меня,
Я один в один, как вы.

Я трясусь, боясь теней,
Укрываюсь с головой,
Ухожу в мир сновидений,
Где я бог, и я король,

А на утро просыпаясь,
Поедаю бутерброд,
Сам в себе вновь замыкаюсь,
Я такой, как вы – урод.

И опять же на работу,
Идти к шефу не хочу,
Ах, как хочется свободу,
Нервный бзик, и я кричу.

Куда мы катимся, в какую глушь?
К чему придём, скажи, родитель душ?
А ну ответь, а ну доверь,
Мне тайну, как открыть ту дверь.

Ах, как хочется разбить,
Ах, как хочется пройти,
Руку об огонь обжечь,
Но ведь надо, же идти.

Не хочу я так, как вы,
Проедать свою судьбу,
В тени дома прятать туши,
Проклиная КА-ТОР-ГУ.

Я хочу увидеть край,
Из сирени и лесов,
Край, где вечно длиться май,
И где жить всегда готов.

Куда мы катимся, в какую глушь?
К чему придём, скажи, родитель душ?
А ну ответь, а ну доверь,
Мне тайну, как открыть ту дверь.

Последняя нота опять потонула в окружающем воздухе. Ещё одна песня навеки запечатлелась в памяти Ильфа. Спасибо Элве, правда иногда, кажется, что всё-таки поёт не бард, а инструмент. Возможно такое безумие удел каждого творца?
Когда Ильф пришёл в себя, из этого творческого исступления, он заметил, что группы неформалов, на противоположной скамейке уже не наблюдается. Зато прямо перед ним стоит высокий и тощий человек в дорогом костюме, с наглой ухмылкой на рябом лице.
Ильф внимательно всматривался в него. Уж не очередной ли это плод его воображения? Да, нет. Не может быть. Он уже видел его, он помнит эти чёрные, сальные волосы, которые, как всегда прилизаны, эти источающие наглость, и одновременно доброту голубые глаза. Эту улыбку, которая сразу же располагает человека к общению. Рубаха-парень. Да, теперь Ильф вспомнил его. Михаил Пауков.
- Странное совпадение, - сказал Ильф не столько для Михаила, сколько для себя. – Последнее время, стоит уйти в себя, обязательно появляется какой-то человек, который намерен поговорить.
- Не узнал что ли? – удивился Михаил.
- Отчего же, привет Мишка. Это я так, мысли вслух. Какими судьбами?
- Всегда поражался тебе, - Михаил хохотнул. – Тебе хоть кол на голове теши, всё в своём мире блуждаешь. А реальный же мимо проходит.
Ильф встал. Бард был около ста восьмидесяти сантиметров росту, но всегда ходил, ссутулившись, и обязательно смотрел под ноги. Но даже, если бы он и выпрямился, выгнул грудь вперёд, и привстал на цыпочках, Михаил всё равно был бы выше его на добрую голову. Видимо Пауков из того поколения детей, которые всё своё детство провели у компьютера. Ильф всегда вычленял их из толпы. Обычно это очень худые акселераты с нездорового цвета кожей, и ещё с длинными тонкими, и очень ломкими пальцами. Однако Михаил хоть и был похож на них, но все, же был каким-то странным исключением, которое, как обычно и подтверждало правило.
- Мой мир реальнее твоего, - Ильф помрачнел. – Я там счастлив.
- Ты просто не умеешь быть счастлив в этом мире, - Михаил улыбнулся. – Слушай, а может, давай за встречу? А? – Мишка приобнял Ильфа за плечо.
- Как-нибудь в другой раз.
- Да, ладно ты, я за всё плачу, тем более вижу, что ты уже давно не ел нормальной пищи, вижу по тебе, а я здесь ресторанчик неподалёку хороший знаю. Там даже в суп не плюют.
- От супа я воздержусь, а вот от мяса. – Ильф сглотнул слюну.
- Там такие эскулапы, - лицо Михаила стало выражать какое-то непонятное чувство удовлетворения. Улыбка разъехалась от уха до уха.
- В смысле эскалопы?
- И они тоже, - Мишка улыбнулся, при этом часто кивая. – Пошли, я угощаю, у меня здесь машина за углом. В один миг домчу.
- Ну-ну.
«За углом», означало в метрах ста от этого отрезанного о всего мира парка. В парковочной зоне стояла одна большая груда железа. Удивительное наблюдение. Ильф, считавший себя очень мечтательным человеком, а значит с развитой фантазией и абстракцией, но он никогда не мог представить машины по отдельности. Он смог представить их только в целом. А в целом, они был огромным скоплением железа и пластика на колёсах, число которых всегда делиться на два. И он никогда не понимал людей, которые просто благоговеют перед очередной автоновинкой, в которой будет не запах ментола, как в её предшественниках, а запах свежевыстиранного нижнего белья порнозвезды. Вот и сейчас, при всём бы желании, но Ильф не смог бы описать эту машину. В его глазах она толком не отличалась от своих соседей. Разве что цветом, да и была чуть больше. А всё остальное, аналогично.
- BMW X5, - гордо выкрикнул Пауков, приближаясь к показателю элиты, и нажимая на пульте какую-то кнопку, чтобы дверцы радостно открылись.
Также разъезжаются в улыбке губы придорожных девушек, при виде толстой, зелёной пачке бумаги.
- Да, и не только у придорожных, - печально произнёс Ильф.
- Что? – не понял Миша.
- Да, так. Мысли вслух, - ответил Ильф, садясь на переднее место, в простонародье именуемое «место смертников». Элву он взял в руки, как грудного ребёнка.
- Брось гитару в багажник, - посоветовал Миша, увидев эту картину.
- Я скорее сам туда залезу, - ответил Ильф без задней мысли.
- Можно устроить, он просторный. – Миша засмеялся, и Ильф тоже улыбнулся.
У Паукова всегда был талант ловить людей на многосмысленных фразах.
Кроссовер, а, судя по размерам, это был кроссовер, вырулил на проезжую часть. Повинуясь каждому, даже самому незначительному движению руля, машина легко проносила Ильфа и Мишу к месту их запланированной установки.
Ильф смотрел в окно, когда Пауков что-то говорил ему о делах, о жизни и прочем, прочем, прочем. Рядом неслись такие же огромные, закованы в броню жуки. Кто-то больше, кто-то поменьше, кто-то ядовитого цвета, кто-то пассивного, кто-то вообще с аэрографией, как-будто бы готовящийся к брачным играм.
А может быть это так и есть? Машина, и вообще любая вещь, есть воплощение человеческой личности эту вещь изменившую, или приобретшую. Звучит, похоже на правду. Материя, принадлежащая нам, есть воплощение нашего духа. Мы покупаем яркий костюм, чтобы казаться заметным окружающим. Мы покупаем яркий костюм, но определённого цвета для того, чтобы казаться заметным кому-то конкретному из этих окружающих. Потому что этот костюм любимого цвета этого «конкретного». Мы одеваемся в серое, чтобы попытаться скрыться. Мы одеваемся в стандартное, чтобы показать, что мы с большинством. Продолжать можно до бесконечности.
- Неужели мы хамелеоны? – Ильф произнёс это вслух. А давно он говорит вслух?
Глаза Ильфа расширились от страха. Он посмотрел на Мишку, лицо того было в задумчивом изумлении, он сгорбился и вцепился в руль, но было видно, что за дорогой он следит всего лишь частью своего сознания.
Он всё слышал!!!
- Да, ты прав, - наконец-то ответил Пауков. – Но так гораздо легче.
- Я долго говорил вслух?
- С тех пор, как я начла рассказывать тебе о своей магнитоле, ты зачем-то заговорил об этом.
- Ой, прости, у меня такое бывает.  Будто бы отключаюсь.
- Да, ничего. Поначалу было дико. Но теперь-то я вижу, что ты усилил свои качества, которые казались мне дикими, а значит формально ты всё тот же.
- В смысле?
- Ну, сосуд другой, а жидкость та же.
- Понимаю, - сказал Ильф.
- Так, вот, по поводу тобою сказанного. Да, мы привыкли подстраиваться под эту жизнь. Потому что так и надо. Не зачем бороться с течением реки, когда можно плыть по нему, при этом, не затрачивая особых усилий.
- А если возникнет препятствие?
- Ну, зацепишься, ну потрясёт немного, помотает вправо или влево, а потом течение само вынесет тебя с него, освободит тебя. Не зачем за счёт собственных сил пытаться обойти это препятствие. Нужно лишь немного подождать.
- Как? Зачем? У тебя же есть силы, ты же можешь…
- Уверен, что сможешь? Потратишь силы здесь, и на следующее препятствие их не хватит. Пойми, не мы делаем этот мир. Мы лишь получаем от него удовольствие, и наша заинтересованность в том, чтобы получить этого удовольствия, как можно больше, как можно чаще.
Потом они помолчали. За это время Мишкин кроссовер, уже довёз их до нужного места, которым оказалась двухэтажное кафе, или ресторан. В общем, какой-то выкидыш двух этих созданий общепита. Второй этаж был открытым, то есть без крыши, и, готовясь к лету, хозяева уже выставили на нём пока ещё чистые, белые столики, и стулья из того е комплекта.
Ильф и Михаил сели за один из этих стоиков. Юная официантка, тут же подскочила  к ним, сияя улыбкой. Её рыжие волосы были завязаны в пушистые косички, отчего падающее на них солнце, подобно дискотечному шару восьмидесятых, отражалось во всех направлениях. Улыбаясь, как можно шире здоровыми, белыми зубами, и как можно естественнее выражая голубыми глазами щенячью преданность, она обратилась к Паукову.
- Вам, как обычно, Михаил Сергеевич?
- Да, Даша, пожалуйста. Всё хорошеешь? – ответил Миша с улыбкой самца.
- Для вас стараюсь, Михаил Сергеевич. – Запунцовела наигранным румянцем Даша. – А вашему другу?
- Того же, если вы не против, - мрачно ответил Ильф.
Быстро разобравшись, кто за это платит, она кокетливо повернулась, показывая лаженную спину, и крепкие ягодицы, естественно Михаилу.
Пауков же тем временем, с наглой улыбкой посмотрел на Ильфа. Он ждал ответа.
- Не боишься животным стать? – спросил напрямую Ильф.
- Не понял? – изумился Миша.
- Ну, ты же говоришь, что нужно получать от жизни кайф, расслабляться. Но это, же низменно, а всё низменное удел животных.
- Нашёл новые аргументы? – в глаза Миши заблестел огонь, явно его соратники по бизнесу, не отличались умением вести философские споры.
- Нашёл. Человек – это не животное, и нам нужно искать себя в другом, чем в тех же удовольствиях, которые может получить зверь.
- Человек уже не животное, - поправил Миша. – Но пока, одна его нога стоит в этом животном, даже обе ноги, а за пределами животного так, кончик ногтя мизинца вылез.
- Да, ну.
- Именно человек ленив и сладострастен. Почему обезьяна взяла в руку палку, чтобы сбить кокос? Почему она не подпрыгнула?
- Палкой лучше.
- Да, прыгать ей просто было лень, не захотелось перенапрягаться. И всё. И роботов мы себе сделаем, чтобы кто-то другой выполнял чёрную работу.
- Из-за лени человек стал человеком?
- Именно.
- А я? Вернее барды?
- Что, барды?
- Все деятели искусства, многие из них бескорыстны.
- Они угождают себе тем, что славят себя, мол, я делаю всё это бесплатно. Они получают другой вид удовольствия, я называю это, удовольствием, от самоистязания.
- Хочешь сказать, что я в какой-то мере мазохист?
- Может и садист зависит от того, хуже ты стал петь, или лучше.
Они оба улыбнулись.
Даша принесла огромный поднос с двумя тарелками грибного супа-пюре, двумя огромными бифштексами гарнир к которым варёные овощи,  два каких-то салатика.
Она выставила всё то, благоухающее благолепие на стол, перед голодным Ильфом, и самодовольным Пауковым.
- Михаил Сергеевич, - робко перебила его внимание на себя Даша.
- Да, красавица?
- К сожалению, ваше любимое вино закончилось сегодня утром, и мы пока не успели пополнить запасы. Быть может, будете что-то другое?
- Тогда сегодня обойдёмся соком.
- Апельсиновый хороший.
- Вот, его и неси.
Даша опять почему-то Запунцовела, и ушла в сторону кухни.
- Что это она так? – изумился Ильф.
- Злиться, - спокойно ответил Миша.
- Злиться?
- Да, но так как она ничего не моет мне сделать, поэтому и такая реакция. Женщины. В нашем мире, каким бы законченным психопатом не был бы мужчина, если у него есть деньги, то все женщины будут его.
- И она была у тебя?
- Да.
- А злиться почему?
- Ну, на то одна из двух причин.
- Какие?
- Либо она злиться на меня, потому что я переспал с её младшей сестрой…
- Либо?
- Либо потому что переспал с её матерью.
Ильф поперхнулся грибным супом.
- Ты серьёзно?
- Я же тебе сказал. Если у мужчины будут деньги, то у него будут и все женщины.
- Но это, же ужасно.
- Почему?
- Чем легче достается женщина, тем слабее выглядит мужчина.
- Как мужчина я слабее не стал, если что, то можем снять тех двух девиц, поехать в гостиницу и…
- Я не об этом.
- А о чём?
- Мужчина – это нечто иное.
- Что именно?
- Во всяком случае, не тот, кто рассказывает  каждой своей сексуальной победе, и так сказать, «делает зарубку на кровати».
- У нас с тобой просто разные представления о жизни. Надо бухать, совокупляться и есть. Причём много, и каждый день.
- И что?
- Как что? Это самое легко достижимое, и самое доступное удовольствие.
Миша и Ильф одновременно покончили с салатом, и взялись за бифштексы.
- Если ты только потребляешь, то ты паразит.
- Я тоже могу производить удовольствие. Это круговорот наслаждения  в природе, если можешь такое принять. Тем более, если хочется, то почему бы это не взять?
- Отказывайся от желаемого, не отказывайся от необходимого.
- Что?
- Только ограничиваясь чем-либо, мы можем становиться людьми. Думаешь, почему есть смертные грехи, есть заповеди, правила и законы. Они ограничивают нас, но если мы выполняем их, то становимся совершеннее.
- Но ведь не все их выполняют.
- И не все становятся совершенными.
Затем они долго молчали. Каждый думал над сказанным своим оппонентом. Молча, они разделались с остатками еды, потом попрощались, сказав друг другу пару фраз. Пожали руки, и ушли. Каждый в своём направлении
Пауков к шикарному кроссоверу, который Ильф так и не оценил.
А Ильф, куда глаза глядят, поглаживая полированную поверхность Элвы.
Но у обоих было ощущение, что вскоре их пути пересекутся. И что важнее их встречи в жизни, уже ничего не будет.

Рассвет. Лучи солнца, выбивающегося из-за крыш новостроек, развеивающие предутреннюю тьму. Что может сильнее выражать ликование от победы света над тьмой. Долго они сражались, всю ночь. Сначала холод обрушивался, и попавший под эту «шальную пулю» Ильф ёжился, прижимал колени к подбородку. Потом свет, отражённый от звёзд мешал спать. Сражение этих двух древнейших пратитанов было ужасно, и так мешало спать Ильфу на этом жалком, ржавом клочке крыши, который всего лишь микрон по сравнению с Вселенским рингом их боя.
Ильф нехотя открыл глаза. Ещё рано, но медлить нельзя. Его тело сковал озноб. Он не мог найти ночлега, поэтому забрёл в ближайший подъезд, поднялся на пятый этаж этой «хрущёвки», сбил замок люка, который мешал пробраться на крышу. Замок был настолько слаб, что Ильф сделал это в два счёта. Потом он долго ходил взад-вперёд, пугая жильцов снизу. Ему не давал Окой разговор с Пауковым, и визитка, что храниться в его внутреннем кармане. Быть может, он действительно живёт зря. Может быть, действительно нужно зарабатывать деньг, причём всеми возможными путями, потом тратить, тратить, и ещё раз тратить. Больше заработаешь, больше кинешь в печку своего удовольствия. И этот шанс, о котором говорил Лион. Он сможет заработать, потом устроиться музыкальную школу, получит образование. И что дальше?
Учить сопливых детей богатеньких родителей бренчать на музыкальных инструментах, лелея надежду, что кто-нибудь из этих бездарностей уломает отца раскрутить его. И тогда добрый папа за свой счёт зажжёт новую звезду-однодневку в шоу-бизнесе, и тогда об Ильфе заговорят. Он раскрутиться, станет продюсером, у него появятся проекты, он будет пить дорогие вина, есть икру и лапать манекенщиц. И больше никогда не сможет создать песню, идущую из глубин его души. Песни он будет создавать только ради денег. Возможно, он покроет Элву золотом, и поставит её над камином, как напоминание того, каким глупым и мечтательным он был.
И потом эта картина встала у него перед глазами.
Вот он сидит, ему пятьдесят лет. Сидит на дорогом кресле из натуральной кожи, у огромного камина, на полке которого стоят его награды за достижения  в области шоу-бизнеса. Его волосы седы, его живот после очередной липосакции, лишь слегка свисает с пояса шёлкового халата.
В одной его ладони, которая распухла от постоянного ношения перстней с огромными, драгоценными камнями покоиться бокал с коллекционным коньяком. А в другой руке, обвешанная всевозможными датчиками наблюдения за его организмом, дымиться, огромная сигара. Глаза скрыты под тёмными очками. Почему именно тёмные очки? Просто воображение, нарисовало так.
Вот в комнату входит его очередная девятнадцатилетняя пассия, типичный баксосос из провинции. На изящных ногах, с огромной грудью, вся в румянах и накладных волосах. Из одежды только мини-юбка и микро-топик.
Она нагибается к нему, целует в щёку. Так он спит? Или умер? Или между тем и этим состоянием?
А пассия тем временем, отточенным движением вытягивает его кредитную карточку и кармана халата. В халате карманы? И уходит. А он продолжает сидеть. Довольный жизнью, и забытый. Как ёлочные игрушки, выброшенные на чердак, и вспоминаемые только под Новый Год. Правда, о нём вспоминают, только, когда в очередной раз понадобятся деньги.
После этой картины Ильф нервничал, хотелось что-то разбить. Что-то нужно и ценное, но на Элву он не смог поднять руку. Поэтому он просто вылез с ней на крышу. Играть музыку не стал, иначе жители снизу вызовут милицию.
Он не вспомнил, как уснул. Да и спал ли он? Он блуждал сам в себе, пытался разобраться. И сегодня утром он проснулся в ужасном состоянии.
Он смотрел на рассвет. Но то, что всегда успокаивало его, дарило новые силы, обрекало на счастье. Сейчас это не действовало.
Он взял в руки Элву. Холодные струны, настрадавшиеся за ночь, оживали под его пальцами. Они становились гибкими, податливыми. Через них Ильф передавал ей тепло своего тела, частичку себя. Через неё эта частичка выходила в мир, измельчённая многократно, но от этого только увеличивающая свою силу.

Я не могу больше видеть,
Ангелы одолжили мои глаза,
Я не могу больше слышать,
Как ваза разбита, звучаний череда.

Я не могу больше звучать,
Демоны украли мой голос,
И песню не могу начать,
Струна лопнула, как гнилой волос.

Меня больше нет с вами,
Я продал свою плоть за обед,
Я как охотник за головами,
Не могу слушать людской бред.

И больше не могу сочинять,
Я сбился, как пуля с пути,
Меня надо никем называть,
Мою суть уже не спасти.

Моя душа растворилась,
В солнечных, светлых лучах,
Моё лицо разбилось,
Об скалы, в прибойных волнах.

И что же моё осталось,
То, чего больше нет,
Всё, что имел, распалось.
Я – отдавший плоть за обед.

После песни Ильф закашлял. Этот приступ мучил его долго, казалось, сама душа хотела выйти из его лёгких. Он не допел ещё что-то, что-то важное. То, что выходило сейчас из него, как бабочка выползает из кокона.
Ильф упёр руки в ржавые листы железа, Элва бал за его спиной. Там, где она и должна быть. Он напрягся, приказывая себе не чихать, не кашлять.
Прекратилось.
Он вновь дышал полной грудью. Что это было? Болезнь? Неужели подхватил туберкулёз? Но ещё вчера он чувствовал себя нормально. Он тщательно осмотрел ту часть крыши, на которой катался в этом приступе. Но нигде он не заметил даже капельки крови.
Он поднялся, силы вернулись к нему.
Рассвет бил сзади. Тень Ильфа падала на выход из крыши. Он смотрел на неё, с торчащей за спиной Элвой, он выглядел, как ангел с оторванным крылом. У него было всего лишь одно крыло. Он ангел, который не летает.
- А летать надо, - сказал он себе. И почему-то испугался этих слов.
Он нащупал визитку. Интересно, предложение Лиона ещё в силе?

Пауков метался всю ночь. Кошма за кошмаром преследовали его. Он тысячу раз обрастал шерстью, тысячи раз был пристрелен охотниками. Он становился паразитом, и жил в кишечном тракте крупного скот, где его потомства каждый раз извергали вниз, с огромной рекой фекальных масс.
Он вскочил с постели. Весь в поту, рассвет вовсю бьёт из окна.
Он жил на десятом этаже в только что построенном, жилом доме повышенной комфортности, ли  как это там называют. В любом случае Пауков платил не за терминологию, а за шесть комнат, два санузла, личное место на парковки и усиленную охрану.
Вышел на балкон. Разгорячённое тело сразу стало охлаждаться потоками холодного, утреннего воздуха. Его начал бить озноб. Замечательно. Именно это ему и надо. Захотелось курить и одеться.
Одел он только хлопковые, очень тонкие штаны. Опять вышел на балкон. Сунул сигареты в губы. Пальцы не слушались его, они тряслись, будто бы температура окружающего воздуха была минус сорок.
Он стал глубоко дышать. Пытался привести в норму сердцебиение, а главное нервы. Сердце не хорошо кольнуло, последнее время оно начинает беспокоить его всё чаще.
Закрыл глаза. Сжал шубы так, что сигарета была готова вот-вот выскочить. Всё прошло.
Пламя зажигалки запалило кончик сигареты. Смертельный, но приятный дым прошёлся по языку, затем в горло, потом в лёгкие. Докурил быстро, практически в затяг. Окурок выбросил с балкона.
Либо сюрприз кому-то из соседей, либо пусть дворник убирает, зря, что ли за это плачу.
Смотрел вниз, когда хотелось смотреть прямо.
Там, где-то внизу этот окурок, а также машины, люди, животные, сооружения, асфальт, земля, и черт те знает, что ещё.
- Зря встретил Ильфа, - начла говорить сам себе Миша.- Ох, зря. Не хотел я идти на эти звуки, а ведь пошёл, как завороженная крыса на дудочку крысолова.
Закрыл глаза, а когда открыл, то смотрел уже вперёд. Смотрел на этот ослепительный ком горящих газов, на эту огромную печь, дающую столько энергии, что никому и не снилось. На эту звезду, воспеваемую в стихах. Она ведь не самая большая, да и не самая маленькая. Но люди любуются на неё, что-то в ней находят.
- Мы разные люди, - прокричал он теперь уже Ильфу. – Я – человек, мне нравиться так жить. Я счастлив.
Он уставился вниз, на свои ноги. Он разозлился.
- Я не хочу жить так, как ты. Я угробил на это всю жизнь, и не хочу терять. Я доволен, и никто не посмеет у меня это отобрать. Я возьму это с собой в могилу, в возрасте шестидесяти лет, когда умру в объятьях несовершеннолетней манекенщицы, которая наврёт, что ей двадцать. – В начале фразы он кричал, но потом его голос сорвался на шёпот.
А ведь так и будет. Холодок пробежался по его спине. Через два года я женюсь, возможно, на той девке, что сейчас лежит у меня в кровати. Она забеременеет от меня, но я буду развивать свой бизнес. Она будет растить детей, и тратить моё состояние, а я буду ездить в командировки, на деловые встречи во всех концах мира, и спать со всеми, с кем смогу. Потом я захочу семейной жизни, отдамся ей полностью. Она родит мне ещё двоих, мы будем много времени проводить вместе. Свою фирму либо продам, либо отдам кому-нибудь другом, чтобы он работал за меня. Потом устрою детей в какую-нибудь престижную, заграничную школу. Мои чувства к жене охладеют, и её ко мне тоже. Дети будут расти без нас. Я заведу любовницу, а она любовника. Но всё равно будем жить вместе, скованные брачным договором. Дети вырастут, принесут внуков, но мы никогда не сможем найти с ними общий язык. В конце концов, я плюну на всё то, и уеду в какую-нибудь европейскую страну, где и скоротаю свой век, ухаживая за начинающими моделями, тратя своё состояние в казино. Пока не умру так, как я уже говорил.
Не холодок, а целая лавина прокатилась по спине Михаила.
- Неужели так и будет? – его зрачки расширились в страхе. – И ничего не изменить? Нет, я сам хозяин своей су…
- Что встал, так рано? - прервал его милый голос, а нежные, тёплые и цепкие руки.