Во дворе ее не любили за великанский рост, грузную походку и скверный характер.
Откуда она взялась? Да, кажется, была всегда. Люди в доме менялись, съезжались, разъезжались, оставляя после себя тени, тепло или сырость, а она все мела двор да ухаживала за газонами. Имени ее никто не знал. Конечно, где-то в документации отдела кадров она значилась как «такая-то такая–то», но теперь это мало кого интересовало. На вид ей было около шестидесяти. Десятилетия проходили, а она не менялась: носила ту же одежду, покрывала голову все тем же черным платком. Это мы, делая первые шаги по едва пробивающейся весенней травке, приводили в восторг вечно курлыкающих бабушек на дворовой скамейке; это мы лепили замки в песочнице, падали с качелей и, разодрав в кровь колени, прятали слезы обид от девчонок, чтобы потом, лет через десять, вскружить головы соседским Ленке или Наташке, и, получив право первого поцелуя, собственнически приобняв их за талию, слушать темными вечерами нескладные переборы шестиструнной Митькиной гитары; это мы влетали, запыхавшись, в двери подъезда и, миновав три-пять – девять лестничных пролетов, как ураганы, врывались в родительскую кухню и, бросив на обеденный стол синенькую книжечку с многообещающей надписью «Диплом», кружили мам в своих крепких уже мужских руках, а отцы, утирая невольно набежавшую слезу, открывали бутылки игристого вина; это мы, гордо задрав носы, привозили домой маленький белый сверток, обвязанный голубой или розовой лентой, и уже родная Ленка или Наташка, с открытым только ей таинством рождения новой вселенной, загадочно улыбаясь, медленно шла рядом; это мы, выгуливая в песочнице наследников и наследниц, снисходительно слушали умиленные вздохи соседских старушек. Это наше время летело…
Но всё так же, как и тридцать лет назад, едва утренний свет пробивался сквозь наглухо зашторенные окна, со двора доносились знакомые и такие неугодные ранним утром звуки.
-Ш-ш-шух!.. Ш-ш-шух!.. - метет метла, собирая не успевшую унестись с попутным ветром опавшую листву.
Но дворничиха будто осталась вне времени. С годами она лишь приобретала все более грозный вид. Ее черные брови все больше срастались к переносице. Глаза все глубже впадали в глазницы, а темные линии под ними становились интенсивнее. Ее серые, как городской снег, волосы выбивались косматыми прядями из-под платка. Нос заострялся, крючковато нависая над крепко сжатыми нитями бескровных губ. И только ее спина не гнулась от времени: дворничиха ходила прямо, тяжело ставя стопы в мужских сапогах огромного размера и переваливая свой вес то на одну ногу, то на другую, от чего ее походка казалась еще более угрожающей. Подметая дорожки во дворе и собирая мусор большими ладонями в грязных брезентовых рукавицах, она что-то бубнила едва слышно хрипловатым голосом. А нам казалось, что эта мрачная женщина шлет проклятья на наши ветреные, не знающие покоя, юношеские головы.
Занимала дворничиха небольшую подсобку, оборудованную в мало-мальски приемлемое жилье. Еще мальчишками мы с улицы заглядывали в окно ее коморки. Но, к нашему сожаленью, почти весь вид перекрывало прибитое гвоздями к оконной раме байковое одеяло. И лишь видна была запыленная лампа, одиноко висевшая на потолке. Что творится в ее комнатушке, как обустроен ее быт - никто не знал. К себе старуха никого не пускала. Сама ни к кому не ходила. Не было у нее ни родных, ни друзей. А животных дворничиха не любила. Гоняла котов и собак с газонов, не обращая особого внимания на возмущенные окрики хозяев.
Говорили, будто она слабоумна, однако наверняка утверждать никто бы не стал, потому, как на любую попытку с ней заговорить она угрюмо отворачивалась и поспешно уходила прочь, оставляя «собеседника» с неприятным осадком недоумения на душе. Но закрепленная за ней территория всегда содержалась в чистоте и порядке. Да и не могло быть иначе. Уж она то за этим страстно следила. Бывало прохожий, не задумываясь, бросит окурок, а дворничиха уже тут как тут: затмевая всей своей мощью солнечные лучи, грозно впиваясь в самую душу леденящим взглядом, медленно, как грозовая туча, надвигалась на пойманного с поличным беднягу. Хочешь, не хочешь, а сор свой поднимешь. А то еще и рядом лежащую бумажку прихватить в тягость не посчитаешь. На всякий случай.
Особое внимание дворничиха уделяла клумбам. В мае яркими желтыми бокалами распускались тюльпаны. Летом возле каждого подъезда наполнялись насыщенным багровым цветом пионы, и тигровые лилии кудрявыми веснушчатыми лепестками радовали глаз соседей. К осени дворничиха всегда высаживала луковицы гладиолусов.
Но более всех остальных цветов она любила розы. Сажала их старуха под окном своей каморки. С самой весны холила она и лелеяла небольшие кустики. То удобряла, то увлажняла землю, ухаживая за цветами как за малыми детьми. И не редко проходя мимо ее палисадника, можно было слышать невнятное, но ласковое бурчание старухи. К июню распускались бутоны. Источая нежный призывно манящий аромат, цветки наполнялись жизненным соком, становясь с каждым днем все соблазнительнее для влюбленных мальчишек. И как только распускался первый бутон, дворничиха ревностно следила за розами, не подпуская ни завистливых старушек, ни проказников–мальчишек, ни просто восхищенных любопытствующих зевак. Как хищница, защищающая свое потомство, она яростно гнала прочь любого, кто подходил к невысокой оградке. Оружием мог стать любой предмет, находящийся в тот момент в ее руках. Без предупреждения летели в «противника» грабли, лопата, комки сырой холодной земли. Не совсем уверенные в ее адекватности, мы, напуская равнодушный вид на лица, старались ни чем не выдать своего интереса к цветам.
Но что это были за цветы! Сиреневые кружева окаймляли бархатной дорожкой розовые лепестки , а от самой сердцевины, как маленькие лучики, шли три тонкие белые прожилки. К середине лета кустарник, будто накрытый цветастым платком, полностью был усыпан бутонами. Цвели розы, сменяя друг друга, до самых заморозков. Уже увядшие, вот-вот осыпающиеся соцветия, дворничиха, едва касаясь, освобождала от тяжести одеяний, оголяя маленькие коричневые головки. Складывая лепестки в подол фартука, она заносила их в свою комнату. На что шли полуувядшие лепестки? Готовила ли она из них какое-то зелье, или просто сушила раскладывая на все возможные поверхности? А, может, варила сладкое розовое варенье? Никто не ответит теперь.
Как-то раз Митька, местный поэт и музыкант, выждав минуту, когда дворничиха, подметая дорожки в дальнем углу двора, оставила свой цветник без присмотра, изловчился и срезал три розы в подарок своей новой девчонке. Все бы обошлось, возможно. Да перелезая обратно, он задел ботинком стоящее тут же ведро с дождевой водой, и загремев с ограды, больно подвернул ногу. Старуха, увидев, что мальчишка посягнул на «святая святых», издала рык раненого льва. И (откуда только взялась такая скорость в дряхлеющем теле?) замахиваясь метлой, пустилась наперевес удирающему Митьке. Что стало причиной того, что она чуть было не догнала воришку: толи его больная нога, толи ее ярость и жажда возмездия, но дважды все, находящиеся в тот момент во дворе, затаив дыхание, ожидали плачевной для поэта развязки. Не убила бы, конечно, но покалечила уж точно, если бы Митька не додумался бросить цветы под ноги обезумевшей старухи. Она остановилась. Тяжело дыша, подняла розы. Разгладила лепестки и нежно прижала к груди, закрыв соцветия большими ладонями. Она шла медленно к дому, боясь потревожить покой погибших растений. Так дети, встречаясь впервые со смертью, несут в своих руках бездыханное тельце воробья или жука. По ее мрачному лицу катились слезы. Не стесняясь их, дворничиха рыдала монотонным «Ы-ы-ы-ы».
А Митька, поняв, что преследование прекратилось, возбужденный случившимся приключением, обернулся и, зло, грозя кулаком, на весь двор крикнул старухе в спину: «У! Цербер!». И, как водится, это имя крепко привязалось к ней. Теперь уже не только шпана, но и люди взрослые серьезные нет, да и процедят в сердцах страшное прозвище.
После того случая дворничиха неделю не появлялась во дворе. Митька получил от родителей «по первое число». Кажется, даже ходил в ее каморку, чтобы попросить прощения, но она не впустила его.
Потом все забылось. Дни опять потекли своим чередом. Дворничиха все также будила нас по утрам звуками своей метлы, а днем ухаживала за цветами на клумбах и гоняла бездомных кошек. Мы вырастали, но никто больше не покушался на розы.
Это случилось первого сентября. Для многих это обычный будний день. И лишь девочки и мальчики, вступающие первый раз в мир науки, торжественно неся перед собой букеты, переживают в этот день первые свои взрослые эмоции. Конечно, не меньше волнений достается и их мамашам. Да и учительница, принимая на три-четыре года новый класс, глядишь, и утрет уголком платка набежавшую слезу.
Возле школ толпились первоклашки с родителями, нервно поправляющими своим чадам воротнички и бантики. Старшие ученики, тоскуя о прошедшем лете, но все же радостные от встречи со старыми приятелями, громко обсуждали пролетевшие каникулы. Скоро начнутся школьные линейки, и звон старинного колокольчика ознаменует начало нового учебного года.
Двор был пуст. Редко кто выходил из подъезда но, торопясь на автобус, тут же скрывался за углом дома. Дворничиха угрюмо собирала граблями листву. Вчера прошел дождик, и опавшие листья липли к зубьям граблей, что затрудняло работу. Это раздражало. Старуха ворчала. Но постепенно газон очищался, и теперь виднелись то тут, то там небольшие кучки опавшей листвы. Дворничиха хотела быстрее закончить это дело. Ей надо было еще утеплить стебли роз, обмотав их ватином: скоро придут холода, но укутанные цветы еще недели три до заморозков порадуют ее.
Вдруг она услышала, как кто-то всхлипнул за спиной. Обернувшись, старуха увидела маленькую девочку, сидящую на скамье. Девочка была нарядно одета в новенькую школьную форму, ее фартучек будто хвастался своей белизной. А тоненькие косички были завернуты в смешливые каралики, и красивые белые банты, как две распустившиеся розы, гордо сидели верхом на них. Девочка плакала, закрыв лицо руками. Ее маленькие плечики вздрагивали при каждом всхлипе. Дворничиха нахмурилась. Подойдя к ребенку, она осторожно толкнула граблями ее ногу.
-Ну? Чего? - спросила старуха.
Девочка, открыв заплаканное личико, посмотрела на старуху полными слез глазами.
-Мама… цветы… - сказала она, всхлипывая - я в первый класс… у всех цветы... а я… - не договорив, она вновь уткнулась лицом в ладони и заплакала, теперь уже не сдерживаясь, навзрыд.
Дворничиха постояла еще минуту. Потом ничего не сказав, переваливаясь с ноги на ногу, медленно пошла к дому.
Она срезала самые красивые, самые дорогие её сердцу последние цветки. Лицо ее было мрачно. Какие мысли в этот момент посетили ее? Может, в глубине души она понимала, что это были ее последние цветы: все чаще болели ноги, все глуше стучало сердце, все тяжелее становилась одышка. Кто знает? Аккуратно собрав букет из одиннадцати роз, и срезав еще несколько веточек с хорошо сохранившимися листьями, она перевязала их небольшой бечевкой и также молча пошла обратно к скамье. Куст сиротливо провожал свою хозяйку, печально раскачивая обезглавленными стеблями.
-На! – дворничиха грубо сунула в руки девочки букет и, подняв грабли, продолжила скрести пожелтевший газон.
Девочка взвизгнула от радости и, наспех вытерев рукавом глаза и нос, крепко прижимая к себе цветы, побежала со двора.
Весной следующего года дворничиха умерла. Никто не видел, как ночью приехала «скорая» и увезла холодеющее тело великанши.
-Жила не по-людски, и ушла, как тень - незаметно ночью,- вздыхали соседские старушки.- Бедная ее душа. Никто добрым словом не помянет.
