"...она ещё раз перечитала письмо, пытаясь возродить
в памяти: и его лицо, и запах чая, настоянного на
апельсиновых корках и то забытое ощущение
томительной нежности, рождавшееся от его робких и
неловких прикосновений...
Её взгляд упал на полураскрытый бутон засохшей розы,
мокнущей в желтоватой воде хрустальной вазы ,
подёрнутой изнутри белёсой плёнкой прошлого."
(Григорий Островский)
И вроде было все хорошо: квартира, работа, муж не пьет, ребенок подрастает. Чего бы еще? Вот только хотелось большего. Ну что ж, что квартира в нагрузку с престарелыми родителями. Так это ведь ее родители. И площадь большая – четыре комнаты. А могли остаться в двухкомнатной, со свекровкой, которая хоть и была женщиной доброй да покладистой, а все же раздражала неимоверно.
Вот и работа, считаясь престижной, (больше, наверное, по старой генетической памяти простого рабочего люда перед мало понятной интеллигенцией) не склоняла к накопительству. Врач в поликлинике. Да, могла добиться большего. Задатки были. Но уже на третьем курсе института вдруг подумала: «А мое ли?». Однако отогнала предательские мысли. Менять ничего не стала. Побоялась осуждения, возможно. Да и белый халат с местом за чистым столом казался гарантом уважения окружающими. Люди-то в девятнадцать лет представляются добрыми, светлыми, благодарными, особенно в ответ на твое хорошее отношение к ним. Никто не предупредил тогда, что неправильное питание и сидячий образ жизни уже к тридцати пяти - сорока годам даже милейшее существо сделают страдающим хроническими недугами, а значит озлобленным, подозрительным и капризным стариком. Хотелось помогать людям. Только люди не очень-то хотят, чтобы им помогали. Годами борются со своим здоровьем, а впоследствии требуют всего и сразу: чудо-таблетку, чудо-мазь…
«Ах ты, врач? Ах, невропатолог? Клятву Гиппократа, небось, давала? А ну-ка, взмахни своим волшебным молоточком, да ударь меня по коленной чашечке, да так, чтобы все невзгоды вместе с плохим настроением, рефлексируя, выскочили из моего обвислого бытия, да подпрыгивая и хихикая за дверь, за дверь: там, в очереди, моя соседка Антонина Петровна. Премерзкая, скажу вам, старушка. Улыбается так хитренько: « Здравствуй, Клавонька.». Тьфу, ты… А сама цветочки на балконе посадила, беленькие такие, меленькие, медом пахнут. А я мед с детства терпеть не могу. Уж я ей по-человечески намекала… А она все поливает их, да окучивает. Вот стерва! Это у меня от ее тихого голосочка голова болит. Как увидит меня, так все цепляется: « Как здоровье, Клавонька? Как ребятки?». По-молодости на мужика моего заглядывалась, царство ему…, завидовала: то пирожки принесет, то носочки вязаные… В подружки набивалась… А? Да, народу в коридоре много, извините, доктор. Пойду я. Да, и вот что, таблетки ваши мне не помогают. Уже неделю пью эту химию. Вы бы назначили мне, действительно, что-то хорошее.»
Проводишь за дверь такую «Клавоньку», а привкус кислятины и тухлости почти физически ощутимый присоединится к принесенным до этого ощущениям горечи, боли, недоверия. И, как на пластилин, прилипнут к душе чужие разочарования.
Домой возвращалась уставшая, равнодушная ко всему. Там муж, и вечное чувство вины, за неприбранную с утра постель, за не поглаженное в куче белье, за разогретые наспех полуфабрикаты.
Сын- верзила уткнулся носом в монитор. Так целый день сидеть может. Ни «здравствуй, мама», ни «как дела?». Лицо бледное, под глазами круги. Он даже ужин есть за компьютером будет, и то только если тарелку перед ним поставить. А что в тарелке? Зачем?.. Буркнет под нос что-то слабо напоминающее спасибо («ага», кажется), и набивает рот не глядя, механически. Когда он таким стал? Ведь в кружки ходил, секции спортивные посещал. А в четырнадцать вдруг замкнулся, комнату свою на ключ запирать начал, и сидит там… только стук клавиш напоминает о его существовании. Так и живет: школа, интернет, школа, интернет. Да она и рада: лучше уж так, чем по подвалам со шприцем в вене.
Муж родителям сразу не понравился. Грубый, хамоватый, неотесанный, одним словом, мужлан. Маму в нем раздражало все: и слишком громкий смех, и манера пережевывать пищу, чавкая и облизывая пальцы, и даже то, что с годами он, стараясь как можно меньше контактировать с тещей, практически совершенно не выходил из комнаты. Мама женщина жесткая, прямая выговаривала все сразу, не задумываясь.
Конфликтовали, конечно… Долгое время была среди двух огней, и все недовольство, направленное на мужа принимала на свой счет. Казалось, что мама тем самым дает оценку ей самой, ее жизни. Потом решила принять сторону мужа, тем более что он все же чаще был прав. С тех пор отношения с мамой - самым родным человеком - испортились настолько, что больше напоминали соседские.
Однажды попыталась усадить всех за один стол поужинать, с шутками, с воспоминаниями, как когда-то, кажется, в детстве… Даже с работы на час раньше пришла. Скатерть, салфеточки, бутылка вина, салатик… Курица в тот вечер сочная получилась, специями напиталась. Корочка румяная хрустящая… За стол садились неуверенно, вроде стесняясь друг друга. Ожидали, что сообщит что-то серьезное: иначе к чему весь парад? Беседа не шла. Воспоминаний общих почти не осталось. Сын проглотил порцию, не жуя, и исчез в своем мире. Остальные отсидели до конца в напряжении.
После того скомканного «праздника» стало ясно - не так живет. А могла же быть счастлива! Да то ли пошла не в ту сторону, то ли вообще идти не надо было. А вот не утерпела, погналась, расталкивая подруг локтями. И что теперь?
Но был ведь в ее жизни мужчина. Да может и не мужчина вовсе, а мальчик. Худенький, щупленький, но влюбленный, и, главное, не требующий много. Лишь бы рядом была. Да и она чуть было не поддалась чувству. Но испугалась: со стороны смотрелись не очень: он - совсем подросток, и она - статная, фигуристая, с пышной грудью. Да, было интересно с ним, весело. Сам он из небогатой семьи. Учебу с работой совмещал: сторожем в фотоклубе. Там и выставки проходили. Она часто прибегала к нему по ночам. Они долго бродили по залам, рассматривая работы фотохудожников, жарко споря, смеясь, мечтая о далеких путешествиях. А потом пили чай без сахара и конфет. Чай он заваривал по-особому. Мама из деревни присылала ему листья смородины и сушеную малину, а она приносила с собой два апельсина. Воду кипятили в литровой банке маленьким кипятильником. Когда вода начинала бурлить, пузырясь и расплескиваясь, кипятильник вынимали и тогда уже в банку бросали апельсиновую кожуру и травы. Пока чай готовился, они съедали дольки апельсинов, продолжая обсуждение фотографий. А потом на тетрадных листах он рисовал ей карикатуры их будущей семейной жизни: то он, вернувшийся домой «под шафэ» и она в бигудях встречает его со скалкой; то они оба с рюкзаками за спиной взбираются на крутые скалы, и из рюкзака у каждого торчит по улыбающейся детской рожице; а вот упитанная пчелка на ромашке отдыхает нога на ногу, и мужик с сачком, обалдевший от такой картины.
Он дарил ей цветы. Всегда розу. Одну. Чуть раскрывшийся бутон, но обязательно на длинном стебле. Он дарил ей мягкие игрушки. Он дарил дешевые колечки. Он сочинял для нее нескладные стихи. Пел нескладные песни. Он ни разу не попытался поцеловать ее. Прикасался едва-едва. Может, будь он чуть понаглее…
Расстались по ее инициативе. Он переживал, возможно. Но ее это уже мало интересовало. Не до того тогда было. Близкая подруга пришла на вечеринку с новым ухажером. Мускулистый, уверенный в себе самец, влекущий запахом будущих перспектив. Подруга глаз с него не сводила. А он, чуть по хозяйски приобняв ее за плечи, рассказывал несмешные и даже не новые анекдоты, и тут же сам громко смеялся над ними, радуясь своему остроумию. Это умиляло. Как и то, что он, накидываясь на пищу, ожесточенно, по-звериному буквально рвал ее, даже если это было безобидное картофельное пюре. И хотелось ощущать его руки на своих плечах. И хотелось спрятаться за этой массивной спиной… Не задумываясь, залезла в чужую любовь, натоптала, нагадила, но своего все же добилась.
И что теперь? Лежит тот самый «самец» на диване. Груда мышц обросла жировой тканью. Появилось брюшко. А обещанные перспективы так и остались перспективами…
Да жизнь проходила, а вместе с нею и желание что-то менять. Она подняла с пола два грязных носка и молча пошла в ванную…
