Многоточие... (Рассказ)

1.

       Осень выдалась дождливая, похожая на плаксивую пьяную женщину, то изливающую слезы горькие и обильные без особой на это причины, а то вдруг начинающую скандалить, срываясь резкими, почти грубыми порывами ветра. Еще в сентябре все ждали «бабьего лета», как последнего всплеска тепла, которое подпитает уже, увы, не согревающими лучами солнца. Но начался октябрь, а «бабье лето» так и не наступило. И теперь люди чувствовали себя обманутыми. Насупленные, хмурые, как сама погода, они ютились под зонтиками, дрожа от сырости, и стараясь как можно быстрее скрыться в теплых помещениях.
       У окна, прислонившись лбом к стеклу, стояла женщина, наблюдая как капли дождя, догоняя друг друга и вновь разбегаясь, стекают вниз, чтобы затем общим ручейком упасть с карниза на темный асфальт. От холодного стекла неприятно ломило лоб, но женщина, завороженная происходящим действом, будто не замечала этого.  Она  напевала себе под нос в такт дождю, что-то грустное мелодичное, напоминающее старинную колыбельную песню.
       В комнате постепенно сгущались сумерки. И лишь свет от торшера в дальнем углу слегка освещал ее. Возле торшера в кресле сидела пожилая дама.  Не сгибая головы и держа книгу в полусогнутых руках на уровне глаз, дама читала томик со стихами. Лицо ее было напряженно, и казалось, что она вот-вот начнет декламировать - слегка певуче, прикрыв глаза, как это делают поэты.
       - Моему сыну сейчас было бы  пятнадцать лет, – будто отвечая на вопрос, произнесла женщина у окна.
       - Что? – не сразу откликнулась дама. Она лениво посмотрела на молодую женщину поверх книги. На секунду на ее лице отразилась легкая досада от прерванного чтения.
       - Ах, ты опять об этом, – продолжала она, опуская взгляд на страницы и отыскивая потерянную строчку. - Твой сын в детском саду. Твой муж скоро вернется с работы. Кстати, – дама посмотрела на настенные часы – тебе пора идти за ребенком. Уже полшестого.
       - Моему сыну было бы пятнадцать, – тихо, растягивая слова, повторила женщина у окна. Она резко оторвалась от стекла и посмотрела в темноту, туда, где сидела в кресле ее мать.
       Пожилая дама раздраженно захлопнула книгу.
       Любовь Андреевна не любила, когда дочь заводила разговор на эту тему. Какой смысл жалеть о том, чего не произошло? В жизни ее дочери все сложилось наилучшим образом. Окончила школу с медалью. Затем институт. Без особых трудностей устроилась на хорошо оплачиваемую работу по специальности. Муж заботливый, внимательный, предупредительный. Сын еще совсем крошка, но уже с мужским стержнем в характере.
       Иногда становилось непонятно, как столь непутевая особа как Зойка так удачно устроилась в жизни? В то время как Любовь Андреевна жизнь прожила в одиночестве, без крепкого мужского плеча и опоры близких. Проработала в школе до самой пенсии, вдалбливая в бездарные головы чужих детей основы алгебры и тригонометрии. А сколько было вложено в саму Зойку? Болезненная с самого детства девочка пропускала школу неделями. То ангина, то отит… Приходилось оплачивать коллегам дополнительные занятия на дому и всячески умасливать директора, чтобы Зойкины пропуски официально не проходили по журналу: девочка была способной и шла на серебряную медаль.
       И свою личную жизнь Любовь Андреевна не строила лишь по причине того, что они с дочерью занимали небольшую комнату в малосемейном общежитии. И было совершенно невозможно, чтобы подросшая уже Зойка ночью невзначай заметила на соседнем диване подозрительные шевеления и прочие неподобающие для тонкого детского осмысления действия.
       Все, что позволяла себе Любовь Андреевна – это со страстью почти граничащей с безумием увлекаться поэзией. Она читала одинаково взахлёб произведения легендарных поэтов и неказистые на их фоне стишки неизвестных современников. Многое заучивала на память. Но чаще переносила особо тронувшие в толстый блокнотик, который всегда хранился в ее старомодном ридикюле.
       Зойка же шла по жизни с невообразимой легкостью. Как стрекозка из известной басни, наивно полагая, что все проблемы решатся сами собой. Очень странно, но именно так и получалось в итоге. Это свойство дочери брать от судьбы все, что хочет не заслуженно, в подарок, не приложив сколько-нибудь значительных усилий, раздражало Любовь Андреевну.
       Тем более ей были не понятны вдруг вспыхнувшие угрызения совести, которыми (якобы) изводила себя дочь. Что за бессмысленное препровождение времени – жалеть о том, чего не произошло?
       - Ты ведь понимаешь, Зоя, что поступила тогда правильно, – сказала она, вставая, затем положила томик на журнальный стол и молча вышла из комнаты, давая понять, что разговор окончен.
       Зоя повернулась к окну.
       - Нет… Не понимаю… И никогда не смогу понять, – прошептала она.

2.

       Какой иногда цепкой бывает человеческая память. Зойке казалось, она помнит каждую мелочь, каждую деталь. Цвета, запахи, ощущения, невзначай оброненные фразы остались в ее душе тяжелой накипью. И все последующие годы лишь четче очерчивали события тех дней.
       Вот и осень тогда была совсем другой. Сухая, солнечная, наполненная пряным ароматом желтеющих листьев. Казалось, лето медленно прощается с природой, отступая в сторону едва заметными шажками. Хотелось любить. Любить не так страстно, как это бывает весной, а нежно, слегка касаясь, боясь вспугнуть или растревожить, оберегая сны легким дыханием теплого ветерка.

       Она не сразу поняла, что беременна. Вернее отгоняла от себя мысль об этом, пытаясь приписать неопровержимые признаки обостренному гастриту и перенесенным стрессам. Но дни шли. Тошнота усиливалась. Росла досада на саму себя: «О чем ты думала раньше?» Еще какое-то время делала наивные попытки вызвать менструацию поднятием тяжестей, длительными прыжками, бегом по лестнице, и даже (вот дура!) стояла «березкой» с вытянутыми вверх ногами, подпирая ладонями спину.
       Беременность… такая ненужная сейчас… Конечно, это не проблема, а так лишь небольшая неприятность. И хорошо, что никого не придется ставить в известность. Зачем? Какой смысл? Если и так все решено: без сомнений аборт. Опытные врачи под хорошей анестезией, обхватив корнцангом хрупкий кровянисто-мясной сгусток, за пятнадцать минут вытянут из тебя тошноту и головокружения. Все равно, что удалить гнилой зуб из воспаленной отекшей десны. Различие в одном: после удаления зуба десна еще какое-то время ноет и остается припухшей. А здесь… Нет никаких проблем…
       На кресле Зойку осматривала уже не молодая, но довольно осовремененная и вполне адекватная женщина-гинеколог. «Плоды сексуальной революции» не вызывали в ней негодующего омерзения с нервным подергиванием мимических мышц лица. Поэтому не было унизительных взглядов и ненужных вопросов.
       -Да, беременность есть. Семь-восемь недель, – сказала она спокойным голосом.
       И что-то случилось вдруг… Стало радостно, захотелось смеяться, шутить, говорить глупости, и слова «беременность есть» как-будто пузырьками игристого вина весело защипали в носу. Зажмурившись, Зойка почти физически ощутила, что там, в темноте ее плоти, похожий на маленькую рыбку, уже живет белокурый мальчик, которого без сомнения, зовут Женькой. Натягивая на себя капронки, она представила вдруг, как они вместе гуляют в парке, как он смеется, протягивая к ней свои нежные детские ладошки. «Мама, мама!» – звал он – «посмотри я вот как могу!» – и скатывался с самой высокой горки. И она, такая красивая и молодая, улыбаясь, отвечала ему: «Ох, Женька, не балуй!». Но он, звонко смеясь, уже катился вниз в ее надежные руки.
       - Ну что вы решили? Оставляете беременность? – спросила доктор.
       - Да! – просто ответила Зойка – и непреодолимое теплое счастье распространилось гулким эхом от темечка до самого низа ее живота.

       Выйдя на улицу, Зоя добежала до ближайшего телефона-автомата и решительно набрала номер матери:
       - Я беременна! И я буду рожать! – выпалила она.
       - Кто он? – только и смогла проговорить ошарашенная мама.
       - Ну какая разница от кого этот ребенок? Он мой. – Зойка повесила трубку: выслушивать нотации сейчас хотелось меньше всего.

3.

       Они никогда не были по-настоящему близки. Мать и дочь. Зоя досталась Любови Андреевне тяжело. Узнав о ее беременности, муж трусливо собрал вещички и исчез. Почти с первых дней рвота и ничем не поправимая изжога измучили ее. Она не высыпалась, худела. Плод не затихал, казалось, ни на минуту, пинаясь и ворочаясь в утробе. Почти всю беременность провела в больнице, где в нее постоянно что-то вливали то посредством долгих томительных капельниц, то уколов, болезненных до слез. Но мучительней всего были взгляды соседок по палате, которые, пребывая практически в таком же физическом состоянии, как и она, светились от счастья, и умиленно улыбались при каждом малейшем движении внутри них. Гордо выпятив свои животы и поддерживая себя руками под поясницу, они прохаживались по коридорам отделения, и напоминали толстых глупых пингвиних, которые, сбиваясь в стаи, часами курлыкали об одном и том же: кто и что прикупил для малыша, о выборе имен и о «незабываемых» ощущениях, связанных с беременностью. Обязательно в палате находились одна или две ранее рожавшие, готовые в подробностях поделиться своими впечатлениями о ходе всего процесса родов.
       Любовь Андреевна разговоров о младенцах избегала. Держалась особняком. Между процедурами больше лежала на своей койке, отвернувшись лицом к стене. Да и в столовую спускалась самой последней, когда в основном все уже возвращались в палаты.
       Роды начались преждевременно. Сильные схваткообразные боли сопровождались открывшимся кровотечением. Резко упало артериальное давление. И Люба оказалась в экстренном порядке на операционном столе.
       Девочка родилась недоношенной, худой, покрытой темными волосиками практически по всему телу. При малейших звуках или чуть резком движении она вздрагивала, при этом ее тонкие руки, шевеля длинными пальчиками, рефлекторно распахивались в разные стороны, на какое-то мгновение, оставаясь в таком положении, а затем медленно, как будто обнимая нечто невидимое, скрещивались на груди. Личико младенца было сморщенное, слегка выпученные глаза затуманено смотрели в никуда. Ушной хрящик по причине недоношенности был мягким и поэтому ушки свисали тряпочкой. Ягодиц как таковых не было – седалищные кости сходились треугольником к копчику. Ребенок был настолько худой, что его маленькие косточки казались просто обтянутыми синюшной складчатой кожицей. Когда Любовь Андреевне впервые принесли дочь, не сдержавшись, она воскликнула: «Ой, какая страшненькая!».
       Чувство брезгливости, возникшее тогда, не прошло с годами. Но она научилась с этим жить, понимая, что ребенок не виноват в ее нелюбви.

       Мама всегда была рядом, заботилась, кормила, одевала, но делала это автоматически, будто выполняя материнскую повинность. Конечно, в младенчестве Зоя любила свою мать, как любят все дети с восторгом в глазах, самозабвенно и всепрощающе. Но на любое проявление ласки со стороны дочери, Любовь Андреевна, морщась, отстранялась, лишь изредка снисходительно позволяя Зойке, обняв за шею, прижаться к себе, или поцеловать маленькими липкими губами. Зойка и не требовала большего. А со временем совсем перестала ласкаться к матери. Она тихо росла в своем игрушечном мире, придумывая имена куклам, смеясь и разговаривая с ними. В пять лет научилась складывать буквы в слова, потом читать, писать... В шесть влюбилась в мальчика в детском саду. Она нарисовала рисунок, на котором два смешных человечка шли по тропинке, взявшись за руки. Внизу наивное: «Это я. Это Вова». Рисунок попал в руки матери. Мама была вне себя от возмущения и кричала непонятные ребенку взрослые фразы: «В подоле принесешь… я кормить твоих выродков не буду…». Зое было шесть лет, но в глубине детской души она сознавала всю нелепость ситуации. Не сдержавшись, бросила в лицо матери слово «дура». В ответ пощечина, звонкая резкая, как удар кнута.

4.

       Домой Зойка решила идти пешком. Ее все еще подташнивало, но сейчас это было даже приятно, как подтверждение жизни внутри нее. Она забрела в небольшую аллейку. Сентябрьское солнце еще немного припекало спину, и в плаще было жарко. Зойка сняла плащ, перекинув его через согнутую руку, пошла медленно вдоль аллеи, шурша опавшей листвой. Зоя знала, что дома ее наверняка ждет скандал. Девушка прекрасно понимала свою маму. «Позор, конечно, позор», – с сарказмом думала она. Но это не пугало ее. Она была счастлива. И видимо, улыбалась, потому что встречные прохожие тоже улыбались ей в ответ. Казалось, что все догадываются о ее счастье, и она гордо шла дальше.

       - Я буду рожать!
       Мама на удивление была более-менее спокойна.
       - Ну, хорошо, допустим. А как же твоя учеба? Как институт? Ты ведь так готовилась, так стремилась.
       Любовь Андреевна вся будто кипела внутри. Но решила, что разумнее сейчас сдерживаться, не устраивая скандала, а напротив спокойно убедить Зойку пойти на аборт. «Ребенок в доме… – думала она, – бессонные ночи, запах сырости от вечно мокрых пеленок... А болезни, когда надо практически постоянно быть рядом?.. Что может Зойка одна? Она сама еще подросток. Все ляжет на мои плечи… Опять… Думала, что выращу дочь, так хоть вздохну свободней… Непутевая… Придется отложить поездку в Венецию. Так давно мечтала об этом… Копила деньги… А нервы, потраченные на сбор необходимых для загранпаспорта документов?.. А очереди?.. Да что себе позволяет эта девчонка?»
       - Родишь, учебу придется бросить, – продолжала Любовь Андреевна убеждать дочь. – Первый курс не закончишь – академ никто не даст. Тебе всего семнадцать. Это сейчас кажется, что ребенок – это так… но он не игрушка, это большая ответственность. Тебе и на дискотеку захочется и погулять. Ребенок будет обузой.
       Зоя не спорила. Да, ребенок – большая ответственность. Но разве она не понимает этого? Ей уже семнадцать. А когда родится Женька, будет восемнадцать. Конечно, ее жизнь изменится. И она совершенно по-взрослому это осознавала, понимая, что уж первый-то год ей точно придется трудно. Учебу Зойка пока бросать не собиралась. Она толком не придумала, как поступить с институтом, когда малыш родится, но до этого, по-крайней мере, еще месяцев семь.
       - Мама, как ты не понимаешь, ведь он живой там внутри меня. Я его уже люблю. Как я могу убить его? – Зойка недоуменно смотрела на мать.
       Если бы Любовь Андреевна ругалась, выкрикивая обидные глубоко ранящие оскорбления, как это бывало всегда при проступках дочери, то Зойка бы знала как себя вести: хлопнув дверью закрыться в ванной, пустить прохладную воду, и засунув ладони под струю, закрыть глаза, отрешиться от всех окружающих звуков, уходя в мир своих мыслей. Но мама вела себя спокойно. Говорила, в общем-то, разумные слова. И Зойка надеялась, что сможет достучаться до ее сердца. Ну, хотя бы раз в жизни…
       Любовь Андреевна еле сдерживалась. Эта легкомысленная девчонка еще что-то там бормотала про великое чувство. Смешно! Та, которая засыпала под «Мцыри» Лермонтова, могла что-то чувствовать? Что она знает о любви? Слюнявые мальчики в подворотнях, липкие руки, нервно теребящие застежку бюстгальтера, и, как выяснилось, еще и секс, наверное, с влажным дыханием в самое ухо – это у них называется любовью?
       Любовь Андреевна передернулась от отвращения.
       -Что ты можешь дать ему? Что, кроме своей так называемой любви? Ни образования, ни денег. Замуж навряд ли выйдешь. Кому ты с ребенком будешь нужна? И потом, не забывай о той катастрофе… Завтра идем к доктору! – голосом, не терпящим возражений, добавила она.

5.

       В десятилетнем возрасте Зойка была отправлена матерью в пионерский лагерь, где и познакомилась с девочкой года на три старше себя. Девочка эта жила в другом районе города, училась в другой школе. Но с того пионерского лета Зоя и Лена практически больше не расставались. Они везде были вместе. Вместе посещали кружки. Вместе сначала записывались в секции, а потом вместе переставали ходить на занятия. Школьные вечера посещались по очереди: то с классом Лены, то с классом Зои. Когда Лена стала студенткой, Зойке было пятнадцать с небольшим хвостиком. Они перестали появляться на школьных праздниках, посещая более интересные студенческие мероприятия.
       Девочки настолько сдружились, что считали друг друга почти сестрами. Немного бесшабашная Зойка называла Лену своей совестью, доверяя ей самые сокровенные мысли и прислушиваясь к советам старшей подруги.
       Мама Зои не одобряла этой дружбы, но Лена писала неплохие стихи, и Любовь Андреевна, будучи страстной любительницей поэзии, делала некоторое снисхождение. Она разрешала девочке оставаться на ночь у них, и иногда по субботам отпускала Зойку с подругой, при условии практически ежечасного отзванивания по телефону и полного отчета о проведенном времени. А на утро по возвращении Зойкина одежда подвергалась обнюхиванию на предмет табачного дыма.
       Отгремели школьные балы. Закончился всеобщий мандраж по поводу выпускных и вступительных экзаменов. Прошло счастливое время зачислений и смены унизительного звания абитуриент на возвышенное – студент. Наступил август. Спокойный безмятежный месяц. Лена и Зоя как всегда были вместе. Пропадая сутками на даче с развеселой компанией таких же молодых беззаботных девчонок и парней. Всем хотелось догнать и перегнать упущенное во время экзаменов время. До начала новой взрослой жизни оставалось еще три недели. Именно там, на даче, особо не задаваясь вопросами морали, Зоя попрощалась с девственностью.

       В то утро подруги возвращались в город. Дачка стояла на пригорке. До автобусной остановки было минуть двадцать пешком. Сначала по тропинке в лес, по мостику через небольшой ручей, затем крутой подъем на железнодорожную насыпь, а там стоило только перейти через полотно из нескольких линий рельс, и вот уже видно шоссе с одинокой постройкой, своим видом, а особенно соответствующими запахами больше напоминающей общественный туалет.
       Девушки шли медленно, беседуя и наслаждаясь утренним лесом. Лена говорила о поэзии, читала свои стихи. Возле ручья они остановились, чтобы смыть с туфлей налипшую листву. По железной дороге медленно туда-сюда ходил маневровый локомотив. Он то тянул за собой три порожних грузовых вагона, то, наоборот, шумно толкал их вперед. Близость этого места к станции часто создавала неудобство для дачников: порой приходилось часами ждать, чтобы перейти через линию. Девочки остановились, но тут маневровый стал отъезжать, освобождая проход.
       - Давай перебежим, а то так и на автобус опоздать можно, – поторопила подружку Лена. – Когда перейдем на ту сторону, я тебе расскажу свое новое стихотворение.
       Девочки поднялись по насыпи. Лена шла чуть впереди, а Зоя слегка подвернула ногу и поэтому, немного замешкавшись, шла сзади. Вокруг стоял грохот бьющихся друг о друга пустых вагонов. Маневровый как раз притормаживал и вот-вот мог двинуться обратно. Лена уже была на соседних путях. Зойка старалась быстрее пройти рельсы. Перескочив через ту линию, по которой ходил маневровый, девочка занесла ногу над следующим рельсом, но, может, сработало хорошо заученное правило «посмотри налево-посмотри направо», она повернула голову… доли секунды… сотые доли… скорее даже не осознав до конца все происходящее… глухой удар в грудь… что-то с силой оттолкнуло ее назад… грохот и мелькание проносящихся вагонов… и только до ужаса спокойная мысль: «Это не моя смерть. Я не от этого умру»…
       Зоя не была уверена, что вообще теряла сознание. Но, когда машинист маневрового подбежал к ней, поезд на соседних путях уже остановился.
       Ей помогли подняться в локомотив и повезли до станции.
       - А где Лена? – наивно спросила Зойка, сидя в кабине.
       - Ох, девчонки, девчонки, – тяжело произнес машинист.
       На станции уже ждала «скорая». Девушку пересадили туда. И врач пошел осматривать место происшествия.
       - Господи, пожалуйста, пусть она будет жива, пусть только она будет жива, – шептала Зойка, но в душе понимала, что уже все свершилось, и поздно просить о чуде…

       Зоя практически не пострадала. В травмпункте сделали рентген – смещение межпозвонкового диска в грудном отделе. Когда прошел шок, стала ощущаться боль. Впрочем, обезболивающие таблетки на некоторое время помогали. Рентген повторяли еще дважды, но других повреждений не обнаружили.
       Подготовка похорон, сами похороны, и первые дни, в которые, наконец, начинаешь осознавать, что дорогого тебе человека больше нет, и так теперь будет всегда, заглушали не только физическое страдание, но и все другие праздные мысли, казавшиеся теперь пустой суетой. Все воспринималось через мутную дымку нереальности происходящего. А память отматывала пленку в последние дни жизни подруги и события фиксировались с необычайной четкостью – тепло рук, голос, запах, смех, так и не прочтенный стих…
Именно тогда Зойка выкрикнула: «Господи, пусть я буду беременна!» – и сама испугалась на секунду, а потом ей эта мысль даже понравилась. Казалось логичным рождение малыша после гибели родного человека – как превосходство жизни над смертью.

       Через три недели стало понятно, что брошенная в сердцах фраза достигла неба.

6.

       «Не забывай о той катастрофе», – сказала мама. Разве о таком можно забыть? Но эта фраза отрезвила Зойку. И тревога, как микроскопический вирус, проникнув в самое сердце, уже начала внедряться в тонкую нить безмятежного счастья. Зоя была не глупой девочкой. И, конечно, она понимала, что выпитые обезболивающие таблетки, рентгеновское облучение, полученное ею в избытке и психологический шок от потери близкой подруги, могли сказаться на ребенке. И все это на первых неделях беременности, когда она еще ни о чем не догадывалась, но маленькая клеточка уже начала свое таинственное превращение в мыслящее, чувствующее, осознающее и способное анализировать свои поступки существо. А вдруг сбой? Вдруг ее Женька – получеловек-полурастение? Имеет ли она моральное право дать жизнь неполноценному ребенку, обрекая, прежде всего его на пожизненные насмешки? Вспомнились уродцы в стеклянных колбах со спиртом, виденные когда-то на экскурсии в анатомическом музее. Их огромные головы, скрюченные в суставах конечности и всегда тупые бессмысленные глаза.
       Нет!.. Ее Женька не может быть таким! Он голубоглазый, с длинными густыми ресницами. Он смешно морщит носик, когда смеется. Он, обнимает ее за шею, и, прижавшись к ней своим маленьким теплым тельцем, быстро шепчет ей на ухо свои наивные детские тайны. «Мама, а правда?..» – спрашивает он…
       Стоп! Хорошо, она пойдет с матерью к доктору, чтобы узнать ответы на все интересующие ее вопросы.
       На следующее утро мама повела Зойку к знакомому гинекологу. Любовь Андреевна притворно улыбалась, говорила заискиваюше-сладковатым голосом, «от всей души» дарила черный пакет с дорогим шампанским и шоколадными конфетами. «Ну, что вы… Не стоило… Мы ведь давно знакомы… » – вторила ей докторица, суетливо пряча презент в стол.
       Были собраны все необходимые анализы. Зойке даже сделали УЗИ. Расспрашивая жалобы и данные генеалогического, социального и других анамнезов гинеколог смотрела мимо Зойки, избегая прямого взгляда в глаза. Любовь Андреевна отвечала сама, говоря о дочери в третьем лице. Сначала Зойка попыталась вставить что-то от себя, но ее не услышали, а интересовавшие ее вопросы повисли в воздухе, оставшись без ответа. И далее она сидела на кушетке, молча, ожидая окончания визита.
       Придя домой, Зойка отказалась от еды, закрылась в ванной и прорыдала там до самого вечера. Любовь Андреевна слышала, как плачет ее дочь, однако вмешиваться не стала.
       На следующий день Зойка решила сходить к бывшей учительнице по биологии. После института она отправилась в школу. Но на вопрос о влиянии облучения на беременность биологичка пошленько улыбнулась и спросила: «А кто беременный? Ты что ли?». Зойка сконфузилась и больше ничего не сказала.
       Конечно, были еще книги. Справочники лекарственных препаратов, перекрикивая друг друга, сообщали о тератогенном эффекте анальгетиков. А о рентгеновских лучах Зойка прочитала столько, что от этого тревога в ее душе разрослась еще больше, заслоняя собой уже слабые проблески счастья.

7.

       Аборт был назначен на начало октября. Накануне Зоя проплакала всю ночь. Заснула уже почти под утро. Ей снилась Лена, но в каком-то странном образе маленькой обугленной куклы.
       Рано утром, сложив необходимые принадлежности в небольшой пакет, Зоя пошла в больницу. Девушка в регистратуре сказала ей ожидать в коридоре. Здесь уже собралось несколько женщин, пришедших по тому же поводу. Ровно в восемь вышла медсестра и повела всех в подвал, в котором находилась комнатка-темнушка, используемая, видимо, как гардероб. Места было мало, и кроме гвоздиков на стенке и нескольких разбитых долгой жизнью стульев в комнате ничего не было. Женщины, толкаясь попами, громко и радостно обсуждая актуальную для них на сегодняшнее утро проблему, переодевались в домашние халаты и тапочки. Оказалось, что Зойка самая молодая среди них. Остальные, видимо, были здесь не в первый раз. Переодевшись и сдав документы все той же медсестре, женщины пошли за ней в отделение гинекологии, где в небольшой операционной освобождали женщин от нежелательных им беременностей. Здесь же была палата на десять коек, в которой прооперированные отходили от наркоза, а остальные ждали своей очереди. Все разлеглись по койкам, продолжая обсуждение причин, по которым каждая из них здесь оказалась. Одна из них, сорокапятилетняя дамочка, уже имела двоих детей, а настоящая беременность случилась с ней нежданно. «Думала все, климакс наступает. А доктор сказала, что климакс мой на ножках», – смеясь, вещала она на всю палату, приводя остальных женщин в восторг. «А я, – говорила довольно здорового вида еще относительно молодая женщина, – на курорте была. Без мужа, представьте. Домой вернулась, и на тебе, такой казус. Мой муж даже не догадывается где я сейчас». Третья бывала, по ее словам, здесь обязательно раз в полгода. Четвертая… На Зойку никто не обращал внимания, а она старалась не вникать в их разговоры. Их базарно-игривый тон удивлял ее. Создавалось впечатление, что аборт для них лишь уловка получить лишний выходной день по больничному листу. Спустя годы Зойка поймет, конечно, что у каждой из этих женщин на душе было неспокойно, а их радостные разговоры были маской, скрывающей слезы женской сущности по не рожденным никогда младенцам.
       Женщин как на конвейере уводили по одной и через пятнадцать минут возвращали спящих наркотическим сном. Два санитара грубо перекатывали их с каталки на кровать. А анестезиолог, называя каждую по имени, окликал женщин, не отходя от кроватей до тех пор, пока они бессвязно не отвечали ему сквозь пелену наркоза.
       Примерно через два часа очередь дошла и до Зойки. Она медленно вошла в операционную. Воздух казалось, пропитан сладковатым запахом лекарств, стерильности и безнадежной обреченности. Яркий электрический свет, отражаясь от стен покрытых кафельной плиткой, распространялся по комнате голубоватыми бликами.
       - Раздевайтесь и проходите на кресло, – не глядя, кинула медсестра.
       Зойка замешкалась. Руки дрожали. Медленно стянув халат, скинув тапочки, она осталась в одной ночной рубахе на голое тело. Медсестра протянула синие клеенчатые бахилы:
       - Давай, поторапливайся. Что мы с вами здесь весь день возиться будем?
Зойка была последней абортницей на сегодня и медики, изрядно уставшие, хотели поскорее закончить свою работу.
       - Я… а я могу отказаться?..
       Все удивленно посмотрели в сторону Зойки. Такие экземпляры встречались не каждый день.
       - Ой-й, да завсегда, пожалуйста. Ты точно решила? – весело спросила врач.
       - Да! – Зойка схватила халатик и, едва сунув ноги в тапки, не оборачиваясь, выбежала из операционной.

8.

       - Да ты понимаешь, что ты меня идиоткой выставила? – кричала вечером Любовь Андреевна. Я за тебя деньги заплатила, между прочим, не так уж мало. Да ты вообще соображаешь, что натворила? У тебя времени осталось две недели, потом аборт делать уже никто не возьмется.
       Зойка молчала. Она быстро смахивала со щек все набегающие слезинки. «Я не могу, пойми ты!» – рвалось из ее груди сдавленными всхлипами.
       Мать еще долго что-то кричала, зло бросая слова в лицо дочери. Через некоторое время, несколько успокоившись, она добавила сквозь зубы:
       - Ты считаешь себя взрослой? Ты считаешь, что в праве решать серьезные вопросы? Так знай же, моя милая, оставишь ребенка – ноги твоей в моем доме не будет. Как ты выкрутишься, не знаю. Можешь квартиру снимать, или комнату в общежитии попросить… Но когда родишь своего урода, ко мне за помощью не обращайся.

       На следующей неделе Любовь Андреевна повела дочь в больницу сама. Зойка, морально обессиленная от непрекращающихся скандалов, шла молча. И вот все тот же коридор, тот же гардероб, даже лица женщин казались теми же. Знакомая палата, операционная, наполненная голубым свечением… Какими-то правдами-неправдами Любовь Андреевна добилась, чтобы в отделение ее пустили вместе с дочерью. И только оставив девочку на попечение врачей и, убедившись, что операция началась, успокоилась и пошла на уроки.
       Вводимый раствор, проникнув с венозной кровью в сердце, а, оттуда попав в аорту, артерии и достигнув тончайшей сеточки капилляров, мгновенно, разнесся по организму, пропитал собой каждую клеточку мозга, принося забвение и забирая в царство Морфея.
       Последнее, что помнила Зойка – это стук металлических инструментов предназначенных для операции…
       Очнулась она уже в палате, когда грубые санитарские руки перекидывали ее с каталки на кровать. «Зоя, Зоя, ты меня слышишь?» – как будто сквозь толщу воды раздавался гулкий голос анестезиолога. Отвечать не хотелось. Хотелось умереть, застыть навсегда, уснуть, продлить темное забытье наркоза. Она не откликнулась. Пустота… Горка одиноко стоит в опустевшем парке. Не слышно детского смеха и звонких мальчишеских голосов, только скрип раскачиваемой холодным ветром качели…

9.

       Жизнь Зои действительно сложилась удачно. Она приобрела хорошую специальность. Устроилась на престижное место. Её даже хвалило начальство. Вышла замуж за любимого и любящего человека. Родился сын, прекрасный мальчик, заводной, смешливый ребенок. И отношения с мамой становились год от года теплее. Зоя видела, что ее мать с неподдельной любовью относится к своему внуку, и зная на своем опыте, как важно для маленького человека чувствовать себя любимым, была благодарна матери за это. Но чем лучше складывалась ее жизнь, не принося ни несчастий ни неудач, тем чаще она вспоминала о той осени, в которую не смогла отстоять право на жизнь своего первого ребенка. И теперь каждый год она , считая возраст не рожденного младенца, ждала беды, как кары небесной за совершенную непоправимую ошибку.
       Не понимала бедная Зойка, что уже наказана и давно прощена небом.

       Зоя еще долго стояла у окна. По ее щекам текли слезы… А, может, это дождь холодный, грустный, каким он бывает только осенью?…