Завтра будет тепло.
(из прогноза погоды на 13мая 2003года по Литве)
Завтра будет тепло. Завтра будет легко и спокойно.
Будут реки струиться, как время из божьей горсти.
Будет небо высокое – место для колокольни.
Будет все, как положено, течь, обретаться, расти.
Завтра будет любовь. Будет ласка сочиться из пальцев.
Будет нежность от губ отрываясь, слагаться в слова,
незнакомо родные, как лица пришедших скитальцев,
где-то в дальних пучинах искавших свои острова.
Ко мне мама придет - одинокою ланью из леса...
Эх, Нико Пиросмани, лишь ты знаешь эти глаза...
Да, седею, все верно. Ребро и наличие беса.
Только мама поймет, что не бес это, а небеса.
Cоберутся друзья. Даже те, кто стал плотью земною.
Пусть в иных воплощеньях , неузнанных теми, кто жив.
Над сенной лихорадкой судЕб, над остывшей золою,
встанем в рост и натужимся всеми остатками жил,
продолжаясь друг в друге и в жизни, и в том, что за нею,
мы еще отчебучим, отбросив занудную роль!
И в прыжок затяжной, и в крутой бейдевинд мы сумеем,
и по самому краю, в «девятку», летс гоу рок-н-ролл!
Завтра будет светло.Не случатся измена и кривда.
Будет просто, как надо, как дОлжно и как суждено.
Полночь близится. Скоро - и крылья, и парус, и рында...
А сегодня все кончено. Прожито. Завершено.
* * *
Когда того потребовали даты,
был осенью захвачен городок.
И дерева, как пьяные солдаты,
Шумели и качались у дорог.
По городку, оставленному летом,
Я взад-вперед слонялся не спеша.
В моей душе, как и в местечке этом,
стояло ощущенье грабежа.
Здесь был костел, шедевр архитектуры
какого-то столетья , и еще
развалины льняной мануфактуры
светили тускло красным кирпичом.
Был парк – остаток панского маёнтка...
Как хорошо здесь было бы вдвоем...
И девочка с глазами жеребенка
Кидала листья в темный водоем..
А вырастет она и будет письма
бросать в молчанья черные пруды.
И будет умолять кого-то - снись мне!
И что-то создавать из пустоты.
А сторож спички шарил по карманам,
Чтоб листья жечь, чтоб погрузилось в дым,
как в зелье, запрещенное кораном,
все, от чего становишься седым.
И я просил кого-то в небе - рAтуй!
Но этот кто-то мне не отвечал.
Он по небу, заведуя парадом ,
куда-то журавлей перемещал.
Я сам себе судом был бесполезным,
но что-то все ж доказывал судье.
И говорил со сторожем нетрезвым
о женщинах, политике, судьбе.
В беседке мы общались с ним, на фоне
разора, поражения, утрат.
Глаголов, сослагательных по форме,
кружился между нами листопад.
И мы –таки освоили пол-литру,
закусывая салом и лучком,
и подмешали в осени палитру
тоску, произносимую молчком.
* * *
У причала в ночной кафешке
я пью чай и ем пирожок.
Не хочу уплывать, конечно,
только слышу в себе рожок.
И паром подпевает басом,
неуёмно стремясь сюда.
И стаканчик мой одноразов.
И не чай в нем – одна бурда.
Шепот, клёкот влюбленной пары
через два от меня стола.
Хорошо им – у них фанфары
или даже колокола.
И паром не для них придуман.
И причал этот не для них.
Я был тоже когда-то юным,
но недолго - пожалуй, миг
Кот сидит и всем видом кажет-
мол, я индифферентный кот.
Но с тоской провожает каждый
он кусок пирожка в мой рот.
А меня все зовут оттуда,
где давно большинство людей.
Но я не поплыву, покуда
всей бурды не допью своей.
Эй, котяра, лови кусманчик!
Повод есть порезвиться - ведь
одноразовый мой стаканчик,
еще полон почти на треть.
* * *
Я узнал тебя по шевеленью
в своем горле трудного комка.
Или догадался, не умея
опознать совсем наверняка
Все же это ты была, стояла,
как стоят, кого-то проводив,
слушала гудение металла,
колокольной музыки мотив.
Эй, маэстро, маг в музейной башне!
Расстарайся, я прошу, смоги!
Чтобы стало радостно и страшно,
как заплыв на глубину реки.
Чтобы летний закачался воздух
и стекла с нас времени вода,
чтоб друг в друге нами был опознан
тот, кто светит нам через года.
Но поет железный голос чуждо.
И ничто в тебе не задрожит.
И менять мотив уже не нужно.
Поздно, на мгновение, на жизнь...
Ночью мотылек случайный в доме
крыльями о лампу застучит.
Выпущу его в окно, ладони
легкая пыльца посерербрит.
В темноте он канет, зарябившей
запертым за стеклами огнем.
Ты - мой мотылек, посеребривший
сердце и царапинки на нем.
1984/2003
Осень
1
Над осенней улицей ноют провода.
Зябко даже лужицам – морщится вода.
Дождик мелкий сеется . Я скажу дождю:
Знаю тебя, серенький, дождик-дежавю.
Из соседней булочной запахи сладки.
В горлах переулочков кашляют шаги.
Были нуворишами улиц дерева,
обернулись нищими –драны рукава.
Никуда не денешься – уж таков финал.
Мечет, мечет денежки дворник в самосвал.
Ткется струек- трещинок на стекле узор.
А в кабине женщина – стало быть, шофер.
Чудное видение - сонные глаза,
Спи, нажав сцепление или тормоза.
Спи, листвы владычица, спи, осенний эльф,
пусть в колеса тычется глупый спаниель.
Спи, моя хорошая, а я погрущу
и тоску по прошлому в листья погружу.
Вспомню образ девичий, встречи и слова...
В ранке недолеченной – ниточки из шва.
Погрущу, что сталося, да не так, как след...
Преобразовалося в неизбывный свет.
2
Вот что я, убогий, думать смею –
и о том поведаю тебе,-
землю Бог придумал перед смертью.
Он ее придумал в октябре.
Чтобы в этом гибнущем чертоге,
в этом шелушенье золотом,
человеки думали о Боге,
и смотрели на небо при том.
Чтоб слеза им зрение травила,
как родник - накапавшая нефть,
когда стаи птиц непоправимо
из небес вытягивают нерв.
Чтобы рвали души эти люди,
глядя на безумный листопад,
на его стекающие слюни
меж зубов-балясин балюстрад.
Чтобы знали - кончиться придется
(не придумать им от горя зонт),
вот и охладившееся солнце
падает, как лист, за горизонт...
Бог с кончиной всех провел, как шулер,
помирать-то Богу не к лицу...
А октябрь по-прежнему бушует,
словно скорбь по мертвому творцу..
3
Сорок шестая неделя.
В этом нелегком году
Птицы давно улетели
маяться в южном чаду.
Мы не успели упиться
щедрым и добрым теплом.
Сорок шестая седмица
мнет что-то в сердце моем.
В опустошенном объеме,
в черных скелетах дерев
ветер, виновный в погроме,
воет в тоске, протрезвев.
В трудной успенской печали
спрятался дачный массив.
Где они - буйства зачатий,
плодоношения взрыв?
Где тех тычинок жеманство
в ярких кругах лепестков,
пчел хоровод и шаманство
с бубнами крыльев жуков?
Где она, та медоносность,
мушек цветных перепляс?
Луга ромашковый космос
все свои звезды растряс.
1984/2003
Перед грозой
День жарок был, тягуч.
А вдалеке был рай.
Там темным краем туч
был срезан неба край.
Там кашеварил гром,
в свои посуды бил,
и ливень под углом
там полосы чертил.
Плыл воздух и дрожал.
Пересыхал фонтан.
День был завернут в жар,
как в мутный целлофан.
Сквозь маревую дрожь-
сквозь муть ее слюды
смотрел я – ты идешь
по миражам воды.
Казалось, через миг...
вот-вот...
теперь...
уже...
дождь высыплет на мир
алмазное драже,
И змеи сточных труб
под бурой ржавью кож
ткань паутин порвут,
и выдохнется дождь!
Давай – как из ведра,
Ударь же - исполать!
Пора, мой дождь, пора
поить и утолять!
И ты возникнешь близ -
пройдя сквозь струйный ток,
мой дождевой каприз,
промокший ангелок .
Замедлит время ход,
почти забудет течь.
И молния – как год,
И гром – как Бога речь.
...Гроза прошла вблизи...
Жизнь как песок в следы.
И не было грозы.
И не настала ты.
А я все вдаль гляжу.
Хоть что тут торопить?
Напрасно ждать грозу...
Не пить...
Не утолить...
1984/2003
Август
Вот , браток, и месяц жнивень.
Влажная теплынь.
Что ты ждешь? Не будь наивен –
жни свою полынь.
Не взойдет из плевел жито,
что сажал – коси.
Что прожито, то прожито.
Господи, спаси.
Август, август.Все три Спаса -
щедрая страда.
Бьется, бьется тик у глаза.
Жнется лебеда
Мед и яблоки, орехи,
пруха без трухи.
У меня же лишь огрехи
да еще грехи.
То гордыня – как икота,
то впадаешь в ложь.
А бывает, что кого-то
нехотя убьешь.
Не совсем, не до мокрухи
и статьи УК.
Но испачкал-таки руки -
хватит для греха.
То растрата, а то кража –
мелочь, ерунда.
То ли лажа, то ль не краше.
Лебеда-беда.
Престо, престо, очень престо -
зерен в землю бой.
До чего смешно и пресно
сжатое тобой.
Упаси меня, мой август,
Спасами молю.
Влей хоть маленькую радость
в душеньку мою.
Моет ливень, моет ливень
яблоки в траве...
Месяц август. Месяц жнивень...
Аутодафе...
* * *
Светлане
Хочешь – я буду рукой,
знающей только «дать».
Хочешь – я буду рекой,
чтоб камни в меня кидать.
Травой, хочешь, стану я –
шелковой постелюсь.
Ты упадешь в меня
и выплачешь свою грусть.
Хочешь – я буду мрак,
чтобы во мне светить.
Хочешь – я буду враг,
чтобы меня убить.
* * *
Пусто, пусто в мире.
Длины с высотой
множь как хочешь шире-
а объем пустой.
Дело на закате.
И рояль в кустах.
Музыка в затакте
врет, что будет такт.
Хоть кидайся с мола –
накатись волна!
У меня крамола.
Нежность у меня.
Дело-то у моря.
И к тому ж отлив.
Чистая умора.
Как мальчишка влип.
Положивши морду
на кулак щекой,
наблюдаю воду,
грустненький такой.
Нежности объекту
не отдам секрет.
Ей в мужском объедке
интереса нет.
Пустота. Кромешность
насквозь мокрый плащ...
А со мною нежность –
ласковый палач.
Думаю о всяком.
И горчит слюна.
Тянет, тянет вакуум
душу из меня.
* * *
Я хотел бы родиться у теплого моря
Я хотел бы родиться у теплого моря,
в стране, говорящей "амор" иль "аморе".
На том белом от солнца земном пространстве,
где все то и дело говорят: «Эсперанса...»
Где виноградники стекают по склонам Сьерры,
где шампуром забивает быка торреро,
а то бык втыкает рога торрере в жопу,
чтоб не махал тут красным половиком и просто чтобы...
Там все говoрят : «Патриа» . И еще говорят: «Либертад».
Стреляют из револьверов друг в дружку и идут собирать виноград.
В стране той тепло, там можно лежать и лениться.
А можно еще в кухарку дона Алонсо влюбиться.
Она бы меня угощала текилой и прелестями своими.
И говорила б «аморе» и колыхала вымя.
Там у окошка сидит полковник, растекшись по подоконнику,
скучает, потому что никто не пишет полковнику.
Всех, кто ему мог написать, он уже застрелил и говорит : «Каррамба!»
По вечерам там все танцуют танго и румбу, и, конечно же, самбу.
Там можно спать в гамаке, смотреть на небо и не работать.
Пить текилу и кальвадос и на тамошней фене ботать.
Есть чили с красным, жгучим, термоядерным перцем.
С кухаркой поспать...А Изабель отдать свое печальное сердце.
А забрать у нее невинность. Все равно заберет ведь кто-то.
Так лучше уж я, чем дебил Альварес с районного винзавода.
Там колокольни колышат тяжелого звона колосья.
И падре там говорит «спиритус сантис» ( он не пьет кальвадоса).
И снова спать в гамаке теперь уж до самой смерти.
Придет брат Изабель с револьвером и скажет: « Муерте»
И ты увидишь, как с неба падает хлопок или клочками мех.
И кто-то в черном стоит, смотрит в небо и произносит : «Снег...»
* * *
Ночь тиха, как забвенье.
На полнеба луна.
И сияют мгновенья,
как слюда в валунах.
Ты со мной...
Ты такая ...
Целовал бы следы .
И ты входишь нагая
в сон озерной воды.
К теплоте твоих линий,
словно к чуду Творца,
льнут кувшинок и лилий
травяные сердца.
По сердцам их- монетам,
прикрепленным ко дну,
и по лунному свету
ты плывешь на луну.
Возвращайся скорее
из озерного сна,
и я все отогрею,
что застудит луна.
Соберу я губами
звезды с кожи твоей,
и кипит пусть над нами
пламя лунных морей.
И сквозь губ онеменье
еле выдохну я
эти местоименья,
этот стон:
-Ты - моя...
* * *
Суметь бы, суметь все допить и допеть,
доплыть, доползти, добежать, долететь.
Не саван свой шить, не сколачивать гроб –
стремиться, спешить , вылезать из чащоб,
тащить из трясины свои сапоги,
уйти из капкана и от западни.
И против течения выгрести смочь.
От немочей липких отбиться и порч.
И чтоб не бояться хлестнувшей возжи.
Без кожзаменителя вместо души.
Без третьих позиций, без поз, антраша.
Любить - так любить, обжигаясь, спеша.
Грешить - так грешить, а шалеть -так шалеть.
Чтоб пред красотою оторопеть.
Без искариотова чтоб серебра.
Без жалкой и мелочной мести раба..
Допить, что налито, и песню допеть...
Довыть, долюбить, дострадать, дотерпеть...
